Текст книги "Дваждырожденные (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Морозов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 61 страниц)

Annotation

Д. В. Морозов – историк-востоковед, журналист, создатель общины для детей-сирот «Китеж».

Роман посвящен истории таинственной цивилизации дваждырожденных, отрывочные сведения о которой сохранил священный для всех индусов эпос Махабхарата, на основе свидетельств которого создана эта трилогия. Древнейшая цивилизация оставила потомкам уникальные знания о свойствах человеческой психики, о полетах в космос и контактах с иными цивилизациями. Прозрения древнеиндийских мудрецов, воспоминания о великих битвах и пророчества, позволяющие нам надеяться на возвращение Золотой эры…

Д. В. Морозов

Вступление

Том 1

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Том 2

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Том 3

Глава 1

Глава 2

Курукшетра. День первый

Курукшетра. День второй

Курукшетра. Магадхи

Курукшетра. Смерть Бхишмы

Курукшетра. Путь Абхиманью

Курукшетра. Битва ракшасов

Курукшетра. День пятнадцатый

Курукшетра. Прозрение

Глава 3

Глава 4

Эпилог

Словарь

Географические и этнические названия

О книге, авторе и эпохе

Д. В. Морозов

Дваждырождённые

Моим Учителям Святославу Николаевичу Рериху и Людмиле Васильевне Шапошниковой

«Не существует огня ничтожного…»

Махабхарата.

Вступление

Неприступная для людей,

Лишенных духовной силы,

Достигающая небес Индры,

Отражающая блеск солнца,

Стоит в Гималаях гора Меру.

По ней бродят страшные звери,

На ней цветут дивные травы,

Вокруг нее вращаются светила.

Но и она падет в конце Калиюги,

Когда люди отвратятся от праведной жизни,

Обагрив свои руки кровью,

И неотвратимо надвинется ночь Брахмы,

И воцарится безмолвное, бескрайнее НИЧТО.

Так гласят древние легенды, созданные задолго до того, как у людей появилась письменность и затмились взоры сердец. Но, подобно горной вершине, сияет людям через мрак забвения неугасимый источник мудрости священных откровений – Махабхарата. Он открыт для всех, кто жаждет прикоснуться к пронесенному бесчисленными поколениями индусов огню человеческих исканий.

…Месяц Индии развернут острыми концами вверх, напоминая то ли рога священной коровы, то ли лодку в волнах бескрайнего океана. Его лучи смели мрак с моего пути, загнав ночные тени в заросли кустарника, полные шорохов, шелеста, стрекота цикад. Долина меж холмами тянулась к звездному небу простертыми руками пальм, узловатыми пальцами кустарника, миллиардами травинок, поднявшимися, как шерсть на загривке встревоженного зверя. Тревога едва уловимым комариным писком звучала в отдаленных уголках моего сознания, но мерцающая лента тропинки приковывала взгляд, наполняя сердце смиренной уверенностью, что никакая опасность не пресечет моего пути. Шаги были легки и бесшумны, как в детском сне, исполненном полетов и ожиданий…

Уже пять месяцев я странствую по Индии: студент на практике, сорвавшийся с поводка послушания и здравого смысла. Бескрайняя страна перевернула мой мир, растворив границы реальности, перевернув основы представлений о предназначении моей жизни.

Где-то за тысячи километров привычно текла река обыденной жизни. Но течение времени все дальше уносило мысли от берегов воспоминаний. Никогда я не чувствовал себя таким одиноким и открытым небу, как в ту ночь на юге Индии.

Тропинка вползла в оазис, и прямо над моей головой ажурными легкими капителями колонн закачались кроны пальм. Меж ними свободно скользил лунный ветер.

Внезапно – хотя я и ожидал этого каждую минуту – из тьмы выдвинулась пирамида храма, словно вырезанная на черном небе. Луч желтого света пробежал из раскрытого входа к моим ногам. В светлом проеме появился брахман в длинной просторной одежде. Он приветствовал меня, согласно ритуалу сведя ладони перед грудью, и предложил следовать за ним.

В храм входят босиком. Я ступил на прохладный каменный пол, и тревожный простор ночи остался у меня за спиной. Жаркий оранжевый свет дробился, плыл, отражаясь в полированной бронзе светильников, культовой посуде, статуях богов. Кружил голову густой сладковатый запах сандаловых благовоний, масла, кокосового молока для жертвенных подношений.

Шлепая босыми ступнями, к брахману приблизились старухи в красно-желтых сари. Блики света пышно расцвели на тяжелых золотых серьгах, оттягивающих коричневые мочки ушей почти до морщинистой кожи ключиц. Благоговейно склонившись в низком поклоне перед брахманом, эти живые тени минувшего отошли, растворились в черных тенях за колоннами.

Ни ветерка, ни звука не проникало сквозь могучие каменные стены. Здесь, под сводами храма, дремало время, не тронутое людской суетой. Золотое лучистое сияние пронизывало воздух, замерший неподвижно, как вода в горном озере.

Образы внешнего мира зыбились и текли, как музыка, в благоухании и живом свете маслянных ламп. Вещественности в происходящем было не более, чем в зыбкой сандаловой дымке, поднимающейся из бронзовых курильниц.

Брахман кивком головы увлек меня за собой через узкую дверь в глубь храма, где располагалась маленькая келья. Мерцающий свет доходил сюда лишь, как далекое эхо лучистого изобилия главного зала. Мои глаза понемногу привыкали к синему мраку, различая низко нависшие своды каменного потолка, стены, украшенные выпуклым незамысловатым орнаментом. Сколько лет храму? На миг мне представилось, что этих стен не касались руки каменотесов. Храм, словно скала, был выжат из недр земли могучим сдвигом тектонических плит, сохранив в себе память и аромат молодого мира.

Усевшись на шкуру леопарда, брахман жестом указал мне место напротив. И я впервые услышал о древнем знании, хранящемся в священных книгах индусов, о вечном зерне человеческого духа, переходящем из воплощения в воплощение, о законе кармы, гласящем, что последствия поступков и мыслей следуют за человеком через границу жизни и смерти, не подвластные ни воле богов, ни помыслам людей. Я узнал, что ткань мира может быть постигнута не привычными органами чувств, а чакрами – нервными центрами нашего тела, способными перерабатывать тонкие энергии, превращая их в энергию психическую, подвластную воле.

А потом пришло время посвящения…

Даже если б я не был связан обетом молчания, то и тогда, наверное, оказался бы бессилен передать словами секрет пробуждения тонких огненных сил, несущих сердцу прозрение. До сих пор меня преследует эта затаенная нетелесная боль утраченных возможностей.

Я чувствую себя увечным, бессильным даже перевести на современный язык чувства, испытанные мною. Все ли пласты нашего сознания могут быть описаны словами? Может быть в эти минуты какой-нибудь великий музыкант, уже чувствуя счастливую муку прозрения, садится играть ту самую небесную, недостижимую мелодию, которая войдет в мое сердце легко и свободно, словно дыхание. И тогда сердце вспомнит о брахме и прозреет.

Увы, и сам понимаю, насколько мало подобные описания подходят для передачи сути духовных переживаний. Но на этом пути нужен Учитель, а не ритуал. Поэтому, рассказывая, что я чувствовал, не буду утомлять вас описанием того, как это достигалось. Поверьте, что страданий душевных и физических, которыми каждый человек на земле отмечает начальные и конечные мгновения своей жизни, там было достаточно.

Только в обряде посвящения все было наоборот: смерть предшествовала рождению, и смерть была страшной. Свет ушел из мира. Немота мрака воцарилась в сознании. Исчезло ощущение тела, душа лишилась всех оболочек, и в ней затухал, опадая, огонь чувств, гасли мысли, стягиваясь в одну светящуюся точку последнего уголька в костре. Но если осталась только искра, то где сохранилась ясная память об уютной надежности материнского чрева храма и смятение, экстаз нового рождения, боль и жгучий восторг перехода из небытия в бытие, от немыслия – к первой вспышке постижения мира.

Свет шел откуда-то справа и сверху. Длинные, почти прозрачные лучи, проникающие под доспехи плоти, несущие легкость и блаженство. Появилось ощущение, будто грудная клетка расширяется, переполняясь изнутри радостной, кипучей, золотой, бесконечной силой.

Свет выплеснулся из сосуда тела, расширяя ощущение моего Я, впервые в жизни отделяя Сущность от формы, и, одновременно, делая границу между Я и окружающим миром размытой, легко преодолимой. Все было Я, и я был во всем.

Потом я вновь ощутил тело, но и оно стало иным. Золотая роза распускала свои лепестки там, где за мгновения до этого трепетало сердце. Свет ожившей розы, словно зажженный светильник, разогнал темноту сознания, осветил гулкий лабиринт внутренних каналов, возвращая острое ощущение жизни каждой клеточке, каждой волосинке.

Глаза, отвыкшие видеть, начали различать лицо брахмана в неистовом золотом сиянии, словно он держал в руках звезду… Но это был масляный светильник. Я зажмурился, смахивая набежавшие слезы, и потом, вновь открыв глаза, начал вбирать в себя живительную силу света. Мне показалось, что невидимое сияние исходит от всех предметов, доступных моему взору.

А потом пришли сны наяву – яркие, точные, пахнущие сандалом, напитанные, как звуками флейты, цветом и формой реальности. Я мало что помню из тех первых видений – сладостно тягучих, наполненных густой пахучей жарой, словно подернутых золотой солнечной дымкой детских воспоминаний. Меж тростниковых хижин и рисовых полей, казалось, прошли годы моей жизни, оставляя после себя лишь запах парного молока и потухшего очага, ощущение теплого пола, натертого коровьим навозом. Там все было непривычно и прекрасно. А ТАМ – это где? Неужели ТАМ что-то есть, кроме грез?

А как быть с кожей, которая помнит восторг купания в теплой мутной реке в сезон дождей и мурашки, бежавшие по спине, когда я, скрывшись в зарослях тростника, следил за омовением темнотелых пастушек? Потом, встречая их в деревне, я испытывал мучительное ощущение неловкости, думая о том, что скрывается под их целомудренно накинутыми покрывалами. Хорошо, хоть не краснел – разве можно краснеть, если твоя кожа цветом напоминает прожаренное кофейное зерно. ТАМ меня это не удивляло, там все были такие. И традиционная крестьянская юбка – лунги – сидела на моих бедрах удивительно ловко. А разве мог я предположить, что умею стрелять из лука и бросать копье? Мчащиеся колесницы, пылающие города теснились перед моим внутренним взором. Самое поразительное, пожалуй, это то, насколько естественно я вел себя ТАМ, хотя ЗДЕСЬ я не могу объяснить и десятую часть своих поступков в том сне. Я лишь смутно ощущаю их логику, ведь там, в глубине времени, был тоже я. С другими знаниями, опытом, мечтами, но это был я…

Или все-таки сон? Ведь когда я открыл глаза, то снова увидел брахмана в тесном каменном зале и вековой сумрак.

Я начал рассказывать одно из своих видений. В нем был город за высокими стенами и распахнутые ворота, из которых выезжали блистающие на солнце колесницы. Они мчались к лесу. В руках воинов вспыхивали разящие молнии золоченых луков. А на опушке среди трех пылающих костров сидел, скрестив ноги, человек, сам подобный огню. Его глаза были закрыты, руки спокойно опущены на колени, но воздух вокруг него сиял и слоился, словно над раскаленным очагом. И когда на бешеных колесницах нападающие приблизились к трем кострам, то в гневе обратил к ним человек свое лицо. Заржали кони, падая на землю. Воины бросили оружие и сжимали головы руками. Крики боли и ужаса поднялись над городом. А потом появились старцы в длинных одеждах, и сказали они сидящему меж огней: «Прекрати истребление». Он ответил: «Сей огонь, порожденный моим гневом, жаждет поглотить миры, и если его сдержать, он сожжет меня самого». Но старцы не уходили и убеждали его не применять силу брахмы для убийства. Тогда отвратил свой взор от бегущего войска этот человек…

– И пожаром вспыхнул сухой лес, стоящий рядом, – договорил за меня брахман.

– Вы видели то же самое? – спросил я с удивлением.

– Нет. Это все уже описано в священном для индусов эпосе МАХАБХАРАТА.

– Но мне казалось, что все это происходило наяву.

– Конечно. Что, как не реальные события, могли описать люди в своих легендах? Разве человеческий разум в силах придумать такое! – сказал брахман.

– Но огненная сила, сжигающая лес… Я же чувствовал запах горящих деревьев!

– Да, вы видели действие брахмы – духовной силы, которую накапливали подвижники. Она давала возможность видеть невидимое, усмирять диких зверей, оживлять мертвых и повергать врагов. Мы не знаем имени народа, который владел огненной энергией. Думаю, что он жил задолго до создателей Махабхараты. Поэтому в священном эпосе содержится лишь пересказ, отблеск реальных событий и знаний. Каким-то образом и вы оказались сопричастны этому древнему источнику. Может быть читали раньше, а потом в медитации все это обрело форму и краски. Но возможно и другое…

Я был настолько потрясен пережитым, что из всех объяснений брахмана в моей памяти осталась лишь малая толика услышанного.

– …Прошлое не уходит, оно пребывает с человеком в чакре Чаши. То, что увидели вы – капли памяти, выплеснувшиеся из нее.

Окончательно теряя ощущение реальности происходящего, я все-таки пытался возражать:

– Но ведь я не индус! Я русский, православный. (Кстати, я лукавил. Тогда я был атеистом, безбожником, любознательным исследователем мифов и верований, которые сплошь казались мне заблуждением.) Я чужой на этой земле всем своим восприятием жизни, всей духовной памятью, унаследованной от предков. Между мной и авторами Махабхараты нет ничего общего.

Брахман улыбнулся со снисходительностью терпеливого учителя:

– Для великого колеса перевоплощений не существует границ. Солнце освещает каждый клочок земли, время течет сквозь стены дворцов и недра пещер. Непрерывный поток пронизывает всю землю. Мы все – одно целое. Не думайте о вере, просто удовлетворите любопытство, заглянув в просвет между тучами забвения.

Кто бы на моем месте отказался?

С тех пор прошло около двадцати лет. Но лишь теперь я решился описать все увиденное в тех дивных снах наяву. Чувствую, что пришло время, когда меня могут услышать и понять.

Работая над романом, я попытался всецело поверить в достоверность Махабхараты, не отказываясь, впрочем, от знаний и опыта, накопленных человечеством за последние века. Чем дальше погружался я в водоворот событий, описанных в эпосе, тем острее чувствовал их внутреннюю логику и неоспоримую истинность. Да, поступки героев часто противоречивы. Умные и благородные люди, рассуждая о спасении мира, творят вещи, неприемлимые для нашей морали. Но разве это качество не свойственно нашим современникам? Кажущаяся нелогичность поступков героев служит для меня важнейшим доказательством достоверности свидетельств Махабхараты. Во плоти и крови стоят предо мной те, кто ушел тысячелетия назад, будто я только вчера расстался с ними.

Какая необузданная фантазия древних могла подарить нам пророчества о конце света, так болезненно напоминающие наше время, откуда предупреждения о ядерном оружии?

Я не беру на себя смелость отвечать на эти вопросы. Насколько это было возможно, я придерживался фактов и последовательности изложения источника. Особо важные места переносил в роман без изменений, сопровождая их ссылкой на «Сокровенные сказания» и песни чаранов. В других случаях я опирался на собственный духовный опыт, обретенный во время странствий в двух великих землях – России и Индии.

По-новому понимаем мы сейчас сущность Бога, того, кого создатели Махабхараты называли то Установителем, то Атманом, и которому под сотнями разных имен и в различных ипостасях поклонялись. Дворцы и крепости из дерева и глины давно поглотила земля. Непривычно зазвучали на новых языках имена героев древности. Но память о делах живет, хотя те, кто пришел за ними, по-иному объяснили их поступки и мечты.

И сколько бы ни прошло времени с тех пор, я не перестану удивляться, как много осколков истины осталось в храмовых гимнах, в эпосе, народных сказаниях. Как часто в тумане легенды мне удается распознать знакомые облики живых людей, далекий отзвук их подвигов. Словно из бездонной пропасти без горечи и осуждения смотрят нам вслед мудрые глаза Учителей.

Том 1

Калиюга

Глава 1

Деревня

Под пристальным взглядом спокойных черных глаз брахмана налились тяжестью и сами собой опустились мои веки. Заунывные звуки флейты окутали меня благодатным дурманом, и запах сандаловых благовоний, словно давно забытая мелодия, увлек мое сознание за собой в детские дебри страхов и надежд, туда – за границу сознания, где, как черный первозданный океан, клубились чувства, не имеющие названий на наших земных языках…

Когда я снова обрел способность видеть, то обнаружил, что смотрю на воду неширокой реки. Ломкие листья пальм чернели надо мной растопыренными пятернями, словно воздавали последние почести заходящему солнцу. А я сидел на песчаном берегу, скрестив ноги, и следил за медленным плавным течением воды. Вдалеке кто-то кричал: «Муни!» Это звали меня, но я не успел еще додумать о своей непутевой жизни, окунуть взгляд в пламя закатного солнца. Ветер, приходящий под вечер с далекого океана, уже нес равнинам свежую прохладу. Высыхала небесная синева, и, словно обнажившееся дно моря, выступала коричневая твердь. Охристыми ручьями струились пробитые в красной, земле тропы. Во все стороны, насколько хватало глаз, тянулись их кружева.

Мой мир – лишь поле с зеленой нежной бахромой риса, да стена сахарного тростника. Утопая в собственном соленом поту, мы рубим его длинными острыми ножами. Есть еще деревня, разбросавшая пригоршню хижин среди рисовых полей, с ровной утоптанной площадью посередине, где стоит невысокий каменный храм с раскрашенными глиняными фигурами божеств – хранителей деревни. А еще река, мутная от глины и ила, выходящая из берегов каждый дождливый сезон, но кроткая и мелкая в пору летней жары.

Что мешает мне переплыть реку и пойти на запад, где вдали синеют остроконечные горные пики, или на юг, где, говорят, в нескольких днях пути бьется о прибрежные скалы великий океан, из которого извлекают кораллы и бесценный жемчуг? Иногда мне казалось, что я мог уйти туда, если бы нашел в себе силы вырваться из круга собственной жизни. Но вместо этого каждое утро, лишь только погасали звезды, я вместе с другими парнями и мужчинами деревни шел на поле, закутавшись от холода в одеяло, пахнувшее козой, навозом и молоком. Часа через два я сбрасывал его на землю, потому что становилось жарко от тяжелой работы, от стрел беспощадного бога Сурьи – победителя тьмы. День вступал в свои права. Жгучий, как чесночный сок, пот заливал глаза, и в голове мутилось от усталости и жары. В это время уже не оставалось никаких мыслей ни о ближних, ни о дальних границах нашего мира, а было только одно желание, чтобы солнце зашло, и сумерки прекратили этот нескончаемый рабочий день. К вечеру светило снова становилось ласковым и протягивало свои лучи к моему сердцу, будто утешая и врачуя. И я возвращался в деревню успокоенный. А бывало и так, что, сидя на берегу реки, я начинал плакать от безысходности. Завтра мы опять будем таскать охапки рисовой соломы на деревенский ток, радуясь урожаю и тому, что еще один сезон пройдет, как и предписано божественным законом Дхармы.

Деревня дышала обилием и довольством. Огромные снопы рисовой соломы светились ровным золотым светом, ему сопутствовали насыщенные блики зеленого, скользящие по бокам высоких пирамид собранных кокосовых орехов. Рядом стоял серебристо-серый частокол сахарного тростника, и его длинные узкие листья бились на ветру, как вымпелы войска, готового к последней битве.

Община была неотъемлемой частью этой земли, словно поднялась из ее глубины во время создания мира вместе с холмами, древними баньянами, чистыми ключами. Старые брошенные дома казались мне засохшими ветвями. Закончившие путь жизни люди, словно листья, ложились в землю, чтобы питать невидимые корни общины. И как невозможно дереву сойти с места, так и все мы от рождения слиты с землей: из нее вышли, в нее и уйдем.

Во что я верил? В могущество богов. В царя небожителей Индру, мечущего огненные стрелы в своих подземных врагов. Верил в Шиву – созидателя и разрушителя вселенной, в прекрасных небесных дев апсар и страшных ночных демонов ракшасов. Верил, когда вообще вспоминал о них, а это бывало нечасто. Куда больше стоила вера в то, что мать с наступлением вечерних сумерек накормит меня с братьями вареным рисом, а отец сможет защитить от тигра, рычащего иногда в темной лесной чаще. Верил в родственные узы и традиции. Старики заставляли молодежь учить имена предков, очевидно, надеясь, что и их имена, в свою очередь, не будут забыты.

Прошлое, таким образом, было более или менее ясным, будущее – отдаленным и совершенно туманным, но оно никого особенно не интересовало. Полагали, что оно ничем существенным от прошлого отличаться не будет. Всерьез беспокоило только настоящее, в котором все вопросы решались предельно просто: да или нет, будет урожай или нет, убьет охотник кабана, или кабан растопчет его, родит женщина живого младенца или мертвого, останется после этого сама живой или последует по пути предков. Страшный замкнутый круг. Но мне такое положение дел казалось естественным, более того, единственно возможным.

Вообще, мне нынешнему очень трудно понять смысл некоторых своих поступков и переживаний в той жизни. Друзей у меня не было – это я ясно помню, но их не было ни у кого в деревне – все вместе тянули общий воз, все были связаны со всеми, и никому не было дела до переживаний соседа, коль скоро он честно исполняет свою работу. Я был один, и в то же время – под неусыпным надзором общины – я, как и все.

Сейчас, оглядываясь на свои воспоминания, я думаю, что даже добро и зло мы понимали как-то иначе. Злом считалось все, что шло вразрез с традицией, грозило порвать связи, существующие между нами, и сделать человека изгоем. Тот, кто отрывался от общины, терял смысл жизни и был обречен, как муравей, унесенный от муравейника, или пчела, потерявшая улей.

Община по-своему заботилась о каждом из своих членов. По крайней мере, как только старейшины заметили, что я затосковал и стал уединяться для размышлений, меня вызвал к себе один из них.

– Высшая мудрость – принимать жизнь такой, какая она есть, – сказал он мне. – Не трать в бесполезной борьбе против могучего бога Дхар мы своих сил и времени, отпущенных на работу, любовь и продолжение рода. К какой жизни ты приспособлен больше, чем к той, которую ведешь? Все люди от рождения в соответствии с законом Дхармы разделены на три варны – по способностям и предназначению. Это – кшатрии, брахманы и вайшьи. Кшатрии – защищают нас от врагов…

Кто такие кшатрии, я уже худо-бедно представлял. Это – толпа вооруженных до зубов всадников, с криками и лязгом врывающаяся в деревню два раза в год после сбора зимнего и летнего урожая для того, чтобы забрать шестую часть собранного нами с земли. Мы аккуратно отсчитывали, что им причиталось, грузили на телеги с огромными скрипучими колесами. Наша дань шла в город радже и кшатриям, которые заботились о безопасности границ нашего государства, уничтожали разбойников, скрывающихся в непроходимых джунглях. Кшатриев многие из наших не любили, считали их спесивыми лентяями, живущими за счет вайшьев.

– Брахманы, мудрецы, риши, жрецы – знатоки законов, звезд и целебных трав, – продолжал старик. – Они обладают волшебной силой, способной вызывать дождь и возжигать огонь. Дваждырожденные брахманы хранят Сокровенные сказания, утвержденные в трех мирах. Их передают риши своим ученикам в горных обителях, обогащая благостными словами, божественными и мирскими предписаниями.

Старик помолчал, словно собираясь с силами, а потом, прикрыв глаза, заговорил протяжно, округло выводя слова, уже не вдумываясь в их значение. Он весь ушел в свой странный напев, поглощенный одной целью – передать без единого искажения ту малую частицу Сокровенных сказаний, которую сохранила его память.

– Сначала была Сатьяюга или Критаюга – золотой век, век истины.

В Сатьяюгу никто не умирал в детском возрасте, и никто не знал женщин, не достигнув совершеннолетия. Кшатрии соблюдали закон и совершали большие жертвоприношения. Брахманы не продавали знания. Вайшьи не запрягали коров в ярмо, а заставляли быков вспахивать землю. Люди не отрывали от маток телят-сосунков. И купцы не продавали товар неполным весом. Все люди придерживались закона. И коровы и женщины рожали в надлежащее время, деревья в надлежащее время давали цветы и плоды.

– Но кому понадобилось разрушать Сатьяюгу? – спросил я.

– В конце Критаюги, как повествуют Сокровенные сказания, демоны стали рождаться в роду у царей. Ракшасы, изгнанные богами с неба, пришли на землю и стали творить зло и беззаконие. Принимая различные облики, они, гордые своей силою, опьяненные великой спесью, наводнили землю. Ни одна обитель не могла считаться безопасной. А цари, вместо того, чтобы оберегать своих подданных, начали долгие кровавые войны. И тогда для борьбы с асурами великий бог Брахма повелел богам воплотиться на земле отдельными частицами. Говорят, древние повелители дваждырожденных произошли от самого Брахмы. Частицы богов есть в Бхишме, ныне живущем патриархе, ведущем по пути дхармы правящий в Хастинапуре род куру.

Воплотившись на земле, боги повели беспощадную борьбу с ракшасами, пребывавшими в образе неправедных царей и разбойников, катастроф и болезней.

Воплотившись на земле, боги попали под действие беспощадных законов кармы и стали страдать от ран, голода и жажды. И все же они продолжают неведомую нам битву, опираясь на преданных своих слуг!

И сейчас, когда в деревню приходит странствующий риши, я знаю: к нам снизошла частица бога для защиты и утешения.

От оазиса к оазису по желтым дорогам путешествуют святые отшельники, наделенные мудростью. Увы, теперь они редко заходят к нам, и это тоже примета надвигающейся беды…

Старик помедлил и добавил:

– По крайней мере, так многие считают…

– Я тоже хочу быть риши, – неожиданно вырвалось у меня. – Я хочу увидеть Хастинапур, узнать, что происходит за границами нашего княжества. И почему горы на горизонте синего цвета, а рядом с деревней – серые и красные? Все ли живут так, как мы? И что будет, когда я умру?

– Совсем необязательно лезть во дворцы, что бы узнать имена и деяния их властелинов. О том, как племя куру установило свое господство на севере этой земли, доподлинно рассказано в песнях чаранов.

Старейшина прикрыл глаза морщинистыми веками и снова перешел на распевный речитатив:

– Царь лунной династии Душьянта встретил дочь великого мудреца Вишвамитры и небесной апсары и взял ее в жены. От этого брака родился сын по имени Бхарата. Внуком Бхараты был Хастин, по строивший столицу северного государства – Хастинапур. Праправнуком Хастина был Куру, давший имя всему роду. Потомком Куру в седьмом поколе нии был царь Шантану. Из двух его сыновей старшим был Бхишма, рожденный на свет от самой богини Ганги. Он живет уже тысячу лет, и слава о его мудрости и добродетели не увядает.

Именно Бхишма стал старшим в царском роду после смерти Шантану. Все удивлялись, почему он не возьмет трон и корону себе, почему не женится и не народит детей, чтобы дать начало новой династии. Но Бхишма, стойкий в обетах, говорил, что риши не должен посягать ни на власть, ни на женщину. Да, Бхишма хоть и родился в семье кшатрия, но одарен благочестием брахмана….

Так говорил старейшина. Много позже у меня появилась возможность подробнее узнать о хитросплетениях династических браков Хастинапура. Человеческая жажда власти и капризная воля богов, безрассудное любопытство и трагическая любовь слились в мутный поток кармической предопределенности, в которой бессилен разум смертного. Поэтому попытаюсь просто пересказать вам всю историю вкратце так, как осталась она в Сокровенных сказаниях.

Как ни пытался Бхишма жить согласно брахманским законам, необходимость искать жен для младшего сына Шантану заставила его вернуться на путь кшатрия. Царь страны Каши как раз задумал выдать замуж сразу трех своих дочерей и для этого устроил пышную сваямвару. На сваямваре воины показывают свое искусство, силу и мужество, а невеста выбирает среди них самого достойного. При этом, конечно, не дается выкупа. Лишь пламя внезапно вспыхнувшей любви указывает путь сердцам.

Но Бхишма воспользовался другим обычаем, издавна существующим среди кшатриев. Он подъехал на колеснице прямо к великолепной беседке, где сидели три царевны, ожидающие представления, и на глазах у собравшихся воинов, разметав стражу, похитил всех трех. Естественно, ему не дали так просто уйти, произошла ожесточенная схватка, в которой особенно усердствовал царь Шальва. Он, как оказалось, добивался руки старшей царевны – Амбы. Более того, он даже условился заранее, что она выберет его на сваямваре. Видя, что планы его рушатся, он налетел на колесницу похитителя, высоко подняв свой меч. Но в тот же миг все четыре коня в колеснице Шальвы рухнули, как будто пронзенные дротиками, а их хозяин без памяти свесился через борт повозки.

Тогда великодушный Бхишма постиг горе Амбы и отпустил девушку к ее избраннику, а двух сестер – Амбику и Амбалику привез в Хастинапур и отдал их в жены сыну Шантану. Молодой царевич, проведя с обеими прекрасными женами несколько лет, пришел в истощение и умер. И Бхишма опять остался единственным держателем престола. Его опять умоляли взять в жены достойную девушку во имя продолжения рода и сохранения престола, но он опять отказался. Вместо этого он нашел среди самых благородных риши одного по имени Вьяса, связанного кровными узами с правящей династией. На него и указал Бхишма, как на будущего продолжателя рода. Естественно, на престол этот отшельник, обладающий могучей брахманской силой не претендовал, но по зову Бхишмы он пришел и провел несколько ночей в покоях овдовевших цариц. Говорят, что он был огненно рыж и при этом черен лицом, не брил бороду и не стриг волосы. Увидев его, Амбика зажмурилась, а Амбалика побледнела. Поэтому у первой родился слепой ребенок, ему дали имя Дхритараштра. Говорят, что боги, опасаясь его мудрости, бросили ему в глаза пригоршню тьмы. Сын Амбалики появился на свет с почти белой кожей, и его назвали Панду, что значит бледный. Кроме того, находясь во дворце, Вьяса почтил своей любовью еще и рабыню, прислуживающую Амбике. От нее тоже родился сын, наделенный великими достоинствами, быстро постигший все науки и возвысившийся как знаток закона и брахмы. Его назвали Видура.

Пока эти отпрыски царского рода не достигли совершеннолетия, страной мудро правил Бхишма. Потом на престол взошел Панду. Землями к югу от Хастинапура правил род яду, близкий по крови роду куру. Там как раз объявили о сваяраме царевны Кунти. Панду отправился туда и завоевал руку и сердце Кунти и привез ее во дворец, а Бхишма тем временем направился в страну мадров, что на северо-западе, и привез оттуда дочь царя, прекраснее которой не было на земле. Звали ее Мадри. Бхишма в этот раз решил не рисковать и выкупил невесту за огромные богатства и несметные стада коров. Таким образом, у Панду стало две жены, что вполне прилично для царя. Но судьба была неблагосклонна к нему. Злые языки говорят, что над ним тяготело проклятье, под страхом смерти запрещающее подходить к своим женам.