Текст книги "Дваждырожденные (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Морозов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 61 страниц)

«… Подчиняясь высокому долгу, воины сражались, как безумные. Всадники гибли, стремительно сшибаясь с плотным строем пехоты, пешие рати вытаптывались конными лавами, лики и тела павших были подобны растоптанным лотосам. Красные, как плод граната, рты испускали кровь», – пел чаран.

Я невольно сосредоточился на образах, вернувших меня в первую и пока последнюю битву, которую довелось пережить. Митра внимательно взглянул на меня и, как всегда быстро войдя в поток моих мыслей, понимающе улыбнулся:

– А не так уж мало прошел парень от своей деревни в джунглях до высоких тронов царей, воспетых чаранами. Еще немного, и мы сами будем в песнях: «Могучерукие, лотосоокие, исполненные добродетели герои – опора Пандавов.» На старости лет мы будем слушать чаранов и вспоминать великие битвы, в которых участвовали.

Я невесело улыбнулся в ответ:

– Мы будем вспоминать пролитую кровь.

– …Как звезда с хвостом бездымного пламени, пала наземь воздушная колесница… – голос чарана потонул в приветственных криках всех присутствующих в зале.

– Победа Кришне! Еще один успех наших союзников! – радостно провозгласил Арджуна, поднимая чашу с вином.

Кришна милостиво улыбнулся в ответ.

– Воистину, деяние, достойное бога! – воскликнул Накула.

– А все-таки, откуда у Шальи небесная колесница? – спросил Арджуна. – Мог ли он похитить ее у небожителей, или боги отвернулись от нас?

В зале стало тихо, лишь общий страх шипел по-змеиному в масляных лампах. Бхимасена обвел всех присутствующих пылающим взором.

– Пусть так! Я готов метать стрелы и в небесные колесницы, – крикнул он.

Однако его никто не поддержал. Сражаться с летающими воинами никому не хотелось.

Кришна улыбнулся загадочной улыбкой и развел руками:

– Как быстро чараны слагают легенды. Откуда вы знаете, кто был в повозке, летящей по небу? Кто сказал, что она напала на нас? Какой смысл гадать, что это было? Дхарма предписывает победить или умереть.

– И все-таки, было бы спокойнее знать, что над нашими армиями больше не появится враждебная летающая колесница, – с достоинством сказал царь Друпада.

Кришна возразил:

– Мы должны выполнять свой долг, ничего не страшась, но заботу об оружии богов предоставим богам.

– А кто позаботится о непробиваемом панцире Карны? А если легенды о неотразимом копье обернутся правдой? – спросил Накула.

Тут возвысил свой голос Юдхиштхира:

– Не суди поспешно о делах богов! Мне тоже было дано общаться с небожителями. Это от них пришла весть, разрешающая Арджуне идти на многотрудный подвиг в Гималаи. Это их невидимая сила распахнута над нами благим зонтом. Теперь же, чтобы не дать колебаниям и страху поселиться в ваших сердцах, я расскажу то, что скрывал много лет. Пусть слышат все и знают: боги на стороне рода Панду!

Мертвая тишина воцарилась в зале. Лишь шипело масло в светильниках, создавая тревожный аккомпанемент рассказу Юдхиштхиры.

– Это случилось в год изгнания нашей семьи из Хастинапура. Двенадцатилетние скитания только начинались. Дух наш колебался, как пламя на ветру, в сердцах жила смутная боль и тоска. Во время одного их переходов мы долго не могли найти чистого источника и страдали от жажды.

Вот тогда Накула, самый ловкий из нас, залез на высокое дерево и заприметил лесное озеро. Он повел нас к нему и первым спустился к воде, в которой отражалось небо. И вдруг чей-то голос произнес: «Прежде, чем выпьешь воды, ответь на мои вопросы». Уверенный в своих силах и не привыкший слушать чужие приказы, Накула зачерпнул воды, поднес ее ко рту и упал бездыханный. Следом за ним на берег выскочили Арджуна, Бхимасена и Сахадева. Терзаемый жаждой, Сахадева спустился к воде и понес ее в пригоршне, чтобы окропить лицо своего родного брата. Тут его ноги подкосились, и он упал, не добежав до Накулы всего несколько шагов. Арджуна, решив, что мы попали в засаду, вскинул лук и послал стрелы веером в окружающие заросли. Бхимасена с проклятьями схватил меч, но застыл в нерешительности, не видя, на кого его обрушить. В зарослях все было тихо, и пока я хлопотал над сыновьями Мадри, Арджуна и Бхима, не выпуская оружия из рук, припали к воде прежде, чем я успел остановить их. У меня волосы встали дыбом, когда оба неуязвимых бойца под звон собственных доспехов ткнулись лицами в мокрый песок. И тут предо мной выросла сияющая фигура божества. Он стоял совершенно неподвижно. Голос, который я услышал, шел не от его сомкнутых губ, а рождался прямо в моем сознании.

«Кто ты? – спросил я, – Якша – охранитель здешних мест? Небожитель, воплотившийся в человеческую форму? Зачем ты убил моих братьев?»

«Из вас пятерых, – отвечал голос в моем сознании, – я пытался выбрать самого терпеливого и благоразумного. Ты не нарушил запрет брать воду, не обнажил меч в порыве отчаяния. Значит ты, Юдхиштхира, покорил свои страсти. Твои же братья сами пошли навстречу карме».

«Ты знаешь мое имя?» – изумился я.

«Боги знают все, – сказал небожитель, и в его словах мне явственно послышалась усмешка, – мы давно наблюдаем за вами, но в городе вас окружает такое количество челяди, что если бы не изгнание, то мы бы и не встретились. Ответь на мои вопросы, и я оживлю одного из твоих братьев».

И он задал мне первый вопрос: «Кто весомее, чем земля? Что превыше небес?» И, стоя на озаренном солнцем берегу озера, чувствуя, как сердце разрывается от тоски по братьям, я пытался прояснить свой разум. Нет, не судьба трона Хастинапура волновала меня в тот миг, не разбитые надежды на победу над Кауравами. Я исступленно хватался за нелепую надежду воскресить хотя бы одного из убитых. Небожитель терпеливо ждал ответа, и, подумав о Кунти, которая тщетно будет ждать Арджуну и Бхимасену домой, я сказал:

«Мать весомее, чем земля, отец превыше небес.

– Кто друг умирающего?

– Его щедрость.

– Что, смиряя, не ведают печали?

– Гордыню.

– Что отринешь, и станет радостно?

– Вожделение.

– Что есть святыня для брахманов?

– Мудрость.

– Что равняет их с прочими?

– Они смертны.

– Что делает их нечистыми?

– Злые мысли.

– Что есть святыня для кшатриев?

– Доблесть.

– Что равняет их с прочими?

– Они подвержены страху.

– Что делает их нечестивыми?

– Отступничество.

– Когда человек все равно что мертв? Когда государство все равно что мертво?

– Бедный человек все равно что мертв. Государство без царя все равно что мертво.

– Какой человек обладает всеми благами?

– Тот, для кого нет различия между счастьем и горем, радостью и бедой, прошлым и будущим.

– Какова высочайшая дхарма в мире?

– Добросердечие есть высочайшая дхарма в мире».

– Я не знаю, – смущенно улыбнулся Юдхиштхира, – сколько времени продолжалась эта медленная пытка. Я черпал ответы, минуя сознание, из глубин своего разъятого горем сердца. И когда уже не было сил переносить боль и отчаяние, поток вопросов иссяк.

«Вы – странные существа, – сказал голос. – Даже самые мудрые из вас бывают то рассудительны и терпеливы, то тупы и суетны. Зачем твои братья, пренебрегая запретом, рвались к воде, словно хотели взять ее силой? Зачем вы, дваждырожденные, пытаетесь решать судьбу этой земли, обнажив мечи? Почему вы не можете ощутить могучее течение перемен? Ты, Юдхиштхира, должен заставить свое братство ответить на эти вопросы. Лишь тебе это может удастся».

Так говорил небожитель. А я молил его вернуть жизнь моим братьям. «Я не могу оживить их всех, – сказало божество. – Они сами погубили себя нетерпением и неосторожностью. Божественный закон запрещает вмешиваться в карму людей. Все, что происходит с вами – плод ваших собственных деяний, но я оживлю для тебя одного из твоих братьев». И тогда я сказал: «Пусть оживет смуглый, широкогрудый, с пылающим взором Накула». «Но почему Накула? – вновь зазвучал нетелесный голос в моем сознании, – ведь сердцем ты больше всего тяготеешь к Бхимасене, а надежда твоя на победу в войне – доблесть Арджуны. Так зачем оживлять сводного брата, уступающего по силе и Бхиме, и Арджуне?» И тогда я ответил: «У Кунти остался один сын, а у Мадри, безвременно погибшей на погребальном костре моего отца, теперь не осталось потомства. Так пусть возродится один из ее рода. Добросердечие есть высочайшая дхарма дваждырожденного, а не трезвый расчет о пользе, доступный любому».

И тогда небожитель сказал: «Ты выдержал последнее испытание». И оживил всех моих братьев.

Видя его благосклонность к нам, я отважился спросить его: «Кто ты, непобедимый? Может быть, ты – один из праведников, взятых на небо за добродетель? Может быть, ты – владетель молний, предводитель богов Индра или сам трехглазый Шива? Может быть, в нас воплощены частицы твоей небесной души?»

«Я один из тех, кого вы назвали Хранителями мира. Но наши имена вам ничего не скажут, да и какая разница, как называть силы, приходящие на вашу землю с разных кругов Вселенной. Верхние поля закрыты для тех, кто ведет войну. Сосредоточь свои помыслы на делах земли, добейся плодов, и для тебя будет открыто небо. Сегодня я пришел к тебе, чтобы, подвергнув испытанию, решить, достойны ли вы поддержки. Ты выдержал его, в твоем сердце нет зла».

– Все-таки хорошо, что я проявил поспешность и непослушание, устремившись за водой, – рассмеялся Накула. – Если бы бог заставил отвечать на вопросы меня, то наши тела так и остались бы на берегу заповедного озера.

– Не будем омрачать пир рассуждениями о вещах, находящихся за пределами нашего понимания, – сказал Юдхиштхира.

Вновь меж рядами гостей побежали слуги с кувшинами вина, музыканты пробудили задремавшие струны. И мы почти забыли о встающей на нашем пути черной тени. Но ненадолго…

Пир продолжался своим чередом. И тогда кто-то из нас задал Сатьяки вопрос, который, не сомневаюсь, волновал всех присутствующих в зале: «Когда придет войско ядавов?»

– Мы и сами можем сражаться, – сказал Митра, ни к кому особенно не обращаясь. – Но если то, что я слышал об армии Хастинапура – правда, то каждому из нас придется отрубить по сотне вражеских голов прежде, чем силы сравняются. А я не уверен, что, скажем, Муни не утомится махать мечом. К тому же, он вообще не любит убивать, да и не он один. Панчалийцы спят в уютном, безопасно-привычном мраке своих незрячих сердец и вытащить их оттуда будет не легче, чем моллюска из раковины.

– Что, не нравятся панчалийцы? Так других людей почитай на всем свете не осталось… – хохотнул Сатьяки. (Тогда я еще не понял, какой страшной, безысходной истины он коснулся.)

– Увы, Усердно сражающийся, – с несвойственной ему почтительностью заметил Митра, – здесь не Дварака, где в каждом сердце пылает кшатрийская доблесть.

– О да, – невесело усмехнулся Сатьяки, – мои родичи любят сражаться, так любят, что вот-вот пойдут войной друг на друга.

– Раскол у ядавов?

Все, сидевшие вокруг нас, замолчали и обратили к Сатьяки встревоженные лица. На нашем краю стола оборвались все шутки и песни. Мне показалось, что даже огни в светильниках опали и стали чадить. Молодой воин совсем не был польщен таким вниманием. Он замолчал, словно собираясь с силами, и наконец сказал:

– Да уж лучше эту черную весть вы услышите от меня, чем от поглощенного грезами вдохновенного чарана. Черная рука Дурьодханы, похоже, достигла Двараки. Наши – цари Кришна и Баладева – никогда не были тиранами. Над ними есть еще совет старейшин, а те слушают совет своих родичей – воинов и знатных сановников. Раньше два рода ядавов, вришнии и шурасены, владели огромными территориями вокруг Матхуры. Этой столицей правил отец Кунти по имени Шура. Кришне, как и трем старшим Пандавам, он приходится родным дедом. Теперь вришнии ушли в Двараку. По соседству расселились анарты, признавшие Кришну царем.

Но рядом живет многочисленное племя бходжей. Они – наши братья по крови, обычаям, песням. Но именно здесь заговорили о необходимости разорвать союз с Пандавами. Среди них появился предводитель по имени Критаварман, который оспаривает правильность пути, избранного Кришной. Думаю, что он хочет усесться на высокий трон в Двараке. Но с Кришной и Баладевой ему не тягаться, к тому же их поддерживает и весь род вришниев. Вот он и пытается разбить ядавов на части, посеять рознь и недоверие. Нам, дваждырожденным, понятны его замыслы. Но многие сородичи Критавармана поддались его уверениям, что их права ущемлены вришнийцами. А раз так, то каждый настоящий бходжа должен поддержать своего правителя, враждующего с вришнийцами, а кто этого не сделает, тот враг своего народа.

Сатьяки перевел дух и припал к кубку с вином.

– Все же, что позволяет Критаварману надеяться на победу в борьбе с Кришной? – спросил кто-то.

– Без бходжей ядавы станут намного слабее, да и не одни бходжи начинают говорить о том, что неплохо бы отделиться от Двараки, – пояснил Сатьяки, – тогда и дань не надо будет платить и чужие приказания слушать… А вот как они выстоят поодиночке, об этом сейчас никто думать не хочет. Они же вновь впадут в дикость, как лесные племена, затерянные в джунглях. В маленьких царствах приходят в упадок знания и ремесла. Откуда у мелкого властителя средства содержать мудрецов и поэтов? Где возьмутся силы и люди для построек могучих крепостей и плотин? Только воины да пахари останутся на этих островках самовластия! Как долго будут они тешить свою гордость? Мысли их не будут простираться дальше меча и плуга, поскольку на этой земле, куда ни глянь – везде со всех концов другие племена и роды, и даже на небесах другие обычаи…

– Я ничего не понимаю, – сказал Аджа, – какая разница простому крестьянину, какой род правит в столице? Я помню свою жизнь в деревне, да и Муни не даст мне соврать: крестьянин понятия не имеет, что делается за околицей! Ему лишь бы урожай всадники не вытоптали, да чтобы налоги были не чрезмерны… Да и чужаков мы привечали по обычаям гостеприимства.

– Все роды ядавов веками жили бок о бок. Я вришниец, но моя мать была из антхов, немало среди нас живет и бходжей и других… И никто себя обиженным не чувствовал. Но, сами видите, какие времена настали, – Сатьяки ударил по столу крепко сжатым кулаком, как будто это была голова одного из властительных убийц.

– Да, злые вести. Если даже ядавы, купающиеся в благодатной радуге лука Кришны, окунулись в мутные воды распрей, то как выстоять против потопа моей Магадхе? – вздохнул Аджа. – Мне кажется, прошло полжизни с тех пор, как я последний раз наслаждался раздольем родных полей. Яростные наши цари, не задумываясь, вторгались в пределы других царств. Джарасандха даже позарился на Матхуру. И вот теперь пожинаем кармические плоды. Виновник всех бед мертв, а расплачиваются простые подданные.

– А что нынешний ваш царь? – спросил Аджу кто-то из наших, – Ты не думал, что можно склонить его к союзу с Пандавами?

– Что я могу думать? Я просто ученик, не успевший забыть о своем поле… Юдхиштхира говорил со мной, когда я только-только добрался до Панчалы. Но что я знал о делах царей? Думаю, что Джаятсена, что правит сейчас в Магадхе, не может питать добрых чувств к Бхимасене и Кришне, сделавших его сиротой. А ведь есть еще другие братья, например, Джаласандха. Тот особо лют. Отец-то хоть был привержен чести… Так что, кому трон достанется еще не известно. Вот и готовимся изо всех сил к войне всех против всех. А кто же, спрашивается, будет поля возделывать?

– А вы знаете, что и здесь, в Панчале, крестьяне берутся за оружие? – заговорщически шепнул кто-то с другого конца стола, – Ходят слухи, что один дваждырожденный провозгласил себя воплощением Шивы и пытается создать армию из вайшьев. Одни говорят – против Хастинапура, другие уверяют, что метит он на трон Друпады. Впрочем, ракшас его разберет…

Гнетущая тишина повисла над нами, как будто черная птица, распахнув крылья, села посреди стола, затмив огни светильников и блеск драгоценностей. Мы вспомнили, что принадлежим к разным царствам и племенам. Дальнее эхо распрей и кровавых обид отдалось где-то в глухих уголках наших душ, но длилось это только мгновение.

Пир продолжался. Терпкое вино согрело наши тела, а заплескавшаяся среди золота огней песня растворила сердца в едином потоке доверия и приятия. Пусть за окнами дворца мир ходит ходуном, пусть до небес встает волна Калиюги. Не погибнет земля в венце гор и ожерелье из океана, пока сияет под небом негасимое пламя нашего духовного пыла.

После пира все молодые дваждырожденные, не исключая и нас с Митрой, веселой толпой отправились обратно в лесной лагерь. Ярко пылали в наших руках факелы, звучали песни и смех. Достигнув своих шатров, мы без сил повалились на циновки и забылись глубоким спокойным сном, а утром, чуть свет, опять раздались звуки раковины, призывающие нас на работу. Ко всеобщему удивлению, в нашем обществе оказались и Абхиманью с Сатьяки. Ююдхана приветливо помахал нам с Митрой и, подойдя, объяснил, что их обоих вместе с еще несколькими дваждырожденными Юдхиштхира направил в наш лагерь.

Абхиманью, кажется, был несколько разочарован, но молча послушался старшего Пандаву.

* * *

Сколько дней провели мы под стенами Кампильи? Сколько месяцев? Отличались ли они чем-нибудь друг от друга? Нет, время не застыло на месте. Оно неторопливо омывало наши островерхие шатры, дремало на башнях Кампильи, взращивало оборонительные валы и огонь брахмы в глазах дваждырожденных. Но все это было наслоено, сплавлено в один монолит, осыпано бурой пылью и полито потом.

Мы работали под солнцем и ветром, что разгонялся на бескрайних равнинах Ганги и приносил то парной тягостный дождь с далекого восточного океана, то сухой колючий песок пустынь запада. Мы работали в прохладных ласковых объятиях предрассветного тумана и в чаду зажженных костров на закате. Мы смотрели на ров и представляли с мрачным удовлетворением, как конники тригартов заваливают его своими телами. Мы шли по гребню вала, протянувшемуся, как змея, от нашего лагеря к каменному ожерелью Кампильи, и представляли разбивающиеся о него колесницы куру.

Мы привыкли к работе. Солнце вытопило из наших тел жир и воду. Мы стали комками мышц и сухожилий, словно натянутые тетивы луков в жестких руках воли Пандавов. Мы работали, как будто творили молитву. Работа стала ритуалом, знаком причастности каждого к неразрывному кругу нашего братства. Вне круга, вне этого общего добровольного жертвоприношения, казалось, уже не существовало ни смысла, ни святынь, ради которых стоило бы жить кому-нибудь из нас.

Мы работали, и ничего кроме этого не происходило. И все же спокойное течение жизни неодолимо меняло не только облик равнины перед Кампильей, но и нас самих. Словно неторопливые волны на Ганге, тянулись дни, и если случался какой-нибудь всплеск, если всплывает сейчас со дна моей памяти воспоминание о каком-нибудь происшествии, то оно кажется именно исключением, случайным водоворотом в плавном, как течение равнинной реки, потоке кармы. Поэтому мне не вспомнить сейчас последовательности событий. Да это и не важно. Главное, не потерять оставленные прошлой жизнью эти незаметные вехи памяти.

* * *

Однажды, возвращаясь в сумерках в лагерь по боковой тропинке, я ощутил тревогу, тонкую струйку, подобную писку москита, которая пробилась сквозь пелену усталости из внешнего мира. Повинуясь этому зову, я свернул с тропинки в небольшую ложбину, поросшую чахлой колючей травой. В этой траве лежал Аджа, уронив голову на скрещенные руки. В сумерках я не сразу понял, что звуки, напоминающие ночную песню лягушек, не более, чем всхлипы. Дваждырожденный плакал! Плакал не от умиления перед красотой закатного неба, не от новых чувств, рождающихся в сердце, прозревающем трагедию жизни, а от злости, от чего-то такого, что буквально царапало мое сознание, когда я только попытался воплотиться в сознание Аджи. Я растерянно наклонился над ним, дотронулся до его плеча, покрытого холодным потом и пылью, и спросил, что случилось. Он вздрогнул, как от укуса змеи, но разглядев в сумраке мое лицо, расслабился и понуро опустил голову. Пустое тело без огня и воли казалось просто кучей песка.

– Я больше не могу, – сказал Аджа, едва удерживая слезы, – не понимаю, зачем я здесь, зачем рою какие-то канавы для людей, которых не знаю, когда в Магадхе ждет моя заброшенная земля и могилы предков. Там есть мои родные, которые нуждаются во мне куда больше тупых и ленивых панчалийцев.

– Сейчас так надо, – попытался я увещевать Аджу, но он меня перебил:

– Кому надо? Вы все словно в каком-то бреду. Роете канавы, поете песни и не задумываетесь, есть ли смысл в вашем существовании. А у меня там в Магадхе земля пропадает.

Я заставил себя забыть об усталости и остром желании искупаться и начал слушать долгий и страстный рассказ Аджи о хижине, оставленной среди грязи вскопанных полей. Я искренне старался подбодрить его своим сочувствием, минуя жесткий ворс его раздражения, пробиваясь к светлой сути его натуры. Но не по силам было мне помочь его обособленному «Я» вспомнить, что кроме земли предков есть еще ВСЯ ЗЕМЛЯ.

Тьма густела на глазах, и я уже, как в холодной воде, по горло был в его жизни. Я перестал быть Муни, ушедшим из деревни. Что-то тянуло меня обратно в забытый облик крестьянина, в старую кожу. Память тела притягивала меня, манила иллюзией покоя и защищенности. Сколь уютен казался мирок деревни, охраняемой традициями предков и смиренной приверженностью труду, по сравнению с внешним миром. Но рядом с этой майей бдительно стояло второе «Я», окрепшее в ашраме Красной горы и на учебном поле Двараки. Оно было одето в панцирь отстраненности и с холодной суровостью отмечало, что Аджа – чужой. Не плохой и не хороший, просто отпавший от сияющего венка брахмы.

Я молча проводил его до лагеря, время от времени ободряя то похлопыванием по плечу, то односложными выражениями. Эти жесты сочувствия значили для меня самого не больше, чем цветы на остывшем месте кремации дальнего родственника.

* * *

Я рассказал Накуле о происшедшем, пытаясь понять причину собственной отчужденности и неспособности к сочувствию.

– Что толку помогать человеку, запутавшемуся в паутине привязанностей, – ответил царевич, – ты можешь предложить ему познание, веру, любовь, а он стенает о брошенном поле, об умерших родственниках. Но ведь ты не можешь ни воскресить их, ни подарить ему участок земли. Путь дваждырожденного несовместим с милыми радостями обывателя. Пока Аджа не принесет в жертву новой жизни все, чем дорожил в прошлой, ему не обрести счастья и покоя. Что толку уговаривать и успокаивать его, если он по-прежнему стремится к обладанию, а не жертве. Наши сокровища ему не нужны, а утешение лишь продлит страдание. Страдания посылаются нам богами, чтобы помочь измениться. Аджа меняться не хочет. Он говорит о преданности родителям и земле. Но за этими высокими словами мы прозреваем все ту же страсть к владению. Он не хочет, не может ничего терять: ни землю, ни старые привязанности. Поэтому он не может бескорыстно идти путем богов. Не будет он предан и нашему делу. Значит, пути риши и кшатрия для него закрыты. Как только он откажется от стремления быть с нами и повернется лицом к прошлому, его отпустят страдания. Всемилостивая майя подарит ему благодатную слепоту, насыщая органы чувств незамысловатыми радостями.

– Правильно ли я понял, что пребывание в нашем венке не дает ему той радости, какую обрели, например, мы с Митрой?

– Да, Муни. Наша община не стала смыслом и целью его жизни. Мы не можем ему помочь.

– А как же милосердие и любовь?..

– Наше милосердие в том, что мы даем возможность человеку измениться и черпать животворную брахму из общего источника. Если он отказывается от этого пути, то высшим проявлением милосердия будет решение отпустить его из братства на волю собственной кармы.

– Многие истины, о Накула, еще закрыты от меня, – смиренно сказал я, – поэтому такое милосердие пока кажется мне жестокостью, достойной порицания.

– Увы, законы жизни неподвластны нашим оценкам. Как бы ты ни называл этот путь, он единственный, который ведет к благу, то есть, к полному воплощению каждой отдельной судьбы. Река течет, птица летает, брахман возносит молитвы, кшатрий сражается… Все, что могут мудрые – помочь тебе осознать предначертанный путь, но выбор, действие и кармические плоды полностью остаются твоими.

Беседа с Накулой хоть и не до конца развеяла туман сомнений, все же избавила меня от угрызений совести. Теперь я каждый день подмечал в поведении Аджи черты, подтверждающие холодную правоту царевича. Аджа постепенно обособлялся, предпочитая замыкаться в себе даже во время общих собраний у костра, когда все открывали сердца в едином гимне восходящему пламени брахмы.

Доступная нам радость взаимопроникновения не освещала путь Аджи, и он пытался черпать ее из других источников. Это проявлялось в мелочах, но нарушало гармонию. Торопливость, с которой он стремился съесть свою лепешку и заняться другими или готовность, с которой бросал заступ после работы, настораживали окружающих и накладывали тень на любой разговор, при котором присутствовал Аджа. Все закончилось тем, что Накула послал его с каким-то поручением в Магадху. Аджа в лагерь больше не вернулся. Мы не узнали, выполнил ли он поручение, и если нет, то жалел ли об этом Накула.

* * *

Зато совершенно неожиданно в наш узор вошел Абхиманью. Могучий воин, закованный в панцирь собственной гордости, он редко выходил из состояния глубокого сосредоточения, и мало кто из нас пытался пробиться в его мысли. Ореол царственного происхождения окутывал его как туча утес, а дальний блеск высокого предначертания судьбы ослепительным лучом прорывался из-за туч и слепил любого, кто желал устремить свою ищущую мысль в сердце сына Арджуны. Впрочем, работал он за троих.

– Он допущен к самим патриархам, а как смиренен! – сказал Джанаки у нашего вечернего костра, когда Абхиманью отправился за водой для душистого травяного отвара, которым мы поддерживали свои силы во время ночных бдений.

– А как же закон братства? – с кшатрийской страстностью откликнулся Митра. – Нам близнецы твердят о гармонии, о стремлении вместить в свой мир всех окружающих. И ведь вмещают. А наш царевич словно панцирем закрыт, всегда-то он особняком. Наверное, он так наполнен делами богов и царей, что нас ему просто некуда вмещать.

Немой укор всего круга заставил Митру замолчать и устыдиться мыслей, недостойных дваждырожденного.

Обычно легкомысленный и жизнерадостный, Сатьяки сказал с глубоким почтением:

– Вы не знаете истинного Абхиманью. Я воспитывался вместе с ним в Двараке, при дворе его дяди Кришны. Мудрые цари часто отдают своих сыновей на воспитание подальше от дома, чтобы дети не стали игрушкой в руках льстивых придворных и дальновидных соперников. И я видел, как любимый сын Арджуны, взлелеянный в неге, на поле брани обращается во льва, рыскающего в поисках добычи. Вы с Муни уже испытали строгость подготовки дваждырожденных-кшатриев. Представьте, что выпало на долю Абхиманью, стремящегося стать достойным своего отца…

Я тоже подумал в тот момент о том, как дорого пришлось заплатить этому великану за хвалебные отзывы. Его ДЕЛАЛИ, лепили его характер, закаляли, как наконечник стрелы, наводили лоск, чтобы блистал он при дворе. Он совершенен. Но счастлив ли?

– На нем лежит тяжелая карма, – сказал я, ни к кому особенно не обращаясь. Просто, я поделился новым знанием, невесть откуда пришедшим в мое сердце.

– А наша карма разве легкая? – передернул плечами Митра. У костра воцарилось неловкое замешательство. Но тут, не дав тишине отстояться, расхохотался Гхатоткача:

– О тигр среди мужей, – сказал он Митре, улыбаясь во всю ширину своего зубастого рта, – я не могу допустить, чтобы нота горечи в твоих словах нарушила гармонию нашего вечера. У нас у всех общая карма, в этом ты прав. Абхиманью приходится мне двоюродным братом. Но я, зачатый в лесу дочерью ракшаса и взращенный в диком племени, не пытаюсь судить поступки царевича. Я смиренно признаю, что его мир богаче моего настолько, насколько дворец превосходит лесную хижину.

Затрещали кусты, и сам Абхиманью предстал перед нами, словно вылупившийся из окружающей тьмы. Митра поднял на него глаза и тихо пропел:

Силой рук и мощью он подобен Индре – разрушителю твердынь. Стремительностью – ветру Вайю, своим ликом – Соме, а гневом – самой извечной смерти.

Абхиманью застыл, как вкопанный, затем повернулся спиной к костру и, пробурчав: «Пойду принесу дров», скрылся в лесной чаще.

– Но я не хотел его обидеть, – растерянно сказал Митра, – скорее, наоборот – принуждал себя к смирению.

– Как всегда, эта не свойственная тебе попытка удалась плохо, – сказал я и отправился искать Абхиманью.

Для людей, обладающих способностью чувствовать потоки брахмы так же, как звери – тончайшие запахи, поиск в темном лесу не мог считаться особым поступком. Я отыскал царевича довольно быстро, в самом глухом уголке лесной чащи. Кажется, сын Арджуны не очень удивился моему приходу. Мы присели на сухой ствол пальмы, который он уже примеривался тащить к лагерю. Заговорили сразу без обиняков, подойдя к тому, что имело ценность для дважырожденных.

– Почему меня все время выделяют? – спросил Абхиманью. Голос его не дрожал, но я ясно ощутил, что он рад темноте скрывающей его лицо. – Я завидую вам с Митрой. Вы так непохожи и все же мыслите всегда в лад, совсем как мой отец с Кришной, царем ядавов. А я один даже в вашем кругу.

Я взглянул на темную фигуру, возвышающуюся напротив меня. Свет ущербной луны очертил голову Абхиманью неверным блеклым сиянием. Мне пришлось сделать усилие и закрыть свои мысли, чтобы гордый воин не ощутил даже эхо той жалости, которая полоснула мое сердце. Неужели этого юношу чараны воспевают как лучшего среди мужей, владеющих оружием? Неужели его уподобляли разъяренному слону, царящему на поле боя? Мне показалось, что я вижу над его челом ауру обреченности, словно силы более могучие, чем я мог себе представить, несли его к неведомой цели.

– Моя брахма сильнее того костра, что обогревает всех жителей нашего лагеря, – Абхиманью сжал свой могучий кулак до хруста в суставах, – да я и без брахмы любого человека могу вот так…

– Но друзей так не обретешь, – сказал я и поднял в луч лунного света ладони, сомкнутые в пригоршню, – видишь, вот так черпают воду, когда хотят напиться. Попробуй схватить воду в кулак. Ты сильный. Ты весь где-то там, в будущем. Я чувствую, как нужна твоя готовность, мощь и пыл нашему делу. Но это будущее, облекая тебя в доспехи, мешает включению в круг слабых. Если мы для тебя по-настоящему важны, то откажись от совершенства, хоть на время перестань быть безупречным подобием отца. Тогда ты войдешь в наш венок, не разрушая гармонию, а удваивая наши силы. Прости Митру. Он ведь неосознано пытался сказать тебе именно это. Ты причастен к миру богов, но ведь и они, чтобы общаться с людьми, воплощались в человеческие обличия, принимая наши страдания, ничтожность мыслей и скудость чувств.