Текст книги "Дваждырожденные (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Морозов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 61 страниц)

Так говорил Арджуна, умеющий воплощаться в чужое сознание и постигать корни наших мыслей.

– Жалея себя, Муни, подумай о тех, кто сейчас уже вступил в битву. Ты сетуешь об упавшем занавесе майи. Подумай о тех, кто в эти минуты погибает, защищая свой ашрам от вышедших из дикого леса племен; о тех, кто потерял ручеек нашей брахмы и не может достичь нас, умирая от жажды, подобно путнику в пустыне.

Так сказал Арджуна и столько искреннего сострадания было в его сердце, что в этот момент царевич стал близким и понятным, как давний надежный друг.

– Льет ли дождь, палит ли солнце, ты идешь к цели. Тебя интересует цель, а не погода. Не приходи в отчаяние из-за поражения, не гордись победами. Они – лишь краткие остановки на бесконечном пути. Все, что имеет смысл в этой жизни, можно стяжать лишь неустанным восхождением. Что бы ни встретилось у тебя на пути – нищета или богатство, беда или победа, всегда спроси самого себя: зачем боги посылают эти испытания? Какой урок следует извлечь? Что останется в моем сердце после ухода за последний перевал?

Арджуна замолчал и, ударив коня, умчался в голову колонны. А ощущение близости не пропадало, словно его рука все еще лежала на моем правом плече. Легко и просто он открыл мне истину о собственной неслучайности в прихотливой игре кармы, связавшей единой цепью высокие троны, бесчисленные армии и судьбу бывшего крестьянского парня, закончившего ашрам ученичества.

Слова Арджуны в конце концов заставили меня устыдиться собственной слабости.

Может быть, могучий воин не меньше, чем мы с Митрой, страдал от истощения потоков брахмы, от крушения Братства. Но даже здесь, на горной дороге, он оставался могучим властелином, раскрывал нам тайны великой игры, указывал новые цели, словно дальние сияющие вершины, и звал за собой, наполняя безоглядной уверенностью в великом предназначении каждой жизни. И еще он заставил меня вспомнить о Лате. По каким нескончаемым дорогам влечет ее долг перед Братством и воля Пандавов? Я представил себе ее, упруго качающейся в седле, посреди пустыни под грозовым небом Калиюги. Наверное, впервые я думал о ней не как о богоравной апсаре, а как об отважной, но такой беззащитной и уязвимой женщине.

Что может защитить одинокую странницу в бескрайнем мире, если хранивший ее щит брахмы расколот самим Братством? С ласковой снисходительностью я вновь и вновь вызывал в себе образ серебряной богини в сиянии диадемы и серег, а мне являлась девушка, сидящая у дороги, доведенная до отчаяния несоразмерностью ее сил и пути долга. Как хотел я увидеть Лату! Но ведь я не принадлежал себе. Могло случиться так, что в этом воплощении нам не суждено увидеться. Учитель говорил мне, что страсти и привязанности порождают наши страдания в этом мире. У меня не было привязанности ни к славе, ни к богатству, я не желал даже подвигов, целиком отдаваясь течению своей кармы. Но теперь, когда наслоения опыта предали забвению многое из того, что казалось важным, высветив и подтвердив главные прозрения, мне со всей ясностью открылась истина, что мужчина без любимой по природе своей несовершенен.

Запутавшись в горько – сладостных видениях, я потерял способность следить за пространством и вылетел из седла, зацепившись за какой-то сук, торчащий над дорогой. Я не пострадал, но напугал коня, изумил своих спутников и развеселил Митру. Он хохотал так громко, что к нему подбежал узкоглазый проводник и зашептал, испуганно блестя белками глаз:

– На горных тропах нельзя громко говорить и смеяться, наши боги могут разгневаться и сбросить на нас камни с вершины.

Я же в свою очередь назидательно заметил, что наше давнее знакомство не дает Митре право забывать о таких исконных добродетелях дваждырожденных, как сочувствие и сдержанность.

– Вся штука в том, что называть сочувствием, – легкомысленно отметил Митра, – по твоему выражению лица и бессвязным мыслям я понял, что ты опять в беде.

Я внутренне поморщился. Не хотелось прерывать пребывание в мире майи, где на алтаре сиял образ Латы. Впрочем, Прийя и Нанди тоже находились в этом храме, и, как ни странно, Лата не возражала против их присутствия. Они не ушли, а просто растворились в апсаре, как растворялся в свете ее совершенства весь мир моих непроявленных надежд и ожиданий.

– Может быть, боги еще сжалятся над тобой и пошлют жизнь без мучительных желаний и пустых страстей, – с ухмылкой сказал Митра, – чтоб ты смог лучше понять меня, обреченного на вечное одиночество.

– Тебе ли говорить об одиночестве?

– Конечно, где нам, порождениям Калиюги, найти верных спутниц, подобных Тилоттаме или хотя бы Кришне Драупади.

Надо признаться, что своей пустой болтовней Митра все-таки достиг желаемого – вернул меня в поток реальности.

* * *

По ночам на привале я лежал у погасшего костра и глядел в звездное небо, чувствуя, как капля за каплей в мою душу просачивается покой. Он пах неведомым мне раньше горьковатым сосновым ароматом, он был прохладен, прозрачен и свеж, как звезды и талая вода ледников.

Да, это были ГОРЫ! Все ранее виденное мною оказалось лишь предчувствием, ожиданием встречи с этим величайшим чудом земли. Никогда я не думал, что царство камня может быть столь богато формами, а краски мира – столь чисты и прозрачны. Алмазные звезды стояли прямо над головой. Изумрудным огнем мерцали вершины. На рассвете ледники посылали в небо алые столбы пламени, угасавшего лишь под струями голубой лазури. Ярус за ярусом карабкались в небо по северным склонам сосны и ели. На больших высотах деревья попадались все реже, но горная страна не утомляла глаз своим однообразием. Минералы и драгоценные травы разукрасили эти горы радостными цветами жизни. Сменялись перед изумленным взором лощины и распадки, разноцветные натеки на вздыбленных скалах, озера, похожие на полированные грани бериллов.

Мы шли день за днем, а вершины, окутанные облаками, казалось, следили за нами, бесстрастно измеряя границы наших сил, взвешивая искренность стремлений.

Страшный, несравненный труд восхождения. Каждый перевал сводит твою волю в единый луч устремления, каждый шаг становится гранью преодоления, и бегут мурашки по коже от слов: «дальние перевалы уже под снегом». Только тем, кто сотни раз изошел горячим потом, провялился у костров, выжег в себе в пути всю медлительную лень долин, открывается вершина. Нигде я не ощущал такого восторга, как в горах. Солнце, многократно отраженное, размазанное по зеркалам ледников, пронизывало меня всего, оставляя голым, нет, прозрачным пред всевидящим взором богов. Мне казалось, что стоит выдавить из себя по капле вместе с потом всю вязкую серость равнинного мира, как горы на полнят меня своей силой, утолят жажду взлета. Каждый шаг, каждый вздох давался с огромным трудом. И он же приносил холодную радость последней жертвы – жертвы собственной плоти, душевных сил, там, внизу, казавшихся главным смыслом жизни. Каждый пик казался пределом мечтаний, каждый перевал – конечной целью. Горы, словно набухшие по весне почки, обещали вот-вот лопнуть и явить миру спрятанные в их глубинах сокровища. Надо только добраться… Но вот вершина перевала, и вокруг – лишь голые камни, а над головой – слепящий пик, полный света и обещаний. Сердце рвется туда, угрожая оставить тело ненужной грудой тряпья у подножья.

Вспышка памяти. Арджуна, напрягая могучие мышцы открытых рук и ног, ведет коня по каменной осыпи. Он говорит, обращаясь то ли к нам с Митрой, то ли к невидимым богам:

– Всю жизнь – вверх по склону. Каждая вершина обещает покой свершения, но там лишь ветер средь голых камней, и все больше друзей остается позади… Может быть, если достигнуть той единственной, предназначенной для тебя вершины, горы откроют нам свои сокровища.

Караван шел вверх. Наши ноги то утопали в водовороте ажурных папоротников, то пружинили на пахучей хвое, то скользили по гладким камням оголенных склонов. Здесь, во чреве гор, нам уже почти не попадались человеческие жилища. Лишь изредка мы входили в деревни, где бревенчатые хижины покоились на основаниях из белых, отшлифованных дождем и ветром валунов, напоминавших человеческие черепа. Впрочем, эта похожесть не вселяла страха, а лишь заставляла задуматься о временности нашей телесной оболочки пред величием гор и неба. Нет, ни в валуны, ни в горы не могло проникнуть мое сознание. В них было что-то холодное, плотное, не допускавшее моего воплощения, но не мертвое, а уснувшее со времен появления мира, может быть, осколком застывших, развоплощенных зерен духа погибших богов. Сами охотники, жившие в этих хижинах, не пытались проникнуть так глубоко в суть окружающего их мира. Они появлялись на дороге, которая вела наш отряд, легко пересекая каменные осыпи, казавшиеся непроходимыми. Каменные пустыни дарили им съедобные коренья, лекарственные травы и дикий мед. Они жили в гармонии с могучими силами, одевались в шкуры животных и поклонялись каменным идолам и сияющим ледникам. При этом они были гостеприимны, угощали нас кислым молоком и сочным сыром, черными сухими лепешками и размоченными в воде лесными ягодами. В их дымных хижинах мы иногда спасались от ночных холодов. Но теснота и смрад открытых очагов, царящие там, все-таки делали для нас куда более притягательными стоянки на голых камнях вокруг пылящего искрами костра. Мы обзавелись теплыми одеждами из шкур и шерсти, нашли надежных проводников и неутомимых носильщиков.

Вместе с ними по утрам мы следили за волшебными играми богов, заставлявшими ледники сиять попеременно всеми цветами радуги, подобно рубинам, сапфирам и изумрудам в царском венце Хастинапура. По ночам мы вместе с нашими проводниками собирались у костров и распевали их мантры, кидая в огонь цветы, коренья и куски масла, пытаясь умилостивить вспыльчивых богов горных ущелий.

Иногда кто-нибудь из проводников начинал рассказывать древние легенды, в которых обвалы становились знаменьями, завывание ветра – голосами богов, а наш отряд – лучом смертоносного света, посланного Хранителями мира для борьбы с тьмой, скопившейся в долинах. Здесь было легко поверить песням о встречах людей с небожителями.

– Они верят в разных богов, – пояснил Накула, – не понимая, что это лишь имена, данные проявлению высшей силы, недоступной нашему сознанию. Это – атрибуты, а не личности. Каждое проявление может быть названо личным именем, и тогда оно станет доступнее пониманию простых людей.

– Но я же видел, как колдун, призвав Шиву, излечил одного из наших носильщиков от лихорадки… – сказал Митра.

– Да, он это сделал. И что удивительнее всего, он и сам верит в то, что ему в этом помог Шива. Скажи ему, что лечит и убивает не бог, одетый в шкуры, с молнией в руке, а некая безличная сила, он спросит, как же ей поклоняться? Разве можно приносить цветы в храм и петь хвалы безличной силе? А твой разум может вместить Абсолют, постичь Бога как непроявленную, бесформенную, лишенную плоти сущность? Поэтому и снисходят с незапамятных времен к мятущимся, слепым людям прекрасные боги и богини. Через них постигаем красоту и могущество великого океана беспредельности. Их облик запечатлен в дивных изваяниях которым брахманы приносят жертвы и поют священные гимны. Для нас молитва – это постижение своей сущности и слияние с высшей причиной всего сущего. Для местных жителей – возможность славить Бога и просить у него милости. Их боги еще находятся вне человеческой сущности, в деревьях, ветрах, облаках.

Сами местные жители, сидевшие, кутаясь в шкуры, у наших костров, казались духами гор и лесных дебрей.

– А что там дальше за горными хребтами, в обители снегов? – спрашивали мы.

– Там пики сияют алмазными зубцами короны земной власти. Там путник слепнет от чистого всепроникающего света. Там горы раскрывают солнцу свои девственно-белые бутоны, и в чашечках этих снежных цветов творится колдовство неба и земли, – отвечали проводники.

– А как же боги, – спрашивали мы, – вы их видели?

Проводники испуганно перешептывались, делали руками знаки, отгоняющие зло, но говорить о небожителях отказывались. Лишь один, самый старый из них, носивший седую бороду и прятавший глаза в сплошной сети глубоких морщин, не боялся гнева богов.

– Там дальше, в горах, – говорил он нам, обращая бесстрастное лицо на север, – обитают гандхарвы и якши. Раньше они снисходили к простым смертным, давали мудрые советы, а иногда даже предавались любовным утехам с нашими девушками. Это было давно, когда люди отвращались от зла и соблюдали дхарму. Теперь боги закрыли путникам дороги в свою заоблачную страну. Лишь иногда мы видим в небе их пламенные колесницы или слышим чарующую музыку, рожденную воздухом ущелий. Есть в горах и страшные демоны. Они бродят в ночи и убивают одиноких путников.

Я непроизвольно поежился, оторвав взор от костра, посмотрел вокруг. Обступившие нас горы рассматривали лагерь исподлобья, словно решали, стоит ли оставлять жизнь дерзким пришельцам. Москитный зуд страха проник в мое сердце, но, по счастью, в разговор вмешался Митра. Кшатрийская доблесть, впитанная с молоком матери, не позволяла ему ни на мгновение поддаваться страхам.

– Такими историями у нас пугают детей, чтобы они не капризничали у домашних очагов, бодро заявил мой друг, – вы всю жизнь прожили в этих горах, значит, должны были встречать небожителей, а если не встречали, значит, их и нет вовсе.

Старый проводник, кряхтя, покачал головой и принял из рук одного из своих помощников чашу с горячим настоем трав, в который были добавлены мед и масло.

– Мы не достойны видеть их, – сказал он, неторопливо прихлебывая горячее варево, которым местные жители поддерживают силы во время долгих переходов, – но есть люди, которые могут общаться с небожителями и сейчас. Если идти все время на восток, то через неделю пути можно выйти к заповедной долине, где стоит храм повелителей брахмы. Наши люди, кто побывал там, рассказывали о прекрасной апсаре, которая слышит голоса богов.

Мы с Митрой недоверчиво переглянулись, а несколько кшатриев, сидевших у костра, откровенно рассмеялись.

– Апсара? В этих диких краях, где люди не носят венков и не умащают своего тела, где нет музыки и ашрамов… Кто в это поверит?

Темнокожие хозяева гор остались безучастными. Их плоские, как камни, лица со щелочками глаз не отразили ни обиды, ни огорчения.

Старец продолжал рассказывать:

– Она служит богам в маленьком древнем храме. Эта прекрасная апсара наделена всеми счастливыми признаками и несомненно достойна богов и гандхарвов. У нее круглые бедра, изящные талия и шея, а ладони рук, уголки глаз и губы розового цвета. У нее есть дар исцелять больных. Разве это не знак покровительства богов?

Старик говорил нараспев, стараясь без искажения передать чужие слова, услышанные им, очевидно, у такого же костра на обочине горной дороги.

– Благословен край, где люди чтят дваждырожденных апсар, – с большим тактом вышел из затруднения Митра, – и все же, я сам бы хотел поговорить с кем-нибудь из небожителей.

– И о чем бы ты его спросил? – раздался голос над нашими головами.

Мы встрепенулись и вскочили с мест, но это был не якша, а наш предводитель Арджуна.

Он сел среди нас на подстилку из шкуры черной антилопы и принял из рук проводников чашу с согревающим напитком. Я заметил, что Арджуна сменил одежду и панцирь на шерстяное одеяние местных жителей. С его плеч ниспадал до земли теплый плащ, подбитый мехом. При появлении нашего царя проводники и носильщики разом замерли, затаив дыхание. Они сидели на корточках на границе светлого круга, очерченного костром, и кутались в засаленные шерстяные плащи. Застыв немыми изваяниями, они готовились терпеливо внимать, не пропуская ни слова ни жеста, чтобы потом, собравшись в своих дымных жилищах, разобраться в услышанном, предугадать, откуда нагрянет беда, что ждать от судьбы их маленькому горному народу.

– Я расспросил бы небожителей о том, кто победит в грядущей войне, – мечтательно сказал Митра, – ну, и попросил бы у них божественное оружие.

Арджуна невесело рассмеялся:

– Ты совсем как мой сын Абхиманью. Тот на совете у Друпады прямо так и сказал: «Сходи к Хранителям мира и попроси оружие против Кауравов.» Увы, это непросто. Просьбы к богам опасны, как взятые в руки кобры. Огонь, согревающий нас, может и опалить, если мы слишком близко подойдем к нему. Мой беспокойный брат Бхимасена однажды встретился с небожителями. В это время я скитался в горах, а братья дожидались меня немного южнее в удивительных долинах, скрывающихся в предгорьях. Прекрасной, но чуть легкомысленной, Кришне Драупади захотелось украсить свои волосы цветами лотоса. Разумеется, Бхимасена тут же бросился на поиски какого-нибудь озера. Он спешил, как слон во время течки, не разбирая дороги, проламываясь сквозь заросли, и налетел на лежащую посреди дороги огромную обезьяну. Ее облик был точь-в-точь, как описывают чараны вождя обезьяньего народа Ханумана. Это существо было покрыто шерстью ярко-желтого цвета и сияло в сумраке зарослей, как упавшая с небес молния. Обезьяна взглянула на Бхимасену желто-медовыми глазами. Ее темные брови удивленно поползли вверх. Не раскрывая рта существо сказало: «Дальше для смертных пути нет.»

«Кто ты? – спросил Бхимасена. – Зачем ты принял обличие обезьяны?»

Существо не ответило, а лишь положило на пути Бхимасены огромный хвост. Мой брат, не желая наносить вреда тому, кого он про себя называл Хануманом, нагнулся, чтобы убрать хвост с дороги. Несмотря на усилие его рук, хвост не сдвинулся с места.

«Как можешь ты, знаток дхармы, наделенный мужеством и разумом, не испытывать сострадания к лесной твари?» – вопрошала огромная обезьяна, пока мой брат весь в поту от напряжения пытался сдвинуть невинную на вид преграду. Только когда Бхимасена окончательно выбился из сил, на него снизошло просветление, и он признал в желтом существе жителя небес.

«Я познал твою мощь, – сказал Бхимасена. – Если ты бог, то какие жертвы я должен тебе принести?»

«Я один из Хранителей мира, – был ответ, – я не бог, но во мне, как и в тебе, и во всех живущих есть частица божественного огня. Мы с тобой братья, но я вынужден преградить тебе путь в заповедную долину, она сейчас нужна нам – Хранителям мира. Нет, наша обитель не здесь. Туда мы допускаем только тех, кто отрешился от земных страстей, чей дух готов принять жар нашей брахмы, а разум – понять увиденное. Ты же еще горд, неистов, и карма твоя не созрела. Тебя ждут земные пути и военные подвиги, для которых ты и воплотился в этом теле. В мыслях следуй за Юдхиштхирой – ему ведома карма этого мира».

– Так говорил тот, кто своим видом походил на царя обезьян. – сказал Арджуна и на мгновение задумался, словно вспоминая давний волшебный сон. Мы сидели почти не дыша. Блики костра вспыхивали на панцирях кшатриев, зажигали потайные огни в глазах Джанаки и Митры, скользили по плоским скуластым лицам наших проводников и носильщиков, сидевших на корточках неподвижно, как каменные идолы.

– Мой брат Бхимасена, для которого прихоть панчалийки выше, чем воля богов, попытался упорствовать, объясняя, что ему нужны цветы лотоса, которые растут в заповедных долинах. Хануман указал ему озеро с лотосами и позволил нарвать их. Тогда Бхимасена, убедившись в милости небожителя, попросил его явить свой истинный божественный облик, в котором он пришел в мир. Тот отказался, сказав:

«Никто из смертных не может увидеть облик, в котором я пришел на землю. Времена тогда были иными. Теперь – гибельная Калиюга, и я принял облик, соответствующий ей. Земля, горы, реки, люди – все сейчас соответствует вашему периоду времени. Сила, величие и блеск приходят к упадку. Я видел и золотой век на вашей земле. Тогда не было разделения на людей и богов. Все обладали способностью мыслить, но были лишены тел. Все растворялось в едином поле брахмы. Люди были равны между собой, проходили через одни и те же ашрамы, почитали одну и ту же правду. Не было купли-продажи, не было обмана и ненависти, все творила мысль. А потом пришла иная эра, и началось разделение людей. Из одного источника шли молитвы и обряды, но стали они различаться так, что люди перестали признавать братьев друг в друге. Истина пала, так как была раздроблена на мелочные откровения. Никто не пытался выслушать друг друга. Род человеческий оглох и ослеп. С приходом Калиюги дхарма попирается людьми и оскудевает поток брахмы, слабеет дыхание жизни. Это угрожает и существам мир охраняющим. Поэтому мой облик соответствует вашему времени».

Бхимасена заявил, что никуда не уйдет, пока не увидит истинного облика Ханумана. И тогда небожитель решил удовлетворить любопытство моего брата, хотя совсем непонятно, что может ожидать сведущий человек от бесполезного знания. Тогда произошло то, о чем чараны поют, прославляя деяния Бхимасены. Арджуна прикрыл глаза и тихо запел, пытаясь подражать боговдохновенным бродячим певцам:

– Хануман сделался огромен телом Простираясь над банановой рощей. Стояла та обезьяна в бескрайнем сиянии. Обезьяна с красными, как медь, глазами и грозно нахмуренным лицом била длинным хвостом, заполнив собой стороны света.

Бхимасена зажмурился, а небожитель сказал: «Таков мой облик, доступный твоему зрению, но я могу расти и дальше. Среди врагов мое тело увеличивается беспредельно за счет собственной мощи».

Вот такой силой брахмы обладают те, которых мы зовем Хранителями мира. Боюсь, нам никогда не постичь, кто же они на самом деле. Все наши догадки так же близки к реальности, как облик, который был показан Бхимасене, походил на истинное лицо его собеседника.

После этого Бхимасена смирился, а тот, кого мы зовем Хануманом, вернулся в свое прежнее тело и обнял Бхимасену. Мой брат говорил, что всю усталость из его тела изгнал могучий светлый поток, и в чакрах с новой силой вспыхнула неистовая мощь брахмы. Просветленный и как будто помолодевший, он легко спустился с гор, принеся букет лотосов Кришне, встревоженной его долгим отсутствием. Небожители дарят цветы, а не молнии.

Закончив рассказ, Арджуна замолчал, улыбаясь своим потаенным воспоминаниям.

– Зачем же мы едем в горы? – тихо спросил Джанаки.

– Это вы узнаете, когда мы прибудем на место, – ответил Арджуна. Видя обескураженное выражение наших лиц, он снисходительно добавил. – Мудрый совет может обернуться страшнее любого оружия…

* * *

И снова бесконечный подъем в горы. Величие открывающейся горной страны не только восхищало, но и подавляло. То, что издали казалось лишь складкой на теле горы, оборачивалось огромной расщелиной. Длительные переходы, изматывающие людей и вьючных животных, почти не приближали нас к пикам, увенчанным царственными диадемами снегов и облаков. Щербатые клыки горных отрогов замыкали горизонт вокруг нас. Казалось, наш отряд уходит в разинутую пасть чудовища, окаменевшего со времен рождения земли. Под копытами коней все чаще были лишь голые камни да сухая трава, струящаяся под ветром, как дым костра.

Не все кшатрии выдержали тяготы пути. У некоторых из них кружилась голова, затруднялось дыхание и шла кровь из носа. Нам пришлось оставить их на попечение темнолицых жителей какой-то затерянной в этих горах деревушки.

Снежный горный воздух, простая чистая пища и, главное, невидимая поддержка друзей-дваждырожденных еще позволяли мне держаться. И все же долгие переходы, разряженный воздух перевалов и груз воспоминаний, которые я вез, как мешок с камнями, на своих плечах, истощили меня. Я уже не коротал время на привалах беседами с Арджуной и Накулой, а проваливался в сон, как в черную воду забвения. Во время дневных переходов Митра и Джанаки ехали рядом со мной, следя, чтобы я не упал с лошади.

Горы предстали не гранью преодоления, а безнадежным частоколом, и горная дорога вела в никуда, петляя меж холодных неприветливых валунов.

Я чувствовал себя таким пустым и легким, что каждый порыв ветра мог выбить меня из седла. Усталость облепляла меня, как растопленный воск. Перед глазами – то тени кшатриев Хастинапура, то сияющая морда желтоглазой обезьяны, то испуганные глаза Прийи, уходящей от меня по узкой темной улице. Только была ли это Прийя или Лата? Мне никак не удавалось этого рассмотреть при тусклом свете, проникавшем в пустой храм моего сердца сквозь майю внешнего мира. Пелена была перед глазами. Ритмичный перестук копыт отдавался в ушах перебором четок. Казалось, не будет конца видениям в этом медленном завораживающем восхождении, превратившемся в нескончаемый храмовый ритуал.

Красными колоннами вставали внизу стволы сосен. Над головой под синим сводом ветры славили поднебесную обитель богов, а ледники сияли алтарями, окутанными огнем брахмы. Уже потом, когда ко мне вернулась способность рассуждать и мыслить, я узнал, что наш отряд, едва углубившись в горы, повернул на восток и вошел в безлюдные земли, изредка навещаемые только охотниками племени киратов. Где-то далеко на юге остались границы Хастинапура, и ни военным дозорам, ни шпионам Дурьодханы, стянутым к Панчале, было не под силу найти наши следы. Мы не знали дороги, по которой вела нас устремленная воля Арджуны, пока, преодолев очередной перевал, не спустились в заповедную долину. Нам пришлось буквально прорубаться сквозь зеленые заросли к широкому лугу, через который шла тропинка к зеленому холму, увенчанному каменным островерхим куполом. Долину окружали могучие ребра гор то густо-коричневого, то ярко-охристого цвета. Отдельные скалы и лощины казались линиями и бугорками на ладони матери-земли, раскрытой жестом защиты. Водяные потоки ниспадали широкими каскадами, словно прозрачные одежды, соскальзывающие с темнотелой красавицы. Несколько тонких столбов сизого дыма поднимались неподалеку от храма. Наши кони пошли быстрее, и вскоре мы выехали на широкую тропинку, огибавшую холм и заканчивающуюся у небольшой деревушки, прилепившейся к зеленому склону. Деревянные дома на каменных платформах стояли в живописном беспорядке, словно пригоршня игральных костей, рассыпанная небрежным игроком. Земля вокруг них была разлинована аккуратными террасами, на которых трудились крестьяне. От околицы шла прямая, как стрела, тропинка вверх к храму. Отсюда он был хорошо виден: каменные стены, казалось, вырубленные из монолитной скалы, венчал островерхий шлем купола, рвущийся в небо и надежно укоренившийся в земле.

У затененного входа в храм неподвижно застыла женская фигура в белой одежде. Чистая, как снег, полоса ткани обливала ее бедра и плечи, а верхний конец покрывала был наброшен на голову, защищая лицо и прекрасные глянцево блестящие волосы женщины от солнца. Выбившийся из-под ткани черный локон трепетал на ветру, свидетельствуя, что перед нами живая женщина, а не изваяние богини.

– Она похожа… – прошептал я и осекся. Неужели я никогда не избавлюсь от ее образа…

– Апсара-целительница! – воскликнул, не скрывая восторга, наш узкоглазый проводник.

– Заповедная долина, – выдохнул Митра, – здесь люди слышат голоса небожителей. Мы дошли, Муни, дошли!

От этих слов во мне словно лопнула какая-то последняя напряженная струна. Я закрыл глаза и радостно отдался прозрачному потоку бесчувствия.

* * *

Запах очага, коровьего навоза, деревянных стен… Как давно я не возвращался к сладостным ощущениям детства. Я снова дома, в деревенской хижине, и сейчас мать принесет мне горячего молока… Медленно, стараясь не расплескать очарование картин, открывшихся внутреннему взору, я раскрыл глаза и увидел мирный огонечек масляной лампы, стоявшей у моего изголовья. Стены и потолок были из крепких толстых бревен, надежно защищающих от дождя и холода, но пропускающих могучее дыхание жизни. Я скосил глаза вниз и увидел, что деревянный пол застлан шкурами. Может быть, это дом охотника? А потом, как бы в ответ на безмолвный призыв, неслышно ступая по мягким шкурам, в круг света вошла женщина. Вошла и раздвинула границы дома, наполнив его лунным сиянием, ароматом жасмина и радостью движения.

Я лежал молча, боясь отогнать остатки сна и увериться, что эта серебристая фигура – лишь бесплотный отблеск луны. Но видение не исчезало. Волна теплой брахмы коснулась сердца, а вслед за этим прохладные, чуть влажные губы дотронулись до моего горячего лба.

– Лата, – прошептал я, – все-таки нашел… Ласковая грустная улыбка озарила ее лицо, а потом тьма снова занавесила мой телесный взор. Сквозь забытье я слышал два голоса, звучавших глухо, словно эхо, прорвавшееся из недр пещеры.

– Едва шевелится ваш повелитель брахмы, – ворчал чуть хриплый голос старика.

Ему отвечал нежный, струящийся, почти забытый голос той, которая осталась так же далеко, как и закрытая зонтом брахмы Дварака.

– Пять лет назад он не знал иного мира, кроме своей деревни. Он – один из последних, кто прошел посвящение в наших ашрамах, – говорил женский голос.

– Да, не повезло ему, – прозвучало в ответ, – восхищаться легендами о патриархах и героях, а, придя в братство, увидеть кровожадных властолюбцев и обессилевших старцев. Жаль, что война не пощадит даже таких молодых, только что прозревших. Жил себе парень в тихой деревне, горя не знал. Так нет же, привела ему карма Учителя. Теперь он обречен вместе с нами. А ведь он даже, наверное, не очень-то представляет, куда несет его поток жизни.

– А мы представляем? Туманные пророчества хороши в устах чаранов, а нам нужна истина, тогда, может, не придется погибать ни ему, ни нам. – Разве не за этим здесь ты и вот теперь Арджуна…

Мне на лоб легла прохладная нежная рука, отгоняющая туман забытья. Знакомая светлая сила… Цветущий жасмин, созвездия над головами, серебряное сияние серег и диадемы… Память о встрече с тобою, словно капля на донышке чаши… Л-А-Т-А!

– Смотри – он шевелит губами. Хочет что-то сказать? – услышал я снисходительно-озабоченный голос мужчины.

– Он уже с нами. Слава богам! – голос Латы звучал с неподдельной радостью. Волна теплоты и заботы нахлынула на меня, лаская и убаюкивая как руки любимой. Я плыл в этой теплой воде без мыслей и сил. С миром людей меня связывали лишь тонкие нити чувств. Вернее, одно тонкое, но яркое чувство серебряной струной звучало во мне, не давая моей душе покинуть этот мир. Я провалился в сон, ясно осознавая себя счастливым.

* * *

Утром мне показалось, что ночные голоса у моего изголовья были лишь наваждением майи. Но заскрипела дверь, и в комнату вошел старец, одетый в короткую юбку и пятнистую шкуру леопарда, а вслед за ним – Лата. Она была все так же молода и прекрасна. Горное солнце сделало ее кожу более смуглой, но зато ярче сияли на лице звездные глаза. Поговорить с Латой старый брахман мне не разрешил. Он завел длинный разговор о моей жизни в Хастинапуре, о том, что я ел и что думал, как часто погружался в самосозерцание и молился в храмах.