Текст книги "Дваждырожденные (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Морозов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 61 страниц)

Страх нависал где-то на светлой грани сознания, лишая внутреннего спокойствия, угрожая погасить и без того весьма слабый огонь брахмы. Митра, насколько я мог судить по нервной мелодии его мыслей, чувствовал себя нисколько не лучше.

Наконец, последняя шеренга стражей с обнаженными мечами у тяжелых дверей, украшенных резной слоновой костью. Створки распахиваются перед нами, стража расступается, и в глаза тысячью игл ударяет сияние огней.

Мир зыбится, как океан под солнцем. Блики пляшут на позолоте колонн, на украшениях, которыми усыпаны женщины и мужчины, на полированной поверхности доспехов и рукоятях мечей. Золото везде: в шитье драгоценных тканей и драпировок, в одеждах придворных, на оружии кшатриев. В роскошных вазах стояли огромные связки цветов, распространяющих дурманящий аромат. Из кованых бронзовых курильниц, водруженных на спины сандаловых слонов, поднимались сизые дымы.

Живой свежий ветерок почти не пробивался сквозь великолепные занавеси, украшавшие окна. Слуги с опахалами из павлиньих перьев, стоявшие по краям огромного зала, были бессильны создать прохладу Впрочем, дело было не только в чистом воздухе. Над толпой разодетых придворных плыл прогорклый запах лжи, жадности, давно сгоревшей веры.

Кони наших чувств стали на дыбы. Дваждырожденным было невыносимо находиться в этом зале, где над головами широко улыбающихся и раскланивающихся людей летали незримые дротики злых посылов.

Были здесь и женщины, возможно и апсары, красивые странной, смущающей дух, красотой. Я иногда ловил на себе их долгие взгляды, отражающие огонь золоченых светильников, блеск драгоценных камней, потаенный огонь их духа. Именно про таких женщин чараны пели, что они способны лишить брахмы даже аскета, накопившего океан огненной силы. Их тела казались изваянными из мрамора, а души отшлифованными, как драгоценные клинки. Что-то в них было от Кришны Драупади, Сатьябхамы и Шикхандини. Но разве могла красота этих женщин сравниться с живым очарованием моей Латы?

Я взглянул на нашего брахмана. Его лицо по-прежнему излучало безмятежность, словно он был закован в незримую броню, охраняющую его от чужой злонамеренности. Я же никак не мог побороть болезненное смятение, родившееся в моем сердце. Окружение людьми и вещами требовало массу ненужных душевных и телесных движений. Я почти с ненавистью смотрел на роскошный резной стол, который даже из противоположного конца зала примеривался всадить острый инкрустированный угол в мое сознание. Вся вычурная обстановка коверкала линию пола, колола глаза излишними украшениями, теснила тело и напирала на мысли.

Люди, казалось, делали все возможное, чтобы не дать себя разглядеть: кланялись, вили петли вокруг друг друга, скрывались за завесой многословия и жестов. Даже в те мгновения, когда кто-нибудь из них, забывшись, застывал в неподвижности, кричала, извивалась, морочила глаз их изукрашенная путанными орнаментами и яркими красками одежда. Они говорили слова о процветании, порядке и изобилии, а за их складчатыми одеждами неуклюже волочились драконьи хвосты теней. Под каменными сводами голоса звучали приглушенно, словно в густом душном воздухе зала всплывали огромные пузыри и лопались, лопались…

Брахман сделал рукой жест следовать за ним и пошел сквозь толпу к одному из накрытых столов. Он шел по гладкому полу с той же основательностью, с которой привыкли мерить пределы нашей земли странствующие риши. Улыбка на его губах была полна смиренной благости, будто не обрюзгшие настороженные лица видел он вокруг себя, а детские лучистые глаза, ждущие ободрения и наставления.

Нас заметили. Нас приветствовали поклонами или сложенными у груди руками. Но тонкие лучи нашей брахмы наталкивались на безжизненную холодность замкнувшихся сердец и занавешенных глаз. Мы были в кольце молчания и отчужденности, хотя в ушах стоял навязчивый беспрерывный гул разговоров. Я бросил взгляд на Митру и встретился с вызывающе смеющимися глазами друга.

– Это у тебя от голода, – сказал он мне. На столе было такое же изобилие, как и в нарядах. – Вкусим от щедрот наших хозяев, – бодро призвал меня Митра, – проломим стену закусок и ворвемся в боевые порядки главных блюд. Сожжем сомнения и страхи крепкой сурой. Нанесем хоть какой-то ущерб Хастинапуру.

– Или своим желудкам, – сказал я, – еда, приготовленная поварами для такого количества людей, наверняка сдобрена их усталостью и недоброжелательством. Здесь лучше ничего не брать в рот. Не случайно древняя мудрость запрещает есть в доме врага.

– Я кшатрий, и не уклонюсь от брошенного вызова. Ты как хочешь, а я принимаю бой, – усмехнулся Митра и навис над столом.

Не скажу, что я совершенно удержался от искушения, но чувства были так напряжены, что лишний кусок просто не шел в горло. Зато все остальные присутствующие в зале ели так, как будто готовились к наступлению великого голода. Никто здесь не принадлежал к сословиям, вынужденным каждый день думать о хлебе насущном. Однако, все столпились у столов с угощением, и я видел склоненные спины и крепкие затылки. Щеки и уши двигались в каком-то поспешном ритме, помогая челюстям перемалывать пищу. При этом гости продолжали беседовать. Кое-кто заговаривал и с нами. Оказывается, нашего старого брахмана здесь знали многие, но вязь разговоров захватывала лишь далекие, ничтожные проблемы. Беседующие напоминали скряг, роющихся в сундуках и нехотя перетряхивающих пыльные вещи, дабы показать их друг другу, прежде чем вновь сложить весь хлам под замок.

Перед моим внутренним взором был уже не пир, а бессмысленная толкотня, унылые бесконечные круги, космы тумана, и за ними еще проглядывала стена щитов – гремящая, серая, угрожающая. Я настороженно завертел головой. В зале, все-таки были и дваждырожденные. И это были враги. Я незаметно подошел вплотную к нашему брахману.

Он вел неторопливую беседу с незнакомым мне пожилым придворным, обладающим деликатными манерами. Этот человек был чем-то похож на размягченный временем древесный ствол. Когда-то мощные узловатые руки обрюзгли, тяжелые черты лица каким-то неуловимым образом напоминали кору. Глубокие морщины заставляли думать не только о долголетии, но и о мягкости тронутого временем ствола. Глаза были лишены блеска, как глубокие лесные омуты, забитые перегнившей листвой.

– Видура опять уговаривал брата помириться с Пандавами, – тихо говорил незнакомец нашему брахману, – но Дхритараштра пока не решил, стоит ли принимать ваше посольство. Бхишма не принял ни чью сторону, но сын Дроны – Ашваттхаман предан Дурьодхане, а куда склоняется сын, туда пойдет и отец. Многие из мелких царей, сочувствующих Пандавам, зависят от золота Хастинапура. К тому же, все боятся Карны. Дурьодхана в бешенстве. Он сказал патриархам, что откажется от воды и иссушит себя, лишь бы не видеть возвращения Пандавов в Хастинапур. Вон, видите того лысоватого грузного человека с бегающими пронзительными глазами? – придворный взглядом указал на один из столов, за которым невысокий скромно одетый мужчина кидал игральные кости из драгоценного камня вайдурья. – Это дядя Дурьодханы, сам царь Шакуни, самый верный советник Кауравов. Он смог убедить Дурьодхану прикинуться покорным воле Дхритараштры. Прямодушный Карна его недолюбливает. Сыну суты, тигру среди мужей претят тайные заговоры и убийства из-за угла. Он уже сказал: «Мы, дваждырожденные, знаем твое заветное желание, о, Дурьодхана. Так зачем ждать? Надо изгнать послов и объявить войну Пандавам», Но Дурьодхана пока не может на это решиться. Он боится оттолкнуть от себя патриархов.

– Как нам встретиться с Высокой сабхой? – осторожно спросил брахман.

– Никого из патриархов на этом пире не будет, – сказал придворный, – они не выходят из своих покоев. Зато здесь есть дваждырожденные соратники Дурьодханы. Вон видите, там среди придворных возвышается Ашваттхаман, способный нагнетать брахму небывалой мощи.

Новыми глазами смотрел я на сына богоравного Дроны. Внешне он мало изменился, лишь заострились черты лица, словно иссушенного внутренним жаром. В его глазах отражалось обжигающее пламя, готовое излиться и всепроникающей любовью, и сжигающим ратным пылом. Я помнил рассказы о том, что законы мира он постигал сверхчувствием, обретенным, как великий дар подвижничества, в горной пещере, еще в дни юности Пандавов.

– Но разве патриархи потеряли дар прозрения? – спросил брахман. – Почему они склоняют свои сердца к Дурьодхане?

– Дваждырожденных нельзя обмануть, – покачал головой его собеседник, – так ведь, Дурьодхана и говорит им только то, во что верит всем сердцем. Он считает себя спасителем этой земли и нашего братства. К сожалению, единственным препятствием на этом пути ему кажутся Пандавы. Необходимость их сокрушения, таким образом, становится просто кармической. Такие мысли облекаются формой даже помимо воли властелина. В городе становится все больше воинов и меньше безопасности. Храбрые жаждут войны из-за добычи, трусы мечтают, чтобы окончилось нестерпимое ожидание…

– О, гордые куру! Какие проклятья бросил бы на их головы предок – достославный Бхарата, если б узнал об участи своего народа! – тихо воскликнул старый брахман.

Сановник торопливо кивнул. Как видно, ему не часто удавалось излить душу в расчете на полное понимание.

– Раньше люди были готовы отдать жизнь за право решать, как жить и во что верить, – продолжал ободренный хастинапурец, – кому служить и кого любить. Теперь низкие духом с разумом, помраченным неведением, считают, что главное – жить, собирая богатства, и совершенно не важно, за чей счет и какой ценой это дается.

Дожили до того, что кшатрии спрашивают друг друга, не «кому служишь», а «сколько за это платят?». Дурьодхана понял, почувствовал эти перемены, но не стал возражать. Он просто купил верность кшатриев. Теперь в угоду этим полулюдям осмеивают благородство и мягкосердечие. Теперь владыкам удобнее править, совращая кшатриев добычей и грабежами, брахманов – простотой получения подношений, женщин – тем, что продавать тело и ласки стало выгоднее, чем честно трудиться. И нет никакой надежды на исправление нравов. Дети примут заблуждения отцов, и скверна передастся через поколения, порождая трусов и подлецов.

– Им-то и достанется горечь кармических плодов, – заметил брахман. – Неужели тот, чьим оком служит мудрость, отвратил от вас свой слух? Он слушает только Дурьодхану?

– Он просто любит своего сына. Такое естественное да и высокое чувство, – с горечью ответил придворный, – кто может осудить за это? Как укоряли простецы членов нашей общины, что мы слишком суровы, и не любим людей, избегаем проявления человеческих чувств, замкнуты, обособлены от других. Теперь вот, пожалуйста! Чувство безусловной любви несет неумолимую гибель целому народу! Да и Дурьодхана стал ближе к народу. Пьет суру с командирами отрядов, распевает боевые песни, раздает золото друзьям и казнит врагов. Это так близко и понятно каждому.

– Конечно, – кивнул брахман, – если бы Дурьодхана говорил со своими воинами языком дваждырожденного, я бы усомнился в его здравомыслии.

– Сыновья Дхритараштры хорошо освоили способы управления этим миром. Почетом окружены те, кто умеет использовать законы с выгодой для себя. Помните, у Маркандеи: «Дхармой будут торговать, как мясом»? Кауравы щедро раздают неправедно нажитые богатства своим сторонникам, а потом пугают их тем, что Юдхиштхира, добившись власти, попытается восстановить справедливость. Для многих это означает конец богатства и вседозволенности. Так что, Сына Дхармы здесь не ждут.

– Но если победит Юдхиштхира, пострадают только те, кто промышляет разбоем и наживается на лжи.

– То есть все, кто окружает высокие троны, – совсем уже тихо сказал придворный, – может, и правда, лучше война… Путь увещеваний оказался тщетным. Я дожил до седин и только сейчас окончательно убедился, что так и не смог переубедить ни одного алчного, ибо жадность и глупость всегда идут в ногу с телесной слепотой.

Огни в его глазах горели, как два тайных светильника под полуопущенными веками. Я поймал себя на мысли, что, слушая их разговор, тем не менее остаюсь бессильным пробиться сквозь невещественную пелену тумана, окутывающую обоих говоривших. Эти люди умели защищать свои мысли и чувства куда лучше, чем мы с Митрой, но они доверяли нам и поэтому позволяли слушать.

– Да. Здравомыслие сейчас стало главным врагом мудрости…

Договорить придворный не успел. Дворцовый служитель вновь распахнул украшенные слоновой костью двери и громко провозгласил:

– Приветствуйте Критавармана! Слава доблестному царю бходжей!

Лицо Митры исказилось от гнева:

– Вот он, предатель!

Предводитель рода бходжей вступил в зал под громкие приветственные крики. На нем были простые белые одежды и венок из цветов лотоса. Что-то в его облике неуловимо напоминало Сатьяки и самого Кришну. То ли веселые искры в глазах, то ли рассеянная улыбка в углах губ ясно указывала на его принадлежность к древнему племени ядавов. Даже на расстоянии я ощутил крепость щита его брахмы.

– А вон и Дурьодхана, – сказал брахман, указывая нам с Митрой на другой конец зала.

Оттуда навстречу Критаварману выступил могучий царь в блистающих золоченых доспехах. Он шел спокойной, плавной походкой усталого льва. Не было вокруг него ни сановников, ни телохранителей, раздвигающих толпу. Незримая сила, присутствие которой явственно ощущали даже глухие ко всему слуги, заставляло людей расступаться, как перед стеной копий. Он шел, гордо неся свою, словно высеченную из камня, голову, на которой сияла золотая диадема.

Подойдя к предводителю бходжей, повелитель Хастинапура заключил его в объятия и вдохнул запах его волос, как это принято между близкими родственниками.

– Этого следовало ожидать, – шепнул я Митре, – помнишь, Сатьяки говорил…

– Помню, – кивнул Митра, – но, думаю, даже Кришна не знает, что его мятежный родич обнимается с Дурьодханой в Хастинапуре. Бходжи заселили все северные склоны гор Виндхья. Если они закроют перевалы, то южные союзники Пандавов не пробьются на помощь.

– Ну что, молодые гости, считаете наших союзников? – услышали мы за спиной тигроподобный рык. Обернувшись, увидели, что к нам подходят Духшасана и Ашваттхаман с кубками вина. (Интересно, узнал ли меня сын Дроны?)

Я вгляделся в тонкие черты лица черты лица, мужественного и вместе с тем гармоничного, просветленные внутренним золотистым сиянием. Увы, в больших черных глазах вместо огня брахмы стояло хмельное возбуждение.

– Считайте и устрашайтесь! – громко сказал Духшасана, распространяя вокруг себя запах дорогих вин.

– Скоро мы приедем к вам в гости на боевых колесницах, – насмешливо сказал Ашваттхаман, – а пока выпейте с нами за процветание дома Кауравов.

С этими словами Ашваттхаман протянул мне свой кубок. Я невольно отшатнулся:

– Мы не пьем из чаши, которой пользовался кто-то другой, – запинаясь произнес я.

– Боитесь нарушить свою чистоту? – взревел Духшасана. – По-вашему, мое прикосновение может осквернить?

– Причем здесь осквернение, – вмешался Митра, оттирая меня плечом. – Вы не хуже нас знаете предупреждение Сокровенных сказаний: человеческие болезни передаются через посуду, как и через пищу. Мы оберегаем свое и ваше здоровье.

Конечно, Ашваттхаман, как и Духшасана, прошедшие жесткую школу дваждырожденных, знали, о чем говорит Митра, но для окружающих придворных обвинение выглядело вполне правдоподобным, а доводы Митры – просто смешными.

– Вы не сохраните здоровья, молодые наглецы, – угрожающе произнес Духшасана.

Оба воина нависли над нами, как грозовые тучи. В их глазах, покрасневших то ли от гнева, то ли от обильного возлияния, уже посверкивали молнии.

– Ты нанес мне оскорбление, – сказал Духшасана, тыча пальцем в Митру, – ты кшатрий, и поэтому я вызываю тебя на поединок.

В мою сторону он даже и не посмотрел. Слова были сказаны. Смех и учтивость слетели с лиц, словно листва под порывом холодного ветра. Тишина и враждебность припечатали нас тяжкой ладонью к мозаичному полу. Я не успел даже испугаться из-за быстроты и бессмысленности происшедшего. Духшасана и Ашваттхаман отошли, сказав, что ждут нашего ответа перед окончанием пира. Придворные глядели на нас со страхом, злорадством, а некоторые, похоже, с сочувствием. Но мне было не до них. Я был весь сосредоточен на Митре. Он взял кубок вина и сделал большой глоток. Рука, державшая кубок, не дрожала, но я-то явно чувствовал внутреннее смятение моего друга. В ответ на мой немой вопрос он процедил сквозь зубы:

– Кшатрий не может отказаться от вызова, не запятнав своей чести.

– Это будет не поединок, а убийство, – сказал я.

– Значит, такова моя карма, – упрямо сказал Митра.

– Причем здесь карма, когда ты свободен выбрать путь?! – чуть не закричал я. – Если бы ты был тупым кшатрием, то, не раздумывая, кинулся под меч убийцы тешить свое самолюбие. Но ты же дваждырожденный. На тебе долг перед нашим братством. Дхарма кшатрия отличается от дхармы дваждырожденного. Это знают и Ашваттхаман с Духшасаной. Они просто играют, чтобы получить хороший предлог устранить нас. Если так уж задета их гордость, то пусть едут в Панчалу и вызывают на поединок Арджуну с Бхимасеной.

– Но ведь все слышали вызов, – неуверено сказал Митра, – что подумают люди?

– Какие люди? Эти, которые готовы перерезать друг друга, чтобы приблизиться к трону владыки? Они будут рады, если мы попадемся в их ловушку. Во имя чести дваждырожденного, не дай себя убить по такому ничтожному поводу. Вспомни, что Пандавы ждут нас.

Я чувствовал, что неспособен убедить Митру, и пытался разглядеть, куда же толпа оттерла нашего брахмана. Он был в другом конце зала у открытого окна и казался поглощенным беседой с каким-то другим царедворцем. Как видно, он не успел заметить, что произошло, и рассчитывать на его помощь в этот момент не приходилось. Я еще раздумывал, не заставить ли Митру пойти и рассказать ему обо всем случившемся, как вдруг кто-то сказал: «Дорогу Дурьодхане». И словно внезапный холод сковал всех присутствующих в душном зале. Придворные расступились и замерли в согбенных позах. В глазах боевых командиров клинками блеснула готовность исполнить любой приказ повелителя. Тягостно было смотреть на знатных вельмож и удельных раджей, подобострастно гнувших спины, лишенных царственной природы и величия.

Зато высокое призвание было начертано на челе наследника престола Хастинапура. Он приближался, и все явственнее становился орлиный облик его лица: густые изогнутые брови, крупный, выдающийся вперед нос, холодные немигающие глаза. И тогда я решился на самый отчаянный в своей жизни поступок. Подчиняясь не разуму, а внезапному интуитивному прозрению, отдаваясь на волю кармического потока, мое тело сделало шаг к Духшасане, а руки сорвали с пояса кинжал в ножнах и протянули вперед.

– Ну, что ты смотришь? – громко, почти срываясь на крик, сказал я, – бери, убивай.

Как трудно обуздать собственные чувства, объятые ужасом! Разум трепетал, рисуя следствия безумного поступка: меня могла прикончить охрана, не понимающая происходящего, Ашваттхаман, по своему выполнявший свой долг перед Кауравами, разгневанный Дурьодхана. Дурьодхана! Пусть разгневается, пусть опалит своим огнем брахмы! Как еще я мог привлечь его внимание? Он был одним из нас. Но не видел, не думал об этом. Ибо, что для властелина, погруженного в кипение державных страстей, две ничтожные жизни?

Океан невидимых сил плескал в зале, грозя разорвать, поглотить нас так же незаметно и бесстрастно, как волны слизывают скорлупки орехов. Око циклона – спокойная точка в центре урагана. Невидимые силы направлены на нас, ибо я осмелился поставить себя в центр водоворота. Запах всеобщего ужаса и злорадства, и нетерпеливое ожидание развязки! Теперь нас не может не заметить Дурьодхана!

Значит есть надежда. Заметив нас, он не мог не захотеть ПОНЯТЬ, а понять для каждого дваждырожденного значило вместить, хоть на краткий миг стать тем, что познаешь, воплотиться в мысли и чувства. Так мы познавали законы мира, явления, предметы, людей и богов. Вместив человека, став единым с его сущностью, ты уже не можешь убить…

Я не смотрел на Дурьодхану. Лишь застывшее, словно вырезанное из глыбы лицо его брата было передо мной в тот момент.

– Ты же хочешь нас прикончить, дваждырожденный! Так зачем откладывать? – громко сказал я. – Или тебе нужно обязательно соблюсти ритуал в духе кшатрийской дхармы? А почему не по закону Сокровенных сказаний? Ах да, там-то запрещается наносить вред живому… Или это такая же ложь, как песни о справедливости и благородстве дваждырожденных? Или ты уже не дваждырожденный?

Духшасана бесстрастно смотрел на меня, но внутри его тела всколыхнулась волна огненной ярости. Вот теперь в зале действительно воцарилась мертвая тишина. Впервые за весь вечер я услышал, как шелестит ветер в кронах пальм за окном, и кричат павлины в дворцовом парке. Казалось, что я даже слышу, как шевелятся мысли в голове сына Дроны…

И вдруг раздался громкий и резкий, как удар меча, голос Ашваттхамана:

– Стой, Духшасана! Ты следуешь дхарме, не познав ее сути. Разве можешь ты, как простолюдин, посягать на жизнь того, кто безоружен, кто не вступает в бой?

О чудо, я был еще жив. Предо мной, подобно столбу пламени, выросла могучая фигура Дурьодханы.

Алмазными когтями схватил его взгляд мое сердце. Но ни злобы, ни коварства не ощущал я в этом царственном родственнике и злейшем враге Пандавов. Блики факелов переливались на его золотом панцире, на боевых браслетах, на острых гранях драгоценных камней, усыпавших рукоять меча. И почти неслышно и незаметно с правой стороны ко мне подошел наш старый брахман. Он простер руку ладонью вперед в вечном жесте защиты и обратился к могучим повелителям со словами смирения, взывая к их добродетелям:

– Сокровенные сказания гласят, что надо прощать обиду, нанесенную в неведении. Для того, кто по ложному слову проливает кровь, даже жертвенный обряд теряет силу. Не совершай деяния, о Духшасана, не зная кармических последствий.

Ашваттхаман посмотрел в глаза Дурьодхане и, прочитав в них немой приказ, молча увлек Духшасану за спины придворных.

Мои же испытания на этом не кончились, ибо теперь все внимание Дурьодханы обратилось на меня. Старый брахман уже ничем не мог мне помочь. Каурава пронзил меня своим пылающим взором, и могучая сила сковала мои мысли. Я помнил наставления Крипы, запрещавшего смотреть в глаза сильного противника, но сил отвести взор у меня не было. Я бился в алмазных когтях. Мозаичный пол уходил у меня из-под ног. Огромный орел нес меня в будущее, и с высоты небес я видел бескрайнее поле, запруженное сражающимися армиями. Сияющий поток колесниц под знаменем слоновой подпруги размывал войско Панчалы. Израненный стрелами слон уносил с поля боя Юдхиштхиру, а за ним гнался Ашваттхаман, осыпая его стрелами. Я видел Абхиманью, окруженного торжествующими врагами. Он весь в крови. На лице ярость и отчаяние. Почему никто не спешит ему на помощь?

– Смотри, смотри в свое будущее, – звучит в моем сознании голос.

Или это клекот орла, уносящего меня на гору ветров?

Нет. Я внизу. Я вижу себя, ничтожного, бесильного, посреди всеобщего разгрома. Я бегу, задыхаясь, размазывая по лицу то ли слезы, то ли кровавый пот. Я пытаюсь кричать, звать тех, кто остался, но только хрип вырывается из горла, стянутого удавкой страха. А надо мной – леденящий ужас занесенного меча и жгучее пламя чужой ненависти. Майя окутывала меня душным тугим коконом. Но я был дваждырожденным. Свет, зажженный в глубине моей души ашрамом Красной горы, все еще горел во тьме смятения. Не страх, а гордость и отчаяние шипящим маслом излились на алтарь сердца. Языки пламени рванулись, смели темноту. «Страх побеждают знаниями. Пламя ненависти тушится водой спокойствия. Меч врага не настигнет того, кто прозрачен», – я твердил мысленно эти слова, словно спасительную мантру.

И вдруг рассеялся запах крови, затихли крики атакующих. Вся картина покрылась трещинами, стала зыбкой, как мираж в пустыне. Я снова осознал себя в зале, в коконе невидимых тонких сил. Передо мной стоял Дурьодхана, вперивший в мои глаза взгляд бездонных черных очей. Цепкая шершавая сила била из их глубин, прожигая мою неумелую защиту, вторгаясь в сознание, прощупывала, перебирала мои мысли. Ищущий луч неудержимо проникал даже в те бездны, где мысли и чувства только зарождались. «Стань водой, стань пылью у дороги. Уйди от опасности, как бабочка, несущаяся на крыльях ветра», – звучал во мне бестелесный голос Крипы.

И за мгновение до того, как стало поздно, я прозрел. Бесполезно пытаться остановить пламенную волю властелина. Надо не противостоять потоку его брахмы, а самому стать его ложем и берегами, снять все преграды, радушно распахнуть двери и направить эту огненную силу в нужное мне русло! И я открыл путь его мыслям в глубины своей сущности, туда, где жил восторг перед силой и мощью кшатриев, где еще трепетали неукрощенные змеи моего честолюбия, страх и преклонение перед чужой силой.

Да, даже страх я показал ему, открыв дверь, которую тщетно пытался замуровать от самого себя. Пусть видит и мой страх, и мой стыд перед его всепроникающим взором. Пусть думает, что я подчинился, что отчаяние и сломленная воля открывают ему дорогу к алтарю зрячего сердца. Я раздавлен, повержен в прах его силой. Никаких потаенных мыслей, никаких тайн нет у меня от великого дваждырожденного. Есть лишь восторг самоуничижения, преклонения перед силой и властью. Бабочка порхала над надутым капюшоном шипящей кобры. Я был легок, прозрачен и бессилен. Последняя волна накатила и ушла, оставив меня на горячем песке. Только это не песок, а мозаичный пол зала. Шипела не кобра, готовая к удару, а прогоревший факел, упавший в воду поддона.

Вокруг толпились придворные, напряженно ждущие развязки. Передо мной возвышался тот, с кем мгновение назад мы были связаны единым потоком брахмы. Теперь он отпустил меня, познав большую часть моего существа, воплотив в себя больше моих мыслей и чувств, чем родители, давшие мне жизнь. Но и я успел кое-что понять и вместить из могучего потока, нагнетаемого сыном Дхритараштры. И я знал, что я выиграл. Его пристальный внутренний взор не достиг сокровенных глубин. Все знания, способные нанести вред Пандавам, остались в сохранности, затушеванные более яркими образами.

Дурьодхана смотрел на меня и улыбался. Вернее, лицо его не изменило выражения, но я почувствовал, что в его глазах враждебность уступила место снисходительному интересу. Он поднял мускулистую руку, увитую широкими боевыми браслетами и, повинуясь этому знаку, расталкивая придворных, в зал вбежала дюжина вооруженных телохранителей. Они окружили нас плотным защитным веером и замерли как изваяния, повернувшись лицом к собравшимся в зале.

– Теперь можно спокойно поговорить, – пояснил Дурьодхана, позволив себе отпустить в улыбке углы жестко очерченного рта, – я с удивлением вижу, что в нашей земле есть еще юноши, способные управлять брахмой. Какая же злая карма привела тебя в стан врагов Хастинапура? Горькая насмешка богов – открыть в человеке мир брахмы и обречь его на скорую и мучительную смерть. Значит, ты – член братства. Ты прошел первый ашрам? Вижу, что да, если осмелился было сопротивляться патриарху…

– Я не видел патриарха, – просто сказал я, – я видел нападающего льва.

Дурьодхана весело засмеялся. Сравнение ему польстило. Он походил одновременно и на Арджуну, и на Бхимасену: те же бугры мускулов, грудь льва, мягкая поступь…

– Да, я мог бы легко сломить твою волю, но что толку в разрубленном щите или разрушенной плотине? Молодые дваждырожденные нужны нашему братству.

– Дхарма кшатрия, равно как и брахмана, исключает предательство, – сказал я.

– Кшатрий служит одному единственному господину, брахман – богу. Но дваждырожденный предан всему братству, Высокой сабхе, патриархам, – ответил Дурьодхана.

– Мы еще не видели патриархов, – сказал я.

– Ты просишь у меня право выбора, сообразно с законами дваждырожденных? Да будет так, – сказал Дурьодхана, не сводя с меня холодных, проницательных глаз, – я не буду препятствовать вашей встрече с патриархами, если они сами сочтут нужным увидеть вас. А вы помните о дхарме дваждырожденных. Ваши жизни, ваши зрячие сердца принадлежат братству.

Я низко поклонился в ответ. Охрана расступилась, открыв мне встревоженные глаза Митры и нашего брахмана. Теплая волна их силы достигла сердца, и я благодарно улыбнулся им. Но для объяснений еще время не пришло. Шелестя тонкой одеждой, ко мне подошла прислужница с чашей вина. Я уже был способен заметить, что она молода и красива, и с особым наслаждением вдохнул сладкий аромат ее благовоний.

Потом я пил терпкое, прохладное вино, радуясь каждому глотку. Как прекрасно было остаться живым!

Так закончился этот вечер. Колесница отвезла нас обратно в нижний город. Привычная охрана запечатала выход из сада. Внутри нашего дома я в изнеможении упал на циновку. Живительная сила покинула ножны тела. Хотелось закрыть глаза, залепить уши воском, оторваться от этого мира, полного страха и неопределенности.

Сев на колени рядом со мной, Митра неторопливо разминал мне спину. Его руки были полны внутреннего огня, и постепенно я начал ощущать, как первые тонкие потоки силы возвращаются в сосуд плоти.

– Главного добились, – рассуждал Митра, – теперь мы приобщимся к высшему кругу патриархов…

Смешное честолюбие моего друга было всего – навсего проявлением излишка жизненных сил. Но я не мог разделить его настроения. В тот момент я ни о чем так страстно не мечтал, как о ласковом круге друзей у пылающего костра под небом Панчалы. Но перед внутренним взором представал лик Дурьодханы – коварного, скудоумного, нечестивого, гордого, благородного, щедрого, властного. Так поверг меня в пучину сомнений старший сын Дхритараштры – душа и закон этого мира, в который мы вторглись как враги и соглядатаи.

– Нас не ждут здесь, – просто сказал я, – они готовы молиться на Дурьодхану. Имеем ли мы право посягать на их «бога»?.

– Да, – ответил брахман, входя в комнату, – этот мир по своему гармоничен. Благополучие добывается лестью и хитростью, потеря царской милости оборачивается лишением слуг, почестей, явств с царской кухни. Снизу рабы. Посредине кшатрии, преданные дхарме. Сверху властелины. Эти способны ограничить себя в пище и наслаждениях, но вожделеют власти. И те, и другие сжились, срослись в раковине этого узкого душного мира. Они не могут друг без друга… не могут по другому… Но вы-то знаете, что есть и другая жизнь. Значит вы сильнее их.