Текст книги "Дваждырожденные (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Морозов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 61 страниц)

– Этот город не ждет Пандавов, – решительно сообщил Митра наше общее удручающее открытие, – он вообще ничего и никого не ждет. Похоже, правы были Арджуна и Бхимасена, не желавшие оставить Кауравам эти стены, казну, армию. Тринадцать лет Хастинапур жил без Пандавов, и этих лет оказалось достаточно, чтобы их забыли. Сейчас Хастинапур так же мало похож на город, который я представлял себе по песням чаранов, как эта грязная улица – на Высокие поля брахмы. И поздно, безнадежно поздно наверстывать упущенное.

Брахман успокаивающе поднял руку, прерывая излияния Митры.

– Ты устал и рассудительность дваждырожденного изменила тебе. Разве так уж отличается Хастинапур от городов панчалов и матсьев? Везде придворные лезут из кожи вон, чтобы пробиться поближе к щедрым рукам властелинов. Везде кшатрии защищают тех, кто имеет больше богатств и власти. Купцы приносят в жертву ракшасам наживы быстротечные дни своей жизни. Законы жизни везде одинаковы, и вы должны постичь их. Как мы сможем добиться приема у Дхритараштры или встретиться с патриархами, если не постигнем, какими словами и действиями управлять их придворными? – после непродолжительного молчания он продолжил, – Дворцы Хастинапура – это не Дварака, пронизанная сиянием брахмы, и не Упаплавья с безискусным бытом пастушеского племени. Хастинапур – древняя столица мира. Здесь люди веками изощряли свои мысли и чувства. Они достигли высот, которые еще предстоит постичь вам. Здесь источник силы Кауравов. Здесь главная угроза будущему всех дваждырожденных. Что это – насмешка богов или первый росток новой эры? Может быть, Дурьодхана свершил невозможное: сопряг древнюю мудрость уходящих народов с необузданной силой новой расы? Вы говорите – все плохо, но они живут и им это, похоже, нравится. Вы говорите – грубые и низкие помыслами, но ведь были же здесь и красота, и величие.

– Но как же с ними общаться? – настаивал Митра.

– А вы вспомните, какими вы были три года назад.

Я непроизвольно поежился.

– Не хочу. Да разве можно влезть обратно в сброшенную скорлупу?

– Не в скорлупу, а в невидимые доспехи воли, – ответил брахман, – рубить мечом куда проще, чем терпеть глумливые речи недоброжелателей. И все же, умением воплотиться в этих людей, смирением и тонкой игрой сможем мы обратить их силы на наше дело. Ищите способ войти в их жизнь.

– Но сколько же можно растрачивать время и силы? – воскликнул Митра. – Мы задыхаемся здесь. Наши усилия тщетны, здесь все чужое и мы чувствуем, что обманываем ожидания Юдхиштхиры…

– Высшая мудрость – уметь жить здесь и сейчас. – спокойно ответил брахман, – То, что случилось сегодня днем или даже несколько мгновений назад, уже ушло. И не может влиять на настоящее. Будущее может не наступить никогда. Разве смерть не ожидает кшатрия на расстоянии вытянутой левой руки?

Я удивился. Смиренный брахман повторял истины, данные нам Крипой. Неужели и он – воин? Старческие глаза смотрели на меня с внимательным спокойствием. Где-то в черной глубине теплился, мерцал свет. Но что это было: лукавая усмешка или сочувствие? Панцирь брахмы этого седого старца был непроницаем, как сияющие доспехи Карны.

За окном шелестела ночная листва. Тихо струился дым благовоний. Голые гладкие стены были в плавных разводах теплого света очага. Изящный бронзовый котелок, стоявший на огне, выдохнул из-под крышки струю пара. Брахман предложил нам горячий медовый напиток. Ароматный настой он налил в красивые глиняные чаши, смиренно заметив:

– Эта посуда выполнена здесь, в Хастинапуре, по вкусу дваждырожденных. Ты чувствуешь, сколько тонких сил вложил мастер в эту простую надежную работу? Есть и орнамент, но он лишь подчеркивает красоту материала и интуитивный поиск формы. Увы, теперь чувство меры и красоты в Хастинапуре утеряно. Везде золото без трепета и вдохновения.

Я невольно залюбовался узором, думая, сколько раз я, возможно, уже пользовался этими чашами, не обращая внимания на их своеобразную красоту. Тут я постиг, что подразумевал брахман, говоря – жить здесь и сейчас. Я ощущал, как над крышей дворца медленно бредут по небу сияющие созвездия. Даже сквозь стены до меня долетел шорох ветра в дальних горах, невнятные мысли слуг, забывшихся тревожным сном. Время будто остановилось. Старый брахман спокойно прихлебывал напиток, не отрывая от меня взгляда:

– А ты не пытался превратить ожидание в полет? – спросил он. – Что, если боги преследуют не одну цель, забросив нас в безвременье? Да, наша главная цель не достигнута. Но что мы знаем о целях той высшей игры, которую ведут небожители? Может быть, все происходящее здесь нужно чтобы ты, Муни, усвоил какую-нибудь единственную истину, способную перевернуть твою жизнь и жизнь всех, кто окружает тебя. А может быть, для Юдхиштхиры лучше, если посольство наше закончится ничем. Ведь время позволяет ему собрать кшатриев. Победа в бою даст власть не над пятью деревнями, а всем Хастинапуром.

– Неужели возможно и это? – спросил я. Брахман пожал плечами. Выражение его глаз не изменилось.

– Мы привыкаем, что плоды на дереве манго созревают каждый год, ибо это явление вновь и вновь повторяется на нашей памяти. Но кто из ныне живущих мог проследить время созревания гор? Не дано нам проследить и пути развития народов.

– Даже Юдхиштхире?

– Никому не ведомы дальние планы сына Дхармы. Он умеет видеть последствия поступков во многих поколениях. Но тебе я просто хотел напомнить, что ты никогда не можешь знать, что же все-таки уготовили тебе боги. Каждый момент твоей жизни должен быть полон смысла. Не жди ничего от будущего, не взывай к прошлому. Учись довольствоваться сознанием, что дыхание жизни наполняет твое тело, наслаждайся шелестом листвы, светом очага, покоем неспешного вечера. Все свершится тогда, когда должно.

Я не ответил. Я наслаждался вкусом медового напитка, шероховатой поверхностью глиняной чаши и мыслью о том, что я еще жив. В конце концов старый брахман был прав. Любой из этих дней мог оказаться для нас последним.

* * *

Мы продолжали наши ежедневные прогулки по Хастинапуру, уже без внутреннего трепета перемахивая через стену сада. Постепенно мы выучили расположение улиц, привыкли к брани и толчее. Но наши попытки осмотреть городские укрепления закончились полным провалом. Когда мы с Митрой словно невзначай приблизились к одной из хмурых сторожевых башен, из бойницы раздался предупреждающий крик часового, и к нам подбежал одетый в доспехи кшатрий с обнаженным мечом в руке.

– Куда вас несет!? – заорал он еще издали. – Забыли о приказе: «Вайшьям держаться подальше от стен!»

Он остановился напротив нас, тяжело отдуваясь. Конечно, в бронзовом кованом панцире было нестерпимо жарко под прямыми лучами солнца. Его лицо было усталым и злым. Доказывать и увещевать такого человека не имело никакого смысла. Поэтому, не дожидаясь, пока Митра даст волю собственному раздражению, я низко поклонился кшатрию.

– Прости нас, доблестный воин, – смиренно сказал я, – мы с другом были увлечены беседой и просто не заметили, как пришли в недозволенное место. Но скажи, где бы мы могли подняться на стену, чтобы полюбоваться видом, открывающимся с этой твердыни?

Некоторое время кшатрий лишь тупо смотрел на меня, словно стараясь определить, нет ли в моих словах насмешки, за которую можно было бы рубануть мечом. Но не найдя, к чему придраться и успокоенный моим учтивым тоном, он процедил сквозь зубы:

– На стены нельзя. Идите за городские ворота и любуйтесь, сколько хотите… Особенно, если у вас есть лишнее серебро для стражи у ворот.

Он криво улыбнулся собственной шутке, смачно плюнул мне под ноги и отправился обратно в башню, спеша убраться с солнцепека.

– Чтоб тебе собственного потомства не увидеть. – процедил сквозь зубы Митра. – Посмотри на эти пустые глаза, торчащие скулы, накаты мускулистых плеч. Все они – многократно помноженное отражение самих себя. Разве этим изваяниям можно что-нибудь объяснить за день, за месяц или год? Они и за целую жизнь не постигнут тех истин, которые могли бы сделать их нашими союзниками. Сколько перерождений придется им пережить, сколько раз возвращаться в мускулистые тела и бронзовые панцири, прежде чем в их сердцах забрезжит искра духовности. Ты знаешь, Муни, я едва справился с желанием придушить этого кшатрия.

– Брань – это от бессилия, – утешил я Митру, – ее истоки в невежественной попытке колдуна словом или проклятьем повлиять на поток изменений в мире. Но мы-то знаем, что это невозможно. Так стоит ли обращать внимание?

Мы поспешно ушли от стен и продолжили прогулку по городу. По-настоящему, кшатриев мы не опасались. Даже без мечей и панцирей любой из нас мог легко обезоружить двух-трех врагов. Опасность представляли для нас только дваждырожденные из свиты Дурьодханы. Их не обманешь лохмотьями горожанина и показным смирением. Но, к счастью для нас, и в Хастинапуре прошли те дни, когда дваждырожденных можно было легко встретить в уличной толпе. Сейчас они старались не покидать без особой нужды своих дворцов и верхней части города. Ну, а мы избегали приближаться к цитадели, слишком хорошо помня тигриный взгляд Духшасаны. Зато все лучше и лучше узнавали нижний город, где земляные и глинобитные дома торговцев и ремесленников грудились у самых стен и казарм солдат.

Оставив попытки пробиться сквозь охрану к сторожевым башням, конюшням и складам оружия, размещенным во внешних стенах, мы просто садились неподалеку от городских ворот в тени какого-нибудь чахлого деревца. Целыми днями, изнывая от жары и глотая пыль, мы считали колесницы, проносившиеся мимо нас, рассматривали вооружение всадников. Митра заверял меня, что по блеску клинка можно определить боевой дух его хозяина. Как правило, я и предоставлял ему возможность предаваться наблюдениям за этими деталями.

Сам же я никак не мог заставить себя сосредоточиться на таких мелочах. Все чаще я бессознательно впадал в созерцательное состояние, представляя город каменной ступкой, наполненной зернами человеческого духа. Жернова кармы неумолимо день за днем перемалывали эти зерна в муку, не различая, где придворный, где кшатрий, где просто вайшья. Я всматривался в лица кшатриев, время от времени маршировавших мимо нас по улице и видел лишь черные дыры там, где должно было быть сияние глаз. Я сосредотачивался, пытаясь проникнуть глубже в эти черные колодцы, пробиться к сердцам, но находил лишь перевернутые алтари, в которых не осталось огня духа, а были лишь сырость, тлен и страх.

Да, да, страх я явственно почувствовал в сердцах этих закованных в панцири воинов. Ощутив его холод, я содрогался и сам, словно сидел не на жаркой улице, а в заброшенном склепе. Глядя в лица воинов Дурьодханы, я спрашивал себя: «Неужели кто-то из патриархов еще может надеяться решить дело миром?» Серые колонны кшатриев вились по улицам города, как щупальца. Слепое от солнечного света, медлительное, но несокрушимое чудовище ползло, сияя бронзовой чешуей, источая запах пота. Оно было лишено разума, но жаждало человеческой крови. Пока что это порождение черного мира ракшасов не чуяло нас с Митрой, но мы-то хорошо ощущали злую волю, управляющую им.

И каждый день нам становилось все тяжелее. Временами мы действовали, как в трансе, опираясь лишь на суровую дисциплину дваждырожденных. Пытаясь потушить в своем сердце тревогу, мы совершали обряд омовения и дыхательные упражнения в тенистом саду нашего убежища, молились в храмах, повторяли поучения Сокровенных сказаний. Но и древняя мудрость не помогала. Мутная суета и тревога последних дней затемняла смысл сказаний. Ничто не пополняло иссякающий источник наших душевных сил. Каждый день, проснувшись на жарком ложе, слушая противный зуд москитов, я спрашивал себя: хватит ли сил подняться и, стряхнув усталость, заставить себя вновь стучаться в запертые двери чужих душ, слыша в ответ лишь пустоту. И все же, каждое утро мы с Митрой опять налегали на колесо событий, не веря в возможность даже поколебать его могучий ход.

Долг дваждырожденного! Долг посвященного в знание! Долг преданного воина! Лишь то, что стояло за этими словами, поддерживало силы в наших сердцах. Но как далеки Пандавы! Сюда, под зонт брахмы Высокой сабхи, не пробьются лучи их воли, питавшие нас в Кампилье. Мы метались в темном лабиринте сомнений, а наши тела так же бессмысленно топтались в лабиринтах улиц Хастинапура. Бурлил горячий людской поток в каналах улиц, неся нас подобно безвольным щепкам в водовороте, а над головами по-прежнему безучастно нависали резные островерхие купола башен и дворцов цитадели, все еще недоступной для нас обители Дхритараштры и патриархов.

Конечно, я продолжал бороться. Дваждырожденный при любых обстоятельствах должен оставаться хозяином своих чувств. Я пытался остановить мысли на легких и приятных для сердца предметах, жадно вслушивался в смех детей, играющих в пыли при дороге и знать не знающих о несчастьях отцов. Я отыскивал в толпе редкие лица, еще носящие отпечаток ума и красоты, озаренные изнутри прозрачным светом пробужденной сущности, страдающей от одиночества в толпе незрячих. Иногда я черпал силы в воспоминаниях, возвращая себя то в горный ашрам, то в лесную хижину.

Но этот животворный поток не мог надолго утолить жажду, к тому же в нем ощущался все явственнее привкус горечи. Легкое счастье неведения теперь было утеряно мною безвозвратно. Я слишком хорошо понимал убогую незащищенность лесных хижин от бури, поднимающейся, чтобы снести мир. Я пытался если не полюбить, то понять Хастинапур. А Митра, легко постигнув мои мысли, едко смеялся, тыча пальцем в шумную толпу, текущую по улицам.

– Разве они выбирают путь? – вопрошал он. – Подобно стаду коров они смиренно идут туда, куда гонит их пастух – Дурьодхана. Как здесь может проявиться божественная воля? Тысячи убивают друг друга в сражениях, так и не поняв, зачем. Тысячи работают, не разгибая спины, уходят в обитель Ямы, потом вновь возрождаются для тупого безысходного труда, так и не удосужившись прозреть. А потом сойдутся в битве по воле властелинов и погибнут – равно умные и глупые, честные и лжецы. Я бы не смог жить здесь в тупом безнадежном ожидании неизбежного конца… – сетовал Митра. – Да и есть ли здесь дваждырожденные? Может, их давно перерезали в темных углах дворца? Впрочем, нет. Кто бы тогда держал зонт силы над Хастинапуром, отрезая нас от Пандавов?

Я слушал Митру и с горечью признавал, что он во многом прав. Те дваждырожденные, которых мы встречали в нашей жизни, мало напоминали патриархов из Сокровенных сказаний. Разве можно поверить, что у Духшасаны зрячее сердце? Кажется, он еще более слеп, чем его отец.

Хорошо еще, что у нас осталось прекрасное целебное средство от всех тягот и сомнений дня. Каждый вечер, лишь только прохладная синева тушила жгучий костер над нашими головами, мы с Митрой отправлялись по растрескавшейся каменной дороге к звездной купели бассейна. Черная вода отражала все небо и казалась насыщенной белыми мерцающими искрами. Замшелые плиты встречали наши босые ноги мягкой прохладой. Ночной сад возносил к небу ароматы уснувших цветов и молитвенный шепот листвы. Где-то на вершине деревьев тревожно перекликались птицы. Подойдя к бассейну, мы уже не разговаривали, а молча срывали одежду и бросались в прозрачную глубину. Вода смывала налипшую грязь чужих мыслей, очищала голову от дневного шума, пустых разговоров, тягостных предчувствий. В тугих прохладных объятиях воды сердце начинало биться ровно и спокойно.

Немного поплавав, мы выходили из бассейна и усаживались на плиты парапета, скрестив ноги в традиционной позе сосредоточения. Я начинал с созерцания неба, пытаясь в его беспредельной глубине обрести сознание силы и умиротворение. Не помню, сколько времени мы сидели вот так молча, без мыслей и чувств, орошаемые благодатным потоком дыхания жизни.

Внутренним взором я видел нашего старого брахмана, сидящего с прикрытыми глазами у огня домашнего очага. Он спокойно ожидал нашего прихода, чтобы услышать новости и разделить трапезу. Но мне не хотелось уходить под крышу. Я смотрел на чистые мерцающие созвездия, впервые одушевившие для меня благословенное небо Двараки и вдыхал тонкий, терпкий запах цветущего жасмина. Мир говорил со мной голосом Латы. Тихо-тихо, так что не разобрать слов. Но я был счастлив уже оттого, что вибрировала, звучала серебряная струна луча брахмы, протянувшаяся сквозь все стены и пропасти мира.

* * *

Мы не полюбили Хастинапур, но начали привыкать к нему. Даже наши тайные прогулки чуть было не окрасились цветом обыденности. Однажды вдоволь натолкавшись, мы свернули с шумной торговой улицы в тихий безлюдный переулок. Впрочем, и здесь меня вскоре толкнули. Но я смиренно промолчал, ибо удостоился толчка от вооруженного мечом кшатрия. Доблестный защитник Хастинапура нетвердой походкой выбирался из дверей неказистого на вид дома, откуда слышались нестройные песни, музыка, и тонкий аромат специй смешивался в воздухе с запахом вина и жареного мяса.

Налетевший на меня кшатрий округлил глаза и выдохнул вместе с кислым духом вина одно лишь слово: «Скотина». После чего подвязал юбку, грозившую сползти с его выпяченного живота, и, уже не обращая на нас внимания, потащился по залитой солнцем улице, напомнив мне большого навозного жука. Мы с Митрой переглянулись.

– Интересно, какой отклик, по его мнению, должно было вызвать слово «скотина» в моей душе? – сказал я Митре. – Вот если бы я был пастухом..

Митра понюхал воздух и сглотнул слюну:

– В моей душе нашли отклик лишь ароматы, источаемые этой кухней. Пойдем, поедим.

– Но там кшатрии!

– Надо терпеливо принимать все, что посылает жизнь, – передернул плечами Митра, – жить в Хастинапуре и не поговорить с кшатриями – все равно, что войти в болото и не замараться.

Я не успел возразить, как он толкнул дверь и, пригнув голову, чтобы не задеть за притолоку, ступил в дом. Я шагнул за ним в полумрак, пропитанный запахами приправ и человеческого пота. На полу лежали циновки и пыльные подушки, на которых вокруг огромных блюд с рисом и мясом сидели, скрестив ноги, простые горожане и грозные кшатрии. Осторожно, стараясь никого не потревожить, мы с Митрой прошли к свободному месту у маленького окна, выходящего во внутренний дворик. Оттуда тянуло запахом зелени и колодезной воды.

Не успели мы опуститься на циновки, подлетел хозяин, казавшийся горбатым от постоянных поклонов. Скоро перед нами появился поднос с горячими лепешками, блюдо с фруктами и кувшин вина. Мы налили вино в глиняные чаши, утолили жажду и, усевшись поудобнее, начали осматриваться. Помимо нас в трапезной тремя небольшими кружками вальяжно раскинулись на циновках человек двадцать кшатриев. Одеты они были, как обычные горожане, но спесивые морды и лежащие рядом с ними мечи указывали на их принадлежность к воинскому сословию. На всех остальных они смотрели с явным отвращением, очевидно полагая, что простым вайшьям не место в их доблестном обществе. Я почти физически ощущал недоброжелательство и предложил Митре быстрее допить вино и убраться восвояси. Мой друг, оторвавшись от созерцания пищи, резонно ответил:

– Но ведь мы же должны понять, насколько высок боевой дух воинства Дурьодханы. Раз нас не подпускают к башням, то понаблюдаем здесь.

Я пожал плечами:

– Затухающий костер полон совершенно одинаковых углей, хоть ветки, брошенные в него, могли быть взяты от разных деревьев. Похоже, эти привыкли приносить грубые жертвы ракшасам пьянства и обжорства. Справиться с ними труда не составит…

– Нет, – ответил Митра, – войско Хастинапура разлагается, как труп на солнцепеке, но с Пандавами сражаться будет. Эти дети позора за золото готовы продать и жизнь, и надежду на будущие воплощения, а как раз золота у правителей Хастинапура более, чем достаточно.

Митра взмахом руки подозвал хозяина трапезной и, усадив его на циновку рядом с нами, бросил ему на колени увесистый кусок серебра. Воодушевленный хозяин принес еще вина, подсел к нам и всем сердцем ушел в рассказы о тяготах и радостях своей жизни.

Мы поинтересовались, не пугает ли нашего нового знакомого такое обилие пьяных кшатриев.

– Да нет. Все люди одинаковы, – ответил хозяин трапезной, – все хотят поесть, выпить, забыть о заботах. Кшатрии готовятся к большой войне, поэтому днем пропадают на военных смотрах, а вечерами пьют во славу рода Кауравов.

– А кто же надзирает за порядком в городе по ночам?

– Никто. Какая нужда шататься ночью по улицам? А если кого из горожан разбойники и ограбят или, скажем, кшатрии сгоряча зарубят, так горожан много. В крайнем случае, за кровь можно дать выкуп.

Хозяин трапезной как бы невзначай разжал потные пальцы левой руки, проверяя, действительно ли небо послало ему серебро. Убедившись, что это не майя, он снова пришел в восторженное состояние духа и громко провозгласил:

– Для почетных гостей – благонравных вайшьев, прибывших из далеких земель, сейчас станцует моя дочь.

Кшатрии оживленно зашумели. Как видно, подобные представления здесь были не редкость. По зову хозяина в комнату вошли два музыканта с маленьким барабанчиком и виной. А за ними, уже под звуки нехитрой музыки, в комнату вступила нагая танцовщица. Нагрудник, украшенный самоцветами, не закрывал ее прелестей, обильно умащенных сандаловой пастой. Тонкий стан грозил переломиться. Девушка двигалась легко и плавно. На узких запястьях и щиколотках мелодично звенели серебряные браслеты с колокольчиками. Барабанчик задал ритм, а струны вины оплели его причудливым прозрачным узором, тревожащим сердце и возносящим душу.

Сладостные волны пробегали по обнаженному животу, колдовской узор ткали тонкие руки. Но большие, по-детски наивные глаза смотрели отрешенно, как будто вся она была поглощена неким таинственным смыслом движений, ускользающим от непосвященных.

Впервые за много дней прервалась моя мысленная связь с Митрой. Змея кундалини, вздыбив кольца, начала овладевать моим телом.

Я сделал вялую попытку покинуть трапезную. Но Митра и слушать не захотел.

– Мы должны изучать местные обычаи, – сказал мой друг, не отводя взгляда от нежных округлостей, колышущихся в такт ритмичной мелодии. – Почему же на улицах они закутываются в покрывала с головой?

Последнюю фразу он сказал намного громче, так как обращался к хозяину трапезной.

– Как же им не блюсти приличия, если улицы полны необузданных мужчин, распаленных мыслями о неизбежной войне, – рассудительно ответил хозяин, – я слышал, что в других странах, еще лишенных наших мудрых обычаев, женщины прикрываются лишь листьями или кусками материи, не скрывая лиц и тел от сладострастных взоров незнакомых мужчин. Им не знакомы благовония и правила благого поведения. Жены вместе с мужьями танцуют на общих праздниках, опьяняя себя вином. Таковы страны Мадров и Бахликов в землях Пятиречья, таковы люди юга, которым лишь предстоит приобщиться к мудрости Хастинапура, когда благословенный Дурьодхана накроет их зонтом своей власти.

Я вспомнил Нанди и не смог удержаться от возражения:

– На юге, и правда, девушки ходят обнаженными, прикрываясь только цветами и листьями. Они часто купаются и пахнут, как лотос после дождя. И ничто не угрожает их добродетели…

Хозяин трапезной вежливо промолчал, одарив меня недоверчиво-снисходительным взглядом. Митра шепотом заметил, что девушки Хастинапура тоже весьма миловидны, и начал рассуждать, что если бы не бремя забот, то жизнь в Хастинапуре могла бы принести приятные мгновения.

Я слушал его вполуха, увлеченный танцем. Врожденной грацией движений девушка напомнила мне Нанди. Впрочем, не только мы наблюдали за ней. Кшатрии бодрыми криками подбадривали танцовщицу. Один из них, чьи животные чувства были растревожены танцем, сорвал с руки серебряный браслет и бросил его к голым ногам девушки. Не без скрытой радости я заметил, как она испуганно отдернула аккуратную ножку от неожиданного подарка, словно это была свернувшаяся змея.

Кшатрий неторопливо поднялся с циновки и, подойдя к девушке, взял ее крепкой рукой за плечо. Музыка смолкла. Остальные кшатрии что-то весело кричали, подбадривая своего приятеля, который почти насильно привел девушку в их круг и усадил рядом с собой. Гордо оглянувшись, он случайно столкнулся со мной взглядом, и что-то в моих глазах ему не понравилось.

– Эй вы, вайшьи, – рявкнул он нам, – убирайтесь отсюда…

И он цветисто описал место, куда нам, по его мнению, надлежало убираться.

– Даром что кшатрий, – прошептал над моим ухом Митра, – а ведь понял твои мысли. Может быть, вразумить его?

– Лучше не надо, – так же шепотом ответил я, – мы же не знаем, может быть, у них здесь так принято ухаживать за женщинами.

Мы смиренно поклонились кшатрию, и тот, приняв нашу кротость за слабость, махнув рукой, вновь обратил все внимание на девушку. Он уже обнимал ее за талию, обсуждая с друзьями красоту ее стройных ножек. Девушка сидела послушно, чуть дрожа, как овца во время стрижки. Лишь на кончиках ее длинных ресниц вдруг блеснули слезинки, не оставляя сомнений в ее чувствах. Рядом со мной совершенно отчетливо задышал Митра. Краем глаза я увидел, что друг уже сидит в позе сосредоточения, стараясь привычными дыхательными упражнениями укротить закипающий гнев.

Кшатрии смеялись, пили, сопели и потели. Я спиной ощущал их взгляды, напоминавшие тычки, которыми охотник награждает убитого кабана, чтобы убедиться, что добыча больше неопасна. Перепуганный хозяин трапезной поднялся на ноги, прижимая руки к груди, не имея ни сил, ни решимости заступиться за дочь.

– Как видно, добрые традиции Хастинапура дали трещину, – сквозь зубы заметил Митра.

Внутренним чутьем я ловил момент, когда Митру оставят остатки благоразумия. «Ну, что ж, – подумал я, – остановить его мне все равно не удастся. Вряд ли боги провели нас через все испытания лишь для того, чтобы дать погибнуть в пьяной драке». Желая все-таки испробовать последнюю возможность решить дело миром и удостовериться в кармической необходимости того, что последует, я вскочил с циновки и крикнул:

– Разве дхарма кшатрия не запрещает обижать слабых?

Смех мгновенно оборвался. Кшатрии в замешательстве воззрились на нас. Обнимавший девушку повернул разгорающиеся гневом глаза в нашу сторону. Он медленно поднялся с циновки и пошел к нам, расставив руки в жесте, который, очевидно, должен был выглядеть угрожающим.

– Не убивай их, – крикнул ему один из приятелей, – отпусти каждому по паре ударов хлыстом.

Не знаю, слышал ли кшатрий эти призывы. Его мутный взор уперся в нас, как рога разъяренного быка в ворота сарая. Девушка, вскрикнув, бросилась к отцу, и они спрятались за деревянный прилавок, заставленный кувшинами и чашами. Кшатрий подошел вплотную. Мне в лицо плеснуло тяжелым дыханием и ненавистью, словно горячим жиром. Наверное, именно этого мне не хватало для того, чтобы решиться. Голова стала легкой и чистой, словно на тренировочном поле у Крипы, в руки рванулась тугая упругая сила и забилась, запульсировала в кончиках пальцев нетерпеливым ожиданием боя.

Впрочем, Митра опередил меня. Кшатрии все еще сидели на циновках, когда мой друг ударом локтя сбил их здоровенного собрата с ног и припечатал его к полу ударом пятки в грудь. Тот что-то невнятно хрюкнул и затих, но зато заорали все остальные, вскакивая со своих мест и опрокидывая чаши с вином. Тут-то все и началось. Меня пронизывал не жар брахмы, а холодная ярость, порожденная злобой и ощущением собственной силы. Я не видел перед собой людей. Вокруг толпились мягкие неповоротливые сгустки мрака, пахнущие вином и потом. Мои руки не уставали месить этот податливый неуклюжий мрак, издающий крики ярости и боли.

Пожалуй, именно драки нам и не хватало для того, чтобы выплеснуть из себя всю накопившуюся за минувшие дни черную муть раздражения и страха. Мы скользили среди наших противников, словно в ритуальном танце, стараясь лишь не задеть друг друга. Прежде чем какой-нибудь из доблестных воителей успевал замахнуться, мы меняли положение, заходили сзади, отводили удары и наносили свои, точно выбирая в черном контуре наиболее уязвимые центры. Кто-то схватился за меч, и Митра двумя гибкими движениями легко обезоружил ближайшего из кшатриев. В его руках полированный клинок вспыхнул длинным холодным пламенем, словно наполнившись яростью моего друга. Глаза Митры сияли упоением боя. И кшатрии не выдержали, повернувшись к нам спинами, толкая друг друга, бросились из дома. Волна ожесточения сошла, и я словно вынырнул на свет из грязного болота.

В дымном воздухе залы тускло мерцали светильники. Дрожали блики в испуганных глазах хозяина и его дочери. Под нашими ногами бессмысленно мычал и мотал головой сваленный Митрой кшатрий. Митра склонился над ним, словно раздумывая, не довести ли дело до конца. Но, почувствовав мой безмолвный призыв, он поднял глаза от кшатрия к сияющим светильникам и провел рукой по взмокшему лбу, словно смахивая паутину майи. Не оглядываясь и не разговаривая, мы вышли на улицу.

Уже темнело. Никого из наших противников мы не встретили, поэтому спокойно отправились домой, чувствуя, как прохладный воздух остужает наши разгоряченные тела.

– Что станет с нами, если мы пробудем здесь еще месяц? – сказал я, стыдясь только что пережитой радости. Митра отряхнулся, как тигр, вылезший из воды.

– Кажется, в нас вселились ракшасы, – с виноватым недоумением проговорил он. Потом тряхнул головой, и на губах его заиграла лукавая усмешка. – Зато теперь мы уже не по рассказам знаем о низкой боеспособности наемников Дурьодханы.

Я промолчал, потрясенный только что сделанным открытием: дваждырожденный может очень легко превратиться в убийцу. Может быть, это и есть ключ к пониманию властелинов Хастинапура?

* * *

Разумеется, мы рассказали нашему брахману о том, что произошло, и смиренно выслушали его сетования. Было решено, что несколько дней мы вообще не будем выходить из нашего дома в надежде, что кшатрии устыдятся рассказывать о позорном поражении начальству, а сами без помощи дваждырожденных окажутся бессильны отыскать двух скромных вайшьев, учинивших побоище в трапезной.

– Вы встали на очень опасный путь, – сказал наш брахман, – в этом и моя вина. Для дваждырожденного «понять» означает «воплотиться». Вы принимаете на себя местный образ жизни и мыслей так же, как эти кшатрии примеряют новые доспехи. Но мысли и чувства нельзя отбросить, как старый панцирь. Поэтому, устроив драку в трапезной, вы неосознанно воплотили в себе безрассудство кшатриев, забыв о выдержке и благонравии дваждырожденных. Вы радуетесь своей силе, заражаясь гордостью, свойственной врагам.