Текст книги "Дваждырожденные (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Морозов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 61 страниц)

Впрочем, армия у мадров была многочисленной. Мы сошлись во мнении, что ради нее и приехали Пандавы к своему державному родственнику.

– Если Накуле и Сахадеве удастся уговорить своего дядю поддержать Пандавов, то ни один из наших дваждырожденных не станет сетовать на то, что этот народ по-иному понимает карму, – сказал Митра.

– Вот бы собрать под знамя Пандавов всех араттцев, – начал Джанаки, – и бахликов, и саувиров, и гандхаров…

– Тогда клянусь до конца жизни приносить жертвы богам торговли, – быстро добавил Митра.

– Похоже, мадры поддержат тех, кто посулит большую выгоду, – сказал я, – В этом они еще проще хастинапурцев.

– Не все мадры одинаковы, – возразил Джанаки, – вспомни Накулу и Сахадеву. Им доступны древняя мудрость и понятие чести. Впрочем, это относится лишь к некоторым представителям высших варн. Сейчас так все перемешалось… – Джанаки сокрушенно вздохнул. – Простых людей не увлечь на подвиг призывами к долгу и справедливости. Боюсь, что они будут колебаться до последнего, рассчитывая, взвешивая и примеряясь к возможной выгоде.

Беседа не мешала нам утолять голод, тем более, что на кухне нашлась пища по вкусу дваждырожденных – лепешки, фрукты и молоко. В Панчале, как и в моей родной деревне, еду подавали на окропленных водой банановых листьях. В Шакале нам принесли глиняные тарелки. Джанаки с гордостью сказал, что здесь даже семьи бедняков едят из таких тарелок. Потом, правда, выяснилось, что эту посуду зачастую не моют, а дают вылизывать собакам. Тогда Митра заявил, что предпочел бы все-таки есть с банановых листьев. Я же промолчал. Когда путешествуешь в большом мире, поневоле приходится оскверняться, и брезгливость мало-помалу утрачивается. Вдоволь насмотревшись с веранды на картины окружающей нас жизни и утолив голод, Джанаки и Митра с головой погрузились в могучий поток прошлых и будущих событий.

– Как странно устроена жизнь, – сказал Джанаки, – давно ли я ушел в ашрам дваждырожденных, а теперь от моего народа, от этой шумной солнечной площади меня отделяет невидимая стена. Им кажется, что они живут полноценной жизнью, а сами – лишь щепки в потоке, который вертит мельничные колеса военных советов в Кампильи и дворцах Хастинапура. Родная Шакала кажется мне сейчас листом кувшинки, на котором суетятся тысячи мелких насекомых, не подозревающих о глубокой черной воде и течении, которое несет лист к водопаду.

– Да, водопад уже близок, – сказал Митра. Глядя на него, я явственно заметил перемены в привычно-беспечном облике друга. Нет, Митра не стал грубее. Все та же радостная сила озаряла его лицо, как отблеск утреннего огня. Но в голосе уже появились твердые, неспешно властные тона, а блеск глаз, когда он смеялся, напоминал теперь не солнце на воде, а вырванный из ножен клинок.

– А что думают Пандавы? – спросил Джанаки.

– В тот день, когда я доставил весть Пандавам из Хастинапура, они собрали военный совет. Выслушали меня внимательно. Но что там решалось, не помню, – признался Митра, – мои мысли, да простят меня властелины, были заняты судьбой Муни, оставшегося приманкой в когтях Дурьодханы. До сих пор не могу понять, как Крипа вообще узнал о том, что может навсегда лишиться одного из любимых учеников… Ну да ладно, хорошо, что все обошлось. Так вот, Юдхиштхира собрал во дворце Друпады всех военачальников, и они слушали меня, а потом решали, как быть с Хастинапуром. Могу себе представить, что в Хастинапуре в этот же момент решали, как быть с Кампильей. Поскольку мысли дваждырожденных, как правило, становятся достоянием всего братства, то боюсь, и те и другие пришли к единому мнению: пора воевать. Помнится, наш неразговорчивый Бхимасена так и сказал.

Арджуна напомнил, что в руках Дурьодханы царская казна и воинская сила. К тому же, он всегда твердит о приверженности целям Высокой сабхи. Так что, хоть патриархи равно расположены и к Пандавам и Кауравам, они, скорее всего, выступят против нас.

Юдхиштхира призывал положиться на карму и не спешить совершать шаги, последствия которых трудно предположить. На что Бхимасена ответил: «Не стоит уповать на карму, когда надо действовать. Если карма сделает патриархов нашими врагами, мы должны выступить и против них».

– Вот как далеко зашла вражда, – заключил Митра.

– В своем неистовстве Бхимасена иногда больше напоминает мне не дваждырожденного, а ракшаса, – поежился я.

– Но именно это его качество может помочь Пандавам победить, – сказал Митра.

Я молча развел руками, а Митра продолжал рассказ:

– Юдхиштхира один не помнит старых обид. Он весь устремлен в будущее, пытаясь соизмерять свои желания и действия с волей богов и взвешивать все на весах кармы. Старший Пандава опять пытался вразумить братьев словами: «Придет час нашего торжества, ждите, как ждет сеятель созревания плодов». Но тут вмешалась сама Кришна Драупади: «Как можешь ты, о знаток дхармы, уповать только на созревающие плоды кармы? – воскликнула ясноокая красавица. – Ты нам сказал, что справедливость не достигается беззаконием и нарушением клятв. Это были хорошие слова. Но какие плоды принесло твое решение? Не видно, чтобы злодеи несли наказание. Может быть, в эту эру богам не угодна наша приверженность дхарме?»

«Не пристало тебе подвергать сомнениям дхарму и самого Установителя, – сказал Юдхиштхира. – Усомнившийся в дхарме доверяет только собственному опыту, в гордыне презирая тех, кто превосходит его разумением. Он начинает думать, что существует только то, что доступно его неразвитым чувствам и предназначено для их услаждения. Кто не принимает на веру древнего знания, кто не радеет о соблюдении собственной дхармы, тот в круговороте рождений никогда не обретет благодати. Дхарма всегда приносит свой плод, ведь мы воочию можем видеть и плоды знаний, и плоды подвижнических трудов. Ни ты ни я не знаем, как вызревают кармические плоды добрых и дурных деяний. Но нельзя лишь потому, что плод тебе незрим, сомневаться в дхарме или существовании Установителя».

Впрочем, я-то сам скорее на стороне Драупади. – продолжал Митра. – Как ни примеривайся, карма все равно остается неподвластной разуму. Так зачем тратить время попусту? Долго они спорили, словно окончательно утеряв способность проникать в мысли друг друга.

– Но ведь до чего-то они договорились, раз мы здесь? – нетерпеливо перебил Митру Джанаки.

– Вот это и есть самое интересное. Кто-то из советников Друпады начал предостерегать от нападения на Хастинапур, ссылаясь на мой рассказ об оружии богов, попавшем в распоряжение Карны… Я так понимаю, что этого сына суты боятся все, ну может, кроме Арджуны и Бхимасены. А если еще выяснится, что на его стороне боги с оружием небесной ярости, то нам всем стоило бы отправиться обратно в лес и влачить жизнь тихую и благостную, дабы не прервалась ее нить бесславно и болезненно.

Митра шутил, но Джанаки безотчетно поежился, а я ощутил в сердце сосущую тоску. Для меня вопроса о реальности божественного оружия в руках Карны больше не существовало.

– Ну, так что решили мудрые? Будут нас жечь огнем небесным? – невесело спросил я.

– Какого ответа ты ждешь, Муни? – грустно улыбнулся Джанаки, – Кто знает след птиц? Кто знает путь ветра?

– Во-во! – ухмыльнулся Митра, – Так многие в Панчале думают. Тут же вспомнили о небесной колеснице, появившейся над Дваракой во время последней войны. Нам еще Сатьяки рассказывал, как Кришна сбил ее… Многие знают, что у предыдущего царя страны Чеди был венок из неувядающих лотосов, который делал его неуязвимым. Нынешний-то царь чедиев Дхриштакету вроде за нас. Но вот беда: он не знает, куда делся венок. Одним словом, многие верят, что оружие небожителей попадает к людям. Плохо идти в бой ожидая, что осиянный город небожителей затмит солнце над нашим войском. Так вот и было решено, дабы рассеять сомнения, отправить великого духом Арджуну в заоблачные твердыни Хранителей мира. Он должен получить от богов дивное оружие или хотя бы обещание не вмешиваться. – закончил свой долгий рассказ Митра.

Мы молчали. Нет, это был не страх, а пустота сердец, серая холодная вода уныния, заполнившая разум. Впрочем, может, всему виной была ночная мгла, незаметно опустившаяся на землю, пока мы говорили.

А во дворце шел пир и Арджуна вновь дотошно расспрашивал меня обо всем, что я видел и слышал в Хастинапуре. Потом, получив дозволение удалиться, я отправился в уединенные покои. Митра, Джанаки и высокородные кшатрии, прибывшие в свите Арджуны, остались наслаждаться гостеприимством царя мадров. Крипа, доставивший меня в Шакалу, снова куда-то исчез.

Я был один и радовался этому. Ночь прошла почти без снов. Тоска и тревога были смыты священной водой прудов Рамы. Но и полноты жизни я не чувствовал. Даже приглашение к царю Шалье, которое передали мне утром Джанаки и Митра, я воспринял отрешенно. Мои друзья несколько опешили, когда в ответ на эту новость последовал непочтительный вопрос:

– Зачем я понадобился еще одному властелину?

– Он хочет знать твое мнение о Хастинапуре. Меня он уже расспрашивал, – возбужденно объяснял Митра, помогая мне облачаться в новые одежды, приличествующие царскому приему.

– Конечно, у Шальи есть свои осведомители при дворе Дхритараштры, – сказал Джанаки, – но они не имеют доступа к патриархам и, уж, конечно, лишены счастья такого тесного общения с Дурьодханой и Духшасаной, какое выпало на твою долю.

Мы вышли на улицу в слепящий солнечный свет. У ворот нас ждала нарядная колесница, присланная Шальей. Но до дворца царя было рукой подать (вся Шакала уместилась бы, наверное, в одной цитадели Хастинапура), поэтому мы решили пройтись пешком, чтобы в ритме шагов восстановить ровное течение брахмы.

В храмах молились, в трапезных пили и дрались, в лавках торговались до полусмерти, а на берегах реки сжигали покойников одни и те же люди – граждане Шакалы. Мы прошли через базарную площадь и подошли к главному входу во дворец. Это здание из дерева и глины, разумеется, не могло тягаться в роскоши с подобными сооружениями Кампильи и Хастинапура. Зато в его безыскусной архитектуре не было ни стремления отгородиться от мира, ни навязчивой вычурности, призванной заморочить голову.

Поспешно пришел начальник караула, сообщивший, что нас ждет могучерукий и стойкий в дхарме царь Шалья. Во внутренних покоях дворца наш провожатый велел нам снова подождать. Мы сели на удобные деревянные стулья, украшенные тонкой резьбой, взяли с подноса кубки с почетным питьем – это оказался медовый настой.

– Я тут с одним воином разговорился, – заметил Митра, – так он прямо рвется в бой. Горит рвением пролить кровь и пограбить. Одна беда – ему совершенно все равно, кого бить. Это, говорит, дело моего царя решать, куда войска повернуть. А дело кшатрия, говорит, исполнить долг. С таким понятием дхармы у ваших кшатриев вы вполне можете оказаться врагами.

– А ты хочешь, чтобы они по зову сердца кровь проливали? – ничуть не смутившись, ответил Джанаки. – По зову сердца к вам я приехал. Так у меня оно зрячее. А этих ты должен принимать такими, какие они есть. Выйди на площадь, попробуй повторить «подвиг» Кумара. Только этим людям будет понятнее, если объяснишь, кого выгоднее пограбить.

– Будем надеяться, что мудрость царя Шальи и благое влияние его просвещенного двора смогут со временем изменить и нравы подданных, – сказал Митра.

В этот момент в комнату, где мы ожидали, легкой походкой вошел Накула в богатых одеждах принца мадров. Мы встали и почтительно поклонились ему. Но он приветствовал нас как равных и, кажется, даже смущался своих одеяний, пояснив, что должен считаться с местными обычаями и вкусом своего дяди. После короткого обмена учтивыми словами он обратился прямо ко мне:

– Муни, ты пойдешь к царю мадров один, поэтому тебе надлежит знать, что, несмотря на благостный внешний вид и некоторую простоту обращения, он сможет разглядеть цвет твоих мыслей и почувствовать кислый привкус лжи в речах. Поэтому будь правдив и бесстрашен. В то же время, достославный царь многие десятилетия избегал близкого соприкосновения с Высокой сабхой, отдавая все силы служению на благо своего народа. Вмещая в себя стремления и беды своих подданных, он отчасти и сам стал одним из них. Поэтому прежде, чем ты войдешь в зал приемов, я расскажу тебе одну легенду.

Молодой брахман по имени Атри пришел на праздник к царю Вайнье, владеющему небольшим царством неподалеку от Хастинапура. Во время обряда возлияния масла в священный огонь, Атри начал громко воздавать хвалу Вайнье, называя его великим, вседержавным, хозяином жизни и смерти. Такие неимоверные восхваления оскорбили слух главного царского жреца Гаутамы, руководившего обрядом жертвоприношения. Он потребовал, чтобы самозванец умерил пыл восхвалений, подобающих лишь царю богов Индре. Меж старым и молодым жрецами завязался спор. Атри утверждал, что именно Вайнья достоин славы вершителей судеб. Ну, и кто, Муни, оказался прав?

– Вне сомнений, Гаутама, – ответил я.

Накула рассмеялся и покачал головой. – Все остальные жрецы и царские сановники поддержали никому неизвестного Атри. От расположения царя зависело их благополучие, а с богом Инд рой никто из них в своей жизни не общался. Сам Вайнья куда более благосклонно внимал восхвалениям Атри, чем туманным рассуждениям Гаутамы о вселенских законах и иерархии богов. С точки зрения простых людей истиной может быть только то, что ведет к их пользе, поэтому в спорах о величии царя прав тот, кто превозносит царя.

– Но тогда Вайнья окажется окруженным льстецами и пройдохами, не способными вовремя дать нужный совет, – осмелился возразить я, – значит, его царство долго не устоит.

– Конечно, это истина для любого дваждырожденного, – терпеливо кивнул Накула, – но Гаутаме от этого не легче. Он впал в немилость. Атри занял его место. Даже когда рухнет царство, Вайнья так и не поймет, что причиной этому был он сам.

– Я все понял, – сказал я Накуле, – Шалья останется довольным беседой со мной. Я не буду вмешиваться в карму царей и государств.

Накула удовлетворенно улыбнулся и, велев моим друзьям подождать, повел меня в зал приемов.

Несмотря на роскошное одеяние, сам царь Шалья был больше похож на рачительного хозяина постоялого двора, чем на грозного властелина. Весь его облик наводил на мысль о неспешных застольях в кругу семьи. Впрочем, для человека, давно пережившего расцвет своей силы, он обладал необычайной живостью движений и остротой взгляда, что, как ни странно, вполне гармонировало с его тучным телом и медлительной плавной речью.

Я вспомнил, что по рассказам, слышанным мною в Панчале, царь мадров до сих пор остается искуснейшим колесничим бойцом и знатоком лошадей.

Как обычный пастух, он целыми днями объезжал свои стада, осматривал сотни тысяч коров, метил молодняк, узнавал у пастухов о приросте и отеле. По вечерам Шалья от души предавался развлечениям вместе с искусными в танцах и музыке пастухами и собственными воинами, кружился в танце с нарядно одетыми пастушками и хмельной, окруженный толпой женщин, щедро одаривал красавиц браслетами, кольцами и кусками тканей. Жадный до развлечений, он мог неделями не слезать с седла, забыв о дворце и гареме, если того требовали его стада.

И еще, что-то теплилось в его лице, делавшее схожим с Накулой и Сахадевой. Еще бы, он ведь приходился им дядей. Впрочем, схожесть была не родственная. Опрятная одежда, лукавый блеск в глазах, чуть простоватая речь, – все это было майей, скрывавшей истинную силу властителя, как пепел – алые угли. «Он же – дваждырожденный!» – вдруг пронеслось у меня в сознании. Сам Шалья в этот момент сердечно, как сына, обнимал Накулу. Вдруг он повернулся и уставился на меня глубокими, как омуты, глазами. Что-то блеснуло там в темноте, словно тонкое тело рыбы вырвалось из толщи воды на солнечный свет. Вырвалось, вспыхнуло и погасло. На меня вновь смотрел простоватый, располневший, добродушный хозяин царства. Его благодушный взгляд и переливчатая речь окутали меня тонкой сетью. И вся дальнейшая наша беседа протекала так, как будто Накулы здесь больше не было.

Мы сидели на мягких подушках в небольшом уютном зале. Дымки благовоний восходили сизыми нитями к деревянным перекрытиям потолка. Чуть колебались занавеси в широких окнах, удерживая поток солнечных лучей. На дворе лениво перекликалась разомлевшая от жары стража. Но спокойным я себя не чувствовал. Ведь не случайно давал мне наставления Накула, прекрасно знавший, что простота его деда была лишь майей, позволявшей избегать хитрых козней возможных врагов. Поэтому, прежде чем отвечать на вопросы Шальи, я старательно обдумывал каждое слово. Выслушав мой рассказ о тщетных попытках нашего посольства договориться о мире с Кауравами, Шалья тяжело вздохнул:

– Разделение – это большое зло. Мир полон разлук, потерь, смертей. Теперь зло разобщения поразило братство дваждырожденных. Я всегда благосклонно взирал на усилия Высокой сабхи взращивать в этом мире семена мудрости. Именно поэтому я и отдал свою любимую дочь по слову патриархов за отца Накулы и Сахадевы. Теперь мое сердце полно скорби от сознания того, что сама Высокая сабха раскололась на два враждующих лагеря. Твой рассказ о Хастинапуре подтвердил мои самые худшие ожидания. А ведь я помню время, когда дваждырожденным было запрещено не только брать оружие, но и побуждать своих слуг к кровопролитию.

– Эта же мудрость была преподана мне в ашраме, – сказал я, – но нам пришлось взять в руки оружие, чтобы защищать собственную жизнь.

– Даже вы, живущие по дхарме дваждырожденных, вынуждены подчиняться обстоятельствам. Как же мне, царю, обремененному кармой всего народа и долгом кшатрия, найти праведный путь? – спросил Шалья, не отрывая от меня пристального взора.

Я понял, что властитель мадров испытывает меня, под майей слов ищет ответы на вопросы, неведомые мне. Но разве под силу мне было разобраться в душе, защищенной могучей волей и опытом долгой жизни. Поэтому я сказал то, что всплыло из глубины сердца:

– Я думаю, что человек, способный вмещать чужую боль, до последнего будет избегать бессмысленных убийств, каким бы оружием ни обладал и какой бы дхарме ни следовал. Ведь и патриарх Бхишма брал в руки оружие, когда того требовали обстоятельства.

– Патриархи, такие как Бхишма, Дрона и Видура приняли в свои сердца все скорби и надежды людей, населяющих эту землю, – сказал Шалья, – они лишены честолюбия, которое заставляет царей жертвовать чужими жизнями, но достоин ли быть их преемником Юдхиштхира? Я говорю не о его праве на трон как старшего в роду. Разве ты не ощутил мощи и величия Дурьодханы? Разве ты сам не поддавался соблазну сравнить двух властелинов?

Черные, живые глаза вдруг обрели остроту мечей. Воздух в комнате сгустился и загудел, подобно гонгу в храме Я смотрел в глаза царя мадров, как в бездну, не в силах отшатнуться и боясь прыгнуть. Но ведь он дваждырожденный. Значит, там, в бездне его сердца лунный свет и серебро горных потоков. Я должен поверить ему. Тогда он поверит мне. Да и рано или поздно мне все равно предстоит сделать выбор между Пандавами и Кауравами, вернее подтвердить истинность первого выбора.

Я усмирил стук сердца и попытался ответить со всей доступной мне убежденностью:

– Юноша из джунглей не способен прозреть пути царей, достигших высшего потока закона. Лишь зрячее сердце, минуя обличья и слова властелинов, способно почувствовать сокровенный источник их дхармы. Я уже бывал у подножья высоких тронов. Я знаю, что советники велеречиво воспевают достоинства своих царей, даже когда те проливают реки крови. Я знаю, что мудрость может быть обращена во зло, а слова о благе служить прикрытием преступных помыслов. В Хастинапуре мне открылась божественная сущность Кауравов. Тот же огонь горит в сердцах сынов Панду. Но мое зрячее сердце свидетельствует, что из всех виденных мною дваждырожденных только Юдхиштхира отрешился от собственных страстей и привязанностей, только он способен блюсти закон и пользу своих подданных. Я видел его во дворцах на мягких подушках и в лесной глуши на подстилке из травы куша. Везде он оставался царем своих желаний и почтительным слугой бога Дхармы.

Шалья милостиво кивнул головой:

– Хоть главной добродетелью кшатрия считается преданность одному господину, я хочу, чтобы ты ответил мне просто и безыскусно: кто больше достоин власти – Юдхиштхира или Дурьодхана? Об их братьях я не спрашиваю, – Шалья покосился на умиротворенно сидящего Накулу, – при всей моей любви к племянникам должен признать, что они способны только рубиться на мечах и этим мало отличаются, скажем, от Духшасаны. Выбор приходится делать только между предводителями братьев Пандавов и Кауравов.

На мгновение перед моим внутренним взором возникли Юдхиштхира и Дурьодхана. Любимый сын Дхритараштры куда больше соответствовал моему представлению о властелине, способном с беспощадным упорством вновь объединить под властью Хастинапура мелких раджей, остановить междоусобицы и утвердить на всей земле единый закон. Но будет ли этот закон хоть отдаленно напоминать законы братства дваждырожденных? Окупятся ли счастьем будущих поколений реки крови, которые прольет властелин, утверждая дхарму? Поля, орошенные слезами и кровью, дадут только черные плоды кармы, закрывающие путь к восхождению даже тем, кто придет за нами. Поэтому я сказал:

– Я верю Юдхиштхире.

Шалья кивнул и воцарилась тишина. Я почувствовал необычайную легкость, будто сбросил с плеч груз многолетних сомнений, и вдруг отважился спросить:

– Зачем вам, повелителю мадров, надо делать выбор?

Шалья поднял на меня проницательные глаза и улыбнулся:

– Откровенность за откровенность? Наша страна далеко от Хастинапура, но и здесь не удастся сохранить мир и покой, если запылает пожар на востоке. Трудно собрать людей, чтобы строить храмы и плотины. Но они сразу объединяются вокруг своего раджи, если надо идти избивать соседей. Ненависть сплачивает. Скажи бахликам, что мадры живут лучше… И вот уже все племя ненавидит соседей, гонит мудрецов, твердящих о каких-то единых законах, неподвластных их радже. Никому не хочется совершать работу познания, все ждут чуда. Стремящиеся все получить здесь и сейчас, ничтожные духом, властители не задумываются, что делается там, за горными вершинами, какая сила копится в лесных дебрях и носится ветром по степям. Немногие цари понимают сейчас, что развал Хастинапура лишит силы и нас, обречет на медленное вымирание, если, конечно, через пару лет не нахлынут дикие племена, чтобы вырезать всех – и хитрых, и мудрых, и расчетливых… Даже я, полновластный хозяин страны мадров, не могу предостеречь свой народ. Ты недавно из Панчалы. Скажи, Муни, привержены ли панчалийцы благому поведению? – спросил Шалья.

– Они не любят войну, кротки и благочестивы, – подумав, сказал я. – Иначе почему бы Юдхиштхира опирался на них в борьбе с Хастинапуром?

– Этого я и боялся, – печально сказал Шалья. Я искренне удивился:

– Вас не радует, что где-то чтут дхарму? Если бы вы могли перенестись в наш лагерь дваждырожденных, полный песен, доброты и тончайших душевных движений, вы бы попытались создать нечто похожее и у себя.

Шалья покачал головой, взирая на меня с грустным сочувствием:

– Добродетель – величайшее из сокровищ. Я хорошо знаю, какое упоение духа дарит дваждырожденному вхождение в узор своих братьев. Но нас ждет война. Дурьодхана командует бесстрашными убийцами, которым не страшны ни божий гнев, ни угрызения совести. Разве вы сможете противостоять их напору? Сначала вы должны обрести сердца тигров. Пойдут ли на это Пандавы? А если они решатся превратить вас в достойных соперников Кауравов, не ускорят ли они этим самым приход Калиюги? Я не обещаю, что поддержу Юдхиштхиру, – продолжил Шалья, повернувшись всем телом к терпеливо молчавшему Накуле, – карма сама определит, на чьей стороне выступать мадрам. Я не брахман, я – царь. Мой первейший долг – благополучие доверившихся мне людей. Если я поверну сейчас свои колесницы против Кауравов, то мои воины или откажутся сражаться, или будут столь трусливы, что я проиграю войну. Для того, чтобы заставить их подчиняться мне, придется казнить непокорных, то есть у себя дома, еще до начала войны, пролить кровь. Как видите, властелин тоже не свободен. Но я окажу содействие вашему отряду. Меня к этому обязывает обычное гостеприимство. Надеюсь, что не навлеку на себя гнев Кауравов. И еще, Накула, передай Юдхиштхире, что когда дело будет касаться меня самого, то я сделаю все, о чем бы он меня ни попросил.

На этом прием закончился, и Шалья повел нас в соседнюю залу, где на циновках среди подушек и цветов стояли блюда с благоухающим рисом, горячими лепешками и грудой фруктов. За трапезой собрались все дваждырожденные, прибывшие из Панчалы, а также родные и приближенные Шальи. Глядя на оживленного владыку мадров, перевоплотившегося в заботливого хозяина, я подумал, что этот тучный простоватый человек – единственный из носящих диадему, заставил меня почувствовать всю тяжесть и муку дхармы властелина.

* * *

Лучезарные ашвины – божества утренней и вечерней зари – крутят колесо дней и ночей. Катится колесо, мелькают двенадцать спиц, за жарой приходит холодный дождь, за дождями – прохладный сезон, а он вновь сменяется жарой. Нет конца вращению колеса, которому подчиняются и люди и боги. О прекрасые ашвины! За движением ваших колесниц следуют все живые существа.

Истек почти месяц с тех пор, как я спасся из Хастинапура. Сколько ни перебираю четки событий, как ни просеиваю свою память, все натыкаюсь на противоречия. Нет, я не ставлю под сомнение свидетельства боговдохновенных создателей Махабхараты. Но ведь могли же последующие переписчики что-то исказить и переиначить. Текст эпоса свидетельствует, что великая битва на Курукшетре началась вскоре после истечения тринадцатого года изгнания Пандавов. В моей же глубокой памяти временной промежуток между возвращением Пандавов в Кампилью и первой стрелой, пущенной на Курукшетре, наполнен таким количеством переговоров, путешествий, вооруженных стычек и политических маневров, что и жизни одного поколения могло бы не хватить…

Да и в Махабхарате описаны посольство брахмана в Хастинапур, поездка Арджуны и Дурьодханы к Кришне, встреча с Шальей и другие события. Если учесть, какие огромные расстояния лежат между Хастинапуром, Дваракой, Кампильей и Шакалой, то становится ясным, что подготовка к войне должна была занять не один год.

Впрочем, можно ли в таких делах полагаться на человеческую память? Бесконечен лабиринт воспоминаний, и сколько ни всматриваюсь я в прошлое, никак не могу постичь прихотливого узора кармы, перенесшей меня из сельской общины в глубине тропических лесов в отряд блистающих доспехами кшатриев, что день за днем упорно продвигался по горной дороге к сокрытому снегами сердцу Гималаев.

* * *

Впереди поднимал пыль дозор из десяти всадников, набранных среди местных жителей, хорошо знающих горы. За ними следовали двадцать кшатриев в сияющих панцирях и шлемах. Их длинные копья мерно поднимались и опускались в такт плавной рыси, словно щетина на загривке тяжело дышащего кабана. Замыкали длинную процессию низкорослые навьюченные лошади, которым предстояло перевезти через горы провизию и лагерное снаряжение.

И вновь перед моим внутренним взором встает летящий лик Арджуны, осененный знаменем Ханумана, в окружении молодых дваждырожденных. Солнце отражается в медном зеркале панциря. Конь медленно и плавно ступает по желтой тропинке, окаймленной зелеными травами и серебряными кусками гранита. Тени деревьев ложатся под копыта, подобно шкурам леопардов.

Арджуна ехал в горы, оставив мрачные залы дворцов и давящую жару равнин. Заручившись у своего дяди обещаниями помощи, наш предводитель повернул коней на север. И потянулись однообразные дни утомительных переходов. Впрочем, мы с Митрой чувствовали, как в неспешной череде событий развертывается какой-то план, заблаговременно составленный могучим разумом Юдхиштхиры. Поход к мадрам был лишь ничтожной частью этого плана, а горы – истинной целью. Где-то там, в снежной вышине Гималаев вдали от человеческих троп, жили боги. С ними, непостижимыми для нас хранителями мира, вновь искал встречи Арджуна.

После застоялой тишины раздавленных жарой пустынь горы ошеломили меня звоном талой воды, колокольным набатом крон огромных сосен, грохотом дальних камнепадов. Вместо пыльной пестроты равнинных пейзажей здесь царила высокая гармония приглушенных сине-зеленых тонов. Краски в чистом прохладном воздухе горной страны, казалось, обретали первозданную яркость. Красно-коричневые горы в зеленых оборках поднимались отлого, волна за волной, как морские валы. Синие горы стояли на горизонте и с каждым днем прибывали в размерах. Еще неделя пути, и прямо над нашими головами поплыли в безбрежной голубизне сияющие белые пики. По вечерам они наливались густым синим цветом и казались могучими водяными валами. Оттуда тянуло свежестью талого снега.

День за днем бесконечная змеящаяся тропа уводила нас все выше. Но сомнения и страхи волочились за мной как неуклюжий хвост дракона. Зачем опять переносить тяготы пути, если даже крайнее напряжение сил в Хастинапуре осталось бесполезным броском костей в огромной игре, которую ведут Пандавы. Сколь долго будем мы тратить жизненные силы в безнадежной борьбе? Мысли кружились в голове, повторяясь вновь и вновь, как эхо в гулкой пустоте души.

В эти дни именно Арджуна – гордый, бесстрастный, недоступный милосердно поддерживал во мне силы. Он предложил нам с Митрой и Джанаки ехать рядом, коротая время беседой. Всего несколькими фразами объяснив истинный смысл происшедшего в Хастинапуре, он снял с нас бремя ответственности за бесплодность попыток изменить течение событий.

– Никто и не надеялся, что вам удастся заставить Дхритараштру отказать в поддержке собственному сыну. Ваши беседы с патриархами не могли поколебать весов кармы, нависшей над нашим Братством. Но могли ли мы не предпринять последней попытки? Теперь пелена сомнений прорвана, и мы можем действовать. Вы выиграли для нас целый месяц. Ну, а мне, – как-то по-мальчишески легкомысленно улыбнулся Арджуна, – может быть, спасли жизнь.

– Вы раньше не были уверены, есть ли у Карны божественное копье? – спросил Митра.

– Мы и сейчас не во всем уверены, – ответил Арджуна, – но именно ваши вести заставили меня окончательно решиться на новое восхождение к твердыням небожителей.

И еще Арджуна много говорил о войне:

– Война позволяет кшатрию соблюсти свою дхарму, крестьянину – избавиться от необходимости горбиться на поле и заискивать перед сборщиком податей. Лишь на войне человек познает тщетность всех привязанностей в этом мире. Его путь становится прямым, как стрела. В походе радуешься глотку воды и ночлегу на подстилке из травы. Каждому мужчине надо вести такую вот походную суровую жизнь, чтобы не наступило пресыщение. Умейте радоваться препятствиям. Именно их преодоление заставляет нас постигать мир и нагнетать в наши сердца огненную силу брахмы.