Текст книги "Таежный бурелом"
Автор книги: Дмитрий Яблонский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)
Но каждый раз, когда Наташа хотела подняться, Морж угрожающе скалил желтые клыки. Наташа садилась, и Морж, помахивая пушистым хвостом, растягивался у ее ног. Вся стая собралась у крыльца. Собаки расселись полукругом.
– Морж, Морженька! – ласкала Наташа вожака стаи.
Медленно тянулось время. Сквозь приоткрытую дверь доносилось всхрапывание Дормидонта.
Наконец Наташа решительно поднялась, сняла с гвоздя уздечку. Но не успела сделать шага, как Морж бросился на нее с глухим рычанием, вскинул на плечи когтистые лапы, прижал к перилам.
Наташа изловчилась, с размаху ударила удилами Моржа по морде.
– На место! – властно крикнула она.
Волкодав виновато вильнул хвостом, отошел в сторону. Наташа отодвинула железный засов, выбежала за ворота. Рядом с ней трусил Морж. Гнедой жеребец, уткнувший морду в дымокур, почуяв чужого, всхрапнул. Не зная, как подступиться к одичавшему коню, Наташа опустилась в высокую траву, Морж растянулся у ее ног. Таежный гнус облепил девушку. Нестерпимый, обжигающий зуд растекался по телу. Отмахиваясь от мошкары, она ползком добралась к дымокуру и притихла. Жеребец отбежал в сторону. Гнус насел на него со всех сторон. Он долго хлестал себя хвостом по бокам, мотал шеей, ляскал зубами и, не выдержав, снова подошел к дымокуру. Наташа сидела, не шелохнувшись. Жеребец обнюхал ее и успокоился. Наташа привстала, потрепала конскую шею. Осторожно накинула уздечку, вложила удила в рот.
Заскрипели ворота. Собачья свора с лаем выкатилась со двора. За ней, вращая одичавшими глазами, выбежал Дормидонт.
– Взять! – крикнул он собакам и, звеня уздечкой, сломя голову кинулся к дымокуру.
Наташа схватилась за гриву, вскочила на неподседланного коня. Тот взвился на дыбы, затанцевал, но сбросить всадницу не смог. Припав к горячей конской шее, девушка ударила по бокам каблуками. Жеребец закинул голову и понес, подчиняясь крепкой руке.
– Слазь, застрелю!
Дормидонт побежал в дом, видимо за ружьем. Тем временем жеребец уходил стремительным наметом. Но лошадь догнали собаки.
– Взять! – откуда-то издали несся голос Дормидонта.
Собаки окружили коня, хватали за ноги. Над головой Наташи пропела пуля. Она хлестнула поводом коня между ушей. Гнедой взвился на дыбы, сшиб копытами несколько собак. На деревянном мосту Наташа спрыгнула. Конь помчался дальше, преследуемый псами.
Она же кубарем скатилась к речке и побежала вдоль обрывистого, густо поросшего ольхой берега.
ГЛАВА 16
Костров возвращался из Москвы. Совет Обороны РСФСР назначил его политическим комиссаром Советского правительства по Дальнему Востоку.
Поезд остановился перед вокзалом.
Костров вышел из вагона на дощатый перрон, оглядел пустынную станцию. Кругом скалы, голые сопки. Вдали чернела тайга.
Звонкий голос за спиной вывел Кострова из задумчивости.
– Ваши документы, товарищ!
Перед ним стояли молоденький военный комендант станции и несколько пожилых красногвардейцев. Он протянул удостоверение.
– Братцы! – вскрикнул комендант, потеряв весь свой осанистый вид. – Гляди-кось, сам Ленин подписал. Вот это да!..
Удостоверение, подписанное Лениным, пошло по рукам. Красногвардейцы не спускали глаз с человека, который видел Ленина.
Завязалась оживленная беседа о Москве, о Ленине, о событиях на Дальнем Востоке. Потом комендант вытянулся, взял под козырек, доложил:
– Вчера по селектору о вас спрашивал из Иркутска председатель Центросибири товарищ Яковлев. Беспокоится. «По железке, – говорю товарищу комиссару, – во Владивосток не проехать, придется в обход на лошадях, а там по Амуру на лодке добираться». Приказано обеспечить вас транспортом. Лошади ждут.
– Очень хорошо! Мне в Раздолье надо, дочка там у меня.
Костров сел в телегу, запряженную парой коней.
Через три дня он въехал в Раздолье. На дворе его встретила Агафья Спиридоновна.
– Митрич, родной мой! – всплеснула руками. – Самого-то нет, в тайге банда объявилась.
– Как Наташа?
– У Шкаевых она жила, теперь к нам вернулась. На поле она, боронит. Обрадуется… Наплакалась, не дай бог.
В это время верхом на коне в воротах показалась Наташа.
– Папка! – вскрикнула девушка и бросилась к отцу на шею.
К вечеру вернулся старик Ожогин. Расседлал запотевшего Буяна, вошел в избу. Запавшие глаза светились лихорадочным блеском, были колючие, жесткие. Поздоровался с Костровым, зло сплюнул, лег на кровать.
– Расколошматили волчью стаю, – сообщил он. – Только Колька-змей уполз. Да и он не скроется. Под землей сыщу. Жаль, что Селиверст ушел в Китай…
Костров одобрительно кивнул головой.
– Американец на наши богатства зарится. Все меры Ленин велел принять, чтобы решить вопрос мирным порядком. Но вдруг они потребуют отдать им весь Уссурийский край? Тогда что?
– Тогда, Митрич, бить их будем, пока дух не испустят. Всем уездом станем на защиту власти. Не устоит супостат.
– И я так думаю…
Костров подошел к комоду, взял фотографию Ольги в самодельной рамочке. Сел на скамью, задумался.
Ожогин поднялся, тронул его за плечо.
– Пойдем покажу!
Они пересекли овсяное поле и по узкой, густо заросшей шиповником тропе вошли в рощу. Одинокий холмик в окружении цветущих лип зарос травой и полевыми цветами.
Костров присел на траву… Какой путь пройден с подругой! И вот теперь лежит она под этим зеленым бугром, самый близкий, самый родной человек…
Он застонал, вспомнив последние слова Ольги о Наташе. Как-то сложится ее жизнь?
Подошел Ожогин с охапкой полевых цветов, положил их в изголовье.
– Любила Михаловна цветы, – глухо покашливая, говорил старик. – Пойдем, Митрич.
Костров устало побрел за Ожогиным. Сели за стол.
– Вот тебе крепкий чай, а вот и расчудесная наливочка. Испей с устатку. Сама варила, а не кто-нибудь! – сказала Наташа и погладила большую руку отца.
Костров вздрогнул: те же слова, тот же голос, те же движения. Сердце забилось и радостно и тоскливо. Вылитая Ольга. Такая же стройная, с милой улыбкой. И та же едва приметная родинка над вздернутой бровью. В волнении он привлек дочь к себе.
– Ну собирайся, чуть свет поплывем.
Наташа собирала вещи. Костров, покуривая цигарку, смотрел на нее.
…Медленно уплывало Раздолье. Волны бились в борт лодки.
Сидя на корточках, Наташа опустила растопыренные пальцы в воду и наблюдала, как сквозь них прорывались с журчаньем струйки. Вот она их сомкнула, вода с силой ударила по ладоням, вскипела белыми пузырьками.
Костров, не выпуская из рук весел, оттопырил палец, погрозил им.
– На реке не балуйся.
С каждой верстой Уссури становилась все шире.
Вскоре лодку подхватила стремнина, толкнула вперед. Лодка, проскользнув через сжатую отвесными скалами горловину, вылетела на широкий простор.
– Ух, какая ширь! Вот он, Амур-батюшка!
Наташа растянулась на отцовской шинели, закинула руки за шею, вполголоса рассказывала о Жукове. Амур уносил ее далеко от селения, которое она и любила и ненавидела, к какой-то новой жизни.
Лодку качнуло. Крупная белуга ударила хвостом по воде.
Наташа ахнула.
– Струхнула? – засмеялся Костров. – На Амуре еще и не таких зверей увидишь.
Смеркалось. Из-за хребта потянуло прохладой. Облака густели, сбивались в черные тучи. Желтый всколыхнувшийся Амур засеребрился чешуйчатой рябью.
Костров поднял парус. Лодка, словно конь от удара хлыстом, рванулась вперед. Большая птица камнем упала в воду и быстро взмыла вверх. В когтях трепетала рыба.
– Непогода будет, – определил Костров, оглядывая из-под ладони тускнеющие дали.
Птица снова появилась и снова скрылась в расщелине скалы с большой рыбой.
– Запас делает, видишь, снова рыбу закогтила, – объяснял Костров. – В просторечии эта птица рыбаком называется. Народ приметил: если рыбак начинает хватать рыбу – будет затяжная непогода. Придется заночевать.
Ветер крепнул. Лодка зарывалась носом в воду. Костров, налегая на рулевое весло, направил лодку к невидимому в тумане берегу.
В речной излучине, на берегу которой теснились исполинские сосны, они пристали к берегу. Запылавший в расщелине скалы костер пригрел Наташу, и она уснула. Костров долго прислушивался к посвисту шторма, но сон сломил и его.
…Через два дня за мысом показались купола церквей. Донесся гул пароходов. Бесконечной вереницей потянулись причалы и цейхгаузы. Воздух был насыщен запахом гниющей рыбы.
Николаевск-на-Амуре прилепился у заросших хвойным лесом обрывистых хребтов. Сто сажен – и дремучая, непролазная чаща еловой тайги. Все в этом городишке – и дома, и лодки, и чахлая зелень – пропитано запахом рыбы. По тихим улицам бродили редкие прохожие. В лужах, подернутых плесенью, рылись свиньи. Сонная одурь глядела из окон приземистых домиков, лепившихся один к другому по склонам сопок.
Костров вытащил лодку на берег, и они пошли улицей. Перед глазами знакомые места. На пригорке собор, за собором винокуренный завод, а дальше – здание каторжной тюрьмы.
– Узнаешь? – спросил Костров. – Два раза ты с мамой была здесь.
– Узнаю. Кажется, совсем недавно это было… – не сводя глаз с тюрьмы, тихо сказала Наташа.
Улица взбежала на взгорок. На площади, около здания Совета, стояли несколько моряков.
– К товарищу Шадрину? На второй этаж.
Наташа присела на скамейку. Костров поднялся на второй этаж. Он знал одного Шадрина еще по зерентуйской каторжной тюрьме. Не без волнения открыл двери. Тот ли это Шадрин? У большой карты стоял рослый, плечистый мужчина. На стук он повернулся и, широко улыбаясь, шагнул навстречу.
– Богдан? Получил твою телеграмму – и сон потерял, все гадал, ты ли это.
– И я думал…
Они поцеловались по русскому обычаю, сели рядом.
– А я в Донбасс писал, молчат. Ведь ты когда-то уголек рубал?
– Было дело! С прапрадедов шахтеры. Рассказывай, Родион, как дела.
– Тяжело: ни денег, ни хлеба. Спасибо Суханову за оружие, а то хоть волком вой. Сейчас человек пятьсот вооружили, обучаю военной мудрости. Кончили банду Орленко, поджали хвост казачки.
– Правильно! Ты ведь и раньше, Родион, увлекался, кажется, военным делом? И книги вот…
– Без этого нам, большевикам, нельзя. Почитываю. – Шадрин указал на стол, заваленный книгами. – Суханов снабжает.
Костров взял книгу Кинайо о русско-японской войне.
– Вникаешь в тактику и стратегию японских армий и дипломатов?
– Умная книга! Кинайо – главнокомандующий сухопутными и морскими силами Японии. Есть чему поучиться. Крепко у них и военная разведка поставлена.
Они испытующе посмотрели друг другу в глаза.
– Ты хорошо знаешь Суханова? – спросил Костров.
– Костю? Как тебя. Орел! Не смотри, что молод, в царской тюрьме ковался. Только здоровьем слаб. Чахотка.
– Жаль. Ну, а как ты с немцем воевал?
– После побега из Зерентуя мне в комитете хорошие документы сфабриковали, по ним попал в Петроградское военное училище. Последнее время эскадроном командовал. Два «Георгия» схватил.
– Заместитель у тебя надежен?
– Вполне. Большевик из матросов.
– Вот и отлично. Собирайся в дорогу. Большевику-офицеру надо быть в армии. Во Владивостоке серьезные события назревают, придется обороняться.
– Что ж, я не возражаю.
Ночью Костров, Наташа и Шадрин спустились к причалу. Военный катер пограничной охраны направился во Владивосток.
ГЛАВА 17
Окраина Владивостока – Миллионка. Здесь ютились постоялые дворы, харчевни, опиокурильни, трактиры, всевозможные притоны. Полиция редко заглядывала сюда, опасаясь внезапного удара ножом в спину.
Днем здесь царили тишина и покой. На затасканных кошмах, лениво позевывая, сидели постоянные обитатели окраины. Контрабандисты в синих кофтах с коралловыми пуговицами и в черных шелковых шапочках сговаривались с купцами. В тенистых углах резались в карты и кости.
Но как только гасли лучи заката и ночь окутывала Владивосток, окраина оживала.
В глухом лабиринте переулков Миллионки притаился неприметный трактир с бумажным фонариком перед дверью. В зале с низким потолком шумно. У буфета на старой, разбитой шарманке полунагая девица наигрывала «На сопках Маньчжурии». Ей вторили пьяные голоса. Табачный дым сизой тучей плыл над столиками. Слышались крики и споры на всех языках. Здесь были и русские белогвардейцы, и китайские спиртоносы, и японские контрабандисты, и корейские перебежчики, и монгольские монахи, и тибетские купцы, и американские матросы. Они вместе с гейшами и проститутками хлестали водку, тянули из трубок опиум.
Здесь-то около пятнадцати лет помещалась конспиративная квартира японской контрразведки. Во главе ее стоял японский лейтенант Нооно.
«Большой знаток русского вопроса. Обладает всеми качествами разведчика и резидента, – так было записано в его служебной аттестации. – Владеет искусством проникать в сердце неприятеля и производить тайную разведку, оставаясь незамеченным».
По окончании специальной школы юнкер Нооно был направлен в Корею. Там, на границе русского Приморья, на бурной речке Тюмель-Ула, можно было встретить охотника за корнем женьшень. Нооно часто появлялся на русской территории, заводил знакомства, дома содержателей кабаков были для него открыты в любое время.
После русско-японской войны Нооно, как русский подданный, обосновался в качестве владельца трактира в Миллионке. То в лохмотьях нищего он протягивал руку, к прохожим, то фланировал по многолюдной Графокутаисовской улице в элегантном костюме с тросточкой в руке, то в одежде китайского рабочего слонялся по вокзалу, то с шарманкой переходил из двора во двор. Везде он имел знакомых, везде у него собутыльники и должники, везде свои глаза.
В опасный для Владивостока вечер в Миллионку направился связной с приказом.
Нооно сидел за стойкой. Безбровое лицо было сосредоточенно. Он покуривал трубочку с длинным чубуком из слоновой кости и смотрел куда-то поверх столиков. Но ничто не ускользало от его цепкого взгляда.
Из дальнего угла донеслась грубая брань, в тусклом свете керосиновой лампы сверкнул нож, предсмертный крик повис в воздухе.
– Наму Амида Бутсу, – по привычке зашептал Нооно древнее заклинание, – пусть примут твою душу в сады мейдо[11]11
Мейдо – загробный мир (япон.).
[Закрыть].
Убитого вытащили из кабака. Через десять минут все в кабаке было по-прежнему, будто ничего не произошло.
И чем глубже становилась ночь, тем напряженнее становился Нооно. Час Свиньи[12]12
Час Свиньи – рассвет (япон.).
[Закрыть] приближался. Вчера посланец из консульства предупредил Нооно – быть готовым к выполнению приказа.
И вот раздался условный сигнал. Нооно взял фонарь, вышел во двор. Моросил дождь. У амбара стояла плотно закутанная фигура. Нооно узнал связного. Обменялись паролем.
– Две горы голубые и крест меж ними.
– А над ним вишня в цвету, источает аромат.
Нооно взял из рук связного запечатанный сургучными печатями пакет, вскрыл его, при свете фонаря прочитал несколько раз, запоминая каждое слово, расписался.
Вошел в дом, переоделся. К нему пришел его помощник лейтенант Цукуи.
По темным безлюдным улицам свищет ветер. Дождь барабанит по крышам. На судах бьют склянки: четыре часа. Бесшумно скользят по Пекинской улице две тени.
В Маркеловском переулке остановились, нашли нужный дом, перелезли через забор. Нооно постучал в дверь. Здесь было жилище Мацмая, видного японского коммерсанта.
– Кто там? Что за люди?
– По приказу божественного микадо, – ответил Нооно.
Мацмай долго возился с замком. Открыл двери – и изумился. Нооно он знал как владельца трактира, через которого приказчики его фирмы сбывали контрабанду. Но того, что Нооно облечен доверием императора, у него и в мыслях не было.
– Ты, Нооно?
Нооно наклонил голову. Цукуи выстрелил в затылок Мацмая. На шум из спальни выбежал гость Мацмая купец Харадзи, прибывший из Токио с транспортом «Конан-Мару». Тусклые глаза Цукуи заблестели: не зря торопил Нооно, здесь есть чем поживиться. Он выстрелил в лоб Харадзи.
Нооно пристально глядел в затылок Цукуи, что-то решая. И когда тот склонился над трупом Харадзи и отстегнул золотую цепь, выстрелил в Цукуи. Остекленевшие глаза Мацмая смотрели на него с укором. Нооно закрыл их, сжав холодные пальцы убитого, прошептал:
– Не сердись! Так повелели мне сделать. Наука тайной разведки сильнее науки меча и крови. Кто вступил на ее тропу, должен быть готовым предать своих родителей и братьев. Пусть твой дух не беспокоит меня. В храме Ямадо до конца моих дней будет гореть неугасаемый светильник. Сама Тенжи Дайин[13]13
Тенжи Дайин – царица небесная (япон.).
[Закрыть] будет восхвалять твои доблести, а ее слуги оберегать твой покой в мейдо. Счастливой дороги, Мацмай!
После молитвы Нооно, настежь распахнув ворота и двери дома, ушел.
В шестом часу утра комендантский патруль обнаружил трупы в Маркеловском переулке. Розыски преступников оказались безуспешными. Загадочное убийство!
У каменного забора толпились жители. Там висело отпечатанное в типографии на русском языке сообщение об убийстве Мацмая и еще двух японцев.
Командующий японской эскадрой адмирал Хиракиру Като обращался к населению Владивостока с воззванием:
«Русские братья! В вашем городе совершено злодеяние, убиты подданные божественного императора. Руководствуясь долгом и повелением императора Японии для охраны жизни и имущества японских подданных, мы решили высадить военный десант…»
Расследованием занялся Суханов. Ему удалось установить, что ценности и имущество Мацмая не тронуты. Убийство, по-видимому, было совершено с целью провокации.
…Из порта донеслась барабанная дробь. Гулко отбивая по брусчатой мостовой шаг, появился японский десант. Солдаты шли строевым шагом с развернутыми знаменами. Вслед за ними лошади тянули походные кухни, громыхали колеса короткоствольных гаубиц, с одноколок торчали стволы пулеметов. Около мужской гимназии колонна остановилась. Японский капитан в роговых очках, придерживая палаш в никелированных ножнах, отдал какое-то распоряжение. Взвод солдат вбежал в подъезд. И сейчас же из окон на мостовую полетели парты, портреты, книги. С подъехавших обозов вносили раскладные кровати, постельные комплекты, кухонный инвентарь.
Ночное убийство и появление японских войск взбудоражило город. Со всех сторон стекался народ. Группами шли рабочие. Светланская улица и прилегающие переулки заполнялись взволнованным человеческим потоком.
В толпе толкался Нооно в замасленном рабочем костюме. Он подбивал рабочих на расправу с японскими солдатами.
– Бей желтомордых!.. – то и дело раздавался его гортанный голос.
На балконе здания Совета появился Суханов.
– Товарищи, спокойствие! Совет запрещает…
– Бей желтомордых! Круши!..
– Товарищи, именем революции запрещаю самовольные действия! Становись на работу!
Толпа нехотя стала расходиться. Но еще долго слышны были тревожные гудки с заводов, паровозов и стоявших на рейде русских судов. На предприятиях бурлили митинги.
А японские солдаты тем временем спешили укрепиться. Копали ямы, ставили столбы, тянули колючую проволоку, закладывали кирпичом окна, устраивая бойницы. В проходах проволочного заграждения, перерезавшего главную улицу Владивостока – Светланскую, – тускло поблескивали стволы станковых пулеметов.
ГЛАВА 18
Костров с Наташей и Шадрин сошли с катера, направились в город.
По улицам слонялись подвыпившие матросы с американского крейсера «Бруклин».
Один из них – здоровенный, с квадратным лицом парень – подмигнул Наташе, схватил ее за руку.
Шадрин, в упор глянув на матроса, выразительно пощелкал пальцем по деревянной коробке маузера. Матросы тотчас же расступились.
– Наглеют, чувствуют безнаказанность, – со злобой проговорил Шадрин.
– Твердость и спокойствие, – сдержанно отозвался Костров.
В Гнилом углу они зашли к дяде Шадрина – старому мастеру с механического завода Флору Гордеевичу. Тот радушно их встретил, напоил чаем с липовым медом. У него на квартире и было решено устроить Наташу. Утомленная длительным переходом, она сразу же повалилась на кровать.
В партийной организации Приморья ждали Кострова. Одни знали его по ссылке, другие – по совместной работе на охотском побережье в первые месяцы становления советской власти.
Приморье, эта далекая окраина молодой Советской республики, оказалось лицом к лицу с вооруженными силами могущественнейших государств мира: США, Японии, Англии и Франции. Высадка японского десанта, прикрываемая заверениями в дружественных чувствах и намерениях, не всеми была правильно понята и вызвала разноголосицу в мнениях. Это проявилось на первом же совещании председателей Советов и секретарей партийных организаций Дальнего Востока, созванном Костровым.
У здания Совета Костров увидел тучного мужчину в отлично сшитом чесучовом костюме.
– Розов? – подходя, удивленно проговорил Костров. – Это вы работали в Благовещенске военкомом?
– Было такое дело, было…
С Розовым они когда-то сидели в одной камере в Акатуе. Потом Розов совершил удачный побег, и больше о нем не было слышно.
– Как сейчас положение в Благовещенске?
– Восстание мной подавлено. Белогвардейцы бежали в Китай.
– И вы говорите об этом так спокойно? Ведь они захватили с собой из банка на тридцать семь миллионов рублей золота и других ценностей.
Розов пожал плечами.
– А я при чем?
– За такое разгильдяйство расстреливать надо, – резко ответил Костров.
– Богдан, не горячись! Я ждал тебя как объективного человека, а ты…
– Где же вы были все эти двенадцать лет?
– В эмиграции. В Америке. А с марта семнадцатого года на Дальнем Востоке.
– Чем сейчас заняты?
– Меня отозвали в Москву, не сработались с Сухановым. Мальчишка! Узнал я, что ты едешь, и задержался. Хотелось старого друга повидать, и ты волком на меня…
Подошел Суханов.
– Все собрались, Богдан Дмитриевич.
– Идемте.
Они вошли в зал заседаний Совета.
Костров прошел к столу президиума.
– Начнем, товарищи, с Владивостока. Суханов, так сказать, на переднем крае, под огнем противника. Вот он нас и познакомит с обстановкой.
Суханов поднялся на трибуну. Рассказав о проведенной партийной организацией работе по национализации промышленности и банков, о создании Красной гвардии, он заговорил об Америке:
– Американское правительство предпринимает все, чтобы задушить нашу революцию. Колдуэлл открыто поддерживает белогвардейские банды. Присутствие адмирала Найта и крейсера «Бруклин» не случайно. Нам стало известно, что Остин Найт по поручению американских монополистов проводил в Пекине совещание представителей так называемой Дальневосточной Антанты.
– Так ли это? – с места сказал Розов. – Мне известно другое. Америка противодействует японской интервенции.
– Неправда! – обернулся к нему Суханов. – Америка уже осуществляет широкие планы политического и экономического закабаления России.
– Не преувеличивайте, – снисходительно усмехаясь, заметил Розов. – Мы должны трезво оценивать положение. Этому нас научила царская каторга.
– Видно, вас, Розов, царская каторга ничему не научила, – ответил Суханов. – То, что я говорю, подтверждается фактами. Мы осведомлены о результатах поездки князя Львова в Вашингтон. Колчаку открыт большой кредит. Колчаковская армия уже получила двести тысяч американских винтовок «ремингтон», много другого оружия.
– Ваши сведения подлежат проверке…
– Розов, не мешайте! – прикрикнул Шадрин. – Суханов, продолжайте.
– Что предлагает Центральный Комитет партии? Напоминаю апрельскую телеграмму Ленина Владивостокскому Совету. – Вынув из бокового кармана бумагу, Суханов прочел: – «Мы считаем положение весьма серьезным и самым категорическим образом предупреждаем товарищей. Не делайте себе иллюзий: японцы, наверное, будут наступать. Это неизбежно. Им помогут, вероятно, все без изъятия союзники. Поэтому надо начинать готовиться без малейшего промедления и готовиться серьезно, готовиться из всех сил. Больше всего внимания надо уделить правильному отходу, отступлению, увозу запасов и железнодорожных материалов. Не задавайтесь неосуществимыми целями. Готовьте подрыв и взрыв рельсов, увод вагонов и локомотивов, готовьте минные заграждения около Иркутска или в Забайкалье. Извещайте нас два раза в неделю точно, сколько именно локомотивов и вагонов вывезено, сколько осталось. Без этого мы не верим и не будем верить ничему…»
Слово взял Костров:
– Для некоторых из нас, видимо, Япония все еще рисуется такой же, какой была в прошлом, когда фрегат «Паллада» гостил на рейде Нагасаки. Той Японии, о которой писал Гончаров, уже не существует. Поэтому-то Япония и выбрана американскими монополистами как ударная сила интервенции, получившая для этой цели уже большие кредиты. Натиск контрреволюционных войск на Дальнем Востоке при помощи японцев усилился. Несмотря на противоречия, о которых здесь говорит Розов, достигнуто соглашение между США и Японией. Это же факт! Перед РСФСР поставлен ультиматум: либо воюйте с Германией, либо нашествие японцев при помощи Антанты… Чего же вы, Розов, ломитесь в открытую дверь, вносите сумятицу в партийные ряды? Надо ускорить эвакуацию, деятельно готовиться к переходу на нелегальное положение. Нам, большевикам, не нужен пафос шляхтича, умирающего в красивой позе со шпагой: «Мир – это позор, война – это честь». Декларация меньшевистского правительства Дербера широко популяризируется в США. Уже открыто говорят о Сибири как о колонии американских монополистов…
После совещания Костров с Сухановым пошли на митинг Тихоокеанской эскадры.
– Да, иного выхода нет… Надо с орудий снять замки, а форты взорвать. Понимаете, чтобы в случае беды интервенты были лишены защиты со стороны моря, – говорил дорогой Костров.
– Нелегко уговорить моряков…
Суханов закашлялся. На носовом платке проступили пятна крови. Костров вспомнил Ольгу, покачал головой:
– Передохнуть бы вам следовало.
– Сейчас не время.
– Давно это с вами?
– После тюрьмы…
– Хоть, пока я здесь, передохните. Ружье за плечо – и в лес.
– Неплохо. Люблю на зорьке у таежного озерка посидеть.
– Вот и езжайте.
– Не выйдет, Богдан Дмитриевич, затоскую по делам и через день прибегу сюда.
Митинг моряков Тихоокеанской эскадры проходил в просторном дворе морской крепости.
Суханов рассказал о сложившейся обстановке, о мерах, которые следовало принять, и объявил, что форты береговой обороны должны быть взорваны. Моряки стоя слушали сообщение председателя Совета.
Первым попросил слова боцман Коренной:
– Мы верим тебе, товарищ Суханов, но в таком деле на пароль полагаться нельзя. Документ положь на стол! Шутка ли, братцы, форты взорвать? Ответ перед Россией кто держать будет? Мы! На чью совесть ляжет вечный позор, если в таком деле произойдет ошибка?
Пришлось прервать митинг.
Пока Костров и Дубровин беседовали с моряками, Суханов поехал в Совет за телеграммой Ленина. Когда он вернулся, Гаврило Коренной оседлал нос старыми очками, перевязанными ниткой, и, водя указательным пальцем по телеграфному бланку, стал вслух читать. Притихшие моряки стояли подтянутые, сосредоточенные. Коренной вернул телеграмму Суханову.
– Ясно, братцы!.. Драться будем, как в Порт-Артуре!.. Мы их проучим по всем статьям… Останусь жив, погляжу, как «Бруклин» якорную цепь будет выбирать… Ни в жизнь не поверил бы, что я, боцман Гаврило Коренной, буду рвать форты да еще отступать, но спорить не время: Ленин приказывает.
С митинга Суханов с Костровым возвращались на рассвете. Моряки правильно их поняли. Телеграмма Ленина принята к исполнению, действия Совета одобрены. Интервенты не смогут воспользоваться крепостью, боевые форты будут приведены в негодность.
На Тигровой улице Костров и Суханов стали прощаться.
– Идите отдыхайте, – сказал Костров.
– Надо в Совет. Там меня дожидается Янди, чех – командир чехословацкого отряда Красной гвардии.
Костров заинтересовался:
– Офицер?
– Поручик, ротой командовал. В шестнадцатом году за революционную работу был разжалован в рядовые. По приказу генерала Гайды предан военно-полевому суду, получил высшую меру, бежал.
– Пойду с вами, – решил Костров, – хочу с ним познакомиться.
В кабинете Суханова они застали молодого еще человека в солдатской форме. Он был высок, строен, худощав, с умными синими глазами.
Янди поднялся с кресла, сделал шаг вперед и остановился в нерешительности. Костров крепко пожал его руку.
– Рад познакомиться. Как устроились?
Янди ответил не сразу.
– После всего того, что со мной произошло, у меня такое чувство, как будто я вернулся в родную семью, – сдержанно ответил Янди и зашагал по кабинету, на ходу бросая отрывистые фразы: – Многих купил Гайда на деньги Вильсона. Не терпится американцам удушить русскую революцию… Полковник Хауз, личный советник президента в Омске, вручил Гайде полтора миллиона долларов на содержание корпуса. Все это так… Но солдаты уже не те, что были в Поволжье. Ослепление проходит. Чехи не хотят участвовать в преступной войне против русской революции.
– Спасибо вам и вашим товарищам, – отозвался Костров. – Я сообщу об этом Ленину.
– Передайте, пожалуйста, товарищу Ленину, что чехи-красногвардейцы признают единственной властью только советскую власть, которую готовы защищать от всех ее врагов.
В кабинет вошел командующий Тихоокеанской эскадрой Дубровин. Он был взволнован. От контузии, полученной при осаде Порт-Артура, его седая голова подергивалась.
Встревоженный Суханов пошел к нему навстречу.
– Перехвачена радиограмма на борт «Бруклина» от Фрэнсиса[14]14
Фрэнсис – посол США в Москве.
[Закрыть] адмиралу Найту. Нижнеудинск в руках восставших контрреволюционеров. Связь с Москвой прервана, – доложил Дубровин, – магистраль захвачена мятежниками.
В кабинете наступила тишина.
– Теряться не следует, – заговорил, наконец, Костров. – Здесь, во Владивостоке, будет решаться судьба России как великой морской державы. Надо этот экзамен сдать.
Янди надел форменную фуражку, на которой краснела звездочка.
– Разрешите отлучиться в часть?
– Идите, товарищ Янди, информируйте об обстановке чехословаков. Не поддавайтесь на провокации, помните, что многое решает выдержка.
Костров сел в кресло и задумался.
Дубровин пододвинул стул и сел рядом. Оба думали о Владивостоке. Наступал самый опасный момент. В любой миг мог вспыхнуть пожар.
– Да, Богдан, трудно… – заговорил Дубровин. – И о семье сердце болит.
– Разве твоя семья не здесь? – удивился Костров.
По лицу Дубровина пробежала тень.
– Прости, что заговорил о тяжелом для тебя… – начал Костров.
Они поглядели друг другу в глаза.
– Дочь – моя слабость… Скоро приедут. Я как с Черноморского флота демобилизовался, сообщил своим, чтобы выезжали во Владивосток…
Молчаливо, одним взглядом, полным сердечного сочувствия, Костров подбодрил товарища. Ему нравилась в этом суровом с виду человеке душевная мягкость. Тяжелые испытания вынес он после разжалования, но не согнулся, не отступил.
Дубровин склонился к плечу Кострова.
– Брат моей жены был генералом. Известный японовед Власов. Не слышал?
– Как же! Либерал и меценат, автор очерков «У истоков японской культуры»?
– Он! Много помог нам Власов в японском плену. Он был в Токио военным атташе. У него и выросла Вера, училась в японской гимназии.
– Не думает генерал возвращаться в Россию?
