Текст книги "Таежный бурелом"
Автор книги: Дмитрий Яблонский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)
ГЛАВА 9
Стремительной иноходью, раскидывая копытами снег, шел Буян. Костров с Ожогиным возвращались с уездного съезда Советов.
Вспоминая недавние события, Костров ухмылялся. Ох, и досталось им за эти дни! Заново созданы все волостные, сельские и станичные Советы, организованы кооперативные магазины. Проведен съезд потребительской кооперации, избрано новое правление. Хорошо, что в помощниках не ошиблись: неутомимые люди Сафрон Ожогин и Федот Ковригин. Даже самые рьяные эсеровские и кадетские ораторы, встревоженные событиями в Раздолье и нахлынувшие из Никольска-Уссурийска в уезд, не могли выстоять против практической сметки и ясности ума Ожогина. Гладенькие, причесанные речи лидера дальневосточной кадетско-эсеровской коалиции Хомякова, призывавшего съезд к соглашательству, разбились об ожогинские доказательства. Вначале, правда, Сафрон робел. Хомяков в перерывах обрабатывал его, разгадав в нем настоящего вожака крестьян. Успокоенный кротостью старика, Хомяков в своей речи даже призывал идти за такими вот прирожденными, вне всяких партий вождями, как Ожогин.
Но когда Ожогин выступил, Хомяков понял, что ошибся в нем. Старик требовал самых решительных мер расправы с кулаками.
В Совет прошли солдаты-фронтовики, три большевика и сочувствующие казаки из бедноты. Из иногородних избраны Сафрон Ожогин и Федот Ковригин. Пусть в этом, вновь созданном аппарате власти много недоделанного и неумелого, но это аппарат революционного действия, преданный и жизненно необходимый для русского народа, для России. Кто знает, как развернутся события в крае, отстоящем на двенадцать тысяч верст от Ленина, от Смольного? Кто знает, что предпримут вечно пялящие глаза на русское тихоокеанское побережье соседи – Япония и Америка? Но если во всех уездах будет такая же власть, Дальнему Востоку не страшны никакие испытания.
Костров полной грудью вдохнул свежего морозного воздуха. Победа полная! Люди с того света, как метко и остро назвал Ожогин эсеровских ораторов, перед голосованием покинули зал. Крестьянские делегаты поняли ленинские призывы, отвергли призывы меньшевиков, их посулы, основанные, как и всегда, на соглашательстве с буржуазией.
Весть о Раздолье облетит Дальний Восток. Крестьяне убедятся, кто их враг, кто друг. В Раздолье начато то, что неизбежно должно свершиться в любой станице, в любом селе.
Будет о чем рассказать в столице. Все-таки молодец Ольга! Задержала его, уговорила попросить отсрочку. Здесь, в глухом уезде, они добились того, что Ленин называл практическим, неизбежным участием крестьянства в пролетарской революции.
А теперь в дорогу, в Петроград! Наташу засадит за учебники. Девушка способная, поднажмет, сдаст экзамен в университет. Ольгу отвезут в Сестрорецк. Ее отец, старый врач, поставит дочь на ноги. Много лет сердился старик на взбалмошную дочь, а теперь успокоился, ждет не дождется ее и внучку. Ну, а он сам, Костров? Сам, как и всегда, – куда Центральный Комитет пошлет.
На закатанном полозьями, сверкающем от солнца повороте кошева раскатилась, стукнулась ободом о березовый ствол. Ожогин встрепенулся. Откинул медвежью полсть, легко выскочил на снег. Ухватился за оглоблю, побежал рядом с Буяном. Щеки старика разгорелись, ноздри раздулись. С полного маха завалился обратно в кошеву, обдавая Кострова горячим дыханием.
– Вот и разогнал кровушку, – весело сказал старик, срывая сосульки с усов. – За всю жизнь столько не ерзал по стульям, как в этот раз. И на заднице трудовая мозоль набивается.
Костров с усмешкой наблюдал за жизнерадостным стариком. Все в нем основательно, по-русски широко, самобытно.
В светлых глазах Ожогина замелькали огоньки.
– Да-а, побесились оратели. Думал, стянут с помоста: перебежчик, орут, двоедушник. А какой я перебежчик? Всю жизнь одной правды держусь, пекусь о мужике. Ну, а как, значит, этот усатый щеголь стал подбивать против тебя выступить, зло меня разобрало. «Ах, так, – думаю, – ты хитер, но и я лаптем щи не хлебаю». «Ваша светлость, – говорю, – я мужик неграмотный, трудновато перед народом выступать». А он-то, дурило, расчувствовался: «Мы, – говорит, – тебе бумажку дадим». Вот я и стал их драть скребком. Потеха!
Ожогин откинулся на спинку кошевы. Потом оборвал смех, лицо стало суровым.
– Щелкуны! Русью править хотели. Зорок глаз у Ленина, под сокольим нарядом разгадал воронье оперение. У воеводы, Митрич, не только булава, но и голова, а они вон что выкомаривают. Деньги сулили, чтоб, значит, я ихнюю правду поддержал… Отвадили мы их, больше не посмеют носа к нам сунуть.
– Расскажу, расскажу в столице, как ты их стегал.
– Скажи, как мужик дуги гнет.
Незаметно доехали до Раздолья. Над крышами рдел багряный закат. Над опушкой леса выплывал медно-желтый полноликий месяц. Потрескивали промороженные до самой сердцевины деревья.
Заиндевевший Буян уперся мордой в тесовые ворота. Навстречу выбежала Наташа.
– Ждали, ждали, – упрекнула она. – Хоть бы весточку прислали. Сейчас пельмешек сварю.
Наташа завела Буяна под навес. Распрягла, жгутом соломы счистила иней со спины, осторожно сняла с конской морды сосульки. Проворно сбегала в дом, укрыла лошадь медвежьей шкурой.
Ожогин стоял на крыльце, любовался быстрыми руками девушки. Подтолкнул плечом Кострова, сказал:
– Бой-девка! За что ни возьмется, все горит.
– В мать пошла, огнистая.
Костров вошел в горницу. Ольга стояла у окна. На ней было новое, из синей шерсти, незнакомое ему платье.
Ольга кокетливо блеснула глазами.
– Ну как?
Костров подхватил ее на руки, закружил по комнате.
Ольга выскользнула из его рук, плавной походкой прошлась по комнате.
– Замечательно! – восторгался Костров. – Как это тебе удалось?
Ольга погрозила пальцем.
– Военная тайна!
– Как у бывалого солдата, – пошутил Костров. – «Что везешь?» – «Снаряды». – «Куда едешь?» – «Военная тайна».
Не спуская с мужа счастливых глаз, Ольга взметнула розоватую льняную скатерть и принялась разравнивать ее, быстро поглаживая маленькими ладонями. И Кострову невольно вспомнилась девушка, протягивающая ему букет цветов в здании суда.
Наташа накрыла на стол, внесла миску с пельменями.
Лукаво поглядев на мужа, Ольга поставила графин с вишневой настойкой.
– Сама варила, Богданушко. Твоя любимая наливочка.
После ужина Костров, похаживая по комнате, делился впечатлениями о съезде, о людях, избранных в исполком, о той борьбе, которую пришлось выдержать при обсуждении проекта резолюции по текущему моменту.
– Ты понимаешь, Оля, троцкисты идут против основной линии партии. Представитель Уссурийского губкома голосовал за предложения Хомякова. Неслыханное нарушение дисциплины, совершенное за спиной партийного комитета!
Ольга коснулась седой пряди, ниспадавшей на лоб мужа: след тех дней, когда он ожидал исполнения смертного приговора.
– Остынь, кипяток! Помнишь Горького: «Цветы, посаженные тобой…»
– А как же? Сердечно сказано: «Ты уехал, а цветы, посаженные тобой, остались и растут…»
Ольга присела рядом, кинула на плечо мужа руку и, глядя в его искрящиеся глаза, продолжала:
– «Я смотрю на них, и мне приятно думать, что мой сынишка оставил после себя нечто хорошее – цветы…» Так и мы с тобой, Богданушко, уедем, а цветы будут цвести. Что может быть лучше? Всегда ведь приятнее отдать, чем взять…
В хлопотах прошло несколько дней. Ольга с Наташей готовились в дальнюю дорогу: стряпали пельмени, морозили молоко, жарили осетрину. Костров оставшиеся дни использовал для новых поездок вместе с Ожогиным и Ковригиным; организовывали кружки революционной молодежи, подбирали надежных людей в кооперацию. В эти дни Федот Ковригин был принят в партию.
Над Уссури задули шквалистые ветры. Спирт в градусниках упал за пятьдесят. Ожогин смастерил кошеву с верхом, обил ее изнутри войлоком.
Однако в день отъезда Ольга решительно сказала:
– Знаешь, Богданушко, мне не выдержать пути… Поезжай один, а мы с Наташей весной с первым пароходом.
Костров заколебался. Страшно было оставлять больную жену, но и не выполнить предписания из центра он не мог.
– Может быть, дать в Питер телеграмму?
Ольга закашлялась.
– Езжай, Богданушко, езжай, – проговорила, наконец, она. – А если что – береги Наташу.
На глаза Ольги набежали слезы. Каждое ее слово звучало, как завещание. Они расставались впервые. Ни ссылки, ни тюрьмы – ничто их не разлучало за эти долгие семнадцать лет.
Костров сжал в руках узкие запястья жены.
– Крепись, Оленька, крепись, родная. Я скоро вернусь.
За окном уже позванивали колокольцы. Костров обнял Ольгу, вышел во двор. Федот сидел на облучке, ручной пулемет лежал на его коленях, две гранаты висели на поясе. Как ни отговаривал его Костров, но Ожогин настоял на своем – не мог он отпустить Богдана без надежного человека…
Кони рванули, понесли. Ольга, закутавшись в доху, стояла на крыльце. Тоскливым взглядом провожала кошеву, черной точкой катившуюся по выметенной ветрами Уссури. Вот и она скрылась за мысом, и только колокольцы звенели и звенели.
ГЛАВА 10
Всю ночь падал влажный снег. К рассвету ударил мороз. Бухту Золотой Рог сковал ледяной панцирь.
Солнце бродило еще где-то за океанским раздольем, а заводские гудки уже начали разноголосую перекличку. Просыпался рабочий Владивосток. В порт спешили грузчики, матросы, кочегары, крановщики. Вместе с ними шел и Суханов. У Адмиралтейской пристани он остановился.
Перед его глазами открылась знакомая с детства и всегда волнующая картина.
Залязгали якорные цепи, засвистели на все голоса пароходные гудки, застучали и зашипели паровые лебедки, завизжали подъемные краны. В защищенных от ветра местах разгружались транспорты, пришедшие со всех концов света. Беспрерывно гудел ледокол «Добрыня Никитич». Он неуклюже врезался в ледяное поле. Льдины на секунду исчезали в волнах, а потом сплошным мелким крошевом всплывали за кормой. У причалов дымили катера. Тускло отсвечивали покатыми спинами нефтеналивные баржи. Тупоносые шумпунки китайцев и юркие джонки корейцев, распустив холщовые, выбеленные ветрами и солнцем паруса, выходили в море на рыбную ловлю.
Солнце выбросило из-за Чуркина мыса первый луч. В прозрачном воздухе затрепетало холодное сияние. Оцинкованный купол маяка Гамова, указывающий путь на Владивосток, зажегся киноварью.
Неожиданно чья-то сильная рука сжала плечо Суханова. Он обернулся. Перед ним стоял высокий, уже не молодой человек. Из-под широких изогнутых бровей глядели смелые глаза. Энергичное, тронутое легким загаром крупное лицо с орлиным носом оттеняла курчавая борода.
– Не признал, Костя?
– Родион Михайлович? Шадрин?! Какими судьбами? – воскликнул Суханов, порывисто обнимая его. – Ну, брат, встреча! Вот уж не думал… Было сообщение о награждении тебя георгиевским крестом первой степени и извещение о смерти. Как же так?
В глазах Шадрина мелькнула искорка.
– Большевику, Костя, иной раз надо схитрить, чтобы борзые псы со следа сбились. Понимаешь?
– Орел!.. – говорил Суханов, похлопывая по плечу Шадрина. – Разве что грузнее, пошире в кости стал, ну и седины в висках прибавилось.
– Тюрьма, Костя, не красит. Четыре года в Зерентуе – не шутка. Да и на германском фронте пришлось не только солдатских щей хлебнуть. Укатили сивку крутые горки.
– Не скромничай, Родион Михайлович. Сам знаешь, седина соболя не портит.
Они шли и вспоминали прошлое: пересыльные тюрьмы, этапы, схватки с соглашателями, листовки.
– А помнишь, Родион Михайлович, не будь тебя – кончили бы меня в тот раз палачи. Слабоват ведь я…
– Кулак, Костя, в счет не идет, зато душа в тебе богатырская… Тот раз ты их, подлюг, сердцем одолел.
– Не ты, не одолел бы!
По лицу Суханова промелькнула тень воспоминаний.
…Многим он был обязан этому редко теряющему присутствие духа человеку. Вспомнилась нерчинская пересыльная тюрьма. На прогулке Суханову кто-то из товарищей кинул папиросу. Он не смог побороть искушения, наклонился – и за это чуть не поплатился жизнью. Подбежавший надзиратель ударил его в лицо. Сжав кулаки, Суханов рванулся к надзирателю. Конвойные бросили его на землю и стали избивать. И тогда, гремя кандалами, Шадрин кинулся на конвой. Заключенных быстро развели по камерам… Из-за решеток неслись негодующие крики: «Долой палачей!» Заключенные запели «Марсельезу». Прислонясь к стене, Шадрин короткими сильными ударами отбивался от наседающих солдат. Через решетки в тюремные камеры врывалась его мощная октава: «А ну, подходи, кто жить не хочет!..»
– Ох, и дал ты им тогда, дым из зубов шел! – с юношеской восторженностью воскликнул Суханов.
– Озверел я тот раз, Костя. Терпение лопнуло.
В воротах порта они задержались. Шадрин рассказал о казачьей банде Орленко, которая появилась в окрестностях Николаевска-на-Амуре.
– Совсем обнаглели казачишки, зорят деревни, а пугнуть нечем. Выручай, Костя, помоги оружием…
– Заходи в Совет, – отозвался Суханов. – Оружия у нас маловато, но поделимся по совести.
– Спасибо. У нас, Костя, порохом попахивает.
– У нас, Родион Михайлович, не лучше. – Суханов покачал головой. – Ну вот, оружие пообещал, а кому – не спросил.
– Закружила и меня встреча… Председатель я Николаевского-на-Амуре Совета… С китайской джонкой приплыл… Бедны мы, гвоздя и того днем с фонарем не сыщешь. Надо сеять, рыбу ловить, да мало ли забот!..
Суханову захотелось поделиться со старым другом тем, что его так волновало сейчас. И он начал рассказывать о положении во Владивостоке.
В магазинах не стало хлеба. Крестьяне из окрестных деревень, напуганные казачьими бандами, которые занимались грабежами на проезжих дорогах, ничего не привозили. Спекулянты обнаглели, взвинчивали цены. Враг наступал не только на продовольственном фронте. Только вчера иностранные консулы по инициативе консула Соединенных Штатов Колдуэлла вручили Совету пространное обращение. Дипломаты требовали роспуска Советов, угрожали вооруженным вмешательством, предлагали ликвидировать отряды Красной гвардии. Войска генерала Хорвата – начальника Китайско-Восточной железной дороги – обезоружили в Харбине рабочие дружины, свергли Совет, расстреляли депутатов. Атаман Семенов с отрядом напал на станцию Маньчжурия, зверски расправился с членами Маньчжурского Совета и объявил себя начальником гарнизона. Создалась угроза прекращения транзитного движения по транссибирской магистрали. Войсковой съезд уссурийского казачества прошел под водительством контрреволюционного офицерства. Наказным атаманом избран есаул Калмыков. В город беспрерывно прибывали эшелоны с «беженцами» из России. Под видом «беженцев» тянулись остатки разбитой белогвардейщины. Бывших офицеров нетрудно было распознать по выправке, по походке, то тому особому разговору, который свойствен кадровым военным. Пользуясь поддержкой консулов, стекались в город агенты иностранных разведок.
Солнце ударило в лицо Суханову. Он надвинул на брови козырек студенческой фуражки.
– Драки, Родион Михайлович, не миновать! – подвел Суханов итоги.
Незаметно они вышли к пирсам.
На берегу сухопарый кореец торговал крабами. Варил он их тут же в большом котле, под которым потрескивал костер. Рядом, свернув ноги кольцом, сидел старый китаец. На коленях у него лежала трубочка с длинным мундштуком для курения опиума. Около него суетилась маленькая обезьянка с грустными глазами, одетая в стеганую курточку из китайской далембы. Японец, пристроившись на порожних бочках, продавал живых миног, которые плескались в стеклянном сосуде. Сновали с корзинами на голове разносчики. Чадили жаровни. Кипели густо проперченные, сдобренные чесноком китайские пельмени. Суетились цыганки. Старик на деревянной ноге вертел ручку шарманки. Медвежонок в полосатом костюме со шляпой обходил зевак. В старую шляпу летели медяки.
– Богато, Костя, живете! – проговорил Шадрин, окидывая цепким взглядом портовый рынок.
– Богато-о! – отозвался Суханов. – Здесь добрая половина шпионов. Позавчера сделали облаву, улов действительно оказался богатым. Влип полковник Донцов – помощник начальника Харбинского сыскного бюро. Матерый шпионище! Прибыл по поручению генерала Хорвата налаживать разведку…
У погрузочной площадки они задержались. Здесь шла разгрузка иностранных пароходов.
За работой наблюдал Тихон Ожогин.
По крутым сходням спускались грузчики в залатанных и липнущих к телу шароварах. Пот узкими струйками сбегал по спинам.
– Вира!.. Майна!.. – то и дело раздавались слова команды.
Тихон подошел к ним. Суханов приветливо улыбнулся. Приглянулся ему бывший унтер-офицер с первой встречи. Много пришлось Тихону поработать, пока грузчики признали его за своего вожака. Он выполнил требование Совета, создал красногвардейскую дружину в порту. Красногвардейцы избрали его командиром.
– Как трудимся? – спросил Суханов, указывая на причал.
– Пароходы, товарищ председатель Совета, разгружаются раньше времени, – по-военному отрапортовал Тихон.
– Так оно и должно быть!.. Ну, говори, Ожогин, как живешь?
Тихон хмуро ответил:
– В магазинах по полкам крысы шныряют… А спекулянты дерут три шкуры. Не признают советских денег, николаевские подай им… Голодно рабочим…
– Знаю, Ожогин. Совет решил конфисковать зерно у хлеботорговцев. Коммунистов мобилизовали на это дело. Из Москвы пришла телеграмма. Для нас закуплено в Маньчжурии двести тысяч пудов хлеба. Расскажи рабочим…
К причалу подошел пароход «Конан-Мару». На мачте взвился белый флаг с красно-лучистым кругом.
– Груз для японской конторы «Исидо», – пояснил Тихон.
Подкатил автомобиль. Из него вышел коротконогий тучный директор фирмы «Исидо» Мацмай. Увидев Суханова, снял шляпу, учтиво поклонился.
– Не нужна ли наша помощь, господин Мацмай? – осведомился Суханов.
– Благодарю. Очень благодарю. Мы обойдемся своими силами, – ответил Мацмай. – Привезли медикаменты.
Директор фирмы помахал шляпой и, любезно раскланиваясь, поспешил на пароход.
– Что-то Мацмай сегодня чересчур суетлив и почтителен, – следя за пароходом, сказал Суханов.
– Странно, что он отказался от нашей помощи. Им такой пароходище хватит разгружать на неделю, а нам на двадцать часов работы.
– Да, странно. – Суханов испытующе поглядел на Ожогина. – А ты, Тихон, разузнай, что у них в трюмах.
Суханов дружески хлопнул Ожогина по плечу и направился в Совет. Шадрин пошел посмотреть на разгрузку.
Тихон Ожогин пошептался с грузчиками и тоже стал наблюдать за тем, как разгружали судно.
Мимо него прошел худенький кореец. Напрягаясь под тяжестью груза, он прерывисто дышал, пот катился по изможденному лицу. Не останавливаясь, кореец тихо попросил пить. Японский приказчик услышал, ударил его стеком.
– Не смей! – крикнул Тихон. – Здесь Советская республика, вы обязаны соблюдать наши законы.
Приказчик погрозил корейцу кулаком и вернулся на пароход.
Тихон зачерпнул ковш воды из бочки, протянул грузчику. Тот жадно стал пить.
– Моя – Ким, корейса… Спасибо, капитана!
В это время подъемный кран поднял большой ящик. На ящике, обтянутом рогожей, алел красный крест. Груз повис в воздухе и, покачиваясь, поплыл над причалом. Сгрузили на берег уже ящиков двадцать, как вдруг трос лопнул. Душераздирающий крик повис над бухтой. Японского матроса, не успевшего отскочить в сторону, зацепило ящиком. Сейчас же появился Мацмай.
Рассыпая направо и налево удары стеком, он поспешил к месту катастрофы.
Но Тихон вырвал у него стек, выбросил в воду. Грузчики, оттеснив Мацмая, бросились к ящику.
– А ну, ребята, нажмем!
Стягами приподняли ящик. Японский матрос был жив. Шадрин поднял его на руки, понес в околоток.
Работа прервалась. Японские матросы столпились вокруг русских грузчиков, благодарили, хлопая по плечу, совали на память свои маленькие трубочки, какие-то значки.
Тихон закинул за плечи рогульку.
– А ну, помоги, вали на спину.
Жилистые руки подхватили ящик и взвалили на его широкую спину. Покачиваясь, Тихон пошел по гнущемуся трапу.
– Чугун там, что ли?
Ожогин подгибался под тяжестью.
– Куда вы? Что делаете? – встревожился Мацмай.
– Поможем, – дружелюбно отозвался Ожогин и, вдруг споткнувшись, со всего размаху швырнул ношу на бетонированный пол. Ящик раскололся, как спелый арбуз. Из него вывалились новенькие винтовки..
Грузчики приостановили работу. Раздались негодующие возгласы. Ожогин вскочил на ящики, накрытые брезентом.
– Довольно галдеть! Сгруженное на пирсе оружие мы конфискуем. Эй, товарищи, у кого винты с собой, выходи!
Человек пятнадцать рабочих с винтовками тотчас же заняли все выходы с парохода.
– Вот что, Ожогин, ты погляди за порядком, а я пойду к Суханову. Дело серьезное, – сказал Шадрин, вернувшийся из околотка.
Японские матросы явно сочувствовали русским. Вместе со всеми рабочими Нагасаки многие из них голосовали за резолюцию социалистической партии Японии: «Ни одной винтовки русским белогвардейцам! Ни одного патрона!» Шесть суток бастовали японские докеры, но их обманули. Им сказали, что они грузят медикаменты для России.
От группы японских матросов отделился длиннолицый моряк – голубоглазый айнос[2]2
Айносы – жители Курильских островов.
[Закрыть]. Он подошел к Ожогину.
– Я Сузуки. Мы, социалисты Японии, – сказал он на ломаном русском языке, – с вами, русские братья!
Его слова покрыл одобрительный гул.
С капитанского мостика прозвучал горн. Японские матросы один за другим поднимались на палубу и выстраивались в ряд. В наступившей тишине слышно было, как лязгнули стальные браслеты, надетые жандармом на руки Сузуки.
