Текст книги "Таежный бурелом"
Автор книги: Дмитрий Яблонский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)
ГЛАВА 16
Капитан Нооно, в сером костюме, с сигарой в зубах, подошел к пульмановскому вагону. Однако дежурившие на перроне японский унтер-офицер и американский капрал сделали ему знак задержаться, потребовали документы. Просмотрев их, велели полицейскому отвести задержанного в комнату контрразведки. Здесь дежурил капитан американской армии. Он коротал время, сидя в кресле с книгой Дарлингтона «Как прожить долгую жизнь и быть при этом счастливым». Рецептов счастия было такое множество, что капитан растерялся. Он глотал страницу за страницей. Его внимание привлекла фраза:
«Грабь или не грабь – дело твоей совести, но не упускай того, что лежит неохраняемое».
Капитан улыбнулся. Вот это здорово, ох, и умен Дарлингтон! Уж кто-кто, а он знает, что всякая прогулка по колонии сопряжена с бизнесом.
«Народы колониальных земель, – читал дальше капитан, – не люди. Это человекоподобные обезьяны, они живут в берлогах или на деревьях в зависимости от времен года и питаются только дарами природы. Среди них есть обезьяны высшего типа, которые управляют, и низшего, которые исполняют».
Дверь приоткрылась.
– Ты что? – спросил капитан полицейского.
– Китайский коммерсант, господин капитан, подозрительная личность. Приказано к вам доставить.
Полицейский ввел Нооно и, прикрыв двери, удалился.
Взгляд капитана скользнул по золотой часовой цепочке с брелоками. Он выложил на стол крупнокалиберный кольт, прикрыл рукоять ладонью.
– Вы китайский коммерсант? Говорите по-английски?
– Да, господин капитан. Коммерсант не может не знать английского языка.
– Почему документы не зарегистрированы в нашем управлении?
– Здесь есть штамп японского коменданта. Мне сказали, что этого достаточно.
Поняв, что спорить бесполезно, Нооно вынул бумажник, молча положил на стол деньги. Капитан пересчитал их, небрежно смахнул в приоткрытый ящик стола и, прикинув в уме, сказал:
– Налоговой сбор для китайских коммерсантов по Уссурийской дороге установлен…
Он достал какой-то затрепанный тарифный справочник, полистал его и строго закончил:
– Установлен в двести долларов. Так решил Стивенс.
Нооно, вздохнув, вынул деньги, потребовал квитанцию. Но капитан посмотрел на него такими глазами, что он тут же решил не связываться.
К купе Нооно ожидал Глотов – русский, из числа белогвардейцев, лысый, обрюзгший, еще нестарый человек. Нооно небрежно кивнул ему головой, захлопнул дверь, снял пиджак, вытащил из кармана русский эмигрантский журнал.
Паровоз засвистел. Поезд качнулся и тронулся.
В хронике Нооно нашел нечто интересное, набранное петитом. Сообщалось о строительстве японской фирмой фармацевтического завода.
– Растяпы! – прошипел Нооно и швырнул журнал на колени Глотову. – Разве такие вещи публикуются для всеобщего сведения? Вместо помощи – одна помеха.
– Вы сегодня, Нооно, не в настроении, – сдержанно отметил Глотов.
– Измельчали! – раздраженно продолжал Нооно. – Вас смяли большевики своей энергией, напористостью и грубой силой. Вы статейки пописываете, митингуете, караул кричите, а большевики за горло вас хватают. Хватка у них неплохая…
– Нооно! – вскипел Глотов. – Если бы я вас не знал, я бы дал вам по физиономии…
– Мы едем не на прогулку, дело смертью попахивает, – напомнил Нооно.
Он фамильярно хлопнул Глотова по коленке и подал ему сигару.
Глотов был когда-то офицером. После разгрома белогвардейских банд очутился в харбинских харчевнях без средств к существованию. И погиб бы, если бы Нооно не перетянул его в свой трактир. Глотов радовался, когда в контрразведке ему предложили нелегально переехать в Хабаровск. А теперь? Кто из них союзник, кто хозяин, кто попутчик?
Словно угадав его мысли, Нооно с легкой иронией сказал:
– Не сердитесь! Вы, Глотов, теперь наш союзник.
Глотов угрюмо молчал.
С этой поездкой Нооно связывал кое-какие надежды. Вспомнился кадетский корпус. Там он увлекался книгой «Похождения в Индии бесстрашного метцуке»[35]35
Метцуке – сыщик, разведчик (япон.).
[Закрыть]. Позже, став взрослым, он потратил немало усилий, чтобы стать похожим на того метцуке…
Давно, очень давно не видел он своей маленькой жены. Она актриса. Как бы ему хотелось сейчас послушать под аккомпанемент самусена[36]36
Самусен – музыкальный инструмент (япон.).
[Закрыть] ее нежное пение!
Нооно предался мечтам.
Вот он входит в дом. На плечах – погоны полковника, на груди – орден Золотого Коршуна. Домик опрятный и уютный, на полу – желтые циновки и вышитые подушки. В стене ниша для какемоно. На столике чаша сатсумского фарфора с горячей рисовой водкой, сладости. На руках у жены сын, розовощекий самурай. Он протягивает к нему пухлые руки… Какое счастье! Ради этого стоило несколько сот русских отправить в мейдо… Он говорит жене, что теперь у них в Токио будет свой дом и магазин. Она станет выступать в императорском театре. Жена целует грубые, обветренные губы воина и поет ему древнюю песню самураев…
Сон надвигается. Сквозь дремоту Нооно видит лицо молодой жены, с которой не виделся два года. Не так уж все мрачно. Он, конечно, обставит этих кротов из подпольного ревкома, как метко их окрестил маркиз.
В полдень поезд подошел к неприметной станции. За ней простиралась территория РСФСР.
Капитан Нооно продумал каждую деталь перехода линии фронта. Он еще раз внимательно осмотрел партийный билет, запрятал его под подошву ботинка. Солдатский цирюльник выбрил ему голову и искусно наставил синяков. Казалось, что этого человека долго и сильно избивали.
– Ну пошли! – Нооно толкнул в спину нерешительно переминавшегося с ноги на ногу Глотова и произнес заклинание: – Наму Амида Бутсу!
Унтер-офицер с солдатами окружили их и повели по железнодорожному полотну.
– Опять на расстрел повели! – слышались позади тревожные голоса, от которых у Глотова пугливо сжималось сердце.
Нооно внутренне спокоен. Он полагался на свое сильное, тренированное тело. Изобразив на лице страдание, опустив голову на грудь, брел между поблескивающих штыков.
Часовой, стоявший на охране советского участка дороги, поднял тревогу. Из барака, разобрав из пирамиды винтовки, выскочил караульный взвод.
Спустившись с полотна, японский конвой повел арестованных к опушке леса.
Красногвардейцы следили за мрачной процессией.
Когда подходили к опушке, Нооно наотмашь ударил конвойного и побежал. За ним устремился Глотов.
Раздались частые выстрелы. Над головами бегущих свистели пули. Глотов опередил Нооно. Позабыв про инструкции, он бежал, охваченный неподдельным ужасом.
– Сюда, товарищи! Сюда! – кричали красногвардейцы.
Пулеметчик нырнул за щит, дал очередь. Японцы залегли в кустах, стали отстреливаться. Разгорелась перестрелка.
Красногвардейцы подбодряли бегущих:
– Скорей!
Японский унтер-офицер старательно прицелился и плавно спустил курок. Глотов почувствовал толчок в правую ногу и упал.
Нооно взвалил на плечи раненого и через несколько минут очутился за кордоном.
Подобрав убитого, японские солдаты отступили.
Около перебежчиков захлопотали красногвардейцы, один подавал им чистый бинт, другой – стакан молока, третий крутил цигарку.
– Куда моя попала? – приоткрыв веки, простонал Нооно, оглядывая красногвардейцев.
– Дома ты, у своих. На покури, водицы испей, – суетился вихрастый пулеметчик.
Нооно, поймав за руку красногвардейца, крепко сжал его пальцы.
Глотову забинтовали ногу. Рана оказалась пустяковая, но она-то решила успех плана Нооно: ему и Глотову поверили.
Нооно сбросил рубаху. Фиолетовые синяки, кровоподтеки, багровые полосы от ударов красовались на спине. Рубаха была грязной, в пятнах крови. На ней копошилось множество насекомых.
– За что били-то? – спросил один из красногвардейцев.
– Человек от смерти ушел, а он с вопросами! Шел бы лучше на кухню, щей ребятам разогрел, чайку скипятил, – остановил его товарищ и тут же сам добавил, обращаясь к Нооно: – Ты хороший товарищ! Жизнью рисковал, а раненого из-под пуль вынес.
– Моя русски товариса любит, – отозвался Нооно. – Его мало-мало маленький учи, хоросая люди, кынига читай, писимо пиши.
– Значит, учитель он, так, что ли?
– Учи, учи, шибако хиросо, – Нооно тронул руку Глотова. – Моя паровоза ходи, огонь шуруй, уголь быросай, она учи русски.
Нооно зачесался. Красногвардейцы сочувственно переглянулись.
– Терпи, друг, сейчас баньку сготовим.
– Березовым веником эту вредную насекомую выпаришь.
– Ты, браток, не стесняйся, штаны снимай – и в печку.
После бани, в чистом белье, Нооно и Глотов потягивали горячий чай.
Потом на столе появились щи, крынка молока, тарелка с горкой румяных лепешек. Красногвардейцы жили на скудном пайке: полфунта ржаного хлеба и постные, из крапивы или щавеля щи. Времена голодные. Но людей, спасшихся от смерти, сидевших в японской тюрьме, следовало подкормить, и они раздобыли продукты.
– Изголодались, бедняги!
– Посидишь на японских харчах, не то запоешь, – посмеивались красногвардейцы.
После обеда Нооно ушел к командиру заставы, точно ответил на все вопросы. Составили протокол о перебежчиках с подробным изложением попытки их расстрела японцами.
Через несколько дней красногвардейцы усадили их в поезд, отходящий на Хабаровск.
…Пасмурным утром Нооно и Глотов прибыли в Хабаровск. Здесь они расстались. Глотов пошел в штаб комплектующейся кавдивизии.
Нооно неторопливо шел по улице. Около парикмахерской задержался.
Из парикмахерской вышел широкоскулый мальчик с бумажным змеем. Змей, подхваченный ветром, взмыл в воздух и застыл в вышине. На нем был нарисован двуглавый дракон, пронзенный мечом.
Мальчик оглянулся на Нооно и сделал ему какой-то знак. Потом он остановился, быстро смотал нитку, подтянул змея к себе, свистнул и убежал.
Из-за угла показался уличный торговец овощей с черной косой, заброшенной за плечо. На голове его колыхалась плетеная корзинка, доверху наполненная овощами.
– Парикмахерская закрыта. Хозяин ушел в мейдо, приказал слугам распродать имущество, – скороговоркой по-японски пробормотал продавец овощей, когда Нооно поравнялся с ним.
Нооно продолжал идти, ожидая пароля.
– Следуйте за мной. Вас ждут слуги умершего хозяина, – тихо проговорил продавец овощей.
– Скажите слугам умершего хозяина, что деньги за распроданное имущество надо вернуть.
Продавец кивнул. Нооно пошел за ним. Продавец нырнул в калитку. «Будь хладнокровным, трезвым и смелым. Выучись править преданным телом, как балерина на сцене», – вспомнил Нооно песенку агентов восточного сыска. Он нащупал кольт и последовал за чумазым продавцом. Потом огляделся вокруг, прыгнул через забор, притаился за поленницей.
Продавец, выйдя из калитки и не найдя своего молчаливого спутника, удивился. Долго вертел головой с длинной косой, прошелся несколько раз по улице, потом вернулся в дом.
Нооно прокрался к окну, заглянул в комнату. Там сидели несколько человек, о чем-то возбужденно переговариваясь. Внимательно осмотрев их, Нооно распахнул дверь.
– Здравствуйте, верные слуги Тенжи! Милость Аматерасу освещает ваш трудный путь.
Все почтительно встали: перед ними стоял их новый начальник – резидент японской контрразведки.
Принесли таз с водой и полотенце. Нооно умылся и немедленно приступил к делам.
Агент Кикио рассказал, как был арестован резидент из Хабаровска. Кто-то из русских белогвардейцев на допросе выдал его штаб-квартиру.
– Где он? – зло бросил Нооно.
– В тюрьме. Вчера консул потребовал освобождения, но Совет тянет с решением этого вопроса.
– А документы о произволе Совета составлены?
– Сегодня отправлены в Харбин.
– Хорошо. Капитан Хаяси Дандзин знает, что делать.
Свернув калачом ноги, прикрыв косые глаза коричневыми веками, Кикио продолжал:
– Несколько человек перешли запретную зону… В городе готовятся к обороне…
– Наблюдение за Костровым установлено? – прервал Нооно.
– Костров будет в наших руках в первый же день восстания, – ответил Кикио, поеживаясь под немигающим взглядом Нооно.
– Плохо работаете. Кострова и других по списку уже сейчас надо убрать. С этим не тянуть. Понятно?
Голова Кикио низко склонилась. На другой день Нооно переоделся в солдатскую форму. Пошел в городской комитет большевистской партии. Перед лестницей на минуту остановился, потом решительно стал подниматься.
– Из Владивостока! – на ходу бросил он лысенькому добродушному старичку, дежурившему в приемной.
Нооно вошел в кабинет секретаря горкома. Здесь, кроме секретаря горкома Кедрова, находился и секретарь Дальбюро Костров. Он громко говорил:
– …Кругом ротозейство, впечатление такое, как будто фронт не рядом, а где-то за Уралом. Лиц, нарушающих дисциплину, судить, злостных – расстреливать…
Заметив постороннего, он тотчас же замолчал.
– Вы что, товарищ? – спросил Кедров.
Нооно одернул гимнастерку, поправил ремень.
– Я из Владивостока… Член партии… Бежал из-под японского расстрела.
– Садитесь. Ваши партийные документы?
Нооно стянул стоптанный сапог. Перочинным ножом поддел подметку, извлек из-под стельки партбилет. Бережно потер его о штаны, положил на стол.
– Подмок билет, сами знаете, нелегко сберечь…
Секретарь горкома очень внимательно читал протокол красногвардейской заставы, Костров изучал партбилет. Нооно чувствовал на себе его испытующий взгляд.
– Где-то я вас встречал? – вдруг спросил секретарь горкома.
Профессиональная привычка к самообладанию пришла на выручку Нооно.
– А как же, товарищ Кедров. Я работал в порту до революции, – спокойно ответил он. – Вас я знаю хорошо.
– Грузчик?
– Да!
– В забастовке четырнадцатого года принимали участие?
– Нес охрану от штрейкбрехеров в доме подрядчика Меркурьева.
Лаконичные ответы Нооно понравились. Бывший грузчик Кедров не мог знать, что во время забастовки портовых рабочих не кто другой, как Нооно, втесался в ряды забастовщиков и предал забастовочный комитет. Но Костров не спускал настороженного взгляда с этого человека.
– Вы хорошо говорите по-русски, – заметил Костров.
– Да, конечно! Почти всю жизнь в России, отец мой из Мукдена, убит во время боксерского восстания. Мы с братом бежали в Благовещенск.
Секретарь горкома вынул из сейфа списки членов партии, оставленных во Владивостоке на подпольной работе. Нооно следил за ним напряженным взглядом.
– Принять вас, товарищ, на учет мы не сможем, – сухо подвел итоги беседы Кедров, замыкая партбилет Нооно в ящик стола.
Нооно опустил голову.
– Почему?
– Потому, что вы не прошли последнего переучета, когда владивостокская организация переходила на подпольное положение. Вас нет в списках законспирированных большевиков, – более приветливо сказал секретарь горкома. Ему стало жаль Нооно.
– Я был в отъезде… я не знал… – невнятно проговорил Нооно, все ниже опуская голову. – Могу быть полезен… все-таки я сохранил партбилет… знаю коммунистов в Харбине, могу выполнять задания…
Секретарь горкома посмотрел на Кострова, но тот отвернулся.
– Не унывай, парень! – тяжелая рука Кедрова коснулась сухого плеча Нооно. – Сам знаешь, сколько контрразведчики шлют сюда разной сволочи. Хочешь быть полезен? Мы комплектуем кавдивизию, там дадут коня, шашку и винтовку. Хорошо будешь бить интервентов, наведем справки и восстановим в партии.
Нооно хмуро пожал руку секретарю горкома.
– Я согласен, товарищ Кедров.
– Знаешь военное дело? – спросил Костров.
– Артиллерийское – хорошо. Был в Красной гвардии в Шкотове. А кавалерийского строя не знаю, конем и шашкой плохо владею.
После ухода Кострова Нооно вновь зашел к секретарю горкома.
– Я бы у вас, товарищ Кедров, просил дней пять для отдыха, устал после тюрьмы.
– Что же вы меня спрашиваете, ведь вы беспартийный человек.
– Я коммунист, – твердо сказал Нооно, – и не привык решать свои личные вопросы без согласия партийного комитета.
Секретарь горкома еще раз прочитал протокол заставы о бегстве Нооно из-под расстрела.
– Не знаю, что тебе и сказать…
– Я бы мог помочь на артиллерийском складе, пока спина подживет… Вот глядите, какой же я кавалерист…
Нооно сдернул рубаху, спина была вся в кровоподтеках.
– Что же молчал? Конечно, в таком виде тебе на коня нельзя. Здорово они тебя!
Кедров вырвал из блокнота лист бумаги и написал начальнику артсклада.
На работу Нооно приняли.
ГЛАВА 17
Был праздничный день. В воздухе протяжно плыл колокольный звон.
Проснувшись, Вера с удовольствием подумала, что весь этот день она будет дома. Не надо притворяться, не надо контролировать каждое свое движение, каждый взгляд.
Но когда девушка захотела встать, то ощутила, как что-то тяжелое навалилось на грудь, сжало сердце. Покачнулся пол, и кровать куда-то стала проваливаться.
Вера застонала. Агния Ильинична засуетилась. Она намочила полотенце, положила на голову дочери компресс.
– Что с тобой?
– Как-то страшно стало… устала я…
– Вызвать врача?
– Пройдет….
Вера откинулась на подушку, рассказала матери, как, не приходя в себя после обморока, в тюрьме скончался старый мастер Фрол Гордеевич. Об этом человеке обе они слышали много хорошего.
– И Леньку с Сухановым арестовали… Ленька опять ранен, бьют его при допросах.
В последнее время контрразведчики хватали всех по малейшему подозрению. В донесениях, с которыми удавалось Вере познакомиться, сообщалось о разгроме подпольных организаций Сучана, Угольной, Спасска и Шкотова. В селах Ольгинского и Никольско-Уссурийского уездов кем-то были преданы организации революционной молодежи. Много людей погибло в застенках Михельсона.
Все, что доходило до зрения и слуха Веры, становилось достоянием подпольного штаба. Но многое ей не было известно. Где-то существовали тайные квартиры. В них Михельсон и его подручные Жуков и Мак Кэлоу принимали провокаторов и предателей. В сводках и донесениях, которые она печатала, сообщались только их клички – Мотька Шимпанзе, Кучум, Глотов. Оставалось надеяться, что их настоящие имена станут известны народу. Впрочем, некоторые из них уже поплатились за свои услуги: Тимка Щеголь, Илья Наливайко, Петька Кит.
После завтрака Вера, несмотря на недомогание, вышла в сад. Здесь она должна была встретиться с Андреем Ковалем, передать ему очередное донесение.
Встречи эти волновали девушку. За короткие минуты свиданий они успевали поговорить о многом. Главное же – они понимали друг друга с полуслова.
Андрей был хорошо законспирирован: теперь он числился на службе в союзе христианской молодежи. Фельт относился к нему без особой подозрительности, даже, кажется, ценил молодого парня, вышедшего из рабочей семьи и умеющего находить общий язык с простыми людьми. Тем не менее Коваль постоянно подвергался не меньшей, чем Вера, опасности. Совсем недавно в их управление пришел какой-то моряк и заявил, что встретил в Океанской бывшего военкома Коваля и готов за приличное вознаграждение разыскать его. Только смелость и решительность спасли Андрея.
Андрей был немного резковат, но заботлив и чуток. Совсем недавно он принес Вере букет простых полевых цветов. Они уже увяли, но девушке было приятно смотреть на них и думать, что, несмотря на ожесточенную борьбу, в которую оба они оказались втянутыми, что-то сохранилось в них от прежних времен.
Появился Андрей только вечером. Вместе с ним пришла незнакомая Вере девушка. Это была Наташа Кострова.
Все трое присели на одну из скамеек.
Андрей бережно коснулся плеча Веры, сказал:
– Наташе нужно уехать. Надо что-то придумать.
– Я все сделаю, не беспокойся. – Вера проводила девушку домой, познакомила с матерью, потом вернулась в сад, к Андрею.
Увидев подходившую Веру, Андрей улыбнулся. Вере нравилась его сдержанная ласковая улыбка. Стало теплее на душе, когда она подумала, что этот отважный, дерзкий юноша с ней всегда робок, услужлив, по-особому сдержан.
Андрей явно волновался. Он зачем-то встал со своего места и тут же снова сел.
Глядя куда-то в сторону, Коваль сказал:
– На днях я уезжаю в Хабаровск… Настаивает Фельт. – Андрей усмехнулся. – Поеду агитировать за американский порядок… Мы не скоро увидимся… Ведь ты же видишь, что я…
Андрей замолчал. Подходящие слова не находились – слишком сложным, запутанным было их положение. Всякие слова прозвучали бы фальшиво и напыщенно.
Вера присела рядом, сказала очень тихо, одними губами:
– Не хочу расставаться… не хочу…
Андрей отозвался так же тихо:
– Надо, Вера.
Посмотрел на часы, встал.
– Пора…
– Береги себя. Они не знают пощады.
– И я с ними не миндальничаю… Если бы ты знала, как я буду ждать новой встречи…
У калитки они остановились. Вера вдруг обняла его, прижалась губами к горячим губам.
Андрей ушел.
Вера шла к дому, чувствуя себя легкой и сильной. Ни Мицубиси, ни Михельсон не в силах запугать ее, любовь придала ей новые силы.
ГЛАВА 18
Лазарет разместился в небольшой деревушке Соколинке, верстах в десяти от передовых позиций.
Галина Шкаева стала правой рукой начальника лазарета – деда Михея. Она быстро прибрала к рукам все хозяйство, окружила себя бойкими, любящими дело девушками.
Как-то утром к ней прибежала дежурная санитарка.
– Беги скорей. Твоего Илью привезли, – сказала она.
Илья лежал на столе, вытянувшись, с запрокинутой головой.
Михей осмотрел его и, пряча глаза от молодой женщины, приказал отнести в третью палату, где лежали умирающие.
Галя на цыпочках подошла к мужу, склонилась над ним. Илья вскинул глаза. Узнал жену, тихо сказал: «Прости… Егорку побереги»… – и затих.
В тот же день его похоронили. Галина уехала в Раздолье. Из родного села она вернулась через неделю на фургоне, запряженном парой резвых коней. Лежала на ворохе свежескошенной травы и, подперев голову загоревшими руками, уныло глядела вдаль. Прижавшись к ней, дремал малыш, очень похожий на нее.
Дорога вилась между высоченными кедрами, источающими запах смолы. Смола плавилась, янтарными каплями ползла по нагретым стволам.
Вернувшись в лазарет, Галя уложила Егорку, подождала, пока он заснул, а потом отправилась к деду Михею. Тот обрадовался, увидев помощницу, принялся расспрашивать о поездке.
Утром Галина накрыла на стол, зачем-то вышла. Вернувшись в избу, увидела: Егорка сидит на полу, макает в блюдце со сметаной блин, а рядом с ним рыжий кот лакает из того же блюдца.
После завтрака она свела сына к могиле отца, присела на траву.
– Сиротинушка ты моя, безотцовщина, – прошептала Галина, прижимая к себе сына.
Непрошеная слеза повисла на ресницах. Как в тумане, промелькнула перед ней безрадостная молодость. Безвозвратно ушли годы, и никого у нее не осталось, кроме малыша.
Когда они вернулись, дед Михей отвел ее в сторону.
– Зачем ты, красавица, убиваешься? Извелась, неутешная.
Галя задумчиво погладила головку малыша.
– Разве я о нем?.. Егорка вот…
– Егорка, доченька, сиротинушкой не будет. Отец найдется.
Старик взял Галю за руку, повел ее в избу. Малыш уцепился ручонкой за юбку матери. Нетвердо ступая босыми ножками, шел за ней.
Галя подхватила малыша на руки, прижала к груди.
– Нет, дедушка, никого у меня не будет, кроме Егорки. Сожгли мое сердце, один пепел остался. – Она зарыдала.
Михей качнул головой.
– Сердце, как и землю, сжечь нельзя. Нива-то солнцем бывает опалена, а после дождичка от солнца же и расцветает. Не так ли?
…С той поры прошло много дней. Всю свою нерастраченную любовь Галя отдавала сыну и раненым.
Как-то ночью ее вызвали к деду Михею. Она быстро оделась и пошла в перевязочную. На скамье, привалившись к стене, лежал Тихон с забинтованной головой.
Рана была серьезной, но опасности для жизни не представляла. Тихон мужественно переносил боль – без стонов и жалоб.
Галя ухаживала за ним так же, как и за всеми. А Тихон наблюдал за каждым ее движением и думал, что ничего не произошло. Ровно ничего. Галя все такая же желанная, близкая, как в далекие годы юности. Пусть думает, что хочет, а он ей все равно скажет это, как только представится случай.
Дед Михей все видел, все примечал.
– Не говори, Тихон, лишнего, – как-то раз на перевязке предупредил он и без того молчаливого комбрига. – Облаку да ветру свое горе поведай, а у ней и своего хватает.
– Не могу я без нее…
– Не время! – строго прикрикнул на него Михей. – Мать она, безотцовщины боится, другой вотчим злее волка бывает. Думать надо, чтоб ни себе, ни ей жизнь не травить.
– Да я, дедушка, со всей душой…
– Не торопись, сокол! Век прожить – не поле за сохою пройти. Галя тонкой души человек: разобьешь хрусталь, не склеишь. Сердце матери понимаешь или нет?
– Нет моей силушки глядеть на нее, лучше бы уж меня вместо Ильи порубали…
Недолго пролежал Тихон в госпитале. Молодость брала свое. Не дожидаясь, пока Михей разрешит вернуться в бригаду, как-то вечером почистил коня, расчесал гриву. Мимо коновязи проходила Галина. Тихон посветлел.
– Куда собрался? – спросила она.
– На свадьбу!.. «Пуля меткая мне свахою была, с саблей острою обвенчала меня…» – пропел Тихон слова старинной казачьей песни.
Галя укоризненно качнула готовой.
Тихон стремительно обнял женщину. Галя оттолкнула его.
– Не балуй, Тихон!
Смутившись, Тихон отошел к коню. Подтянул подпруги, взял стремя. Вышедший из дома Михей схватил его за рукав.
– Кто же за тебя, комбриг, на перевязку пойдет? Куда это пала твоя думушка?
Тихон опустил стремя.
– У кого думы нет, тому и забота-кручина плеч не давит. Бои вон идут, а я разлеживаю.
– Ты это всерьез?
– Да.
Михей рассвирепел.
– Ты, что же, в чужом монастыре со своим уставом жить хочешь? А ну, марш на перевязку. Здесь комбригов нет.
Галя засмеялась. Весело стало на сердце оттого, что такой громадный детина от крика щупленького деда виновато опустил голову и, тихонько ступая, удалился.
Михей собственноручно расседлал комбриговского коня.
Ночь. Госпиталь погрузился в сон. Горсть песка ударила в оконное стекло. Галя выглянула наружу.
Тихон подседлал коня: не привык он менять своих решений. Увидев Галю, обрадовался. Обняв ее, притянул к себе, поцеловал.
– Уезжай! С глаз долой! – оттолкнув его, зло кинула Галя.
Тихон прикусил губу. Кровь ударила в голову. Припомнились слова матери: «Бедность да нужда какой женщине не в тягость?» Хоть и говорят, что насильно ее выдали замуж, но все-таки сумели выдать, смогли заставить.
– Или негож я тебе? Как и тот раз, богатства ищешь?
Галя отшатнулась от Тихона, прикрыв пылающее лицо полушалком, побрела в избу, приникла к разметавшемуся во сне сынишке, заплакала.
– Горе ты мое горькое, радость ты моя светлая, – шептала она.
