Текст книги "Таежный бурелом"

Автор книги: Дмитрий Яблонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА 4

На лугах шла дружная работа. Тихон с радостью отдавался ей. Из дому выезжал чуть свет, когда воздух еще был напоен ночной прохладой. С утра до ночи был на ногах и не чувствовал усталости. Здоровье окрепло. Все реже мучил изнуряющий кашель, исчез противный привкус иприта.

Тихон прошел последний прокос, сунул литовку под травяной вал. Кругом лежали вороха скошенных трав. Что может быть лучше запаха свежей, блекнущей под зноем травы! Вдыхая этот медвяный аромат, он ворошил граблями сено.

– Пусть еще посохнет на припеке, а там и в стог.

Мать протянула березовый туесок с брусничным отваром.

– Притомился? Испей, сынок, полдничать пора.

Стогование – работа шумная, увлекательная, она завершает многодневные усилия, и Тихон вместе с братьями не жалел сил. Строга, неуступчива мать, чуть оплошаешь, заставит переделывать зарод.

Шуршали подвозимые к зародам копны. Звонко перекликались ожогинские внуки, восседающие на лошадях. Здесь командовал быстрый черноглазый Дениска, пятнадцатилетний сын старшего брата Тихона, Никиты. Сбросят ребята с волокуши сено и норовят поднять коней в галоп, наперегонки, а Дениска, как дед, насупит густые брови и ломающимся баском рявкнет: «Ну, ну, вы, обормоты!» – и вся ватага притихнет. Но вдруг всем в глаза бросилось ярко-рыжее пятно, катившееся через скошенный луг. Всю степенность с Дениски как ветром сдуло. Ударил он босыми пятками коня по бокам и с криком: «Огневка!.. Огневка!..» – поскакал стремглав. За ним подняли в галоп коней и остальные. Работа приостановилась.

Лису Дениска захлестнул плетью, спрыгнул с лошади, поднял ее за хвост. Но зверь оказался ловким: тяпнул подростка за руку чуть повыше локтя и скрылся, только огнистая спинка мелькнула в кустах.

– Эй, огольцы, сена-а-а!

Мальчуганы опомнились, повернули коней к копнам. Дениска, морщась от боли, залепил ранку лопухом.

– Эх, охотник! – посмеиваясь, укоряла внука Агафья. – За хвост зверя кто берет? Навалиться надо бы, да за уши, никуда не денется. Мог ведь остаться без носа.

Она присыпала ранку теплой золой, поплевала на нее.

– Иди работай. Хорошо, деда нет, а то б огрел плетью.

Дениска вскочил на коня. Укушенная рука припухла, ныла в плече. Он стиснул зубы, погнал к копнам. Болит не болит, а терпеть надо. Вон зимой деда тигрица помяла, а он на лыжах верст тридцать отмахал и, только когда переступил порог, упал на крашеный пол.

К ночи стогование закончили. Десять больших зародов торчали на обнаженной земле…

Решил Тихон заехать на казачий покос – хотелось повидаться с Галей, перекинуться хоть словечком. Он подседлал Буяна.

Вдали показались костры казачьего табора. У огня сидела Галя, плела венок. На ее коленях дремал малыш.

Тихон вышел из кустов. Галя узнала его. Молча, не шевелясь, смотрела в его изменившееся, возмужавшее лицо.

– Что же молчишь или не рада?

– Не надо, Тихон, – прошептала Галя. – Венчанная я, не тревожь сердце.

Тихон подошел ближе, укоризненно глядя ей в глаза. Обида захлестнула сердце.

– Значит, все забыла?! Научилась с Илькой золото считать?

Галя ахнула, всплеснула руками. Заплакал Егорка. Из шалаша вышел взъерошенный Илья.

Тихон поспешно отошел в кусты, поймал стремя…

Дома его ждала нерадостная весть.

Под навесом на березовом чурбане сидел хмурый отец, пристраивая грабли к литовкам для косовицы хлебов. Увидев сына, опустил голову, щелкнул ногтем по обуху новой, только что отбитой косы, прислушался к звону.

– Добрая коса будет, стойкая на солому… Купил вот, нелишняя, думаю…

Доделал грабли, перетянул на косовище ручку, повесил литовку на место.

– Ну, сынок, новости никуда не годные.

Отец говорил медленно, часто вздыхая, сдерживая гнев.

– Вот они, дела-то, сынок, как поворачиваются. Грозит Жуков заарестовать тебя, как уклоняющегося… Полста карбованцев иуде мало, копил на плужок… Еще ярочку подкинул. Куда там – и слышать не хочет. Мелким бесом стелется, подай ему, ни много, ни мало, самого Буяна, а не то грозит: «Заарестую».

Тихон не привык перебивать отца. Он выжидательно молчал, стискивая от распиравшей его ярости кулаки и кусая губы.

Отец почесал затылок, голос его дрогнул:

– Отдам Буяна, черт с ним.

Тихон не сдержался, ударил кулаком по краю телеги.

– Я ему, живоглоту, дам Буяна! Он, косоротый, допрыгается! Солдатская взятка легка: два золотника свинца – и на погост. Не видать ему жеребца как своих ушей!

Отмахиваясь веткой от комаров, к ним подошел Никита. Не спеша вычесал деревянным гребнем из бороды травинки, строго сказал:

– Ты не перечь, не перечь, Тихон, батя знает, что делает.

– Напрасная затея: солдату некуда деться, прикажут – при в огонь.

Никита хмуро поглядел на брата.

– Давно не стегали, вот волю-то и забрал.

Под навесом загремел подойник, замычала корова. Сафрон Абакумович поднялся.

– Тише, мать идет. Ты о ней, Тихон, подумай: зачахнет она без тебя. Я-то как-нибудь снесу, а Агаша-то… Пойдемте ужинать.

– Ты что, отец? – едва глянув на мужа, с тревогой в голосе спросила Агафья.

Сафрон Абакумович поглядел на жену, прошел к столу, опустился на скамейку.

– Да вот толковали с сыновьями о том, о сем…

Но Агафью не обманешь.

– Не томи, отец, плохая правда лучше хорошей лжи.

С минуту сидел Сафрон Абакумович, задумавшись, плотно сцепив узловатые пальцы.

– Да вот… война… солдатам являться велено, ну и Тихону повестка… Буяна станичный требует…

Агафья Спиридоновна глухо застонала, прислонилась к стене. Глотнув свежего воздуха, горячо зашептала:

– Отдай, отдай ему, ироду! Все отдай, ничего не жалей! Наживем, отец, не безрукие. Жеребчик-то все равно даровой.

– И я, Агаша, так думаю, да вот Тихон…

– Что Тихон? Дите еще неразумное…

– Дите – в плечах косая сажень, – добродушно усмехнулся Никита.

– Нет, моя зозуля, так нельзя. Приказ! Селиверст ничего сделать не сможет. Сегодня Буяна, завтра корову, разорит в конец, а потом все равно по этапу направят.

– Убегай, сынок, в тайгу! – нерешительно сказала мать.

– Я плохого не делал, чтоб в бега удариться.

Мать поставила в деревянной чашке кулеш, подсела к сыну. Тот молча погладил ее коричневую руку.

После ужина Тихон стал собирать свои вещи. Достал из мешка большой морской бинокль.

– Держи, батя, на память.

– Левольверт новой формы? – удивился отец. – Зачем он мне?

– Дальнобойный, как моя драгунка. Пойдем испытаем.

Забрались на чердак. Тихон показал, как наводить бинокль.

Отец недоуменно пожал плечами, но подарок принял. Долго любовался окрестностями. Таежные дали приблизились. Ясно виднелась заснеженная вершина, на которой стоял круторогий козел. Казалось, стоило протянуть руку – и схватишь его за рога.

Глаза старика засветились восторгом. Он потряс руку сына.

– Вот угодил, спасибо. Ну и занятная штучка!.. На охоте цены нет. Сгодится и в хозяйстве.

Отгорели последние отблески зари. Стемнело. Мать зажгла лампу. Тихон почистил винтовку, надраил медный эфес драгунской сабли.

Сложив руки под грудью, мать стояла у печки и печально смотрела на сына.

На огонек забрел Федот.

– Значит, в тайгу, Тихон? – спросил он, мерцая единственным глазом. – Лучше не придумаешь, тайга сбережет, не прогадаешь.

Ему никто не ответил. Тихон отставил винтовку, забарабанил пальцами по столу. Сафрон Абакумович не спускал глаз с сына.

– Онемели никак, – осердился Федот, – сидят, как лягушки в зной.

Пламя в лампе под потолком вытянулось тоненьким язычком. Федот прикрутил фитиль. Белый отсвет упал на его руку с отстрелянным мизинцем. Тихон пошевелился, взял Федота за руку.

– Приказывают, брат, солдатский долг выполнять. Арестом грозят, лучше уж по собственной воле.

– Солдатский до-о-олг! Приказывают! – насмешливо протянул Федот. – Вот покалечили меня, а я за гроши спину гну с зари до зари. И тебя чуть не уморили… Пусть сынки живоглотов войну до победного тягают.

Часто взмахивая длинными руками, Федот говорил быстро, горячо:

– Вот уж истинно в народе толкуют: кого бог хочет наказать, того разума лишает. Что придумал! Спятил никак?

Послышался стук копыт, приглушенные голоса. С лаем к воротам кинулся волкодав. Зазвенело стремя, заржал конь.

Никита распахнул окно. В сумерках блеснул золотой погон, проступило лицо подъесаула Жукова.

– Беги! Не иначе, за тобой! – сурово прикрикнул Никита, встряхивая брата за плечо.

– Уходи, Тихон, а я их придержу, – поддержал Федот.

– Не мути душу, клещ! Отцепись, не вор по задворкам бегать! – отрезал Тихон.

– Дурак, дурак и есть! Слепнешь, как глухарь на току. Волк лапу отгрызает, чтоб из капкана уйти, а ты раздумываешь.

В окно постучали громко, настойчиво.

– Эй, кто там, уберите кобеля!

Сафрон Абакумович вышел. Загнал собаку в катух. Щелкнув задвижкой, открыл калитку.

Ведя коней в поводу, вошли три казака с желтыми лампасами, за ними Николай Жуков.

– Дома унтер?

– Дома, где ж ему быть… А тебе чего не спится?

– Не твое дело. Приказано беглых ловить.

– И мышь хвалилась, что кота сглотнет, – вмешался Федот.

– Дорогу!..

Сафрон Абакумович посторонился. Бряцая оружием, казаки прошли в избу. Невозмутимо спокойный Тихон предъявил справку полкового комитета.

– Не действительно, – объявил Жуков. – Справка должна быть подписана командиром части, начальником штаба и заверена полковой печатью.

Тихон усмехнулся.

– А мы своего пана воеводу в катафалке отправили…

Жуков хлестнул нагайкой по голенищу.

– Все ясно, младший унтер-офицер. Согласно приказу подлежите доставке по этапу как дезертир. Собирайсь!

Тихон оторопел: этого он не ожидал.

– Там же печать штаба дивизии, как же так? Хозяином был солдатский комитет, он и увольнял.

– Солдатский комитет не власть, командовать не имеет права.

– Ну, хорошо, – миролюбиво ответил Тихон. – Я вот и сам собирался явиться. Без тебя дорогу знаю.

– Молчать! Дезертиров и бунтовщиков судит военно-полевой суд.

Тихон стиснул кулаки. Жуков скомкал увольнительный документ, сунул его в карман.

Федот сорвал со стены винтовку, подскочил к подъесаулу.

– Ты вот что, Никола, здесь не разоряйся, а то пожалеешь. Сказал – и уходи! Сам явится, без позора. Не тронь его, ясно? Красного петушка захотелось? Смотри…

Жуков скрипнул зубами.

– Сопротивление властям карается законом. Смотри, Федот, доберусь и до тебя… Распоясались, красноштанные!

Федот чуть подался вперед, прикрыл дружка. Передернул затвор, вскинул винтовку к плечу.

– Вон отсюда! Уходи, Тихон, я их здесь припаяю!

Казаки сбросили с плеч карабины. В руке Жукова тускло блеснул наган.

– Сдать оружие!.. Считаю до трех…

Но случилось неожиданное.

С глухим стоном бросилась к сыну мать, оттолкнула Жукова. Сжала в ладонях виски Тихона и уставилась в его лицо широко раскрытыми, испуганными глазами.

– Ты, сынок, сделал что-нибудь плохое? – спросила она прерывистым голосом, заглядывая в глаза сына.

Тихон ответил спокойно:

– Нет, мама. Ничего не сделал. Живу, как ты учила. Не волнуйся, на фронт отправляют. Такой новый порядок.

Мать сняла маленькую иконку Георгия Победоносца, висевшую в изголовье кровати.

– Храни тебя в сече лихой бог и моя молитва, – прошептала она, благословляя сына и вешая образок ему на шею.

Тихон обнял отца, брата, пожал руку Федоту, повернулся к Жукову:

– Ты, тыловая крыса, за слезы матери мне своей кровью заплатишь!

– Довольно болтать, пошли!..

Тихон надел шинель, забросил мешок за плечи.

Об одном он сокрушался, покидая Раздолье, – не сумел сердечно потолковать с Галей.

ГЛАВА 5

В конце июля задули сухие ветры. Воздух наполнился мельчайшей пылью, слепившей глаза.

Когда ветер, наконец, утих, Сафрон Абакумович подседлал Буяна и поехал в поле. Конь шел, утопая по щиколотку в пыли. Дороги, изгороди, выкошенные луга – все было покрыто толстым слоем пыли.

Старик объехал ниву, сжав губы, озирал выжженные поля. С пожелтевших деревьев летел задубевший лист.

– За что, господи, наказал? – горестно вздохнул Сафрон Абакумович и спешился. – За что? Уж мы ли не трудились?

Старик, упрекая бога, угрюмо советовал ему сменить гнев на милость.

Но и это не принесло облегчения.

Какая-то особенная мертвая тишина висела над полями. Нигде ни звука, ни шороха, лишь позванивали едва слышно окостеневшие колосья. Подготовленная под озимые пашня лежала серая, пересохшая. А солнце продолжало жечь нещадно.

По дороге на двуколке ехал Селиверст Жуков. Рысак шел усталой рысью, вскидывая побелевшую от пыли лакированную сбрую.

Жуков остановил жеребца. Не выпуская вожжей из короткопалой руки, подошел к Ожогину.

– Докатились! Опозорил Тихон всю станицу.

Сафрон Абакумович сжал кулаки.

– Ты что, Селиверст, одурел от суховея?

Маленькие глазки Жукова злорадно блеснули. Он вытащил из кармана плотный конверт, помахал им.

– Бумага вот получена из Владивостока. Судили за нарушение присяги, приговорили к смертной казни…

Рысак, отбиваясь хвостом от наседавшего овода, дернул. Жуков натянул вожжи, крикнул:

– Стой, дьявол!

Свет померк в глазах Сафрона Абакумовича. Тупая боль пронзила тело. Вот оно, пришло непоправимое, ни с чем не сравнимое несчастье!

Старик круто повернулся и зашагал по ниве.

– Эй, Сафрон! – крикнул вслед Жуков. – Чего шарахаешься?.. Я тебе не все сказал. Постой!

Сафрон Абакумович все шел через желтую пшеницу, топтал ее ногами. Она хрустела под подошвами, как стекло. За хозяином, точно собака, побрел и Буян.

– Сафрон, обожди! – кричал Жуков.

У каменистой сопки он догнал Ожогина.

– Ну и шальной ты человек, – стараясь придать голосу дружелюбные нотки, зачастил Жуков. – Тихону, как георгиевскому кавалеру, заменили казнь пожизненной каторгой. Не журись, не все еще потеряно.

– Уйди, убить могу! В сочувствии не нуждаюсь.

На глазах старика сверкнули слезы. Он отвернулся, стараясь скрыть их, подошел к Буяну, приник лбом к конской шее.

В горестных думах не заметил, как солнце склонилось к закату.

Сидел, размышляя, устремив взор на опушку тайги.

Радостью, надеждой и утешением были для него дети. Для них он трудился, с непоколебимым упорством корчевал тайгу. «Ради детей стоит потрудиться», – подбадривал он себя, когда от усталости, от невзгод опускались руки. И вот один из них, самый младший, любимец матери, попал на каторгу. За что?

– Эх, Тихон, Тихон!

Как всегда, Сафрон Абакумович старался доискаться до главного. Достоин ли поступок сына осуждения? Прощаясь с ним, Тихон не чувствовал себя виноватым: глаза были ясны, шаг – тверд, речь – спокойна. Отца не проведешь: по незаметному для других подрагиванию век, по голосу узнает он, нашкодил ли сын.

Вспомнились споры с Тихоном, горячие слова Федота, упреки Никиты. Вспыхнули в памяти и приведенные в листовке Ленина слова: «Мир – хижинам, война – дворцам». Нет, сын не совершил преступления, не нарушил присягу, не предал Россию. Ведь и его самого, еще совсем молодым парнем, вот так же преследовали, унижали, а разве он был виновен? Опозоренный, исстеганный до костей плетями, он, как зверь, таился в лесной чащобе. Потом ночами шли они с Агашей к Каменному поясу, далеко обходя человеческое жилье.

Конечно, нелегко теперь придется. Сплетни и пересуды поползут из жуковского дома. Но выстоять надо. Ложь умрет, истина восторжествует!

Стало совсем темно. На небе высыпали звезды. Ночь не принесла ни свежести, ни прохлады. Воздух был одуряюще душен. И вдруг среди этой тяжелой, густой духоты протяжно ударил набат. Донесся проникающий в душу тягучий вой собак. Тревожно заржал Буян, нетерпеливо ударил копытом.

Сафрон Абакумович вгляделся. В верхней части Раздолья растекалось зарево. Оно становилось все ярче. Пламя осветило купол церкви. Над куполом кружили вспугнутые голуби. Тревожно каркало воронье.

Старик погнал Буяна в село.

Горели хлебные амбары Жукова, стоящие за церковью в стороне от жилых построек. Селиверст Жуков командовал казаками, заливающими водой огонь.

Заметив Ожогина, подбежал к нему. Его лицо перекосилось от злобы, губа отвисла, волосы были взъерошены, борода задралась вверх.

– Ну, Сафрон, теперь пусть не ждут от меня пощады…

Ожогин вздрогнул. Его глаза, устремленные на пожарище, сощурились, пальцы сжались в кулаки. Жуков схватил его за плечо.

– Молчишь? Я вас, красноштанников, выведу на чистую воду.

Не поворачивая головы, Ожогин сбросил со своего плеча руку, ответил спокойно:

– За подлость тебя, Селиверст, всевышний наказал.

Жуков вызывающе задрал голову.

– Всевышний?! – крикнул он. – Я вам покажу всевышнего… Наверное, Федотка! Окаянный дружок твоего Тихона. Больше некому… Недоволен, вишь, расчетом…

Сафрон Абакумович приподнял брови. Выходит, Тихон отомщен.

Некоторое время он молча вглядывался в лицо Жукова. Тот стоял, слегка наклонив голову, точно готовясь нанести удар.

Не говоря ни слова, Ожогин повернул Буяна и, не торопясь, поехал в свою усадьбу. Его мысли вернулись к хлебу. Судя по всему, суховей охватил всю губернию. Теперь уже к Жукову за зерном он, конечно, не пойдет. Надо искать какой-то другой выход.

ГЛАВА 6

Несколько дней бастовал рабочий Владивосток. Жизнь в городе замерла. Даже опреснительные станции, снабжающие население водой, прекратили свою работу. Бастующие требовали выполнения решений Второго Всероссийского съезда Советов.

Вооруженные рабочие захватили почту, телеграф, овладели телефонной связью. Под натиском масс городская дума объявила себя распущенной. Комиссар Временного правительства по Дальнему Востоку меньшевик Русанов бежал в Харбин. Власть перешла к Совету рабочих, солдатских и матросских депутатов.

У тюрьмы гудела толпа. Люди, собравшиеся здесь, терпеливо ожидали, когда комиссия по амнистиям закончит свою работу.

Над толпой раскачивались красные знамена. Выделялся плакат, на котором не очень грамотно было написано: «Да здравствует наша власть и узники капитала!»

Распахнулись железные ворота. Тепло приветствовали владивостокские пролетарии освобожденных. В толпе сновали женщины с корзинками в руках. Раздавали калачи, шаньги, пироги с рыбой. У медного самовара, стоящего прямо на мостовой, толпились шумно переговаривавшиеся арестанты.

На балкон двухэтажного здания тюремной канцелярии вышел худощавый, чуть сутуловатый человек в студенческой куртке, с густой копной темных волос. Его юношеское лицо было сосредоточенно, карие глаза из-под кустистых бровей смотрели проницательно и строго.

– Товарищи! – весело крикнул он, взмахнув студенческой фуражкой.

На мгновение толпа притихла. Рабочие узнали оратора. Это был Константин Суханов – председатель Владивостокского Совета. Он совсем недавно вернулся с нерчинской каторги. Здесь, в этом городе, он, бывший студент Петроградского университета, начинал свою революционную деятельность. Здесь в шестнадцатом году он создал организацию социал-демократов, за что был арестован и предан военно-полевому суду.

Народ хорошо знал Суханова. Разве могли забыть рабочие первое его выступление в Лузгинском ущелье, которое он закончил словами: «Долой самодержавие!»

Толпа возбужденно приветствовала своего испытанного вожака. Кепки, матросские бескозырки, солдатские фуражки то и дело взлетали вверх.

– Здорово, Костя!

– Привет, Лександрыч!

– Товарищу Суханову – ура-а!

Несколько раз пытался начать речь председатель Совета, но его слабый голос тонул в людском гомоне.

Рядом с Сухановым появился широкоплечий моряк с седыми бакенбардами, боцман крейсера «Грозный» Гаврило Коренной – депутат Совета. В плотно сжатых зубах дымилась внушительных размеров трубка. Коренной решительным движением выхватил из деревянной коробки маузер, поднял его вверх и, зычно гаркнув: «Тихо-о!..» – разрядил всю обойму в воздух.

Суханов неодобрительно покачал головой, боцман отошел в глубь балкона.

И сразу же на площади воцарилась тишина.

– Вот и дождались светлого дня, – летели в толпу чеканные фразы. – Жизнь берет свое! Воля народа сильнее пулемета. Но было бы наивно думать, что контрреволюция сложила оружие. Она уступила силе, но волк остается волком. Чтобы удержать власть, нам надо иметь свои вооруженные силы. К оружию, товарищи!.. Создадим свою рабоче-крестьянскую Красную гвардию!..

Радостный, взбудораженный неожиданным освобождением, прислонившись спиной к каштану, в толпе стоял Тихон Ожогин. Мир перед ним словно преобразился. Даже мрачное здание тюрьмы выглядело празднично. Три месяца просидел он в застенке.

Когда Суханов кончил свою речь, кто-то запел «Интернационал». Гимн подхватили сотни голосов.

Матросы Тихоокеанской эскадры вынесли из тюремной канцелярии столы. Началась запись в Красную гвардию. Бывшие политические заключенные, солдаты и матросы, осужденные за дезертирство из армии Керенского, получали винтовки, строились повзводно и под командой только что назначенных командиров уходили в казармы.

Толпа редела. На площади становилось все тише, а Тихон стоял, прислонившись к дереву. Холодным блеском светились его глаза. Сорок два дня просидел он в камере для осужденных к смертной казни. Каждую ночь уходили в последний путь его новые друзья. Многих проводил Тихон за эти сорок два дня, пока дождался замены смертного приговора пожизненным заключением.

Коренной подошел к унтеру с георгиевским крестом, тронул его за плечо.

– А ты, браток, что же от своих отстаешь?

– Хватит, навоевался, сыт по горло, – сдержанно ответил Тихон.

– Кто же советскую власть защищать станет?

Тихон усмехнулся.

– А ее никто пока не обижает.

– Плохо тебя, видать, в тюрьме учили.

Тихон обозлился, задрал гимнастерку. Кровоточила иссеченная нагайкой спина.

– За что же? – проникаясь невольным уважением к унтеру, дружелюбно спросил Коренной.

– Надзирателя по зубам съездил, казачишки и озверели…

Тихон закинул мешок за плечи и, жмурясь от бьющего в глаза солнца, пошатываясь, тихо побрел по площади, думая о том, как бы поскорее привести себя в порядок. Одежда совсем обветшала, в прорехи виднелось давно не мытое, лоснившееся от грязи тело. Сапоги износились, истлели от сырости. Как в таком виде в родную станицу вернуться? Он поднялся на вершину Тигровой горы. У ее подошвы плескалось неоглядное море. По склонам сопок лепились дома. Доносился гогот гусей, мычание коров.

В небе неотчетливо послышался крик. Тихон поднял голову. По голубеющему поднебесью с таежных гнездовий, за океан, стремительно неслась стая лебедей.

– Радуются, домой летят, – сам с собой заговорил Тихон. – Вот она, жизнь!..

Лебеди давно скрылись из виду, а он все смотрел и смотрел вдаль.

Потом опустился на камень, стянул сапоги. Развесил на кусте портянки. Подпер рукой по-арестантски бритую голову, задумался.

Долго сидел Тихон: решал, прикидывал, потом поднял мешок и босой решительно направился к петлявшему внизу тракту: по нему он выйдет к Уссури. Спустился к морю. На берегу сидел моряк с седыми бакенбардами, с которым Тихон недавно разговаривал. Он чистил икряную кету. На камне, рядом с ним, лежал кисет, обрывок газеты и коробка спичек.

Моряк узнал георгиевского кавалера, окликнул:

– Эй, браток, подойди!

Протянул руку.

– Боцман Коренной с «Грозного». Сам-то чей будешь?

– Тихон Ожогин. Из Раздолья.

– Добре.

Тихон запустил руку под рубаху, стал ожесточенно чесаться.

– Жрет, проклятая, терпения нет, – угрюмо бросил он.

Коренной ухмыльнулся, выпустил струю сизого дыма. У Тихона засосало под ложечкой, раздулись ноздри.

– Пусть жрет – может, умнее станешь, – равнодушно бросил Коренной.

Тихон пожал плечами.

– Для друга табачок, для недруга тумачок, – продолжал Коренной, протягивая кисет.

Руки Тихона дрожали. Бумажка рвалась, табак посыпался на колени.

Коренной оторвал листик бумаги. Насыпал на нее щепоть махорки и, ловко скрутив длинную цигарку, протянул унтер-офицеру.

– Кури, браток, – может, в кубрике-то просквозит.

Курил Тихон медленно, смакуя каждую затяжку.

Коренной прищуренным взглядом прицеливался к упрямому унтеру, оценивал.

Пробили склянки. Боцман поднялся на ноги. Прихватил котелок с икрой, связку рыбы, удочку.

– Пошли со мной на корабль.

– Что мне там делать?

– Пойдем, пойдем!.. Жалеть, вислоухий, не будешь.

– Нам не по пути. Мой курс через тайгу-матушку.

– Моря, что ли, боишься?

– Не боюсь! На море, верно, бывать не приходилось, а на воде вырос: Уссури с норовом, чуть оплошаешь – так лодку в щепы.

Помолчав, добавил:

– Плоты мы летом с батей в Амур гоняли: с водой свычен.

– Значит, заметано, пошли. В бане на крейсере помоешься, белье сменишь, ну и ремень распустишь: с голодным пузом не споро идти.

При упоминании о бане глаза Тихона заблестели. Яростно почесав грудь, он согласился.

До пирса дошли, не обменявшись ни словом. Вдали дымил трехтрубный крейсер «Грозный». Над мачтами вились с пронзительными криками чайки, у борта плескалась стая гагар.

Подали шлюпку.

На корабле Тихона сразу же провели в жаркую баню. Коренной протянул ему бутылку с какой-то вонючей жидкостью.

– Натрись.

После бани Тихон побрился и, помолодевший, посвежевший, присел на койку в каюте боцмана.

– Сколько же тебе, браток, годков? – спросил Коренной.

– В Покров вот двадцать один стукнуло.

– Салажонок, совсем салажонок! А я думал, за тридцать. Когда же успел навоеваться?

– Восемнадцати еще не было, как пошел.

Боцман куда-то отлучился. Вернулся он с большим узлом.

– На вот, обряжайся во флотское, оно хоть и в заплатах, но чистое.

Тихон повеселел: есть же сердечные люди! Бережно отцепил от старой гимнастерки георгиевский крест.

– Кинь эту побрякушку в море, – предложил Коренной.

– Ты что, белены объелся? – обозлился Тихон. – Пес с ней тогда, и с одеждой твоей.

– Брось, говорю. Тебя с крестом устукают в городе.

– Пусть попробуют, – сжимая кулаки и весь напрягаясь, яростно выдохнул Тихон.

В маленьких, широко расставленных глазах Коренного мелькнула и тотчас погасла испытующая улыбка.

– Я тебе подобру, браток, советую.

Упрямые желваки заиграли под туго натянувшейся кожей Тихона.

– Нет! – отрезал он. – На нем не только моя кровь. Надо было бы всем драгунам из нашего эскадрона по «Георгию» дать. И дали б, да вот только в тот злосчастный день нас из трехсот сабель одиннадцать осталось: остальных иприт прикончил.

Коренной, попыхивая трубкой, с интересом слушал рассказ Тихона о том, как гибли драгуны в волнах газовой атаки, как из-за креста смертную казнь ему заменили пожизненной каторгой.

– Н-да, – вздохнул боцман, – много горюшка хватил, но время горячее, как ни говори, а награда-то царская. Ну что ж, надевай, только потом не кричи полундру.

Тихон натянул тельняшку, заправил брюки в голенища сапог, затянул потуже ремень.

– Ты, Гаврило Тимофеевич, большевик? – неожиданно спросил он.

– Вчера заявление в партию подал, не знаю, примут ли!

– Примут, нутро в тебе партийное, – уверенно отозвался Тихон.

– А как же ты теперь жить думаешь? – поинтересовался Коренной.

– Приду домой, огляжусь…

– Погляжу, потянусь, попарюсь, баб пощекочу, – насмешливо перебил Коренной и вдруг стукнул кулаком по столу. – Мало тебя, дохлая камбала, стегали. Я б на месте военно-полевого на сук вздернул.

– За что же? – опешил Тихон.

– За то, что не прозрел, китенок! Тогда бы хоть твои братья поняли, откуда штормом носит, за тебя рассчитались бы.

Тихон смолчал. Боцман речист, напорист. Возражать ему трудно.

– Блажь выкинь из головы, – покручивая бакенбарды, все строже убеждал Коренной. – Ты, кашалот беззубый, понимаешь ли, как совершается революция? Я вот Ленина читал, за сердце берет. А ты, крокодил нильский, раздумываешь.

– Я не раздумываю. Приду вот в Раздолье, скрутим казаков…

– Они тебя ждать будут? Далась тебе эта станица. Пойми, браток, что не там решается судьба революции, а здесь, во Владивостоке, – сомнут мастеровщину, амба и твоему Раздолью; и моему крейсеру, и всей русской земле. Чуешь? У нас в пехоте строевых командиров нет, а у тебя опыт. Не растерялся, эскадрон повел в атаку. Не всяк так-то вот может… Ну, ладно, – прервал Коренной.

Он распустил запасную койку, бросил на нее одеяло, подушку.

– Ложись отдыхай! Утром крой в свое Раздолье.

Так и не заснул Тихон в эту ночь. Все обдумывал, взвешивал. Коренной прав – видно, Владивостоку и впрямь грозит опасность. Не все так просто, как ему представлялось в тюремной камере. В Раздолье он еще не один раз побывает, а вот поглядеть, с чего начнет действовать Владивостокский Совет в свои первые дни, непременно стоит. Да и непреклонный долг революции свое диктует. Вспомнилась тюрьма, один из заключенных – большевик. Когда уводили его на расстрел, он, прощаясь с Тихоном, сказал: «Держись, унтер, мастеровых, без рабочих крестьянство не разобьет ярма».

Завтракали молча. Угрюмо поглядывал Коренной на задумчивого драгуна, чего-то ждал. Когда Тихон сунул деревянную ложку за голенище, боцман протянул ему парусиновый мешок.

– На, салажонок, в дороге сгодится: здесь вобла, сухари, соль да котелок. Прощай, мне в Совет.

Тихон отвел его руку, решительно сказал:

– Не надо! Я с тобой…

Коренной дружески хлопнул Тихона по плечу так, что тот пошатнулся, и тут же сдержанно сказал:

– Пошли!

В Совете они прошли в кабинет председателя.

Суханов поднялся из-за стола, пошел к ним навстречу.

– Ну, как, Гаврило Тимофеевич, на кораблях?

Коренной откозырял, бросил руки по швам.

– На кораблях, товарищ председатель Совета, происшествий никаких не случилось.

Суханов достал какую-то бумагу, стал читать. В глазах у него горел недобрый огонек.

– Жалуются на тебя, Гаврило Тимофеевич, моряки. С линьком, говорят, не расстаешься.

Коренной сощурился.

– Линек для матроса не вреден. Кто из нас, товарищ председатель Совета, на отцовские розги обижается?

– Ты теперь депутат Совета. От старого надо отвыкать.

– Стараемся, товарищ председатель Совета. Но у некоторых совесть ржой покрылась. Вот на днях был случай. Робу один паренек пропил. «Казна, – говорит, – вытерпит». Ну я его, осьминога, и отдраил по всем статьям. Больше не рискнет…

Забывшись, боцман запустил замысловатое ругательство.

Суханов постучал пальцем по краю стола.

– Выражаться, Гаврило Тимофеевич, ты мастер, не зря обижаются.

Коренной с виноватым видом пробормотал:

– Прости, товарищ председатель Совета. Привычка. Контр-адмирала графа Корсакова школа. Уж тот, моржовый бивень, загнет так загнет, мачты на флагманском гнулись. А ведь человек образованный, не нам чета, у императора на обедах не раз сиживал, с принцессами лясы точил.

Суханов, сдержав улыбку, проговорил:

– Со старыми привычками надо кончать. Революционным флотом руководит не граф Корсаков.

– Будем стараться, товарищ председатель Совета.

– Ну, а теперь о своих заботах рассказывай.

Коренной познакомил Тихона Ожогина с председателем Совета, рассказал о нем все, что ему было известно. Суханов задал Тихону несколько вопросов и тут же предложил организовать отряд Красной гвардии в порту из грузчиков.

– У них, товарищ Ожогин, силен анархистский душок. Отважны, бесшабашны. Много придется с ними повозиться, но, как говорят, овчинка стоит выделки. Трудновато, конечно, будет, но если сумеете подобрать к строптивому сердцу ключи, грузчики за вами пойдут в огонь и в воду. Конечно, придется начинать с простого грузчика…