Текст книги "Таежный бурелом"

Автор книги: Дмитрий Яблонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА 19

Во втором часу ночи Костров возвращался с партийного собрания. Настроение у него было хорошее, приподнятое. Неплохой доклад сделал Шадрин, уверенно говоривший о скорой победе. Коммунисты хабаровской организации объявили себя мобилизованными на борьбу с контрреволюцией и, не расходясь по домам, двинулись на вокзал.

Пришлось выдержать напряженную борьбу с оппозиционерами. Перед глазами Кострова мелькало перекошенное лицо уполномоченного реввоенсовета Розова. Тот нагло требовал предания суду командования фронтом, обвинял Дальбюро ЦК РКП(б) в напрасном кровопролитии и призывал к переговорам с Грэвсом и Найтом.

Тяжелые времена… Многие коммунисты и члены организации революционной молодежи погибли в жестоких боях с интервентами. Осмелела, подняла голову троцкистская оппозиция. Троцкисты требовали прекращения вооруженного сопротивления до подхода из-за Урала частей Красной Армии. Отступление Уссурийского фронта, которое совершалось в кровопролитных боях и вносило растерянность в ряды интервентов, а также потери неизбежные, как и во всякой войне, истолковывались оппозицией как доказательства бессмысленности борьбы. Не сумев навязать своих антипартийных взглядов в рабочих ячейках РКП(б), лидеры оппозиции попытались вести за собой крестьян.

Подавляя сопротивление оппозиции, Дальбюро ЦК РКП(б) объединило вокруг себя рабочих и беднейших крестьян. В этой борьбе партийные ячейки окрепли и решительно очищались от мелкобуржуазных попутчиков. Сегодняшнее городское собрание осудило действия Розова, потребовало рассмотрения вопроса о принадлежности его к партии. Хабаровчане одобрили деятельность Дальбюро ЦК РКП(б).

Шофер остановил машину. Костров устало протер глаза, вышел из машины. Его опередил Ким. Он был ранен и после выздоровления послан Дубровиным для охраны секретаря Дальбюро.

– Измотал я тебя. Иди отоспись, – сказал Костров.

– Пока вы свои дела решаете, я в машине дрыхну как убитый.

В палисаднике, около подъезда, стоял Кикио. Приказ Нооно был категоричен, не выполнить его нельзя. Когда Костров подходил к подъезду, Кикио выхватил маузер. Ким заметил мелькнувшую из палисадника тень, заслонил собой Кострова. Ночь прорезала вспышка выстрела. Ким вскинул кольт. Кикио упал. На руке Кострова повисло мягкое, податливое тело бойца. Шагая через три ступеньки, он внес раненого в переднюю.

Ким облизнул пересыхающие губы, схватил Кострова за руку.

– Живой, хорошо… – Он не договорил, затих. Костров опустился на колени, прижался ухом к его груди. Все было кончено.

В кабинет вслед за Костровым вошел расстроенный Бубенчик. Он тоже сопровождал Кострова и задержался после выстрела у подъезда.

– Убили ту сволочь, Кикио его зовут, – быстро заговорил Бубенчик на ломаном русском языке. – Моя видел Кикио во Владивостоке. Это японский контрабандист. Молодец Ким, раздавил змею.

– Змею-то раздавил, а сам…

Костров опустился на диван, поник головой.

На ходу вытирая слезы, Бубенчик внес ведро холодной воды и таз.

– Не надо.

– Надо! – твердо возразил Бубенчик. – Вода надо, легко будет. Ким умер, не нарушил присяги. Мне тоже тяжело. Ким мой друг.

Костров промолчал. Бубенчик заглянул ему в глаза, сказал:

– Есть в китайской земле камень, на нем написано: «Не предавайся горю, ты человек, твое сердце должно хранить мужество».

Костров встал, обнажился до пояса. Бубенчик поливал его спину холодной водой.

Кончалась ночь, а сна не было. В глубокой задумчивости Костров смотрел на снопик тусклого света, льющийся из окна.

Голубоватая змейка зарницы на мгновенье осветила заваленный бумагами стол.

Костров нащупал выключатель, взял газету.

Сжав голову руками, у тела друга сидел безмолвный Бубенчик. Наконец он очнулся, осторожно ступая, вошел в кабинет секретаря Дальбюро.

– Твоя не спи? Не хорошо! Чай надо?

– Спасибо, Цин Бен-ли.

Бубенчик покачал головой.

– Не хорошо, твоя сердце скучает. Спи хорошо, чай хорошо, лимон хорошо. Знаешь ли-мон?

– Знаю, Цин Бен-ли. Ли-мон: вечно жить?

– Твоя все знает.

Бубенчик вынул из кармана лимон, протянул Кострову.

– Кушай.

Потом он втащил медный самовар, загремел чашками. Поставил на стол тарелку с блинами.

– Моя ходила к китайская купеза: лимон, чай, мука покупала… Моя не воровала, моя царская деньги платила. Дурак купеза, думает, царская деньги жизнь имеют, а мой папа их в печке сжигал…

Бубенчик, глядевший все время печальными глазами на Кострова, подумал и добавил:

– Мне идти надо, готовить Кима…

– Иди, Цин Бен-ли. Нужна моя помощь?

– Спасибо. Пока обойдемся…

Утром в кабинете Кострова собрались члены Военного совета фронта. Рассматривалось предложение Кожова об организации боевого подразделения пулеметных тачанок. Кожов вошел, точным движением кадрового кавалериста отдал честь.

– По вашему приказанию командир эскадрона Кожов явился.

Костров окинул казака оценивающим взглядом, остался доволен.

Докладывал Радыгин.

– Предложение Кожова рассмотрено, исполнение считаю нецелесообразным. Опасное предприятие, не рекомендую.

Кожов скосил глаза в сторону начальника штаба.

– Разъезжать на пролетке с денщиком безопаснее.

Радыгин побагровел.

– Не забывайтесь!

– Не кричите. Я действую, как мне подсказывает совесть.

Сдерживая гнев, Радыгин спросил:

– Вы что – имеете опыт? Командовали подразделениями тачанок?

– Не приходилось.

– Вот видите. Дерзости легче говорить, чем командовать. Как же вы думаете создавать отряд?

Костров не спускал с Кожова строгих глаз, требовал выдержки.

Радыгина поддержал Розов. Грузно поднявшись, он сказал:

– Молчите? Большая маневренность требует предельной оперативности в командовании, иначе будет нарушен концентрированный удар всего подразделения. Надо понимать разницу между обычным кавалерийским строем и пулеметными тачанками.

– А ты кто такой? Чего вмешиваешься?! – обрезал Кожов.

– Я протестую. Здесь заседание Военного совета, – резко бросил Радыгин.

Шадрин с удовольствием слушал этот горячий спор. Нет, дерзкий казак ему определенно нравился. Такого следует поддержать, но поддержать умело.

– Возражения начальника штаба обоснованны. А вы, Кожов, горячитесь… Выкладывайте ваши обоснования, – заметил он.

Кожов взял себя в руки. Чувствуя подбадривающий взгляд командующего, четко ответил:

– Война, товарищ командующий, без риска не бывает. Я не писарь, а казак. Хороший ездовой всегда сумеет заставить скакать упряжку коней, куда приказано. Весь вопрос в правильном подборе бойцов…

– Конкретнее! – перебил его Розов.

Кожов перевел дыхание, насмешливыми глазами впился в холеное лицо уполномоченного реввоенсовета.

– Пулеметы на тачанке – это орлы в полете. От них не скроешься. Скоротечная атака с флангов на скопления пехоты дает большие преимущества в использовании станковых пулеметов.

– Много разговоров, мало доказательств, – бросил Радыгин.

Кожову показалось, что начальник штаба обвиняет его в трусости. Неожиданно для всех он подошел к Радыгину, вытащил из кармана малиновых галифе свои георгиевские кресты и кинул их на стол.

– Я не болтун, как вы думаете. Штанов в штабе не просиживал, мозоли в седле набил.

Костров постучал карандашом.

– Спокойнее, Кожов.

Кожов подтянулся, продолжал сдержанно:

– Вы требовали доказательств, товарищ начальник штаба? Они перед вами. Один из четырех георгиевских крестов вручен мне генералом Брусиловым за участие в прорыве фронта. А он, как вам известно, осуществлен казачьими тачанками. Забыли, как это случилось? Немцы шли в атаку, наша пехота дрогнула, побежала. Мы поставили пулеметы на тачанки, на карьере врезались во фланги немцев. Чесали из пулеметов в упор, прорвали фронт на четырнадцать верст. Разве вы, товарищ начальник штаба фронда, бывший полковник генерального штаба, об этом забыли?

Настала тишина. Военные специалисты испытующе глядели на Радыгина. То, о чем так просто рассказывал казак, им было хорошо знакомо. Но Радыгин упорствовал.

– Какая все-таки цель создавать в конкретных условиях постоянно действующее подразделение тачанок? – спросил он.

Кожов ответил с чуть заметной иронией:

– В бою нужна не только стратегическая зрелость, которой вы, товарищ начальник штаба, располагаете в достаточной степени, но еще и стремительность, азарт, боевой задор. Маневренность, быстрота передвижения, насыщенность огнем, внезапность удара – вот что такое тачанка с пулеметом.

Встал толстый краснолицый штабист, недавно прибывший на фронт.

– Хороший ответ. Мне кажется, что предложение товарища Кожова заслуживает поддержки.

Костров переглянулся с Шадриным. Тот вышел из-за стола, подошел к Кожову.

– Ваше предложение принимаем. Приступайте к формированию особого резерва командующего фронтом. Пулеметные тачанки подчиним вам на правах отдельного дивизиона. Как, товарищи?

И снова встал толстый штабист.

– Я думаю, что у товарища Кожова все задатки хорошего командира. Справится.

– Десять дней, Кожов, хватит? – спросил Костров.

– Так точно.

– Я возражаю, прошу это учесть, – резко сказал Розов.

– Идите. Докладывайте лично мне о ходе формирования, – не слушая Розова, закончил Костров.

Кожов отдал честь, ушел.

Толстый штабист вдогонку ему уверенно сказал:

– Казак большого полета, генералом будет. На мысль смел, на удар дерзок, ценит натиск и быстроту. Хорошая школа. Удачный выбор. Задатки у Кожова отличные, рожден командиром.

– Не перехвалите, – буркнул Радыгин.

– Трудно перехвалить подходящего человека.

Совещание закончилось. Костров остался с Шадриным и Дубровиным. Они углубились в просмотр сводок с Забайкальского фронта. Вести были неутешительные. Заняв Карымскую, интервенты овладели крупным железнодорожным узлом, перерезали магистраль и вели наступление в двух направлениях: через Читу к Байкалу и через Зилово на Хабаровск.

И все-таки назревали условия для перехода в наступление. Командование фронтом сумело сколотить необходимые резервы, накопить боеприпасы и продовольствие. Моральный дух личного состава был хорошим. Красногвардейцы горели желанием сразиться с оккупантами.

ГЛАВА 20

На театр военных действий прибыл командующий войсками интервентов генерал-лейтенант Отани, сопровождаемый английским генералом Ноксом, французским – Жаненом, военным министром Чехословакии Стефансоном и генерал-майором Грэвсом.

Командующий был раздражен. Еще не подошли все эшелоны с солдатами, где-то задержались аннамиты, канадцы, шотландские стрелки. На чехов и белогвардейцев князь уже почти не надеялся. Правда, дорога от Мучной до Свиягина была забита солдатами, бронепоездами, автомашинами, но на фронт они еще не прибыли. Вопреки ожиданиям командование Красной гвардии вновь дало основательный бой под Успенской. В этом бою, правда, уничтожен полк латышских стрелков, с удивительным упорством оборонявший первую линию Успенского укрепленного района, но то, что командующий видел и слышал здесь, под Шмаковом, не могло рассеять его дурного настроения.

– Откуда такое ожесточение, такая сила сопротивления? – говорил Отани сопровождающим его генералам. – Это не вполне вяжется с железной логикой стратегии. Отступающий противник неизбежно слабеет, деморализуется, разлагается.

– О каких законах стратегии можно говорить, когда противник игнорирует элементарные правила ведения войн, – возразил Грэвс. – Топоры, вилы, рогатины… Разве можно учесть оперативную сопротивляемость при таком вооружении?

– Не в этом дело. Я имею в виду резервы, которые мы не сумели уничтожить. В этом ошибка.

– Не надо, князь, говорить об ошибках. Мы, несмотря ни на что, скоро будем на Байкале…

– Это, разумеется, так. Но надо быть готовыми к тому, что они перейдут к партизанским действиям, как в войне с Наполеоном.

– Дальний Восток мало заселен. Захват железной дороги лишит противника баз снабжения. Тайга, как здесь называют лесные дебри, станет могилой нашего противника. Наша армия же будет продвигаться к Уралу.

Грэвс развел руками, воскликнул:

– Дальний Восток! Сколько экзотики и поэзии в этих словах!

Отани рассмеялся. Исполнители его воли не должны видеть угнетенное состояние командующего.

С объезда позиций Отани вернулся поздно. В салон-вагоне он принялся уточнять детали прорыва фронта и окружения частей противника. Он должен сбросить моряков с железнодорожного полотна, занять мост через реку Каул, чтобы бронепоезда устремились к незащищенному Хабаровску. Против моряков, которых главнокомандующий только и признавал за воинскую часть, он приказал двинуть отборные части…

Вошел адъютант, доложил о перегруппировке отрядов Сафрона Ожогина, которые заняли оборону против фронта 12-й дивизии генерала Оои.

– Стыдитесь! Мужики с палками, а вы о какой-то перегруппировке докладываете: вилы, топоры, лопаты…

Откинувшись на спинку кресла, главнокомандующий долго смеялся.

– Ох-хо-хо! – вытирая платком слезы, выкрикивал Отани. – Против кавалерии сиволапые мужики с палками! Где вас, капитан, обучали? Перегруппировка? Ох-хо-хо-хо! Займитесь делом, капитан!

Сконфуженный капитан поспешно удалился, проклиная себя за оплошность.

К вагону подъехали трое мотоциклистов. Офицер связи козырнул дежурному адъютанту.

– Генерал-майор Оои приказал лично…

Адъютант почтительно проводил офицера связи к князю. Получив донесение, что 12-я дивизия благополучно подошла к Каулу, главнокомандующий повеселел. Он послал связного к полковнику Смутне с приказом уничтожить бригаду Тихона Ожогина, занять монастырь и соединиться с генералом Оои. Не раздеваясь, прилег на походную кровать и тотчас же заснул.

…Эту ненастную ночь и выбрал Шадрин для первого броска вперед. На рассвете советская артиллерия обрушила огонь на передовую линию противника. Моряки под командованием Коренного вклинились в расположение противника. Первая задача, поставленная командованием фронтом, была выполнена.

Поднялось солнце. Разгоряченные ночным боем моряки отдыхали. Подъехали походные кухни, загремели котелки.

Коренной сидел в сторонке с иголкой в руке. В ночной атаке он зацепился за куст, разодрал старенькую тельняшку. Бормоча замысловатые ругательства, боцман осматривал тельняшку. Совсем износилась, вылиняли бело-синие полосы. А без тельняшки моряку нельзя. Сколько он их переносил за сорок лет службы на флоте! Вон лежит солдатская рубаха, попробовал надел, не годится.

Коренной снял бескозырку и принялся за дело. Штопал долго, терпеливо. Но не успел напялить, проклятущая тельняшка лопнула в новом месте. Забористая брань разнеслась по окопам.

Подошел матрос Алеха Жаркий.

– Ты чего, боцман, расклепался? Не приболел ли?

– Да вот робу разнесло, – указал на дырки боцман.

– Понятно. Завей горе веревочкой!

Алеха сбегал в свой окоп, принес новенькую тельняшку.

– Держи, боцман, у меня две.

Коренной обеими руками осторожно принял тельняшку, будто хрупкую вазу. Словно не веря себе, внимательно осмотрел, на ощупь определил прочность ткани.

– Вот спасибо, не забуду.

Одевшись, Коренной приосанился, расчесал бакенбарды. Присел к котелку с кашей и вмиг его опорожнил. Облизал ложку, сунул ее за ремень.

Глядя на боцмана, моряки перемигивались, вполголоса обменивались шутками.

О ночном бое никто не вспоминал, словно его и не было.

К морякам на сером коне подъехал командующий фронтом Шадрин. Приказав подбежавшему к нему боцману Коренному построить моряков, рассказал им о том, что князь Отани вручил ультиматум с требованием открыть путь на Хабаровск и пропустить воинские эшелоны и бронепоезда. В случае отказа выполнить это требование Отани грозил суровыми карами.

– Как поступим, товарищи? – сдержанно спросил Шадрин.

Моряки после короткой паузы заговорили:

– Не робей, братцы! Под тропиками не такое видели.

– Оробеешь – курица и та долбанет.

Коренной встал, подошел к стоящему перед строем командующему.

– Значит, решено. Так и отвечайте князю; если, мол, ваше сиятельство, притомились, моряки могут вас в катафалке отправить на Фудзи-сан, а ежели нет охоты, то колосничок к ногам – и на дно морское.

С особой значительностью в голосе Шадрин объявил:

– Если не сдержите – трудно будет, очень трудно. Бронепоезда прорвутся к Хабаровску.

– Стоять будем, как в шторм, – под одобрительные возгласы моряков ответил Коренной.

Шадрин обнял боцмана.

– Будь здоров, Гаврило Тимофеевич.

…На рассвете загудели рельсы. Прогремел одинокий пушечный выстрел.

Матросы повскакивали со своих мест, торопливо переговариваясь:

– Прут, как мураши. Страховато, братцы!

– Эх ты, заяц!

– Ложись, Алеха! Стоишь, как верстовой столб, ударит по тельняшке.

– Не ударит, а ударит – так отскочит. Я стрижено-палено, завороженный.

– Гляди, кореш, кабы слезу не пустил в клеш.

– Хо-хо-хо! От той слезы море из берегов выйдет, захлебнутся.

Пуля сорвала с Алехи Жаркого бескозырку. Коренной свирепо закричал:

– Укройся, шальной!

Алеха спрыгнул в окоп.

– Жаль линька нет, я б тебе надраил спину, – погрозил ему боцман.

С гулом и треском среди окопов стали рваться снаряды. Над перелеском повисло облако дыма и пыли. Кто-то застонал, кто-то закричал обезумевшим голосом, прощаясь с жизнью.

Первый бронепоезд приближался. Матросские цепи редели. Еще чей-то стон прокатился, кто-то крикнул. И тотчас раздался непреклонный наказ Коренного:

– Умирать молча!

Неожиданно грохот орудий смолк. Над землей повисла звенящая тишина.

– Банзай!

Японская пехота показалась на железнодорожных путях.

Обгоняя японцев, беглым шагом наступал белогвардейский офицерский батальон. Противник рвался к завалу, преграждавшему путь бронепоездам. За ними спешили саперы – ремонтировать испорченный моряками рельсовый путь.

– Изготовьсь! – покатилось от матроса к матросу приказание Коренного.

Затарахтели пулеметы. Моряки ринулись в контратаку. На железнодорожных путях закипела рукопашная схватка.

Противник не выдержал удара, скатился с насыпи. И снова открыла огонь неприятельская артиллерия. Прижатые к земле огненным шквалом, моряки не могли поднять головы.

Бронепоезд медленно двигался к окопам моряков.

Коренной приподнялся на локтях, поискал глазами Алеху Жаркого. Тот подполз к нему.

– Понимаешь, что замышляют? – Коренной передал бинокль Жаркому.

– Ясно, боцман! Я их шарахну торпедой.

…Под градом шрапнели Алеха Жаркий с десятком матросов пополз к мосту. Работали молча, споро, казалось, дело имеют не с пироксилиновыми шашками, а с деревяшками. Ножами копали лунки под рельсами, закладывали пироксилиновые шашки, в пролетах моста соединяли их шнурами с фитилями.

– Все готово. Сорок два фунта пироксилина под рельсами и фермой моста, – доложили Алехе Жаркому.

Моряки скатились с полотна. Бронепоезд приблизился к мосту, остановился.

Раздался взрыв. Ферма моста осела.

Бронепоезд медленно тронулся в обратный путь.

– Уйдет, проклятущий! – закричал Алеха Жаркий и снова пополз к насыпи. Приблизившись, он упругим прыжком вскочил на штабель шпал и одну за другой бросил под колеса паровоза три гранаты.

На паровозе что-то ухнуло. В лицо Алехи ударила струя пара. Запрокидываясь навзничь, он нашел в себе силы крикнуть:

– Прощайте, товарищи!

Моряки ринулись на насыпь, в рукопашной схватке выбили легионеров из бронированных вагонов.

Над землей нависла звездная ночь.

Темная громада бронепоезда неотчетливо вырисовывалась перед осыпавшимися окопами.

ГЛАВА 21

За окном накрапывал дождь. Набрякшие тучи низко плыли над Амуром.

Вернувшись с фронта, Костров стоял у раскрытого окна, курил. Он размышлял о новостях из Владивостока, которые привез перешедший линию фронта Андрей Коваль. Оккупанты свирепствовали. В городе продолжались аресты. Среди рабочих и городских обывателей шныряли многочисленные шпики. Затерялась где-то Наташа. Из нее, по словам Коваля, выковалась отличная подпольщица. Ей грозило разоблачение, и временно она ютилась у Веры Власовой. Сообщил Андрей о том, что Наташа должна поехать в Харбин, установить связь с китайскими коммунистами, а затем перебраться через фронт и доставить новые сведения от Веры.

Вошел Коваль.

– Как идет съезд? – спросил Костров.

Андрей, засунув руки в карманы брюк, размашисто зашагал по кабинету, рассказывая о Хабаровском съезде революционной молодежи.

– Делегаты сформировались в отдельный батальон, хотят на фронт.

– Делегаты должны разъехаться на места, рассказать о съезде, о нашей борьбе, поднять молодежь на фронт, – ответил Костров.

– В бой рвутся…

– Не лукавь, Андрей! Давно вижу, что и тебе хочется стариной тряхнуть.

В дверь постучали. Вошли Кожов и командир подразделения чешских добровольцев Янди.

– Ну, как дела, молодежь?

– Тридцать две тачанки, сто двадцать восемь лошадей, тридцать два пулемета и сто пятьдесят один боец особого резерва командующего фронтом приведены к присяге, – доложил Кожов.

Костров сдернул с вешалки шинель.

– Ты, Янди, здесь поскучай. А мы с Кожовым скатаем. Хочу посмотреть пролетарские тачанки.

В кабинет, нарушая обычный порядок, вбежал следователь Чека.

Костров нахмурился.

– Ты что, Рубцов? Я занят!

Молодой чекист смешался, торопливо забормотал:

– Я ей тоже толкую, где там, слушать не хочет. «Подай, – говорит, – самого секретаря Дальбюро», – и весь сказ.

– Что случилось?

Следователь положил на стол несколько бумажек и том стихов Байрона.

– Товарищ секретарь, она себя за вашу дочь выдает…

У Кострова перехватило дыхание. На виске вздулась синяя жилка.

– Что же вы, Рубцов, стоите? Скорее ведите!

Он сбросил прямо на пол шинель, расстегнул френч. Следователь юркнул за дверь.

Оттолкнув конвоиров, Наташа с криком «Папка, милый!» повисла на шее Кострова. Он подхватил ее на руки, осыпал поцелуями. Наташа вздрагивала от рыданий.

Янди направился к двери. Кожов задержался, удивленно поглядывая на девушку, потом пошел за Янди.

– Я ему говорила, а он не верит… Папка, родной, как хорошо!

– Ну как добралась, Натаха-птаха? Заждался я тебя.

– Всю ночь бродила, не знала, куда идти. А ветер воет, гудит, – рассказывала Наташа.

Костров понимающе кивал головой: он хорошо себе представлял, что значит перейти линию фронта.

– Струсила?

– Еще как: нашла какую-то ямку и заснула, а утром… У самых ног змея шипит. Я – бежать… Чуть на казаков не нарвалась…

– Устала? Сейчас перекусим, и ложись отдыхать, – заботливо оглядывая дочь, прервал ее Костров.

– Нет, нет! – запротестовала Наташа. – Я хочу видеть Андрея. Я ни капельки… А это вот от Веры, вели расшифровать, – Наташа указала отцу на томик Байрона, где между строк было специальным составом изложено донесение Веры.

Костров вызвал адъютанта, велел ему отнести Байрона в шифровальный отдел.

– Ну, а теперь попируем. Я кое-что припас, ожидая тебя.

Расторопный Бубенчик поставил на стол самовар, блюдо с хлебом. На тарелках лежали тоненькие ломти колбасы, леденцы и жареная рыба.

Оглядев все это, Костров достал из шкафа бутылку вина, два яблока и плитку шоколада.

– На, держи! – сказал он, протягивая дочери шоколад. – Знаю, что ты у меня сластеныш, вот и приготовил.

– Еще какой! – подтвердила, зажмурившись, счастливая Наташа. – Ух, и вкусно!

– Приведи себя в порядок, сейчас гости придут.

Наташа подошла к зеркалу.

Костров кивнул Бубенчику, чтобы звал ожидавших его Кожова и Янди. Вслед за ними вошел и Андрей Коваль, разузнавший о появлении Наташи. Наташа обрадовалась, бросилась к нему, шепнула:

– Вера скучает, ждет.

Костров услышал слова дочери, улыбался. Весь этот день волшебно озарился для него с появлением дочери. После смерти Ольги он никогда и не предполагал, что может быть так счастлив.

Янди и Кожов смущенно переглядывались, не зная, как вести себя при этой радостной встрече.

– Это вы?! – удивленно сказала Наташа, подняв глаза на Кожова.

– Я, – скромно ответил Кожов.

Они несколько секунд смотрели друг на друга, вспоминая обстоятельства встречи в саду Невельского. Потом, неизвестно почему, Наташа смутилась, опустила глаза.

Радушным жестом Костров указал на стулья. Когда все расселись, он разлил по стаканам вино, поглядывая на дочь, на молодых людей, провозгласил тост:

– Давайте выпьем за молодость, за радости жизни, за ту жизнь, которая наступит, когда уйдет с нашей земли последний чужой солдат.

Мужчины выпили. Наташа подняла чашку к губам, стала мелкими глотками отпивать вино. Бубенчик легонько подтолкнул ее руку.

– Ганьбэй![37]37
  Ганьбэй! – Пей до дна! (кит.).


[Закрыть] – сказал он по-китайски и пояснил: – Ганьбэй, Наташа, дружбу делает; от него любовь сильнее горит; ненависть становится тверже черного дерева.

– Ты поэт, Бубенчик!

– Ты знаешь, что такое цзинь?

– Золотой цветок, – подсказал Костров.

– Так, – подтвердил Бубенчик. – Русский народ похож на цзинь, который вырос и расцвел на камне, брошенном в знойную пустыню. Его ломал ветер – не сломал, смывал ливень – не смыл, солнце жгло – не пожгло, страшный тайфун наседал, он и ему не покорился.

Кожов, внимательно выслушавший Бубенчика, неожиданно для всех выпалил:

– Наташа и есть цзинь!

Девушка смутилась, укоризненно глянула на бравого казака.

После завтрака Костров уехал в только что сформированное подразделение боевых тачанок.

Долго в эту ночь не могла уснуть Наташа. В голове у нее все перемешалось: только что пережитые опасности, встреча с отцом, приветливые люди, которые рады за ее отца и за нее.

Не спал и Костров. Он то расспрашивал дочь, то горевал о смерти Фрола Гордеевича, то рассказывал о людях, которых знала Наташа, то вспоминал Суханова.

В полночь из шифровального отдела принесли донесение Веры. Откладывая страничку за страничкой, Костров читал летопись подпольных дней оккупированного Приморья. Вера подробно день за днем описывала деятельность интервентов. Много ценных сведений сообщала девушка о замыслах интервентов, об их агентурной сети в Чите и Хабаровске.

Наташа проснулась поздно. Уже солнце заливало комнату, из раскрытого окна тянуло полдневным зноем.

– Да-а, – целуя дочь, озабоченно произнес Костров. – Нерадостные вести ты, Натаха-птаха, привезла.

За завтраком Наташа сказала:

– Андрей предлагает мне поступить в депо. Буду на фрезере работать и с молодежью заниматься. Ты как?

– Тяжеловато будет… Впрочем, решай сама, тебе виднее.

Приоткрылась дверь. Бубенчик с таинственным видом поманил Наташу во двор. Здесь, под тополем, был привязан олененок. Словно вытканная золотом попона с белыми цветами, блестела его шерсть.

– Хуа-ла по-китайски, – пояснил Бубенчик. – Олень-цветок.

Олененок, глядя на подходивших к нему людей, вытянул шею, потянулся к ним, ожидая подачки. Наташа вернулась в дом, взяла кусок хлеба, стала кормить олененка.

В распахнутые настежь ворота въехал Кожов. Заметив Наташу и Бубенчика, направился к ним.

– Иди-ка, тебя там ищут, – бесцеремонно распорядился Кожов, требовательно глядя на Бубенчика.

– Кто ищет? Зачем ищет? – удивился Бубенчик.

– Не знаю, какой-то командир.

Наташа обхватила нежную шею олененка, прижалась к ней пылающей щекой.

Бубенчик, глянув на нее и переведя взгляд на Кожова, тотчас сообразил, в чем дело.

– Твоя, Бориска, не сердись. Наташа – моя товариса, я люблю ее…

– Думай, что говоришь, – резко оборвал Кожов, сжимая рукоять нагайки.

Бубенчик, ухмыляясь, ответил:

– Умная человека доказывай словом, глупая – нагайкой…

Когда он ушел, Наташа отстранила олененка, сказала:

– Не надо быть таким… грубым. Бубенчик хороший товарищ…

– Я ничего… – отозвался Кожов.

– Спасибо тебе, что ты меня выручил там, в городском саду…

Кожов ничего не ответил, слез с лошади, стал гладить олененка. Тот облизал его руку, потянулся к лицу. Кожов прижался губами к мягкой шерстке.

– Ехать надо, ждут меня, – неожиданно проговорил он.

Наташа, видимо, хорошо поняла его. Вынув из кармана алую ленточку, она вплела ее в конскую гриву.

Они постояли еще рядом, не глядя друг на друга. Потом Кожов вспрыгнул в седло.

– Прощай, Наташа!

– Прощай, Борис!

Давно уже стих стук подков, а взволнованная девушка все вслушивалась, словно ожидая, что казак повернет коня, вернется.

А над Амуром все плыли и плыли лохматые облака.