Текст книги "Таежный бурелом"
Автор книги: Дмитрий Яблонский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)
ГЛАВА 11
В глубине сада у Фрола Гордеевича стоял маленький домик. Он врос в землю, накренился, тесовую крышу покрыл толстый слой моха. Жаль было Екатерине Семеновне ломать это ветхое строение. В нем прошла ее молодость, в нем и свадьбу справили.
В подпольном комитете тщательно обсуждался вопрос о том, где укрыть вырванного из застенка Суханова. Лучшего места, чем домик старого мастера, не нашли. Конспиративная квартира была перенесена в другое место.
Построжала Екатерина Семеновна, стала охранять домик, как свои глаза. Уйдет Фрол Гордеевич на работу, она наглухо запрет окна и ворота, спустит с цепей двух больших лохматых псов. Усадьба, обнесенная забором из толстых лиственничных досок, снаружи охранялась Ленькой Клестом, уже оправившимся после ранения.
Полюбились и Суханову сердечные люди, оберегающие его жизнь.
…Суханов не спал, допоздна трудился над статьей в нелегальную молодежную газету.
«Мы вступаем в решающий период все обостряющейся борьбы, – писал он. – Но мы пойдем вперед смело, с безграничной верой в коммунистическую партию, в рабочий класс, в дело Ленина!
Красная гвардия отступила в кровопролитных, неравных сражениях, потеряла территорию, но она сохранила свою боеспособность. После революции 1905 года большевистская партия подверглась жестоким репрессиям, тысячи ее членов погибли в царских застенках, но партия стойко выдержала это испытание и добилась победы. Так неужели же наша приморская организация большевиков дрогнет оттого, что мы потеряли территорию, потеряли часть своих товарищей?
События на Дальнем Востоке еще раз обнажили перед всем миром хищный облик американского империализма…
Легионеры Грэвса и пираты Найта, попирающие ногами русскую землю, – это ли не лучший показатель самого страшного колониализма нашего времени – колониализма Соединенных Штатов!..
На Светланской открыт в лучшем здании Владивостока универсальный магазин мистера Уайлдмена. Чем торгует уважаемый купец? Розгами, плетками и бамбуковыми палками. Его приказчики разъезжают по нашему Приморью, рекламируя свой товар – плети и розги. Миссионеры из американского союза христианской молодежи читают лекции о пользе телесных наказаний и здесь же, при содействии легионеров Грэвса, демонстрируют прочность своей продукции. Насаждение палочного режима – вот что такое жизнь русских по американской системе! Может быть, найдутся смельчаки, которые испробуют эту продукцию на спинах господ Фельта, Уайлдмена, Найта, Грэвса…»
Утром он собрал исписанные листки. Поглядел на часы, сунул в карман статью и пошел в город.
– Ты уж там, Лександрыч, осторожнее, – шептала Екатерина Семеновна, закрывая за ним ворота, – долго не задерживайся, беспокоиться буду.
– Не беспокойся, мать, все будет хорошо.
По утрам, когда трамваи переполнены до отказа рабочими, Суханов не упускал случая, чтобы из конца в конец не проехать вместе с ними. В вагонах рассказывал о положении на фронтах, раздавал прокламации.
Все это было опасно, но отказаться от пропагандистской работы Суханов не мог.
Медленно поднимался в гору тесно набитый людьми вагон. Суханов вскочил на ходу, знакомые рабочие приветливо его встретили. Протиснувшись в середину вагона, Суханов сразу же овладел вниманием необычной аудитории.
– Америкой у нас на заводе интересуются, – сказал сидящий у окна токарь, – говорят, будто там рабочие не хуже русских купцов живут. Спор вчерась разгорелся, пыль до потолка. Фельт выступал с докладом…
– С каких это пор русский или американский поп правду стал говорить? – усмехнулся Суханов. – Рай, видно, там, если не так давно в штате Пенсильвания были осуждены и повешены девятнадцать руководителей рабочего движения, а в Чикаго на Хеймаркет-сквере казнили вожаков пролетариата. Американские капиталисты сто очков вперед по этой части дадут нашим, они умеют расправляться с рабочими.
– Значит, брешет! – согласился токарь. – Я ему подпущу жучка. Ты б, Костя, записал на бумажке, где это произошло.
Суханов вырвал из блокнота лист и написал карандашом название штата.
– В субботу обещал миссионер прийти, я ему подкину за ворот колючих опилок.
Суханов достал из кармана книжку Горького «Город Желтого Дьявола», протянул токарю.
– Вот почитайте на заводе, занятная книжка.
У Семеновского базара он попрощался с рабочими, надо было потолковать с горожанами и крестьянами, приехавшими на рынок.
Редко кому выпадало счастье заслужить такую любовь, какую заслужил Суханов. В нем сочетались боец и сердечный человек, трибун и просвещенный деятель. Он в полной мере обладал даром проникать в человеческие сердца. Рабочие видели в нем не только пылкого оратора и пропагандиста, но и то чистое, свободолюбивое, тянущееся к свету молодое начало новой жизни, которое так жестоко попирали интервенты.
Сойдя с трамвая, Суханов подошел к стоящим в ряд возам. Возчики собрались в кучку. Шел неторопливый разговор о крестьянских делах.
– Мериканец всякие машины обещает, – говорил красноносый сгорбленный мужик в холщовой рубахе.
– В кредит, толкуют, торговать думают, – отозвался старик с бельмом на глазу.
Из-под воза вылез румяный заспанный парень.
– Держи карман шире – через край насыплет, – потягиваясь и широко зевая, лениво сказал он. – Кредит? Кочан капусты у вас на плечах вместо головы. Захомутает, не выпрыгнешь. О кредите треплют, а шомполами хлещут. Вон Казанке и Раздолью кредит открыли бессрочный: подожгли со всех сторон и ну строчить из пулеметов.
– Да-а! – продолжал мужик в холщовой рубахе, делая вид, что не слышал слов румяного парня. – Лобогрейки привезли в Никольск…
– И молотилки… – поддержал его старик с бельмом на глазу. – Мудрецы, что говорить. Трактор-то видели? Башковиты, подлецы!
Выставка сельскохозяйственных машин, организованная союзом христианской молодежи в Анучино, взбудоражила окрестные села. С амвонов церквей произносили далеко не религиозные проповеди. Говорилось в них о торговле, об открытии кредитных товариществ, об условиях аренды машин. О деньгах почти не упоминали: подпиши оформленный в нотариальной конторе договор – и сделка завершена.
«Но если, – говорилось в отпечатанном типографским способом бланке договоре, – я (имя рек) своевременно не внесу хотя бы одного взноса, то земля переходит в оплату задолженности».
– Дурни! – плюнул себе под ноги румяный парень. – Он, мериканец, на землю целит, а вы ухи развесили.
Суханов вмешался в разговор.
– Правильно толкуешь! Один мужик пришел в лавку купить сахару. Продавец протянул ему банку с надписью «Сулема». «Сахару мне», – запротестовал мужик. Лавочник хитро прищурился: «А это, что ж, не сахар?» – «Написано же «Сулема?» – «Ну и что ж, – возразил лавочник. – Я сделал надпись, чтобы мух отпугнуть». Поняли?
Крестьяне потеснились, с любопытством глядя на человека в студенческой фуражке с болезненным румянцем на щеках. Суханов присел на оглоблю, свернул цигарку.
– Бог заплатит, он богатый, – рассказывал Суханов, поглядывая на крестьян. – Был такой русский писатель Салтыков-Щедрин. В его сказке мужик двух генералов кормил. Ну, а приморские мужики всем миром, наверное, смогут прокормить и не двух деятелей из Америки… Не знаете, как мужик долг отдавал? – продолжал он. – Один помещик был страшный скряга и решил, что дело крестьянское не хитрое. Известно, что получается, когда пирожник тачает сапоги. Пришла осень, на поле колоса не видать, а помещик требует: я, мол, работал, отдавай долг. «За что?» – спрашивает мужик. «Как за что? – кричит помещик. – Пахал, сеял, ковал…» – «Но ты ведь еще не молотил». – «Молотить – твое дело». Пошел мужик в ригу, взял цеп и давай помещика молотить…
– Дельный совет, – поддержал румяный парень.
– Дельный-то дельный! – согласился старик с бельмом. – Только за это не погладят по головке…
Суханов прервал его нетерпеливым движением руки:
– А ты, отец, хочешь, чтобы и корова доилась и сено не убывало? Сам не станешь молотить, тебя отмолотят и хлеб отберут.
– Тошнехонько нам! Куда ни глянь, везде волчья яма… – согласился мужик.
Парень сердито отшвырнул недокуренную цигарку.
– На милость, отец, не рассчитывай. Что делать, спрашиваешь? Сафрона Ожогина знаешь?
– Ну, знаю.
– Как он, делать надо. Собрал мужиков и пошел на Уссурийский хронт бить вражину…
В Матросской слободе, на конспиративной квартире, Суханов встретился с Андреем Ковалем.
Суханов обнял давнего дружка.
– Тебя, Андрюша, сразу-то и не признаешь. Вымахал, дубок, вымахал.
Андрей закусил нижнюю губу. Тяжело было глядеть на высушенного болезнью товарища.
– Ты чего скучный?
– Нас тревожит твое здоровье. И потом ты не совсем осторожен, – хмурясь, сказал Андрей. – Мне поручили уговорить тебя переехать в Хабаровск…
– Я, Андрюша, чувствую себя хорошо. Ну, а на счет осторожности у меня свое понятие – иная осторожность порой роднится с трусостью.
Суханов заглянул в глаза Андрею.
– Или ты по-другому мыслишь, в шторм на берег сходишь?
– Нет.
– Вот и договорились! У нас обоих опасная дорога.
Друзья проговорили до вечера. Простившись с Андреем, Суханов в сопровождении зашедшего за ним Леньки Клеста вышел из дома и пошел по Адмиралтейскому проспекту. Внезапно оглянувшись, увидел, что за ним двигаются два юрких человечка. Суханов несколько раз останавливался около магазинных витрин, чтобы искоса на них глянуть. Опасения в том, что за ним следят, подтвердились.
Замедлив шаги и не оглядываясь, он тихо сказал:
– За нами двое… Отвлеки.
Ленька Клест пробежал на квартал вперед, куда-то исчез. Когда сыщики поравнялись с двухэтажным кирпичным домом, из подворотни выбежал босоногий подросток с каким-то ведерком в одной руке и грязным квачом – в другой.
Плеснув обоим сыщикам в лица мазутом, подросток со всех ног бросился удирать.
Прохожие с недоумением оглядывали невзрачных мужчин, протирающих глаза и что-то яростно оравших. А Суханов, посмеиваясь, быстро уходил в Гнилой угол.
Однако вскоре пришло несчастье…
Ночью в ворота постучали. Послышался чей-то голос:
– Фрол? Слышь, что ли, Фрол, тебя требуют на завод.
Фрол Гордеевич оделся. В воротах задержался, обнял жену, поцеловал.
Лязгнул железный засов, и все погрузилось в сонную тишину.
Светало. Суханов слышал весь этот разговор. Нащупав на столе коробок и чиркнув спичку, посветил на часы. Стрелки показывали четыре часа десять минут. Одевшись, он вышел наружу.
Подошла взволнованная Екатерина Семеновна.
– Чует сердце неладное… К чему Фрола вызвали? К чему? Уходя, поцеловал меня… Иди, милый, не задерживайся… Хоть в лесу денек побудь…
Суханов хотел было отделаться шуткой, но глаза старушки были строги, неуступчивы.
– Уходи! Возьмут тебя здесь – что подумают о нас добрые люди? Скажут, не уберегли… Уходи…
– Напрасная тревога…
Суханов не договорил. Раздался предостерегающий свист Леньки. За оградой послышался глухой шум, фыркнула лошадь, забренчал трензель. Собаки кинулись к воротам.
– Уходи!
– Сейчас… Книги у меня там… документы…
Собрав вещи, Суханов обнял старушку. Соскользнул с крутояра и, пригибаясь, побежал по узкой кромке берега к морю. За ним неотступной тенью следовал Ленька Клест.
Екатерина Семеновна присела на крылечко. Собаки бесновались около забора. Над остро заструганными бревнами показалась косматая папаха.
– Тебе чего, разбойничья душа, надо?! – крикнула старушка.
Казак приложил палец к губам, поманил рукой.
– Фатирант дома?
– У нас фатирантов нет, а сам на завод пошел.
– Тише ты, горластая. Уйми кобелей да ворота открой.
– Я тебе, мурло антихристово, пожалуй, открою.
Казак скинул карабин с плеча, выстрелил. Пес взвизгнул, упал на колени, поглядел на хозяйку жалобными глазами, подполз к ней, лизнул морщинистую руку и вытянулся всем своим большим телом.
Слезы хлынули из глаз старушки.
– Прочь отсюда! Прочь, иро-о-од!
Казак, усмехаясь, целился в другого пса.
И вдруг в предутренней тишине из-за забора раздался хриплый голос Фрола Гордеевича. Его, как видно, еще не увели.
– Меня заарестовали!..
Голос оборвался. Донесся глухой шум борьбы, забористая брань.
– Ка-а-тя, родная, не поминай лихом…
Казак выстрелил. Второй пес затих.
– Давай, старая, ключи…
ГЛАВА 12
Фрола Гордеевича заставили спуститься в какой-то подвал. Он огляделся. За столом в белом кителе сидел известный уже всему Владивостоку подъесаул Жуков. Рядом с ним стоял также известный населению каратель американский капитан Мак Кэлоу. Об обоих этих людях Фрол Гордеевич уже кое-что знал.
Среди помещения виднелась жаровня на высоких ножках с тлеющими углями. На полу, выложенном каменными плитами, лицом вниз лежал голый окровавленный человек. Он глухо стонал. Около него с плетью в руке стоял казак.
Фрол Гордеевич сел, прижался затылком к холодной каменной стене, неподвижным взглядом уставившись на лежащего человека.
Жуков покосился на старого мастера. Его спокойное лицо вызвало в контрразведчике злобу. Этот человек по сведениям, которыми располагал Жуков, укрывал Суханова. Председателя Совета было решено снова арестовать, так как его освобождение не только не успокоило население, но, судя по всему, напротив, еще больше восстановило рабочих против властей.
Сложность была в том, что Суханова предписывалось взять без шума, не будоража жителей, без каких-либо осложнений. Проще всего было захватить его на улице. Но разве можно в этом проклятом городе, кипящем, как гейзер, арестовать без шума председателя Совета, за безопасностью которого следят буквально сотни глаз?!
Десять дней потратили сыщики на то, чтобы выяснить, что Суханов ночует у мастера механического завода Чубатого. И вот вместо того чтобы накрыть Суханова в доме, дураки из карательного отряда зачем-то вызвали за ворота Чубатого, стали расспрашивать его о квартиранте и дали возможность скрыться Суханову. Вот и трудись с таким бестолковым народом! Жуков скрипнул зубами. Мицубиси, узнав о провале операции, рассвирепеет. Правда, старый мастер мог помочь контрразведке, он-то наверняка знает, где искать Суханова. От денег Чубатый отказался, значит надо устрашить, сломить его дух, вырвать признание.
Жуков кивнул головой. Каратели окатили водой распластанного на полу человека, встряхнули, поставили на ноги. Это был белокурый юноша лет девятнадцати. Фрол Гордеевич узнал его – Гришка Серегин с минного завода.
Серегин тоже узнал старика.
– И до тебя добрались?
Фрол Гордеевич дрожал, его била лихорадка. На груди юноши была вырезана звезда.
Заложив руки за спину, к Серегину подошел Жуков.
– Знаешь меня? Скажи, кто сунул мину под вагоны на Океанской, и я отпущу тебя.
Серегин, опираясь плечом о стену, в упор глядел в лицо казачьего офицера. Подняв руку, смахнул со лба пот.
– Мое терпение лопается, – сквозь зубы продолжал Жуков. – Не скажешь – выжгу глаза, вырву язык, отсеку пальцы и отпущу домой. Отвечай!
На глазах Серегина задрожали слезы. Он плотно сомкнул веки.
– Кончайте балаган. Ничего же я не знаю.
Жуков ткнул раскаленным прутом ему в глаза. Серегин закричал.
– Держись, родной, крепче стой на ногах, – весь подавшись вперед, проговорил Фрол Гордеевич.
Казак-каратель приставил к его виску наган.
– Еще слово – пристрелю, как пса.
Наступила тишина, прерываемая стонами Серегина и бряцанием шпор Жукова, расхаживающего по подвалу.
Серегина окатили водой, снова подняли на ноги. Жуков кивнул Чубатому.
– Видишь, старик, так и с тобой будет.
На старика накинулись каратели, стали его избивать. Жуков что-то кричал подзадоривая. От сильного удара в живот Фрол Гордеевич потерял сознание.
Очнулся он на рассвете. С трудом приподнял голову. Рядом с ним лежал Серегин. Он тронул его за руку. Рука была холодная, неживая…
Потянулись длинные тоскливые дни. Труп не убирали. Фрол Гордеевич почти не мог есть. Мучила жажда. Утром ему приносили кувшин воды, и он тотчас же выпивал его весь, без остатка. Заново кувшин наполняли только вечером.
Старик лежал на грязном каменном полу и думал, вспоминал.
«Ничего, волчья сыть, обвыкнешь, – вполголоса рассуждал он сам с собой. – А на заводе-то легко было? Тоже, язви тя, за восемнадцать часов холку намылят, дай бог. Что ты видел в жизни? Мартен, расплавленный металл, кусок черствого хлеба… А выстоял, не сдался. Шестьдесят лет терпел… Не за чужое дело страдаешь, за свое, за кровное… Храброго коня, язви тя, и волк не берет…»
Приоткроет дверь конвойный казак, пожмет плечами. Одряхлевший, еле живой, лежит старик, что-то бормочет себе под нос и сосет давно потухшую трубку.
– Может, дед, табачку дать тебе, а-а?
– Не мешай, волчья сыть, уходи.
Загремит казак ключами, замкнет подвал.
Вспомнились старику приземистые корпуса… В полутемных душных и угарных цехах вручную разливают металл. В котельной грохочут клепальщики-«глухари». В прокатном, как змея, ползет, извивается добела раскаленное железо… Изнурительный труд, требовавший лошадиной выносливости.
Все приходилось выносить на своем горбу. Ка́тали, как лошади, на себе возили шихту к мартенам; канавщики, чугунщики убирали руками горячие чушки чугуна. Станешь у лопаты, подвешенной к балке, а в ней без малого десять пудов, да ка́тали на нее навалят еще пудов пятнадцать, вот и найди в себе силу этакую тяжесть пихнуть в печь… Одежда дымится, волосы под войлочной шляпой начинают тлеть… Сколько раз падал от изнурения. Оттащат товарищи за ноги подальше от печи, водой отольют, а мастер уже ревет: «Давай, давай!»
Одиннадцать лет ему исполнилось, когда отец привел его в эту преисподнюю. Стоя на краю глубокой, обложенной камнем ямы, в которой помещалась топка, он тогда со страхом глядел вниз на обливающихся потом подростков: не мог вымолвить слова, задыхался от обжигающего воздуха… Ничего, привык… Лет десять бросал уголь в топки, в которых с завыванием непрерывно день и ночь клокотало белое пламя. Потом его перевели к мартену в подсобные горнового. Печь бурлила… Даже сквозь толстые стены слышалось рычание, гулко всплескивал кипящий металл… У заволочных окон расхаживали всегда озабоченные сталевары, следили за сводом, за факелом пламени, регулировали подачу газа и воздуха… Как-то раз вели плавку, жидкий металл «выстрелил» из печи… Брезентовая куртка вмиг вспыхнула… Из семи человек он один остался жив. Шесть месяцев Фрол Гордеевич боролся со смертью, еще и поныне остались рубцы на теле… Выстоял, не упал!
При воспоминании о перенесенных страданиях Фрол Гордеевич вздыхал. Он явно различил гудение газа в мартене, гулкие всплески металла. Сталь дошла, сварена на высоком накале. Удивительно, как долго живут в памяти эти звуки, – в сваренном металле его кровь, частицы его души, его мозг.
Все горести, все испытания последних дней по сравнению с прожитым показались ему ничтожными.
В один из дней Фрола Гордеевича на тюремной карете повезли к начальнику контрразведки Михельсону.
Михельсон некоторое время прощупывал арестованного взглядом. На заросшем седой щетиной, исхудавшем лице проступали красные пятна – отпечаток работы у печей. Глаза горят недобрым огоньком.
– Я глубоко удручен вашим несчастьем. Поверьте, по-человечески сочувствую вам… – начал Михельсон.
Внесли чай, печенье.
– Выпейте чаю. Это придает бодрости…
Фрол Гордеевич подался вперед. Пальцы сжались, обломанные ногти врезались в ладони.
– Не привык, волчья сыть, подачки с хозяйского стола получать.
– Грубите?! Впрочем, я понимаю ваше состояние и не обижаюсь.
Михельсон скользнул взглядом по мастеру. Увидел его острые, в напряженно собравшихся морщинках глаза, решительно сжатые губы. Жилистое тело, похожее на перевитый корень старого дуба. Типичный русский рабочий, из тех, кто сердцем воспринял революционные идеи.
– Вы настоящий русский рабочий. Я ведь тоже вырос в семье металлиста…
– Металлиста? Не юли хвостом, волчья сыть, не карась. Думаешь, не знаем, язви тя, кто ты, что защищаешь?
– Опять грубите? А впрочем, слушайте: мы сейчас оформим кое-какие формальности и отправим вас в больницу… Ну, а потом вы поможете нам разыскать Суханова…
Фрол Гордеевич распрямился.
– Не знаю, где он живет.
– Будемте откровенны, как русские люди. Мое положение очень затруднительно. Мне часто приходится спасать русских патриотов от расправы, но делать это, сами понимаете, в моем положении не так-то просто… Мне нужна помощь таких вот самоотверженных людей, как вы… поэтому я вас и отпускаю.
Фрол Гордеевич тоскливо озирался по сторонам.
– Значит, Фрол Гордеевич, договорились, – сухо и властно проговорил Михельсон. – Вы поможете мне…
Фрол Гордеевич схватил со стола графин, стал жадно пить прямо из горлышка. Быстрым движением обтер усы, покачнулся.
– Подпишите вот эту бумагу – и идите домой, – сказал Михельсон.
Шершавые пальцы рванули ворот рубахи, медные пуговицы разлетелись в стороны.
– Мне не двадцать лет, чтобы с маху бумажки подписывать.
В кабинете стало тихо.
Михельсон помедлил, надвинулся на мастера. В его голосе послышался гнев:
– Как хочешь… Суханова и без твоего участия возьмут… А тебя, старый хрыч, повесим…
– Вешай, волчья сыть…
– И повешу… Всех загоню в хлев!..
– Поздно. Не загонишь… Не грози!.. Бить, язви тя, будешь? Бей, падла, но помни, что я – русский рабочий. Не сломишь.
Фрол Гордеевич говорил все тише. Он тяжело дышал. Михельсон подвинул к нему стакан чаю.
Старый мастер навалился грудью на стол. В наступившей тишине веско падали его последние слова:
– Нас не сломишь… Нас калила Россия, она и сильна нами, мастеровыми людьми.
Голова старика клонилась к коленям.
Он упал на пол в беспамятстве.
Михельсон приказал отправить мастера в тюрьму, подошел к окну, долго стоял задумавшись. Над океаном плыли тучи, где-то вдали сверкала молния.
