Текст книги "Таежный бурелом"
Автор книги: Дмитрий Яблонский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)
ГЛАВА 22
Как-то ночью на привале Тихон Ожогин невзначай услышал разговор сидящих вокруг костра бойцов.
– Если бы не она, не Галя, – говорил костлявый боец с сабельным шрамом через все лицо, – не жить бы нашему комбригу.
– Многих она выходила. Не она – и надо мною шумел бы дубок, – подтвердил и другой боец.
– Скажу вам, други, по секрету: любит комбрига Галя, – вмешался еще один из сидящих у костра.
– Хорошая пара, дай бог им счастья, – прогудел Волочай. Тихон узнал его по голосу.
Тихон отошел в сторонку в глубоком раздумье. Вот она, какова жизнь, от человеческих глаз ничто не укроется – молва, как морская волна.
После этого он остро почувствовал, как дорога ему Галя. Захотелось увидеть ее.
…А для Гали это была особенно трудная ночь. Одного за другим привозили тяжелораненых. Хирург, прибывший в полевой лазарет из Хабаровска, оперировал их. За короткое время он многому научил Галю – она стала неплохой операционной сестрой.
Освободилась она только на рассвете. Перед тем как идти отдыхать, решила посидеть немного у опушки леса на поваленной сосне.
Стояли солнечные дни. По берегу речушек, по увалам, по еланям лиловым огнищем расплескался цветущий багульник. Цепкие стебли хмеля и вьюнков вились вокруг стволов вековых лип.
Казалось Гале, что все это море лесного огня вот-вот охватит зеленую стену ельника, разольется пожаром по тайге и вместе с ним сгорят навсегда ее невеселые думы, засохнут так не ко времени распустившиеся в ее душе весенние цветы.
Бесшумно подошел Тихон Ожогин. Галя вздрогнула от его голоса:
– Я пришел к тебе…
Галя подняла взгляд и тут же опустила его: столько любви и ласки было в глазах Тихона.
– Как твоя рана?
Тихон беспечно махнул рукой.
– Прости меня, со зла я в тот раз…
– Хороший ты, Тихон…
– Галя, родная, не могу я…
– Обожди, Тихон… В жизни не все просто…
Галя поднялась на ноги.
На сердце у Тихона было тревожно, беспокойно, что-то от прежних лет уловил он в голосе любимой женщины.
– Сегодня двое парней умерло… Хороших парней… Матери плакать будут, сердце у них кровью обольется… – сказала Галя.
– Многих из нас, Галя, ждет такой удел… Никто не знает, что через минуту будет… Война…
– Война-а! – как эхо, повторила Галя, и пальцы ее задрожали.
– Не могу я без тебя… – повторил Тихон.
– Люди, ты понимаешь, люди гибнут… – жестом остановив его, продолжала Галя.
– А я не человек?
– Я о раненых говорю.
– Эх, Галя, Галя!
Тихон сделал было шаг в сторону молодой женщины, резко остановился, сорвал с дерева ветку, стал хлестать себя по ноге.
Вверху, по поднебесью, перламутровой цепкой вились лебеди. Они кричали бодро, радостно. Галя проводила их взглядом. Поднял голову и Тихон.
– Что же ты молчишь, бирюк? – скупо улыбнувшись, спросила Галя.
– Эх, Галя, Галя! – снова прозвучал его глухой голос. – Вырвешь из земли дерево – засохнет оно. Так вот и я… Без теплого дождя, Галя, не лопаются почки. Без солнечных лучей не раскрываются цветы… Так и мое сердце… Да что говорить, неужели сама не видишь?
Подул ветерок. Стало зябко.
Тихон сбросил с плеча шинель, накинул на плечи Гале, осторожно взял ее за руку. Она отстранилась. Шинель упала на траву.
– Не надо, Тихон! Один раз душу опалило мне… Не тревожь. Тяжело мне…
– Об Егорке не беспокойся… отцом буду…
Галя глянула в застывшее, будто отлитое из бронзы лицо Тихона, обломила куст багульника и стала обрывать лепестки.
Тихон стоял, понурив голову. Подозрения захлестнули сердце.
– Потерять друга легко – найти тяжело. Или другой кто на примете?
Галя отвернулась.
– Смотри, Тихон: счастье – что птица, не удержишь – улетит.
– Галя, горит сердце…
– Зайди… гимнастерку постираю, загрязнилась совсем… Некому доглядеть… – сказала и тихо пошла в сторону лазарета. Мелькнуло среди деревьев ее платье – и исчезло.
Тихон бережно собрал оборванные Галей лепестки багульника, перекидывая их с руки на руку, побрел следом.
Он снова видел себя в госпитале. У кровати сидит Галя, перебирает его волосы. «Счастье – что птица, не удержишь – улетит», – сказала она. Кто знает женское сердце! Иногда, видимо, и женская жалость, молчаливое сочувствие кажутся страстью.
– Нет, не уступлю, – вслух сказал он, выходя из леса. – Не уступлю никому.
ГЛАВА 23
На фронте стало сравнительно тихо. По ночам все подходили свежие резервы советских войск. Шли почти бесшумно. Разве только брякнет винтовка, загремит котелок, донесется приглушенный голос или беспокойное ржание коня. Когда поднималось солнце, все затихало. Войска останавливались на дневку, укрывались в лесной чаще.
По плану, разработанному Шадриным и одобренному Дальбюро, предполагалось главные удары нанести: на севере – дружинами крестьянского ополчения Сафрона Ожогина, на юге – отрядами Коренного и Тихона Ожогина. Конники во взаимодействии с пулеметными тачанками должны были врезаться в центр и ударом на Лутковку прорваться к разъезду Краевскому.
Командующий несколько раз перечитал боевой приказ, набросил на плечи шинель, пошел в конюшню. Там задавали вечерний корм, чистили лошадей. Белоснежный аргамак, отбитый в одном из боев, повернул к Шадрину сухую голову, заржал.
Дневальный бросил в ясли сена. Аргамак подсунул морду под сено, пофыркивая, вывернул охапку на пол. Переступил ногами и, захватив несколько стебельков клевера, нехотя захрустел.
– Шайтан, а не конь, – заворчал дневальный. – Нет хуже этих чистых кровей – бегунков. Наш крестьянский конь ни одной сенинки не уронит, а этот сорит и сорит.
Боец погрозил жеребцу нагайкой.
– Балуй, дьявол! Ошарашу раз, не возрадуешься. Ишь, волю взял.
Скрутили цигарки, закурили. Аргамак ударил копытом, похрапывая и выгибая шею, косил на людей наливающимся кровью глазом.
– Сердится, – забубнил дневальный, – не любит дыма. Княжий жеребец, чистоплюй. В реке воды не пьет, с ключа возим; отборное, луговое сено подавай. Известно, господских кровей, благороден, дьявол. Волочаевскую кобылу никак не хотел принять, храпит, зубы скалит.
– Принял?
– Как же такую красавицу не принять? Она, товарищ, командующий, хоть и крестьянская кровь, а самородковая, таланная. Ох, и потомство будет: крепкое, выносливое!
Дневальный от радости чуть не прыгал.
– Ишь ты, – удивился Шадрин.
– А как же не радоваться? Крестьянину лошадь дороже жизни. Такую запряжешь – картина! Шея лебединая, идет – копытом землю не тронет, заснешь – в седле не разбудит.
– Вот кончим войну, сдам Араба для воспроизводства табунов. Как думаешь?
Дневальный долго с недоумением смотрел на командующего.
– Не пойму, – наконец отозвался он. – Такого коня – и продать?..
– Я не сказал: продам, сказал – сдам.
– Не говоря худого слова, не очумел ли? Что ж, у тебя куры золотые яйца несут?
– При новой жизни все общественное будет. На кой ляд мне такой жеребец?
Дневальный недоверчиво хохотнул.
Шадрин пошлепал коня по крупу.
– Пойдем, Араб, разгоним кровь, промнемся.
Но не успел командующий взять стремя, как к конюшне крупной рысью подъехал Коваль. Лицо у него было мрачноватым.
– Андрей? – весело приветствовал его Шадрин. – Ты что?
Привычным движением Коваль осадил коня, отдал честь.
– Веселиться нечему, Родион Михайлович!
– Почему?
Коваль рассказал о поступивших из Владивостока сведениях, об аресте Суханова и гибели Фрола Гордеевича.
– За все разочтемся, – задумчиво произнес Шадрин. – Ты езжай, Андрей, а я посижу.
Печаль легла на сердце Шадрина. Он думал о Суханове. Исчез, а может быть, и погиб человек, который для него был и братом и другом. Не дрогнул в час поражения, не отступил, остался на боевом посту.
– Эх, Костя, Костя! – вздохнул Шадрин.
Горе, охватившее его, сменилось упорным желанием во что бы то ни стало разыскать Суханова. Ведь еще не все потеряно, можно предложить обмен.
В штабе Шадрин с согласия Дубровина и Кострова составил Отани и Мицубиси письмо, в котором предлагал за одного Суханова передать всех пленных офицеров японской армии. Их в Хабаровске было свыше сорока человек. Отправив с парламентером письмо, он вернулся на конюшню, подседлал коня.
Часто постукивая клюшкой, навстречу шел Михей. Шадрин придержал коня, поздоровался. Тощий, высохший от бессонных ночей, дед скинул рваную, засаленную фуражку, стряхнул с нее пыль.
– А я, сударь, до твоей милости. Пора, думаю, рассказать о своих печалях.
Шадрин сошел с коня, забросил поводья на переднюю луку. Араб пошел за ним следом.
– Слушаю, Михей Кириллович.
Дед Михей стал рассказывать о лазаретных делах, о нуждах, о раненых. Он семенил мелкими шажками, подстраиваясь под крупный, размашистый шаг Шадрина.
– Пчелок вот маловато, сладкого к чаю нечего давать. Молока, спиртишку и всяких там лекарственных снадобиев, мы, сударь, расстарались, а вот пчелок нет. Ведь ульи воровать не будешь, они трудовые, крестьянские…
Шадрин побарабанил пальцами по футляру бинокля:
– Монетный двор, Михей Кириллович, во Владивостоке. Как дойдем, так начнем червонцы ковать.
– Во-во, так я и думал, в бедности, значит, сударь, пребываете, – согласился Михей. – Ну что ж, с нищего, говорят, взятки гладки. Наше-то дело плакаться, а ваше – беречь, чтоб ни одной палки в хозяйстве не пропало. Береженая копейка патрон родит.
Михей, ступая по пыльной дороге босыми ногами, продолжал свое:
– Без пчелок зарез. И к чаю ранний медок хорош, да и в жале пчелы, сударь, яд не простой, сила в ём страшенная, ни один микроб не выдерживает. Вот оно, какое есть народное средство.
Забрав в горсть бороду, Михей торопливо досказывал:
– В древние времена, сударь, солдаты брали с собой мазь из пчелиного яда. В летописях вычитал: помажет той мазью рану, рана-то, глядишь, и зарубцуется.
Шадрин вынул из полевой сумки клочок бумаги, что-то написал огрызком карандаша.
– На вот, Михей Кириллович, начальник обозной службы выдаст тебе два куска ситцу. Сменяешь на пчел.
– О! – обрадовался Михей. – Это нам сгодится.
У развилки дорог они попрощались. Шадрин миновал овраг, на дне которого вилась небольшая речушка, въехал в густой низкорослый лесок.
Здесь его поджидал Кожов.
Вид у молодого командира был серьезный, торжественный. Он четко отвечал на вопросы командующего, в резерве которого состоял дивизион.
Горе, плескавшееся в груди Шадрина, чуть унялось. Он оглядывал тачанки и отлично подобранных коней, нетерпеливо роющих землю подковами на острых шипах.
– От таких Антанте не поздоровится! – восклицал Шадрин, переходя от тачанки к тачанке.
Храня на энергичном лице суровую почтительность, Кожов неотступно следовал за ним.
У коновязи под раскидистым дубом Кожов остановился.
– Я приказал не брать этого коня.
Ездовой, молодой парень из хабаровских пожарных, недоверчиво поглядел на Кожова.
– Хороший конь…
– Я не спрашиваю какой…
– Слушаюсь, – отозвался ездовой. – Найдем другого из заводных. Только прошу объяснить мне, я не понимаю, товарищ командир, вашего приказания.
Кожов подошел к коню, поднял ногу.
– Гляди на копыто. Копыто у этого коня светлое, непрочное, легко ломается, – чеканно роняя слова, объяснил Кожов, – а наш путь до Владивостока тяжел, не всегда перековать можно будет. Твердое темное копыто нужно нашей коннице.
У одной из тачанок они снова задержались. Кожов вызвал ездового Афоню Байбора, только что прибывшего с передовой.
– Ты куда собрался? К теще?
Байбор переминался с ноги на ногу под суровым взглядом командира.
– Воевать приказано…
– Тогда смени чеку и колесо, на острый шип перекуй коня.
Кожов проверил крепления дышла, обстукал ободья колес, укоризненно качнул головой. Байбор пренебрежительно дернул плечом.
– Всю жизнь на конях…
– Знаю. Поэтому тебе и твоим товарищам такое доверие, – требовательно заметил Кожов. – Скорость тачанки в атаке будет поболе скорости курьерского поезда.
Подошедшие пулеметчик Вася Шило и его помощник Данило Чуль недоверчиво усмехнулись.
– Вы крестьяне, – продолжал Кожов, – и понимаете, что будет с возом, если лопнет чека или посыпятся спицы. – Он выдернул деревянную чеку, бросил под ноги ездовому. – А плохо кованный конь на скаку оскользнет – погибла и упряжка и пулемет.
– Оно, пожалуй, того, – мрачновато согласился медлительный Афоня Байбор.
Шадрин отошел к шалашу командира.
– Садись, Кожов! – сказал он, раскидывая карту. – Отани хочет разрезать линию фронта вот здесь. Рассчитывает бить нас по частям…
– Опоздал князь.
– Немного опоздал, но не забывай, что у него большой перевес в силах… В ночь выйдешь по оврагу и расположишься в Кизяевской балке.
– Дорога плохая, выдохнутся кони.
– В овраге – плохая, а дальше елани.
– Овраг-то и гибель моя. Грязища по брюхо.
– Что ж предлагаешь?
– Предлагаю в обход, через перевал.
Кожов смотрел на командующего такими глазами, словно речь шла о его жизни – эти глаза требовали и ждали ответа.
Шадрин понял: бережет коней молодой командир.
– Действуй. Сейчас вышли разведку, постарайся узнать, где находится дивизия генерала Оои… Вот боевой приказ.
– Слушаюсь.
Шадринский аргамак скрылся за лесом. Горнист проиграл поход. Дивизион тачанок выступил на позицию.
ГЛАВА 24
Вместе с донесением на страницах тома Байрона содержалось письмо Дубровину от дочери Веры.
Дубровин часто отрывался от деловых бумаг, вытаскивал расшифрованный текст письма, с тревогой перечитывал скупые строчки. Конечно, не все так хорошо, как пишет Вера. Между строк он читал грусть и томительное ожидание, но радовало, что дочь и жена выстояли, сохранили присутствие духа.
Не в силах сдержаться, он вышел из штаба.
Утро разгоралось. Багряная заря окрашивала небо. Ветерок колыхал густые шапки кедров и, словно запутавшись в их густой хвое, притихал.
Война, смерть многих испытанных друзей, великий гнев – все отошло в эти минуты на задний план. Дубровин вышел на проселочную дорогу, несмотря на ранний час запруженную обозами, людьми, орудиями. Навстречу попался белобрысый мальчишка. Военком подхватил его на руки, посадил на плечо.
– Дядь, а дядь, на коне прокатишь? – спросил мальчуган.
– Не струсишь?
– Не, – солидно отозвался мальчишка.
Дубровин свернул к коновязи.
– А ну, кто там, седлайте Черта.
Выгибая тонкую шею, зло ударив копытом о землю, жеребец взвился на дыбы.
– Застоялся, Чертушка! – подбирая повод, сказал Дубровин, усаживаясь в седло.
Мальчишка с восторгом следил за танцующим конем. Глаза его сияли, как смоченные дождем вишенки. Перегнувшись с седла, Дубровин подхватил мальчишку.
Мальчуган дрыгал ножками, смеялся, что-то кричал.
– Не боишься? – спрашивает Дубровин.
– Не…
– А где тятька?
– Вона, за тем леском.
Свистит ветер в ушах, полощет конскую гриву. Дубровин припускает повод, ударяет коня шпорами. Черт стелется над землей, как стрепет в полете. Упругой волной с головы сносит морскую фуражку, она виснет на ремешке, и седые волосы военкома развеваются по воздуху.
У лесной опушки топчутся красногвардейцы, встревоженно следят за бешено мчащимся всадником. Впереди чернеет неширокая, но довольно глубокая балка. Красногвардейцы машут руками, жестами показывая: надо объехать стороной.
– Видать, с приказом, если не разбирает дороги.
– Шальной казак, жизни не жалеет.
Зоркие глаза Игната Волочая разглядели Дубровина.
– Орлу везде простор. Глаз у вас, братцы, притупился, военкома от зайца не отличите. Где другой не проскочит, а батя пролетит. Не зря в комиссарах ходит.
Вихрем мелькнула под распластавшимся Чертом балка.
Мальчуган протянул в сторону Игната Волочая ручонки.
– Тятя, тятя!
– Твой? – удивился Дубровин, спрыгивая с седла.
– Мой! – подтвердил Игнат. – Иннокентий Игнатьевич Волочай – тигролов и медвежатник.
– Хорош казак, крепок сердцем.
– На тигра без сердца-кремня ходить нельзя.
Игнат присел на корточки, приласкал Кешу.
– Что же я с тобой, березонька-свет, делать буду, спеленал ты меня по рукам и ногам.
– Скоро в бой, мешать будет, – подтвердил Дубровин.
– В том и загвоздка, – почесал львиную гриву Игнат. – Отправил было в лазарет, а воробышек опять прилетел.
Увидев вдали Андрея Коваля, Дубровин пошел навстречу. Он встречался с Верой, мог рассказать о ней такое, чего не было в письме.
Вместе они дошли до реки, искупались. Присели на берегу, спустили натруженные ноги в прохладную воду.
– Ты чем-то недоволен? – спросил Дубровин, когда Андрей внезапно оборвал рассказ, принялся досадливо покусывать травинку.
– Не вовремя отозвали. Там такой кострище раздули – небу жарко.
– Знаю… А помнишь?
Андрей тотчас же догадался, о чем хочет сказать Дубровин: на подпольную работу он уходил неохотно.
– В первое плавание, Владимир Николаевич, всегда с дрожью уходишь.
– Верно!
Андрей отвернулся, словно боялся, что Дубровин может прочесть в его глазах сокровенное. Неодолимо тянуло во Владивосток, хотелось знать, что Вера рядом, видеться с ней.
– Да, опасную жизнь ведут наши девушки, – сказал Дубровин, словно вызывая Андрея на большой, откровенный разговор.
Андрей опустил голову, не решаясь взглянуть в лицо Дубровина.
– Что же ты молчишь? Отец ведь я! Как она там?
Однако, пытливо глянув на смущенного собеседника, Дубровин догадливо усмехнулся, заговорил о другом.
Вернулись в штаб. Костров около штабной землянки, сидя на пне, что-то писал на клочке бумаги своим мелким почерком.
– Вот вернулся из Владивостока, с Верой встречался, но ни слова не добьешься, – шутливо пожаловался Дубровин, указывая на Коваля.
Оглянувшись по сторонам, Костров в тон ему отозвался:
– А что с ней может случиться? Хорошенькая девушка везде себя чувствует уверенно… тем более в таком почтенном учреждении…
Андрей закусил губу, покраснел:
– Не шутите так, Богдан Дмитриевич! Я… Я не могу так вот… Ведь и наши люди не знают… ненавидят ее… Вся свора вокруг нее вьется…
– А если дело идет о благе революции? – уже всерьез проговорил Костров.
– Все равно! Раньше чем посылать девушку в берлогу врага, надо подумать, какой опасности она подвергается.
Андрей откинул назад разметавшиеся волосы.
Дубровин вздрогнул. Острая тревога пронзила мозг.
– А что… Вера на подозрении?
Костров посмотрел на военкома, мягко улыбнулся:
– Об всем, Андрей, думаем, когда решаем такие сложные вопросы. Пусть жизнь ее не на виду, придет время, и мы о ней все расскажем. Народ поймет и оценит… У тебя тут что-нибудь личное примешивается?
Сощурившись от яркого солнца, Дубровин нетерпеливо ждал ответа. Но Коваль промолчал.
ГЛАВА 25
Основные силы крестьянского ополчения заняли оборону в узком ущелье Золотой ключ. По ущелью вился среди обрывистых утесов древний тракт на Хабаровск. На подступах к ущелью, по долине, стиснутой горными кряжами и сбегающей к реке, были разбросаны вверх зубьями бороны, забиты в землю колья, нарыты волчьи ямы. Узкую горловину ущелья ратники завалили камнями, из-за камней торчали стволы пулеметов.
Сафрон Ожогин возвращался с объезда дружин в свой штаб озабоченным. Все труднее становилось командовать крестьянской армией, насчитывающей свыше двадцати тысяч штыков. Почти на тридцать верст растянулись дружины.
Рядом с дедом на низкорослой монгольской лошадке гарцевал Дениска. Его синие глаза из-под сдвинутых бровей задорно поблескивали. Поперек седла он перекинул прадедовское шомпольное ружьишко – кремневку.
Сафрон Абакумович придержал коня, из-под ладони окинул колыхающиеся хлеба.
– Отбросим Оои, скосим хлеб, не погибать же пшенице.
А кругом трещало, ухало и выло. Неумолкаемо гремела канонада: генерал Оои готовился к штурму.
На опушке леса крестьянского командарма встретили Шадрин и Дубровин. Со взводом казаков они спешили к Золотому ключу.
Сафрон Абакумович сошел с седла, поздоровался.
– Страху нагоняют, – сказал Шадрин, вслушиваясь в грохот орудий.
– Третий день пуляют, не жалеют снарядов, – расстегивая ворот и почесывая волосатую грудь, ответил Ожогин.
Дениска принял вздрагивающих от выстрелов коней, ослабил подпруги.
– Запалили коней, за ушами и то мыло, – по-взрослому хмурясь, озабоченно бормотал он.
Шадрин узнал подростка.
– Хозяин растет. Не помешает?
– Пусть привыкает, за бабку посчитается.
Командующий взял его ружьишко.
– Стрелять умеешь?
– А как же? Белку, товарищ командующий, в глаз бью.
– Самурай не белка и даже не тигр. Не струсишь?
Дениска насупился, покосился на деда.
– Не струшу! С дедом эвон на промысел ходил. Раз как-то спервоначала-то струхнул, упустил из берлоги медведя, так дед меня ремнем отстегал.
Дениска привязал коней и, явно оправдывая деда, скупо сказал:
– Нашего брата, огольцов, не учить – так толку не будет, бестолочь вырастет.
Шадрин, сдерживая клокотавший в груди смех, сделал знак казаку. Тот подъехал, снял с седла запасной карабин.
– Вот держи, раз толковый вырос.
Сдерживая радость, Дениска взял карабин, приставил к ноге, подтянулся.
– Благодарствуем, товарищ командующий. Теперь-то я с ими за бабу Агашу посчитаюсь.
Сафрон Абакумович доложил, что дивизия генерала Оои переправилась через Каул и остановилась на дневку в двенадцати верстах.
– Прут, будто на своей земле.
– Наглеют, Сафрон Абакумович, плохо, видно, учим.
– Ничего, Родион Михайлович, русский мужик мозги им вправит.
– Лучшая дивизия, – коротко бросил Дубровин.
– Слыхал… В лоб не возьмем, а смекалкой доймем.
На взмыленном коне подскакал Федот Ковригин. Не сходя с седла, доложил:
– Мотоциклисты едут с белым флагом.
– Не хитрят ли японы, Родион Михайлович? – проговорил Сафрон Абакумович.
Шадрин пожал плечами.
– Парламентеры, Сафрон Абакумович. Придется тебе с белым флагом выезжать.
– Зачем это? Волку верю, когда он убит.
– Надо, надо… Война без этаких вот штучек не бывает…
Командиры тронули коней. Буян горячился, вскидывался на задние ноги, его беспокоил гул мотоциклетных моторов.
Японский майор с удивлением смотрел на русобородого богатыря с седеющей копной волос, которого сопровождали два всадника. Он подошел к ним, отдал честь, заглядывая в записную книжку, спросил:
– Кто есть генерал Ожогин Сафрон?
Сафрон Абакумович сошел с седла, Дениска взял за повод Буяна.
– Я. Чего хотите?
Майор потерял нужную запись в книжке и, близоруко щурясь, листал страницы, повторяя:
– Мне… надо…
Сафрон Абакумович усмехнулся.
– Я Токикума Мори, майор божественного императора.
– Слыхал, говори быстрее, мне суслы-муслы с тобой некогда разводить!
К парламентерам подошел Дубровин.
– Говорите по-японски. Доложите командующему народной армией, чего вы хотите? Генерал занят.
Майор Токикума Мори приосанился. Подкрутил редкие черные усики и, скрестив руки на груди, возгласил:
– Генерал-майор божественного императора господин Оои приказал вашей армии очистить путь к железной дороге. Генерал-майор человек гуманный, он не хочет кровопролития… Положение вашей армии безнадежное, надо уступить дорогу. Мы форсировали Каул.
– Если твой господин не хочет кровопролития или боится, пусть возвращается в Японию. Мои дружины готовы принять бой. Дальше ваша дивизия и шага не сделает, – объявил Сафрон Абакумович.
– Вот читайте сиятельное предписание генерал-майора Оои.
Токикума Мори вручил пакет Ожогину. Тот вскрыл его и вслух, слегка запинаясь, стал читать ультиматум, написанный по-русски неграмотным писарем. В тишине падали слова:
– «Многоуважаемый командующий революционного войска генерал из народа Сафрон Ожогин! По велению божественного императора великой континентальной Японии я иду для охраны японских подданных в Хабаровский город, который на реке Амуре. Я смею требовать вам следующее: во-первых, не позволю присутствия ваших вооруженных партизан в пределе, где японская армия действует, так как переговоры Японии с Россией остались несостоятельными. Во-вторых, вы повелевайте своим солдатам обезоружение, и я прошу на время отдать нам ружья, снаряды, коней и разные военные вещи. В-третьих, если ваши войска не выполнят наших требований или попробует убежать, то я решительно будут вступить в военное действие со всей силой оружия божественного императора и буду вас уничтожить…»
Сафрон Абакумович не дочитал, махнул рукой.
Дениска подвел Буяна. Ожогин вскочил в седло. Его спутники подобрали поводья.
– Передай генерал-майору Оои, что в России хозяева русские.
Мотоциклисты развернулись, и вскоре их покрыло плотное облако пыли.
На рассвете части генерала Оои открыли огонь. Три часа гремела артиллерийская канонада.
В полдень дивизия перешла в наступление, втянулась в ущелье. С горных вершин на солдат обрушилась лавина камней. Летели чугуны и котелки с горящей смолой, катились пылающие бочки. Японские солдаты отхлынули назад.
Сафрон Абакумович поднялся на стременах, взмахнул клинком.
– За Советскую Росси-ию!..
С разбойным посвистом, с самодельными пиками наперевес сорвались верховые ополченцы из засад, рассекли дивизию на несколько частей.
Теснимая со всех сторон, дивизия генерала Оои попятилась к Каулу. Солдаты начали переправляться через реку.
За Кутаисовской атака ополченцев захлебнулась. Не успевшая отойти за Каул пехота сгрудилась на берегу вокруг шести орудий, окопалась.
Никита Ожогин поднял раздолинскую дружину.
Над батареей взвился белый флаг. Ратники заспешили к смолкнувшим пушкам. И когда они были в сотне сажен от берега, по их плотно сомкнутым рядам в упор ударили все шесть пушек. Дружина залегла под этим предательским огнем.
Японцы снова выкинули белый флаг, но им не верили.
– Кровь за кровь! – набатным гулом неслось по распадку.
– Варэ-ици!.. Варэ-ици!..[38]38
Варэ-ици! – Красные дьяволы! (япон.).
[Закрыть] – разбегаясь, кричали солдаты.
Наступающих ополченцев опередил на коне Дубровин.
– Стой!.. Безоружных бьете!..
Он вздыбил Черта перед Ожогиным.
Перегнувшись с седла, Ковригин схватил старика за руку.
– Опомнись, дядя Сафрон!..
Бой закончился.
Ополченцы собирали раненых. Принесли и Никиту Ожогина.
