Текст книги "Таежный бурелом"
Автор книги: Дмитрий Яблонский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)
ГЛАВА 26
Ко всему безучастный сидел Сафрон Абакумович на земле. На его коленях лежала голова сына.
– Никита… Что же это с тобой? – шептал старик.
Голова Никиты запрокинулась. Сквозь гимнастерку сочилась кровь.
Дениска, прижав руки к груди, расширенными глазами смотрел на отца.
Сафрон Абакумович прижался воспаленными губами к лбу сына:
– Никита!
Никита открыл глаза.
– Прости, батя… О-ох, горит… В штыки!..
Застонав, бросился к отцу Дениска. Никита погладил слабеющими руками его по голове.
– Денис… живи честно… Простите, земляки…
Никита вытянулся и замолчал.. На губах выступила кровавая пена. Дениска склонился над ним, вскрикнул. Потом забился на траве в безутешных рыданиях.
Сафрон Абакумович поцеловал сына. Дубровин, охватив старика за плечи, отвел в сторону, расстегнул на нем ворот рубахи.
– Такая жизнь бессмертна, – тихо сказал старик расступившимся перед ним бойцам. – Пойдем, Денис, слезам не место.
Непреклонный долг требовал его присутствия в дружинах крестьянского ополчения. Разве у него одного горе? Много, очень много молодых жизней взяла эта первая значительная победа.
– Федот!
– Я слушаю, товарищ командир.
Ожогин потер переносицу, что-то вспоминая, потом сурово кинул:
– Крой за Каул, постегай самураев.
Ковригин поднял дружину. Держась за конские хвосты, ополченцы стали переплывать реку.
На лугу, где заняли оборону ополченцы, старик сдержал Буяна. Устало сошел с коня и пошел, ведя его в поводу. Около своего шалаша он расседлал Буяна, растер лошадиную спину жгутом соломы и пустил пастись, а сам присел к костру.
Один за другим подходили командиры дружин. Они садились на корточки, протягивали натруженные руки к пламени.
– Да, жесток, супостат, – хмурясь, сказал Сафрон Абакумович, словно продолжая незаконченный разговор. – Драться и дальше надо не на живот, а на смерть.
Командиры дружин курили, тяжело вздыхали. Прикрытое кумачом тело Никиты лежало под кедром.
– Так как же, Сафрон? – робко спросил старый друг и односельчанин Сафрона Ожогина. – Без церковного пения, без ладана и земля жестка и могила не крепка. Попа бы из волости… Старшой он у тебя…
– Без попов обойдемся, – угрюмо бросил Сафрон. – Они Русь-матушку врагу запродали… Солнышко отогреет его, трава ложе мягким сделает.
– Как хочешь, Сафрон, мы от души.
– Под дубом, вон там, ройте, чтобы птахи лесные вили гнезда, песней поутру радовали.
Командиры дружин поднялись. На рассвете длинная тень скользнула около костра.
– Ты, Федот?
– Я, дядя Сафрон.
– Ну, как там?
– Расплатились сполна. За всех в этот раз отыгрались. Такие поминки устроили, что в Японии взвоют.
– Добро, сынок, добро! А наших-то много полегло?
– Троих привезли: Тимофея Горностаева, Спиридона Охлопина и Гордея Севастьянова.
– Жаль! Им бы жить да жить… Вот и думаю я теперь, что плох наш бог, если такое на земле терпит.
– Нет бога, дядя Сафрон, обман один.
– К этому и я прихожу. Запретил Никиту с попом хоронить.
– Не любил он их. Они во двор, он со двора.
– Ну, добро, отдыхай! Скоро выступаем.
ГЛАВА 27
Шестые сутки шло сражение на подступах к Владивостоку. Князь Отани напрягал все усилия, чтобы сдержать стремительно катившуюся лавину красных войск. Он бросил в бой все свои резервы. Вместо отброшенной ополченцами за Каул 12-й дивизии была введена свежая 9-я дивизия генерала Ямадо. В бой втянулись 27-й и 31-й полки из американского корпуса Грэвса и Мидльссекский полк английского полковника Уорди. Двинулись в контрнаступление аннамиты, зуавы, шотландцы… Белогвардейские и чешские дивизии вяло отражали все увеличивающийся натиск красногвардейцев.
Бригада Тихона Ожогина пробивалась к Каульским высотам. Их обороняла дивизия чешского полковника Смутны и белогвардейский полк.
Тихон сполз в воронку от разрыва тяжелого снаряда, расправил затекшие от долгого лежания плечи, добыл огнивом искру, закурил. Комбриг был мрачен, отец сообщил ему о смерти старшего брата.
К нему спустился Игнат Волочай. Обнял друга за плечи, шепнул:
– Не тужи, Тихон… Война…
Из перелеска, ошалело вертя мордой, выскочил медвежонок. Он сел на задние ноги, заскулил.
– Видать, оглушило, никак не опамятуется, – пробасил Игнат Волочай, с интересом рассматривая медвежонка и стараясь не двигаться, чтобы не спугнуть звереныша.
– Думает, что весь этот переполох затеян из-за него…
– Может, и так, – хмуро отозвался Тихон.
Шальная пуля ударила медвежонка. Пронзительно скуля, звереныш стал кататься по земле, стараясь ухватить когтистой лапой то место, где сочилась кровь.
Игнат рванулся вперед, но Тихон схватил его за руку.
– Лежи, удалая голова.
Игнат, подражая медведице, стал звать к себе медвежонка. Тот вытянул шею, прислушался, ответил ласковым урчанием, пополз на зов.
Игнат вцепился пальцами в густошерстный загривок, втащил медвежонка в окоп, прижал пушистое тело к своей широченной груди, ощущая под ладонью трепещущее от страха сердчишко.
– Не бойсь, не бойсь, вреда не будет, – добродушно усмехаясь, басил он.
Медвежонок поднял голову и, тоненько скуля, захватил Игнатов палец, стал сосать. Язык был жесткий, как наждачная бумага, он царапал кожу, а довольный Игнат широко улыбался.
…Легионеры Грэвса поднялись в атаку. Полк шел развернутым строем, на ходу ведя огонь.
Тихон припал за пулемет.
– Так их, елки-палки, крой под микитку! – возбужденно выкрикивал Волочай, передергивая затвор и коленкой легонько прижимая к стенке окопа дрожащего медвежонка.
Стрелял он спокойно, наверняка.
Легионеры залегли, приникли к перепаханной снарядами земле. И вдруг какой-то высоченный солдат поднялся из их рядов. Размахивая белым платком, он побежал к красногвардейцам, на ходу что-то крича.
Игнат удивленно смотрел на приближающегося легионера. Он никогда не видел людей ростом выше, чем он сам. Легионер же был явно выше. И это поразило его больше, чем то, что вражеский солдат решил перейти на сторону красногвардейцев.
– Ого! – пророкотал Игнат. – Этот парень мамке в свое время хлопот немало принес. Ишь, буйвол какой!
Перестрелка прекратилась. Легионеры приподнимались, кричали вслед великану:
– Келлер!.. Келлер!..
В спину солдату ударила пулеметная очередь. Он упал, зарылся головой в траву…
Ночью Игнат Волочай долго ползал по полю боя, отыскивая перебежчика. Нашел его в кустах, куда отполз великан. Сердце еще билось, но он был без сознания. Игнат взвалил легионера на спину и понес в свой окоп.
Санитары промыли ему раны, забинтовали.
Под утро, когда уже пришли санитары, чтобы доставить перебежчика в лазарет, Келлер открыл глаза. Он плохо помнил, что с ним случилось. Оглядев русских, забеспокоился.
– Лежи, лежи, – успокаивал его Волочай, подавая воды. – На, испей, внутре-то, поди, горит. Угостил тебя пулеметчик, долго будешь помнить.
Келлер застонал. Мутными глазами уставился на рыжебородого русского. Видимо, что-то подсказало ему, что это он его спас.
– Спасибо, – с трудом выговорил легионер неподатливое русское слово.
Его положили на носилки и понесли в лазарет. Келлер забеспокоился, потянулся, пытаясь что-то вынуть из кармана. Ему помогли. Он взял записную книжку, написал по-английски свой адрес и протянул листок Волочаю.
– Приезжай, когда не будет войны…
Волочай осторожно обнял Келлера.
– Прощай, брат, прощай! Жив буду, напишу.
Утром бой возобновился. Бригада Тихона Ожогина пошла на прорыв обороны противника.
Из-за скал стеганули пулеметы, загрохотали трехдюймовые орудия.
Тихон Ожогин поднялся во весь рост:
– Вперед, за Советскую Россию!
Не оглядываясь, Тихон побежал вперед, увлекая за собой красногвардейцев. Союзные войска отступили, окопались на новых позициях. Бой разгорелся с новой силой.
Начался штурм сопки Круглая, укрепленной скорострельными орудиями. За прицельными рамками стояли офицеры. Они заменили орудийную прислугу.
Под градом шрапнели и пулеметного свинца красногвардейцы всю ночь шаг за шагом продвигались вверх. Цепляясь за острые камни, в кровь раздирая руки, самоотверженно шли на приступ. Тихон Ожогин первый перескочил каменный бруствер. Гул выстрелов затих. Завязалась рукопашная.
Взошло солнце. Штурм Каульских высот закончился. Над трехглавой вершиной скальной сопки Круглая взвился советский стяг. Бригада Тихона Ожогина продолжала теснить противника в степь, под удар пулеметных тачанок.
В бой вступали все новые и новые резервы интервентов. Подразделения бронемашин и танкеток несколько раз бросались в атаку, чтобы прорваться на Хабаровск, но моряки Коренного бесстрашно отражали этот натиск. По обе стороны железнодорожного полотна догорали бронеавтомобили, танкетки, лежали исковерканные вагоны.
Кожов поднялся к Тихону Ожогину на наблюдательный пункт, устроенный на высокой сосне. Он был собран, предельно напряжен. И только пальцы, вздрагивающие на эфесе клинка, выдавали его нетерпение.
– Не пора ли, товарищ командир?
– Обождать надо. Пусть Отани все резервы втянет.
– Тяжело пехоте.
– Вижу.
Из перелеска вылетел белоказачий полк на вороных конях. Казаки в черных папахах, как на параде, картинно разворачивались в лаву. На черном знаменя горел двуглавый орел. Это был лейб-гвардейский Уссурийский полк. Четыре георгиевских креста сверкали на знамени. Полк в бой вел наказной атаман Калмыков.
– Вот они, соколы, казачья гордость! – воскликнул Кожов, невольно любуясь лейб-гвардейцами.
– Дождались, Борис! Самое время! Иди!
– Шашки во-о-он!.. – прокатился над лугом сочный тенор Калмыкова, подхваченный трубачами.
Клинки замерцали над желтоверхими косматыми папахами. Полк врезался в бригаду Тихона Ожогина, раскидал сучанских шахтеров. Сметая разрозненные роты и взводы, калмыковцы неслись по долине.
Охваченный пылом битвы, обогнав лаву, мчался атаман Калмыков. Западающие за вершины гор лучи солнца вспыхивали в золотой бахроме генеральских эполет. Бывший есаул был доволен. Вчера огласили приказ командующего войсками японского князя Отани о присвоении ему звания генерал-майора.
Белоказачья лава поравнялась с Кизяевской балкой.
Горнист проиграл атаку.
– По та-чан-ка-а-а-ам!..
Кожов закружил над головой молнией вспыхивающий клинок. Тоненько посвистывал разрезаемый сталью воздух. Рядом с Кожовым поскакал подоспевший к моменту нанесения удара военком Дубровин.
…Князь Отани со своего наблюдательного пункта в бинокль поймал лихо несущихся всадников с развевающимся красным знаменем. За ними ровным строем, растянувшись на целую версту, охватывая фланги, неслись какие-то двухколесные телеги, похожие на монгольские арбы.
– Что-то новое задумали русские! Ара!..[39]39
Ара! – восклицание, выражающее удивление (япон.).
[Закрыть]
– Орда Чингис-хана в двадцатом веке, – подтвердил, всматриваясь, Грэвс.
– Это, видимо, заменяет им бронемашины…
…Над головой Кожова просвистел рой пуль. Конь сделал свечу, шарахнулся в сторону, но удар нагайки заставил его идти вперед.
– Кондратьев, разворачивайся! Огонь!
Максимка, откинувшись назад, с трудом придержал одичавшую от скачки четверку, поворачивая ее вслед за командиром. Какое-то мгновение ему казалось, что тачанка вот-вот перевернется. Клонясь набок, он стегнул лошадей. Матиноко припал за щиток, пулемет застрекотал. Пулемету завторили другие – со всех тачанок.
Острыми клиньями врезались тачанки в ряды наступающих. Пулеметы смяли, перепутали белоказачью лаву. Все смешалось в одну кучу.
Глаза Кожова зажглись огнем. Он приметил Калмыкова. Обгоняя тачанки, вырвался вперед. Играя клинком, нагнетая руку для удара, с полного маха врезался в нагнавший атамана конвой.
– За Нинку!.. За сестренку!.. – шептали его губы.
Кожов приподнялся на стременах, задорно гаркнул:
– Схлестнемся, есаул!..
Калмыков вздыбил аргамака, дико гикнул. Скрестились лезвия шашек. Сталь высекала искры. Озверевшие жеребцы вскинулись на дыбы. Увертлив и крепок был молодой атаман. Зло распирало его: всадник искусно владел клинком. Атаман изловчился. Страшный удар настиг Кожова. Он прикрылся клинком. Рубанул атаман с плеча, пересек кожовский клинок, до кости достал. Покачнулся в седле казак, залило кровью глаза. Собрал последние силы, вскинул маузер и припал к конской шее. Скатился с аргамака и атаман.
Казаки из конвоя подхватили раненого атамана. Нахлестывая лошадей, стали уходить. За ними, бросая винтовки и амуницию, побежали зуавы, японские солдаты, американские легионеры, аннамиты и шотландцы.
Фронт был прорван. Тачанки вылетели на Хабаровское шоссе, устремились к Спасску.
Шадрин, обгоняя тачанки, приподнялся на стременах.
– Вперед, това-а-а-рищи!..
Всадники склонились к косматым гривам.
– Даешь Владиво-о-о-сто-ок!..
Стремителен был бросок конницы. Промелькнули разрушенные канонадой здания железнодорожной станции, обуглившиеся деревья, горящие цейхгаузы, развороченная, в глубоких воронках дорога. С маху кони перелетели железнодорожное полотно. Всадники ворвались в горящий Спасск.
ГЛАВА 28
Части Красной гвардии продолжали теснить отступающего противника.
По дороге на Краевскую шла спешенная Тихоокеанская эскадра под командованием боцмана Коренного. Шагала бригада Тихона Ожогина. За ней двигались тачанки дивизиона Кожова. Отбивали шаг кадровые солдаты чехословацкой Красной гвардии. Устало переставляли ноги вернувшиеся из Маньчжурии бойцы Хан Чен-гера. По обочинам тянулись дружины крестьянского ополчения Сафрона Ожогина.
Над дорогой взвилась песня:
Русь и в песнях-то могуча,
Широка, и глубока,
И свободна, и гремуча,
И привольна, и звонка!
Песня ширилась, звенела, неслась над полянами, над освобожденной землей.
Золотые, удалые —
Не немецкие,
Песни русские, живые —
Молодецкие…
Максимка с забинтованной головой приподнялся на тачанке, с мальчишеским азартом подмигнул Матиноко: знай, мол, наших.
Не ходи, янки, на речку —
Девки водят хоровод.
Партизаны из-за печки
Топором раскроят лоб…
В Краевской был объявлен отдых. Улицы запестрели цветистыми полушалками.
Сам собой возник митинг.
Костров поздравил народ с победой, с возвращением родной советской власти.
С запозданием появился и полевой лазарет. Для раненых освободили несколько домов и сараев. Когда их устроили, около окна в одном из домов появился дед Михей. Он с блюдца пил чай и наблюдал за весельем, кипевшим на улице. Рядом с ним сидел Кеша. Увидев проходящего улицей Игната Волочая, Михей поманил его.
– Тять, милай! – роняя блюдце, вскрикнул Кеша.
Игнат поднял Кешу, прижал к груди.
– Здравствуй, сынок. Я вот тебе орешек привез.
– Меня тетя Галя сахаром кормит.
– Садись, Игнат, чай пить, – угощал гостя дед Михей. – Тебя здесь мериканец вспоминает.
– Как здоровье его?
– Вынослив, а то б пиши поминальную. Позвать?
– Позови.
Вошел забинтованный Келлер, обнял Игната, похлопал по плечу. Они повели неторопливый разговор на смешанном англо-русском языке, дополняемом жестами.
– Война плохо, – задумчиво уронил Келлер.
– На кой ляд она нам с тобой нужна? Ты что, капиталист? – поддержал его Волочай.
– Ка-пи-та-лист? – протянул Келлер. – Нет, докер я. – И он ткнул себя пальцем в грудь.
Волочай покрутил головой. Келлер жестами показал, что означает это слово.
Глаза Волочая потеплели. Осторожно, чтобы не причинить боль, он положил на мускулистое колено Келлера свою крупную руку.
– Понятно… По-нашему, по-простецкому, грузчик. Вот видишь, оказия какая… И я ведь, выходит, по-вашему, докер, в порту работал.
Волочай поднялся. Взял из угла винтовку со штыком, с размаху вонзил в пол.
– Вот так надо поступить! – горячо выдохнул он. – Пусть чешет затылок тот, кому нужна война, а нам с тобой, друг, работать надо.
– Док… порт… работа, – закивал головой Келлер.
Дед Михей принес большую деревянную чашу, выдолбленную из березового нароста, – братину. В таких чашах пивали его предки – донские казаки.
– Пей! – сказал дед Михей, протягивая братину Келлеру. – Мой прародитель Остап Перстень из нее пивал.
Келлер залпом выпил.
– Силен человек. У такого работа в руках огнем горит, – отметил дед Михей.
Он подлил в братину браги. Не отстал от Келлера и Игнат Волочай.
Келлер потрепал Волочая по плечу.
– Спасибо, колоссаль спасибо!
Игнат, жестикулируя, стал объяснять:
– По нашему русскому обычаю, кто пьет из этой чаши, становятся побратимами. Братья, товарищи на всю жизнь…
Келлер догадался, о чем говорил русский великан, радостно закивал.
…Тем временем на другом конце Краевской в доме, занятом штабом фронта, Дубровин читал ноту правительства Японии, угрожающую РСФСР объявлением войны, и послание князя Отани, приглашающего представителя правительства РСФСР Кострова во Владивосток для ведения переговоров.
– Пусть они!.. – зло выкрикнул Дубровин, придерживая раненую руку.
– Не совсем так, – спокойно возразил Костров. – Ленин предупреждал нас об этом…
– Мы же на пороге Владивостока…
– Что поделаешь? Мы не должны давать повода для объявления войны!
– Но война идет! Они выигрывают время, чтобы оправиться от разгрома под Спасском.
– Война войне рознь… Надо ехать. Об этом есть решение Дальбюро.
На том же совещании было принято решение распустить крестьянское ополчение: надо было убрать хлеб, иначе всему Дальнему Востоку грозил бы голод.
– О Суханове узнай, – напомнил Кострову Шадрин.
Дубровин опустил голову. Там, во Владивостоке, Вера. Он надеялся на встречу, рвался в город. А теперь всякие попытки встретиться с ней были для нее смертельно опасны.
– Успокойся, Володя, все узнаю. Непременно узнаю, – сказал Костров.
Дубровин выехал в дружины крестьянского ополчения, чтобы объявить крестьянам решение об их роспуске. Надо было торопиться: хлеба созрели, промедление привело бы к гибели урожая. Но Ожогина он в штабе не застал.
– В поле дед бродит, – сказал Дениска. – Я его, товарищ военком, сейчас разыщу.
…Старик Ожогин шел через поле. Рябила, волновалась желтевшая рожь, клонила к земле тучный колос пшеница.
– Кто ж тебя, матушка, убирать будет? – шептал он.
Сафрона Абакумовича догнал Федот Ковригин.
– Бродишь? – спросил, оглянувшись, Ожогин.
– Брожу, дядя Сафрон.
– Хлеба перестаивают.
– Перестаивают, дядя Сафрон.
– Как-то там бабы?
– Вряд ли силенок у них хватит.
Разговор не клеился. Ковригин разжег трубку. Они растянулись на меже, у опушки леса.
Из леса выглянула седая волчица с оттянутыми черными сосками. Заворчала, почуяв людей.
Из-под раскоряченной сосны один за другим выкатились три шустрых волчонка.
– Тут их до черта расплодилось, – не поднимаясь с земли, шепнул Ожогин.
– Подожди, зима придет – начнут овечек шелудить.
Ковригин пронзительно свистнул. Волки скрылись в еловом подлеске.
Ожогин разыскал нору.
– Вот, смотри, – произнес он, тыкая клинком в землю. – Человечиной волки питаются.
Перед норой лежал офицерский сапог со шпорой с обглоданной человеческой ногой.
– Показать бы японскому солдату, что его ждет на нашей земле!
Примчался Дениска.
– Митинг военком собирает, а тебя, дед, с кобелями не сыщешь.
Командиры заспешили в лагерь. Военком сообщил о решении Дальбюро и приказе командования фронтом.
– Исполнили крестьяне свой долг, пока суть да дело, снимай дружины, Сафрон Абакумович, и в путь-дорогу. Косите, молотите, озимые сейте.
Старик радостно сжал руку военкома.
– Ох, и обрадовал, Николаич! Знаю, без нас тяжеловато будет. Уберем хлебушко – и на всю зиму в вашем распоряжении.
– Только, Сафрон Абакумович, уговор дороже денег: уходи с оружием, которое взял у японцев, надежно спрячь его. Война, думается мне, не закончилась. Как был воеводой, так и оставайся воеводой.
– Будь спокоен. Еще за Никиту, за Агашу полностью не рассчитался… Головастого комиссара мне б надо: тяжело без помощника.
Сафрон Абакумович вопросительно поглядел на сына.
Тихон отвел глаза, ответил:
– На меня не рассчитывай, батя. Будем переформировывать бригаду в кавалерийскую. С Амурского лимана на днях весть пришла, сказывают, что в Татарский пролив вошли транспорты с японскими солдатами, тысяч тридцать выгрузились. Готовиться надо к бою, пока японский тигр хвостом виляет…
– Ну что ж, сынок… Тигр хвостом виляет, значит прыгнет.
– Комиссар у тебя, Сафрон Абакумович, свой вырос. Разве лучше товарища Ковригина сыщем? И дело военное знает и коммунист отличный, – напомнил Дубровин.
Они пошли к дружинам.
Ополченцы уже знали о решении командования. Они смазывали дегтем конскую сбрую и колесные оси, осматривали тяжи, перековывали копыта: предстоял дальний путь.
На рассвете, напоив лошадей, запрягли их в повозки и тронулись в путь. Колонна растянулась по дороге на пять верст.
Сафрон Ожогин попрощался с сыном, с боевыми друзьями. Он знал, что война не закончена, предстояли еще тяжелые испытания. Но сердце его билось спокойно, уверенно.
Где-то там, впереди, за сопками и тайгою, над Тихим океаном, занималась заря. Алый отсвет ее угадывался в этой ранней дали, в погожем небе, на лицах, еще суровых, но уже просветлевших, как это утро.
