Текст книги "Таежный бурелом"

Автор книги: Дмитрий Яблонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА 2

Тихое утро. Розоватый дым поднимался в небо и таял в синеве. Над Уссури кружили крикливые гуси. На повети пропел петух, захлопал крыльями; замычал теленок.

Солнце еще не взошло. Сиреневые сумерки бросали длинные тени. Четко вырисовывался одинокий кедр на утесе. Тайга дремала в предутренней тишине. Никли над рекой ивы.

Тихон засмотрелся на знакомые места. Любил он предутренний час. Всю ночь снилась ему котловина, отравленная немецкими газами. Слышались хрипы задыхающихся солдат, стоны умирающих, предсмертное ржание коней… Сближались в молчаливом рукопашном бою спешенные драгуны, пытаясь прорвать кольцо окружения, вырваться из клубов ядовитого газа, но завеса пулеметного огня отбрасывала их назад. Безостановочно свистела над головой шрапнель…

Истомила ночь, померкли все прелести лета…

Подошел, как всегда беззвучно, в своих ичигах из лосевой кожи, отец.

– Пойдем в избу. Голодное брюхо не родит хорошей мысли.

Мать гремела ухватами. Поставила на стол жаровню с сохатиной. Обняла сына, прислонилась к чисто выбритой щеке.

– Кушай, сынок. На войне-то, поди, голодно?

Тихон посмотрел в ее помолодевшие, лучившиеся ясным светом глаза, тихо сказал:

– Не надо про войну.

Отец смолчал. Был он недоволен: сын сбрил бороду. Суровы обычаи таежников. Но, начав с табака, Тихон решил шаг за шагом отстаивать свою самостоятельность.

– Вот ты говоришь, не надо про войну, – неожиданно сказал отец, – а что, если немец опять попрет, кто же Русь защитит? Мы, старики, что ли?! – В голосе звучала горечь. Нетерпеливо постукивая узловатыми пальцами о край стола, в упор глянул на сына. – Одни казачишки отдуваться станут, а-а?

Тихон порывисто выпрямился. Сжав в кулаки пальцы, выдохнул:

– Черт с ней, с войной! Не пойдем больше – и весь сказ! Казаки? У них тоже война в зубах оскомину набила.

Отец пожал плечами.

– У воинов одна мысль – о благе Руси…

Тихон овладел собой, ответил твердо, прямо глядя на отца:

– Придет время, сам поймешь все, не будешь осуждать.

– Где же, сынок, здравый смысл? С медведем не языком, а берданой разговаривают. Раз мир не подписан, с фронта уходить нельзя. Казаки, вон, верны присяге.

– И казаки, батя, разные бывают, не все на атаманскую булаву молятся.

Тихон вдруг застонал, схватился за грудь. Началась рвота. Испуганно подняв брови, отец смотрел на его искаженное лицо. Поддерживая под руку, вывел на воздух.

– Ничего, батя, пройдет. Немец нас травил: отжал в котловину, газ напустил.

– Вот оно что! А ты это зверье добивать отказался. Уничтожать их, как волков, надо.

Тихон отдышался, успокоился.

– Немец тоже человек, такой же солдат с винтом, как и я, – заговорил он. – Ни ему, ни мне, ни тебе эта мясорубка не нужна. Земля? Эвон, гляди, батя, сколь ее, глазом не охватишь. Пали тайгу, корчуй пни, всю Россию прокормишь. Война буржуям нужна.

– Буржуям? Слово-то мудреное, не русское. Сколь лет библию читаю, а такого не встречал.

– В библии об этом не пишут. Буржуи – это… как бы тебе растолковать, ну, всякие там заводчики, торговцы…

– Понимаю, толстосумы вроде наших Жуковых.

– Во-во, точно.

После завтрака отец вывел из конюшни белого коня.

– Каков, а-а? Хорош? Иноходь редкая, в седле, как в люльке.

У Тихона загорелись глаза. Понимал парень толк в лошадях. Потрепал жеребца по крутой шее. Тот отпрянул, вздыбился, поволок старика по двору.

– Балуй, черт непутевый! – весело кричал Сафрон Абакумович, осаживая жеребца.

Конь кованым копытом раскидывал в стороны влажную землю.

– Откуда такой красавец? – спросил Тихон, снова подходя к жеребцу.

– Наш, Тихон. Счастье приперло вскоре, как тебя проводили. Купцы на постой во вьюгу остановились. Жеребушка в пути ослабел, обезножил, они и сменяли его на овес. С рожка выпоил. В избе всю зиму держали. Задал он нам хлопот.

– Богатство целое.

– Осенью продам. В крестьянстве такой баловень не нужон. Жуков, эвон, двух рабочих лошадей сулит, сбрую в придачу и плужок.

– Не жаль?

– Жаль, да нужда. Нашему Гнедку двадцать третий, вот-вот околеет. Без коня – петля, да и стар я за сохой ходить.

Тихон еще раз огладил жеребца. Под бархатистой кожей ощутил биение пульсирующей крови. Блестящая шерсть как только что выпавший снег, тонкая подвижная морда, раздувшиеся ноздри, густая грива, широкая грудь и длинные бабки – все говорило о силе и выносливости.

– Нет, батя, такого продавать нельзя, а Жукову – тем более.

Сафрон Абакумович промолчал. Потом, передавая сыну повод, сказал:

– Застоялся. Съезди промни. А я на заимку. Замешкался, гляди-кось, солнце всходит.

Сдерживая танцующего Буяна, Тихон зарысил за околицу.

Поднялось солнце. Все вокруг засияло. Над лугами, наливающимися под раздольно сверкающим небом, заструился тонкий аромат ландышей. Подул легкий ветерок. Травы заколыхались, словно скользнула по ним зеленоватая волна.

Таежные дали ожили. Перекликались кукушки. Из березняка доносилось заливистое ржание жеребят. Над головой, сужая круги, летела стая черноголовых крохалей.

Остроклювый беркут, высматривающий добычу с вершины сухостойной лиственницы, вытянул шею и, раскинув крылья, взмыл ввысь. Ударил клювом крохаля, подхватил когтистой лапой. Над лугом закружился пух.

Тихон снял с плеча ружье, выстрелил. Тяжело хлопая крыльями, беркут залетел за лес и там упал.

Неожиданно выбежавший из кустов заяц вспугнул норовистого Буяна. Жеребец закинул голову к луке седла, запрокинулся. Тихон ожег его плетью. Буян кинулся в сторону, закусил удила и, стелясь над травами, помчался, не разбирая дороги, туда, где виднелся жуковский табун.

Сытые кобылы, опустив маленькие на длинных шеях головы, дремали. На пригорке застыл огненно-рыжий донской крови жеребец с могучей грудью, с косматой до колен гривой. Заметив чужого, тревожно заржал.

Буян, не слушая повода, несся к табуну. Табунный жеребец с налитыми кровью глазами сорвался с пригорка. Тихон припал к конской шее. Озверели кони. Взметнулись конские копыта. Оскаленными зубами рвали друг друга, летела шерсть. Тихон отбивался нагайкой, хлестал свирепого жеребца прямо по глазам.

Федот услышал топот и ржание. Наметом прискакал на поле сражения.

– Шайтагал!.. Шайтагал!..

Жеребец, услышав знакомый голос табунщика, умчался к кобылицам.

Друзья стреножили коней, растянулись у дымокура в тени дубов. Но задушевный разговор не состоялся. Донеслось звонкое постукивание подков о каменистую дорогу. По перелескам разлился заливистый звон бубенцов, Федот вгляделся.

– Хозяин едет.

– Бог не выдаст, медведь не задерет, – отозвался Тихон. – Потрухиваешь?

– Старики околеют, ежели я без работы останусь. У него власть – станичный атаман, скажет слово – и в свинопасы не возьмут.

На развилке дороги мелькнул серый в яблоках рысак.

Федот торопливо расстреножил коня, стал подтягивать подпруги. Хозяин соскочил с двуколки, привязал рысака к березе. Закинув за спину руки, медленно, вразвалку пошел к батраку. Тучный, с тройным подбородком, со складками жира на затылке, усеянном редкими жесткими волосами. Короткие, с толстыми икрами ноги, обутые в лакированные сапоги, твердо ступали по траве. В маленьких бегающих глазах светилось высокомерие.

– Разляживаешь, лодырь?

– Я, Селиверст Просолович, только что…

– Кто Шайтагалу холку порвал?

Федот наклонил голову.

– Не ори, разобраться надо.

Короткопалая хозяйская рука, заросшая рыжим волосом, вскинулась. В воздухе мелькнула известная всей станице жуковская плеть-треххвостка, сплетенная из воловьих жил. Один удар такой плети просекал конскую шкуру. Федот отпрянул, из-за голенища ичига выдернул нож.

– Не вводи в грех, хозяин…

Жуков снова размахнулся. В тот же миг Тихон вырвал из его пальцев треххвостку, сунул ее в дымокур.

– Вы уж простите меня, Селиверст Просолович, но однополчанина не могу не выручить. Три года на фронте с Федотом вошь кормили.

Спокойный тон Ожогина подействовал. Жуков растерянно уставился на него.

– Чистых кровей Шайтагал, с Дона привезли. Загубил, мерзавец!

На скуластом лице вздувались бугристые желваки. Говорил жиденьким тенорком, переводя сердитый взгляд с Федота на Тихона.

– Федот не виноват. В ответе я, Селиверст Просолович.

Жуков, теребя пегую бороденку, выслушал Ожогина. Потом провел рукой по лысине, притворно-любезно заговорил:

– Ничего-с поделать не могу. Придется Шайтагала к ветеринару свести за ваш счет-с, а уж ежели что, сами-с понимаете, жеребчик денег, и не малых, стоит.

– Не нищий, уплачу, – отрезал Тихон.

– Вот и договорились.

Жуков достал портсигар, стал разминать пальцами папиросу. За его внешне спокойным видом Тихон чувствовал какой-то подвох.

– Что же ты, Тихон Сафронович, приехал и глаз не кажешь? Мог бы старика уважить, лестно и мне принять георгиевского кавалера в своем доме.

И стал расспрашивать, как Тихон доехал, как без царя Россия живет, видел ли он Ленина, что это за большевики, как дальше с войной думают.

Тихон отвечал скупо. Тогда Жуков счел нужным показать свою осведомленность в обстановке:

– Временное правительство одумалось. Решено-с войну до победного конца довести.

– Меня это не касается, – сухо проговорил Тихон.

– Всех, милый, касается. Мобилизация объявлена.

Тихон вздрогнул. Жуков внимательно за ним наблюдал.

– Вот оно что, милый. И тебе следует к старшему писарю зайти. Унтеров в первую очередь велено…

– Я подчистую…

– Коли подчистую, хорошо, но порядок надо соблюдать. Бумаженция одна получена, так, немудрящая бумаженция, нас с тобой она пока не касается. В армии введены военно-полевые суды; для беглых и бунтарей – смертная казнь, ну и другие положения. Вот она как, революция-то, повернулась. Порядочек-с, порядочек-с устанавливается. Военный министр Керенский в наступление армию бросает, Корнилов на Питер двигается.

Тихон не мог больше сдерживаться, его гнев прорвался:

– Не бывать войне! За новое кровопролитие в крутой рог скрутим и под задницу коленом. Не нужна народу мясорубка. Продали Россию, а теперь изворачиваются. И Корнилову обломаем копыта.

Жуков рассмеялся.

– Заело, милый! Умному ясное, а дураку красное? Вот не думал, георгиевский кавалер – красноштанник. Ну и ну, с виду овечка, а нутро волчье. Тэк-с! Тэк-с!.. Прощай, унтер. Советую все-таки с документами явиться, не то плохо будет. Не дезертир ли, случаем?

– Ты мне, атаман, не грози, не из пугливых!

– Сроку тебе две недели, апосля пеняй на себя. В бега ударишься, словим – и в военно-полевой по этапу.

Жуков уехал.

Опершись на ствол ясеня, Тихон курил и наблюдал, как тает в воздухе махорочный дымок. Накатилась тоска, нахлынули воспоминания.

…Июнь шестнадцатого года. Немцы прорвали линию фронта. Драгуны спешились, залегли. Одиннадцать раз немецкие роты бросались в атаку и одиннадцать раз в рукопашном бою отбрасывали их к исходным позициям… Эскадроны редели, иссякали патроны, в живых не осталось ни одного офицера… На рассвете драгуны пошли на прорыв, впереди, развернув полковое знамя, – Тихон. Тускло сверкнули сабли… И когда победа была близка, началась газовая атака. Газы заполнили ложбину, по которой лавой развернулся поредевший эскадрон. Драгуны надели противогазы, на которых чернела надпись: «Маталин-Кайтридж и Компания. По особому заказу российского военного ведомства. Май, 1915 год. Сделано в Америке». Ох, как солдаты верили в это защитное средство, привезенное из-за океана!.. Но случилось то, чего никто не ждал. Маски пропускали газ. Драгуны падали, умирали в муках. Немцы били из пулеметов в спину. Спаслись несколько человек, в том числе и Тихон. Их бросили в прифронтовой полосе в сарай на гнилую солому. Без медицинской помощи они пролежали несколько дней… А потом стояли в строю под тем же полковым знаменем, изрешеченным пулями и все еще пахнущим ипритом. Их поздравлял цесаревич Алексей – командующий казачьими войсками. Какая-то придворная дама прикалывала к солдатским гимнастеркам георгиевские кресты. Седой генерал огласил приказ о присвоении им звания младших унтер-офицеров…

Что было потом? Не имело смысла вспоминать. Слишком все перепуталось. Конечно, Тихон не имел оснований обижаться на свою судьбу, он мог быть ею вполне доволен. Жизнь сохранена, что может быть дороже? Но отвращение к войне выросло в неодолимую силу.

– Вот тебе, Тихон, и февраль декабрем обернулся. Нет, что там ни говори, а прав был тот раз морячок из Владивостока. «Пока, – говорит, – их власть, ни мира, ни земли не жди. Но скоро, – говорит, – им каюк, шторм надвигается, тогда, братва, не зевай, рви паруса, ко дну корабль пускай…» Брошу все, уйду. Пущу красного петушка, затрещат хоромы толстосумов. На весь уезд поминки заверну. Пойдешь со мной? Думаешь, забыл я войну?.. Другой раз ночью лежу и вижу, как душит нас иприт…

– У тебя, Федот, все просто, а я с маху не могу.

– Ну и станешь к стенке. Не хватил ты батрацкой мурцовки. А я вот с восьми лет жуковские табуны стерегу, под конской попоной дрогну, у конского брюха в мороз отогреваюсь.

Тихон молча сел на лошадь.

– Винтовку за плечи – и в тайгу, вот мой совет, – вдогонку ему быстро говорил Федот. – Не пропадешь, голова – два уха. Колька Жуков – дерьмо, он на все пойдет. На дальних зимовьях отсидишься, поможем… Морячок говорит, скоро вторая революция будет…

– Не варнак из-под родной крыши бежать, – буркнул Тихон и хлестнул Буяна плетью.

Домой Тихон вернулся поздно. Поставил на вы-стойку взмыленного Буяна, вошел в избу. За столом, склонившись над библией, в белой рубахе сидел отец. Впился острым взглядом в страницу, шевеля губами, водил по ней узловатым пальцем. Тихон усмехнулся: мудрствует отец, истину ищет.

Заметив сына, отец закрыл библию, поднялся.

– Беда, говорят, идет. Немец-то в наступление двинул, прет по русской земле. Не слыхал?

Тихон снова уловил в отцовских словах упрек. Закурив, расхаживая из угла в угол, неторопливо и спокойно Тихон принялся рассказывать о войне, о том, как отказали противогазы и погибли многие его однополчане, как и он сам шел в атаку со знаменем в руке.

– Я три года честно воевал, а Жуков честит меня дезертиром… Нет, отец, я не падал лицом в грязь.

Старик с виновато опущенной головой слушал сына, корил себя за то, что усомнился в нем. Видно, нет на свете школы суровее, чем школа войны. Трижды сын был ранен и трижды возвращался в строй. Это ли не любовь к России? Ведь георгиевский крест не всякому дают!

Тихон бросил взгляд на ссутулившуюся спину отца, на обвисшие усы и глубокие морщины около рта. Стало жаль его. Перед ним сидел мудрый и беспокойный человек, которому есть до всего дело. И кто виноват в том, что одна-единственная книга – библия – его советчик?

– Прости, Тихон, не прав я, – твердо сказал Сафрон Абакумович.

Он обнял сына, перекрестил.

– Спасибо, батя, понял меня, не осудил. Легче на душе стало.

– Схожу я к Селиверсту, жаден на деньги, а-а?

– Не унижайся, ну их всех к чертям собачьим!

Допоздна сидел за библией Сафрон Абакумович, а ночью, когда Тихон ушел на сеновал спать, вдруг вспомнил про листовку, которую получил от сына. Достал из ящика комода «Воззвание к солдатам всех воюющих стран».

Уже брезжил рассвет, а он все читал и перечитывал, будто школьник, которому велено выучить наизусть стихотворение.

В эту ночь так и не сомкнул старик глаз. Он вспоминал о том, как покинул Орловщину, родной дом, пошел за Каменный пояс… О том, как полюбил Агафью, как встречались тайком. Дряхлый помещик, у которого была Агафья батрачкой, с девки глаз не спускал, любви домогался. Он-то и возвел на Сафрона тяжкий поклеп. Скрутили молодца, при Агаше порты спустили. Не выдержало обиды молодое сердце, ударился с Агашей в бега… Изнемогли они, обессилели, пока дошли до Уссури. Три года зимой и летом шли по бескрайной Сибири в поисках обетованной земли. Троих сыновей в этом пути родила Агаша… Долго шли, русской земельке и конца нет. Старший – Никита – на Тюмени родился, а за Байкалом-морем на своих ногах шагал. Вот она, жизнь-то, какова!

Пришли на Уссури, а земелька-то занята, подались сюда, на выселки. Попалили тайгу, разогнали зверя, но не удалась в первые года пшеничка, повымерзли озимые. Места высокие – заморозки в Николин день ударили. Бились, бились годов десять, а потом пошли, кто к казакам батрачить, кто зверя промышлять. Потихоньку, помаленьку становили хозяйство. Агаша все парней носила, на них-то и выехали…

Подрастали парни, крепыши, как на подбор, с ранних лет впрягались в оглобли, мужали в тяжелом труде. Вот такой артелью в десять мужицких рук и удалось за четверть века поставить свое хозяйство на земле, политой кровью и потом переселенцев. Работали, как волы, а чего достигли? Вот сдохнет не сегодня-завтра Гнедко – и ко дну все хозяйство пойдет. Страшная жизнь!..

ГЛАВА 3

По дороге, стиснутой кедрами, Тихон с Федотом возвращались с заимки. Ехали удрученные. На заимке трава выгорела от таежного пала, косить нечего. Запечалятся старики.

Лошади, позванивая удилами и отмахиваясь от наседавшего овода, шли ходко.

Тихон сонно покачивался в седле: утомила дальняя дорога. Буян, часто прядая ушами и раздувая ноздри, тревожно всхрапнул, шарахнулся в сторону – должно быть, почуял волка, пробирающегося к овечьей отаре.

– Ша, дьявол!.. – Тихон потрепал запотевшую шею жеребца, придержал повод.

Федот окинул быстрым взглядом горизонт, насупился.

– Сена нет и с хлебушком плохо. Сушь стоит, палит, стерва.

– Может, обойдется. Хлеба будто ровные, в трубку пошли…

– Соболиную шкурку ценят не в дупле, а на прилавке купца. Гляди, как жжет, на земле яйца можно печь. Много лет такого зноя не было. Китайцы за женьшенем шли, сказывали – в Маньчжурии все сгорело, реки пересохли, деревья лист скинули.

Тихон вздохнул. Пожалуй, прав дружок: погода стоит сухая, даже в тайге зной. Отец беспокоится. Дней пять назад, на удивление всей станице, выкосил на зеленку в трубку свернувшийся овес. «Лучше, – говорит, – копейка в кармане, чем посуленный карбованец». А старик не ошибется, вот и с сенокосом торопит. Ильин день не подошел, а он собирается косить. Пшеница раньше времени желтеет, а колос пустотелый. Опять к Жукову на поклон, под кабальный заем зерно брать. Тот, конечно, даст, а потом за каждый куль соболя иль черно-седую лисицу потребует.

На вершине безлесной сопки остановились. Тихон приподнялся на стременах, огляделся. Внизу лежала луговина, окруженная синеватой стеной гладкоствольных ясеней. Над озерком стлался сизый парок.

Еще в детстве мечтал Тихон прибрать к рукам этот заброшенный участок, а сейчас ему, унтеру и георгиевскому кавалеру, общество вряд ли откажет. И отец обрадуется, деловой, скажет, растет хозяин.

– Что, глаза разгорелись? – спросил Федот. – Далековато сенцо возить, а так добрый покос. Но наш живоглот едва ли уступит.

– А это не его, а общества.

– Общества… – с иронией отозвался Федот. – А над обществом Жуков.

– Сходу бочонок водки выставим, лужок того стоит, не устоят казаки. Вот смотри…

Тихон вынул серебряные часы, протянул Федоту.

– Вместе с «Георгием» цесаревич одарил.

– Редкие часы, императорские. Разгорятся у живоглота гляделки. Ох, разгорятся! Жаль швырять награду псу под хвост.

Тихон рассмеялся.

– На что они мне, хоть и царские, так, господская забава. Солнышко – крестьянские часы да петух горластый.

– Часов маловато, однако…

– А корень, что в тайге нашел?

– Верно, голова – два уха. На тот женьшень всю станицу вдрызг упоишь.

Они спустились в луговину, объехали ее, осмотрели хозяйским глазом, остались довольны. Трава сочная, густая, не враз прокосишь. А зимой по первопутку вытянут сено потихоньку.

Довольные принятым решением, друзья возвращались домой. Торопились, хотелось порадовать стариков.

Откуда-то издалека донеслась песня:

 
Смолкни, пташка канарейка,
Полно звонко распевать!
Перестань ты мне, злодейка,
Ретивое надрывать!
 

Тихон встрепенулся: так пела только Галя. Далекое, давно забытое нахлынуло на него с новой силой. Он приподнялся на стременах, вгляделся.

Песня слышалась все ближе.

– Теплый голос, сердцем поет. Скажи, бывают же такие голоса!

Федот посмотрел в переменившееся лицо Тихона, пожал плечами.

– Тяжкая доля у девки. Жаль ее, когда-то ведь все вместе дружили. Отец у них спился, как сына на германском устукали…

– Говори толком, – попросил Тихон.

Федот стал рассказывать о неудачно сложившейся судьбе подруги детства, не подозревая, что каждое его слово приносило Тихону нестерпимую боль.

– Давно она замуж вышла?

– Если бы вышла! А то связанную венчали. Как скотину продали Ильке Шкаеву.

Из-за поворота показался фургон. В дышловой упряжке рысила пара коней. На свежескошенной траве, придерживая ременные вожжи, сидел щербатый казак с одутловатым лицом и водянистыми глазами. Он глядел куда-то вдаль. Позади него лежала молодая женщина. Пышные волосы, словно тончайшие бронзовые стружки, блестели в лучах солнца. Прижавшись к матери, на сене сидел курчавый малыш.

Подперев рукой голову, женщина пела:

 
Радость-молодость миновалась;
Отцвела она цветком
И не вихорем промчалась —
Пропорхнула мотыльком!..
 

Тихон круто повернул лошадь, заехал в еловую чащу и, раздвинув ветки, оттуда разглядывал подругу детства.

Галя приветливо кивнула Федоту, негромко сказала какую-то шутливую фразу. Задорно сверкнули ее выразительные глаза.

– Да, такая девка, и сопленосому досталась, – сказал слегка озадаченный поведением друга Федот, когда Тихон выехал на дорогу.

– Тебе, Федот, когда-нибудь приходилось ловить соловьев? – неожиданно спросил Тихон.

– Нет. А что?

– А мне приходилось, – загадочно улыбнулся Тихон. – Помнишь, наш полк стоял в Польше?

– Ну, помню.

– Соловей, когда поет, ничего не слышит, – глядя куда-то в сторону тайги, продолжал Тихон. – Проследил я как-то, научился ловить. Выждешь, когда соловушка спустится пониже и зальется, накроешь фуражкой. Затрепещет крылышками и притихнет. Раскроешь ладонь, он встряхнется, свистнет… Чудная птица!

– Уж не собираешься ли ты венчанную бабу отбить? – с усмешкой воскликнул Федот.

– А почему бы и нет! Ночка темная, конь лихой, дружок верной, – отозвался Тихон.

– Не сходи с ума, у Галины ребенок растет…

Тихон, не ответив, огрел Буяна плетью.

Домой вернулись ночью. Старики спали. Тихон поставил на выстойку разгоряченного Буяна, пошел на Уссури. Искупался. Освеженный речной прохладой, вскарабкался на стосаженный утес, круто нависший над рекой.

Рядом с ним высился исполинский кедр, отец определял его возраст в триста лет.

Любили Тихон с Галей этот кедр. Когда-то здесь они подолгу сидели, разговаривали, выслушивала девушка горячие слова парня. Делились и горем и радостью.

– Эх, Галя, Галя, как над тобой надругались, – шептал Тихон, сидя под кедром и вглядываясь в серебрящуюся под лунным светом воду.

Вспомнилась последняя ночь перед его отъездом в армию. Ничего не значащие слова, которые они произносили, приобретали для них какой-то особый, сокровенный смысл. Они были счастливы… До утра просидели вот здесь – под сенью мохнатых ветвей. Галя тихо напевала: «Есть на Волге утес…», только вместо Волги она пела «Уссури…».

Долгие, нелегкие годы он носил ее образ в сердце. Перед каждой атакой видел ее лицо, слышал голос: «Храни тебя бог!..»

И вот случилось непоправимое. Так ли это? Роились мысли, то робкие и расплывчатые, то дерзкие – усадит он Галю на Буяна и умчит за Уссури…

Светало. Из-за гористых кряжей поднималось солнце.

После завтрака Тихон рассказал отцу о лужке.

– Это ты, сынок, хорошо удумал. Год тяжелый будет, без сена зарез, а без часов не пропадем. Вот и женьшень сгодился, – одобрил его план старик.