Текст книги "Нелюдь"

Автор книги: Дмитрий Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

А Гриша не станет филологом и не уедет в аспирантуру за границу. И не будет отдыхать с семьей на Лазурном берегу, попивая легкое французское вино и соревнуясь в остроумии с коллегами.

Потому что они оба остались без обеих почек и без обоих глаз. И их изуродованные трупы были уничтожены особым способом, чтобы их невозможно было найти никогда. Как говорят медики – такое «несовместимо с жизнью»…

В двери входил окулист. Тела ждали.

* * *

Наступила суббота, и я, как обещал, повез Юлю на дачу. Никогда она не была любительницей природы. Юля была городским ребенком, а потом – городской девушкой. Ее не привлекало копание в земле и выращивание чего-нибудь на грядках.

В лесу ее кусали комары и мухи, трава была неровная, и по ней нельзя было ходить на каблуках.

Юля не любила дачу. Может быть, для городского жителя нужно, чтобы наступил какой-то определенный возраст, чтобы пришла любовь к природе. У Юли этот возраст не успел наступить.

Но сейчас она сама попросила повезти ее туда, в лес, на поле, где пахнут травы и цветы.

Я заехал за ней, и она встретила меня, уже готовая к поездке. Юля сидела у себя в комнате, напряженная, как струна. На лице ее были огромные совсем темные очки.

– Она ждет тебя уже давно, – шепнула мне Людмила, встретив в прихожей. – С самого раннего утра… Ну, поезжайте, только не возвращайтесь слишком поздно. А то мы с Геной будем волноваться.

Геннадий Андреевич стоял тут же. Я заметил, как сильно у него поседели волосы за последнее время. Что ж, у каждого своя реакция на то, что произошло с Юлей. Людмила вдруг бросилась в религию, то есть в нечто, доселе для нее вовсе не существовавшее. А Геннадий поседел.

– Как дела? – спросил он у меня, и я сразу его понял. Он спрашивал, как вдет расследование. Он потому и вышел в прихожую, чтобы задать этот лаконичный вопрос.

– Он почти нашел, – ответил я одними губами, чтобы нас не слышали женщины. Может быть, я не был так уж уверен в том, что Скелету удастся довести дело до самого победного конца, но мне вдруг захотелось сказать Геннадию что-нибудь приятное, хорошее. Или я сам хотел так думать, не знаю. Глаза Геннадия, обычно тусклые и бесцветные, вспыхнули незнакомым мне огоньком.

– Денег ему больше не нужно? – спросил он меня так же беззвучно.

– Пока нет, – успокоил я его. – Только у него есть к нам с вами одно предложение. Я вам потом расскажу.

– Нет, сейчас, – заявил решительно Геннадий Андреевич и потащил меня в комнату, гае никого не было. – Людмила, он сейчас освободится! – крикнул он жене, кивая на меня. А когда мы остались одни, уставился в меня своими горящими теперь глазами и возбужденно сказал:

– Ну же! Не томите!

Я рассказал о том, что Скелет выдвинул предложение не столько убить тех, кого он поймает, сколько постараться вытряхнуть из них деньги на операцию для Юли.

– Нужно пятьсот тысяч долларов, – пояснил я. – Вот Скелет и предлагает «вынуть» эти деньги из самих бандитов. Даже не у них, потому что они могут и не иметь таких денег, а через них выйти на главных людей.

– А потом – убить, – решительно сказал Геннадий. Он помолчал с полминуты, глядя в окно и добавил: – Отнять деньги и вылечить Юлю – это отлично. Да что там – это великолепно. Но убить надо обязательно.

– Вот уж не думал, что вы такой кровожадный, – заметил я. – Ведь если Юля опять будет видеть, то наша проблема решится…

– Вы что – младенец? – окрысился Геннадий. – Разве вы не хотите подумать о других людях? Бог знает сколько людей они убили таким образом. Юля спаслась непонятно каким чудом… Это уж просто так вышло, что мы с вами имеем возможность нанять этого вашего Скелета и получить сатисфакцию. А другие люди не имели и не имеют такой возможности. Нет уж, мы обязаны подумать и о других несчастных тоже. О тех, кому уже никто не поможет. Они должны быть отомщены.

Геннадий взглянул на меня и, поняв, что слишком много говорит о мести, заметил:

– Кроме того, тут есть главный вопрос… Эти твари не должны жить на белом свете. Они подлежат уничтожению.

– И мы выступим в качестве санитаров природы? – усмехнулся я. На самом деле мне нравилась эта идея. Бывший партийный бонза и педераст, криминальный доктор и сильно замаранный частный детектив объединились, чтобы выступить санитарами общества… Это сильно…

Геннадий Андреевич потупился и сказал тихо:

– Знаете, был такой партийный лозунг в свое время: «Кто, если не ты?» По-моему, хороший лозунг. Вы ничего не имеете против?

Я никогда ничего не имел против партийных лозунгов. Не имел и сейчас.

– Пятьсот тысяч нам даже не нужно, – сказал Геннадий. – Сто тысяч мы с вами вполне наберем, если вы согласны войти в долю… А вот четыреста нам не помешают.

Больше мы с ним не обсуждали эту проблему. Людмила помогла Юле сойти по ступенькам лестницы на улицу и усадила ее в машину. Мы поехали.

– Мама теперь каждый день ходит в церковь, – сказала Юля, когда мы ехали по шоссе на Осиновую Рощу. – А к нам в дом зачастили всякие старушки. Некоторые очень сочувствуют и переживают, а некоторые – очень противные.

– Как и все люди, наверное, – заметил я. – А чем ты занимаешься целыми днями?

Улыбка тронула Юлины губы.

– Я нахожусь в долине смертной тени, – ответила она спокойно. – В долине смертной тени ничем не занимаются. Там только видят чудесные сны.

– Ты принимаешь таблетки? – уточнил я и тут же вспомнил, что они должны были уже закончиться, но Юля не просила меня принести ей еще. Может быть, они с Людмилой нашли еще какой-то канал, чтобы получать их?

– Нет, у меня больше нет в этом никакой необходимости, – сказала Юля. – Вообще, теперь я понимаю, какая я была дура прежде. Я одурманивала себя наркотиками в то время, как жизнь была так полна, так прекрасна… Все начинаешь ценить только потом, когда этого лишаешься. Но таблетки мне стали больше не нужны. У меня появилось столько других возможностей.

– Каких? – не понял я, и Юля, промолчав, сказала:

– Даже не знаю, как тебе это объяснить… Я ведь уже говорила тебе, что у меня открылось внутреннее зрение. Если Бог что-то отнимает у человека, он обязательно дает что-то взамен. Просто люди иногда не замечают этого.

– Но не Бог отнял у тебя глаза, – сказал я. – Это сделали люди, причем какие-то полные подонки. Вовсе не Бог.

– Мама теперь тоже так говорит, – сказала Юля. – Но это одни отговорки. Ничего не происходит на земле без Божьей воли. Странно говорить, что Бог всемогущ и не признавать того, что без Его воли ничто не может случиться. Так что эта уловка не проходит… Так вот, я говорила о том, что Бог дал мне взамен внутреннее зрение. Стоит мне потрогать человека, и я уже очень многое о нем чувствую. В этом нет никакого чуда, я думаю. Потому что я не знаю, а именно чувствую другого… И я способна чувствовать про других людей на расстоянии. Вот недавно я буквально увидела вдруг, как мама лежит где-то на земле, и почувствовала, как ей больно. Когда мама пришла домой из церкви, она рассказала, что у нее по дороге подвернулся каблук и она очень больно упала на кривом тротуаре.

– И что же ты чувствуешь про меня, например? – спросил я, не ожидая услышать в ответ никакого откровения.

– О, – сказала Юля и замолчала.

– Тебе нужно меня потрогать? – шутливо поинтересовался я и, оторвав руку от руля, положил на ее ладонь.

– О, – повторила бесстрастно Юля и убрала свою руку. Лицо ее оставалось спокойным, и это теперь нравилось мне больше, чем те минуты, когда она улыбалась. Улыбка у Юли была очень странная и страшная. Когда знаешь, что она слепая и вместо глаз у нее пустота под темными стеклами огромных очков, эта улыбка казалась совершенно сомнамбулической…

– Я и почувствовала, – произнесла наконец Юля тихим голосом. – Просто не имело смысла об этом говорить.

– Что ты про меня почувствовала? – удивленный, спросил я. Мне все еще не верилось, что то, что рассказывает Юля об открывшихся у нее способностях – правда.

– У тебя появилась женщина, – сказала она как бы нехотя. – Ты сошелся с ней совсем недавно, но она тебя уже очаровала. Ты хотел это от меня услышать? Или нужно сказать тебе что-нибудь еще?

Обескураженный, я молчал, напряженно глядя на дорогу. Миновали пост ГАИ в Осиновой Роще…

– Она блондинка, причем яркая, – продолжила Юля, но тут я прервал ее. Мне все же удалось взять себя в руки после шока, и я попытался управлять ситуацией.

– Не надо больше об этом говорить, – попросил я. Это и в самом деле было совершенно невыносимо.

– Конечно, не надо, – охотно согласилась Юля. – Кстати, я и не собиралась об этом говорить. Просто так вырвалось… Ты попросил сказать о тебе, вот я и сказала… Ты не расстраивайся, Феликс, я удовлетворена всем этим.

– Удовлетворена? – вздрогнул я при этом неожиданном слове.

– Ну да. В конце концов, я ведь сама попросила тебя завести себе другую женщину, – подтвердила Юля. – Мне так легче с тобой общаться. Да, именно легче, – повторил она, подумав мгновение.

– А мама и в самом деле стала очень верующей, – сказала Юля, переводя разговор на другую тему. – Папе это совсем не нравится, только он ничего не говорит об этом, а я не спрашиваю, почему.

– Ну, он все-таки бывший партийный работник, – сказал я.

– Нет, – засмеялась странным смехом Юля. – Не поэтому… Он не смеется над мамой, но не одобряет. Особенно его раздражает один священник. Он к нам заходил пару раз и со мной разговаривал. Кстати, он подтвердил твои слова о том, что «долина смертной тени» из Библии – это о смерти, а не о слепоте. Так что ты, оказывается, знаток Библии, Феликс… Так вот, я разговаривала с этим священником, он такой старенький и очень добрый. Я это почувствовала. А папа его прямо терпеть не может. На дух не переносит. Когда тот в последний раз пришел, папа даже ушел к себе в комнату и хлопнул дверью перед самым его носом.

– У папы была трудная жизнь, – сказал я, стараясь быть справедливым и посмотреть на Геннадия другими глазами. За последнее время мне действительно стали открываться в нем какие-то совсем другие, неожиданные черты.

На даче мы провели весь день, до самого вечера. Все цвело, лето было в самом разгаре.

На юге в это время трава уже желтая, высохшая на солнце, земля трескается и природа готовится к осени, к осеннему цветению и умиранию. А у нас июль и начало августа – самое буйство красок. Леса стоят зеленые, и все листья еще не успели пожелтеть, так и лоснятся свежестью.

Вдоль забора у нас – огромное количество малины. Мама давно не ездила на дачу, я привез ее сюда только неделю назад, так что кусты малины были почти не обобраны. Маме трудно одной собрать такое количество малины. Сколько раз я просил ее собирать и варить варенье, но из нее садовод еще хуже, чем из меня.

– Приезжай сам, Феликс, – говорит мама. – И лучше съешь ее всю сам, пока она свежая. А то я наварю варенья, да все и испорчу. Там ведь надо определенные пропорции класть с сахаром, да еще варить строго отмеченное время. Нет, я точно все испорчу.

А сама собрать и съесть столько малины она не может. Так что нас ожидали кусты, как будто склонившиеся под тяжестью созревших и перезревших ягод.

Раньше Юля собирала малину сама – пожалуй, это было единственное сельскохозяйственное занятие, которое ей нравилось. Теперь же она была лишена и этой возможности.

Все-таки мне удалось собрать почти корзинку, пока она сидела в кресле и беседовала с моей мамой.

– Вам, Юлечка, надо, наверное, научиться читать по книге для незрячих, – говорила моя мама осторожно. Ей почему-то казалось, что сказать слово «слепых» будет неделикатно. Удивительные все-таки это люди – старики.

– Я и раньше не особенно любила читать, – призналась ей Юля. – По нормальным-то книгам. А уж по этим – нет, не для меня эти развлечения.

Я собирал малину в кустах, а женщины сидели в креслах, и я мог слышать каждое сказанное ими слово. И странное дело – я впервые подумал о том, что между женщинами разговоры совсем не те, что между существами разных полов. Мама была старенькая, а Юля совсем молодая. И интересы у них разные, и вся жизнь. Да уж наконец можно сказать – одна была слепая, а другая – зрячая. Все их разделяло. Но тем не менее между ними вдруг установился какой-то странный и непонятный мне контакт. Раньше такого не было, хотя мама, конечно, была знакома с моей предполагаемой невестой.

Не то, чтобы она слишком уж одобряла этот брак, ведь Юля гораздо моложе меня и это настораживало мою маму. А потом ведь у женщин страшно развита интуиция, и мама шестым чувством подозревала о том, что не все так просто в той семье. Кажется даже, у нее были подозрения относительно того, что связывало меня с Юлиной матерью – Людмилой. Хотя понятно, что сам я об этом никогда не говорил.

Сейчас мама старалась занимать и развлекать Юлю, и как ни странно, у нее это получалось лучше, чем у меня. Во всяком случае, я слышал это по реакции самой Юли. Она смеялась, чего я не мог добиться. Она разговаривала более мягким и теплым голосом, в котором звучали нотки, не адресованные мне.

Может быть, я подсознательно ощущал свою вину перед Юлей. Хотя она и сама предложила мне завести себе другую женщину и, казалось, одобряет то, что я ее послушался, где-то в глубине души я ощущал себя предателем.

Когда же я узнал о том, что Юля почувствовала мою измену и через мои руки, через мой голос узнала о том, что в моей жизни появилась Хельга, это меня окончательно смутило.

Мы пошли с ней гулять по лесу. Посреди карельских сосен мы шли по лесной дорожке, и я держал Юлю под руку. Иногда она замедляла шаг и как будто прислушивалась.

– Здесь так много звуков, – сказала она наконец. – Когда я была зрячей, я и не подозревала о том, как наполнен звуками лес. Скрипят деревья, трутся друг о друга ветки, перелетают птицы… И все это не бесшумно, все имеет свои звуки…

Она потянула носом воздух и замерла:

– А сколько запахов, Феликс… Ты лишен способности обонять всю гамму ароматов. Для этого, наверное, нужно быть слепой. Вот видишь, я правильно сказала тебе, что Бог обязательно дает что-то взамен того, что Он у тебя отнимает.

Юля сделала шаг в сторону и, протянув руку, коснулась толстой сосны, стоявшей совсем рядом.

Ладонь Юли с тонкими, почти прозрачными от белизны и нежности пальцами, легла на кору дерева и погладила ее. Потом замерла и погладила вновь.

– По дереву текут соки, – сказала Юля. – Может быть, мне только кажется, но я ощущаю, как все внутри растения движется, как соки циркулируют вверх и вниз, как наполняются влагой корни… Как это странно. Надо будет попробовать потрогать растения у нас дома, когда я приеду домой. У нас есть несколько цветков в горшочках…

Потом, уже вечером, мы вернулись в город.

– Спасибо, Феликс, – сказала Юля. – Эта поездка была мне необходима. Мне обязательно нужно было пообщаться с природой для того, чтобы ощутить полноту жизни. Без этого я чувствовала себя совсем одинокой. А теперь я поняла, что у меня есть друзья – растения. Они ведь тоже ничего не видят.

– Но у тебя есть все мы, – ответил я, имея в виду себя и ее родителей. – И мы гораздо лучшие твои друзья, хотя мы и видим.

Юля улыбнулась печально и доверительно.

– Сомневаюсь, – сказала она. – Сильно сомневаюсь. У меня теперь гораздо больше общего с растениями. Мы ничего не видим и совершенно беспомощны…

– Зато мы – люди, способны мыслить и чувствовать, – сказал я. – А растения к этому не способны.

Юля хотела мне что-то возразить, но потом как бы осеклась и замолчала. При этом она вся напряглась, и я увидел, как ее пальцы скользят по ткани юбки.

– Разве это не так? – спросил я, кладя руку ей на плечо.

– Я хотела сказать, – произнесла Юля тихим, но твердым голосом. Он сорвался, но Юля сделала над собой усилие и продолжила: – Я хотела сказать… Те люди, которые это сделали со мной – они ведь тоже способны мыслить и чувствовать… И это люди… С кем же у меня больше общего – с ними или с растениями, например? С деревьями? Деревья не сделали мне ничего плохого.

Теперь я понял, чем вызвано такое постоянное спокойствие и отрешенность Юли. Чем вызваны, и что означают ее загадочные, как у сфинкса, улыбки и многозначительное молчание.

Она отходила от мира людей. Она на самом деле утрачивала с этим миром связь. После того, что с ней сделали эти подонки, да еще ослепшая, не видящая ничего, Юля разочаровалась в мире людей, вернее, почувствовала свою чужеродность в этом мире.

Она потому и попросила меня отвезти ее в лес, на природу. Ей хотелось проверить то, что она ощущала. Проверить, на самом ли деле она теперь ближе к природе, растениям, чем ко всем нам, вместе взятым. Ведь деревья на самом деле не сделали ей ничего плохого. Глаз ее лишили люди, а не растения…

Мы подъехали к дому, и я помог ей подняться в квартиру. Геннадий открыл нам дверь и пропустил в прихожую. Юля ощупью направилась к себе в комнату, она все еще неуверенно ориентировалась в собственной квартире.

– Пойдем, выпьем кофе, – предложил Геннадий, увлекая меня за собой на кухню. Впервые за все время нашего знакомства он сам пригласил меня. До этого он только терпел мое присутствие со всей присущей ему выдержкой.

Теперь же мы с ним стали соучастниками, соратниками. У нас было общее дело.

– А где Людмила? – спросил я. Ее не было видно.

– Она молится, – ответил Геннадий и показал глазами в сторону комнаты Людмилы.

Больше он ничего не сказал и никак не прокомментировал это. Он прошел по коридору вперед, на кухню, а я задержался возле людмилиной двери. Как часто я входил в эту дверь, движимый вожделением. Квартира была пуста, я был уже голым, потому что раздевался предварительно, а Людмила ждала меня в этой комнате, тоже приготовившаяся. Она обычно надевала тонкий пеньюар, который я моментально с нее срывал. И она со страстью, со стонами отдавалась мне – своему последнему любовнику.

Эта комната оглашалась нашими сладострастными воплями, звуками оргазмов, здесь мы пили вино и «заводились» новым вожделением. Здесь было царство страсти, похоти, веселой разнузданности. Тут не слишком молодая вожделеющая женщина отдавалась своему сильному любовнику…

Именно тут нас застала в свое время Юля, после чего побежала от отчаяния бить хрустальные бокалы…

Теперь я приоткрыл эту дверь, куда прежде входил, открыв ее ногой, как господин этой ждущей меня женщины…

Дверь открылась бесшумно, во всяком случае, Людмила никак не отреагировала на это.

Она стояла на коленях перед иконами, которых в комнате было три – Спаситель, Казанская Богородица и Николай-чудотворец. Лампада была возжена и теплым неярким светом озаряла маленький иконостас.

В нашем доме не было и нет икон, и мне не так уж часто приходилось видеть горящие лампады и обонять запах лампадного масла. Сейчас все это вкупе произвело на меня сильное впечатление. Людмила стояла на коленях ко мне спиной и не обернулась.

Она вполголоса произносила слова пятидесятого покаянного псалма.

«Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изглади вся беззакония моя.

Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очистя мя. Ибо беззакония мои аз знаю, и грех мой предо мною есть выну. Тебе Единому согреших, и лукавое пред Тобою сотворих. Оправдашися во словесах Твоих и победиши внегде судити…

Се аз в беззаконии зачат, и во гресе роди мя мати моя. Се истину возлюбил если, безмолныя тайныя премудрости явил мне еси.

Окропи мя иссопом, и очищуся. Омый мя, и паче снега убелюся…»

Людмила читала этот псалом на память, без Псалтири, на церковнославянском языке. Это звучало таинственно и торжественно.

Я постоял с полминуты, прислушиваясь к словам псалма. Людмила каялась во всем, во всех своих грехах и грехах своего мужа, и всех людей. В тех грехах, за которые их постигло такое страшное горе.

Слезы звучали в ее голосе, и произносила свои молитвы она, сложив руки перед собой в молитвенном исступлении.

Бедная женщина себя считала главной виновницей за все происшедшее. Наверное, сейчас ей становилось легче от покаяния.

Я закрыл за собой тихонько дверь и на цыпочках прошел на кухню, где меня ждал Геннадий Андреевич.

– Молится? – полувопросом сказал он, видя, что я заглядывал в комнату его жены.

– Пятидесятый псалом читает, – ответил я, присаживаясь к столу.

– Я не знаю их по номерам, – сказал недовольным голосом Геннадий, наливая мне кофе в толстую чашку с золотым ободком.

– Это покаянный псалом, – объяснил я нехотя. Я все еще находился под впечатлением коленопреклоненной фигуры Людмилы. Наверное, такое сильное действие на меня произвело то, что это была моя старая разнузданная любовница, и то, что все, увиденное мною, происходило в том интерьере, где я привык к совсем иному, и который ассоциировался у меня отнюдь не с молитвой…

– А, это, – вяло отреагировал Геннадий. – Помните, одно время в начале перестройки во всех газетах и журналах писали о том, что всем необходимо покаяние… Как же, как же, я это очень даже хорошо помню. Правда, не очень внятно объясняли, кто именно и в чем должен каяться.

– Вашего брата и имели в виду – партийных работников, – сказал я откровенно. – Хотели, чтобы вы покаялись.

– В чем? – поднял брови Геннадий. – Кто-то, наверное, и должен каяться, но вовсе не все мы. Что я, например, людей убивал, что ли? Или это я революцию эту поганую сделал? Или я репрессии проводил против невинных людей? Да ничего подобного. Просто мы жили, примеряясь к обстоятельствам, которые от нас не зависели… Все равно, кто-то же должен был работать и руководить. Вот мы и руководили, нормальные люди были. Теперь легко говорить каждому. Где вы все раньше были, такие умные?

Геннадий долил себе еще кофе, который выпил одним глотком, и закончил:

– Что было, то было, а стараться поставить всю страну на колени и заставить каяться – это не дело. Так жить нельзя, это ненормально.

– Ну, Людмила-то знает, в чем кается, – заметил я.

– Она – знает, – согласился Геннадий. Потом помолчал и добавил нерешительно: – Вот только не нравится мне многое в этом.

– Что именно? – не понял я, но почувствовал, что он хочет что-то сказать, что нечто буквально рвется у него с языка.

– Да вот, поп тут приходил, – сказал неохотно Геннадий. – Привели его всякие доброхоты из соседней церквушки. Пожилой такой человек, благообразный. Людмилу все за руку держал и все о покаянии говорил и о чистоте веры.

– Ну и что? – спросил я. – Я слышал, что вы ушли тогда и дверью хлопнули. Мне Юля рассказала.

Геннадий в сердцах даже как будто плюнул:

– А вы знаете, отчего я ушел и дверью хлопнул? Не знаете? Конечно, никто и не узнает никогда, я никому не скажу, кроме вас… Я же этого попа отлично знаю, я же идеологией занимался одно время в райкоме. Тому уж немало лет прошло, но вот случайность привела свидеться… Он же, поп этот, всегда осведомителем был. Уж мне ли не знать? Я и бумаги видел, мне в КГБ тогда показывали…

– Он и тогда попом был? – уточнил я.

– Ну конечно, – ответил Геннадий. – А вы как думали? Бегал, как миленький, и писал донесения. На всех – на прихожан и на своих же коллег… Помните, как Игорь Тальков в одной из песен пел, что у наших попов под рясой кагэбэшный погон скрывается? Погон не погон, а все точно Тальков спел… Думаете, отчего все они, толстопузые да долгополые, так власть теперь поддерживают и во всем одобряют? От них же слова против не услышишь. Они вам сейчас все, что угодно, благословят. Да потому что у власти все бумаги про них остались. Лично про каждого. Доносы, расписки… Да стоит им хоть слово против вякнуть, все это будет обнародовано. Кто с какого года сотрудничал, что писал и на кого… Все художества, как говорится. Вот и этот пришел тут, про чистоту веры рассуждает. Благостный такой, серьезный. Вот эта серьезность его меня тогда особенно потрясла.

– Чем потрясла? – удивился я.

– Цинизмом, – ответил Геннадий, чуточку подумав. – Чистота веры, говорит… Я уж хотел ему сгоряча сказать, не помнит ли он, как в КГБ тайну исповеди разглашал, как на прихожан характеристики писал. Я же все прекрасно помню.

– А почему не спросили? – сказал я. – Если уж все так, как вы говорите, то порок должен быть наказан.

– Они этого и боятся больше всего, – ответил Геннадий. – Рыльце в пушку… А говорить я ничего не стал, просто ушел в другую комнату, чтобы не сорвалось. Потому что мне Людмилу жалко. Если есть у нее потребность в покаянии, то пусть… Зачем мне высовываться со своей принципиальностью? Это нехорошо бы было, неловко. Да и у меня самого слишком сложные с Богом отношения, вы же знаете.

– Знаю, – сказал я. – Послание к римлянам Апостола Павла… Гомосексуализм – тяжкий грех, там так и сказано.

– Не помню я этих посланий, – произнес с досадой Геннадий. – Но, конечно, грех… Невольный, наверное, с моей стороны. У меня не было выхода, не руки же на себя накладывать. Но все равно, в чем-то я Людмилу сделал несчастной, а в чем-то – и Юлю. Думаете, ей легко было узнать обо мне правду и о наших с Людмилой отношениях? Я думаю даже, что она и наркотиками стала баловаться из-за этого, не смогла спокойно перенести такой удар.

– Так все-таки есть повод для покаяния? – спросил я. – Вы же не отрицаете, что виноваты во многом.

– Как Достоевский сказал: «Каждый за всех про все виноват», – ответил Геннадий задумчиво. – Нет, покаяние и нужно, наверное. Но не стану же я молиться сейчас? Всю жизнь прожил, а теперь… Хотя, говорят, что никогда не поздно начать, но все равно это не для меня. Если виноват, я уж лучше делом исправлю, что смогу. А молиться – это пускай Людмила старается.

– Делом исправить – вы имеете в виду то, что мы с вами надумали? – задал я вопрос.

– Хоть так, – сказал мой собеседник, мрачно глядя в окно. – Пусть каждый делает, что может. Мне кажется, что для Юли будет лучше, если мы с вами облечем наше покаяние в поступки. В реальное наказание преступников и в помощь ей. Как вы считаете?

Было уже поздно, я зашел попрощаться к Юле. Она лежала в постели и, казалось, спала. Но как только я приоткрыл дверь, она пошевелилась и сказала:

– Феликс, теперь я хочу пойти в филармонию. Мы с тобой там давно не были, а я очень хочу послушать музыку. И не в записи, а живьем. Теперь я очень чувствительна к звукам, и меня все раздражает даже в самой качественной записи. Ты поведешь меня в филармонию?

Я сел на постель рядом с ней и взял ее за руку.

– Конечно, – сказал я. – А на какой концерт ты хочешь пойти?

– На симфонический, – ответила сразу Юля. – Не фортепиано, и не орган. И не скрипичный… Я хочу, чтобы был большой оркестр. Чтобы звучало сразу много инструментов. Они будут сливаться и расходиться. А потом опять сливаться… Все как в человеческой жизни. Мне сейчас кажется, что симфонический концерт – это мир… Ты не забудешь повести меня?

Ее рука сжала мою. Она была слабая, тонкая, и я вдруг почувствовал необычайный приступ нежности и любви к этой женщине. До этого я просто безумно жалел ее и желал помочь ей. А сейчас вдруг во мне всколыхнулись прежние чувства, стремление обнять это тело и ласкать его.

Но Юля, будто почувствовав это изменение во мне, пошевелилась и как бы отстранилась. Она вынула свою руку из моей и сказала:

– Тебе пора ехать домой. Уже поздно, и, по-моему, тебя там ждут.

Сказала она это ставшим отчужденным голосом.

– Кто ждет? – возразил я удивленно. – Сейчас почти полночь. Я отменил все визиты пациентов, так что никто меня там в пустой квартире ждать не может.

– Может, – коротко ответила Юля. – Тебя ждет та женщина. Яркая блондинка, – добавила она тихо.

– Ну, ты стала просто экстрасенсом, – засмеялся я. Мне было неприятно, что Юля сказала о Хельге, неприятно, что она вообще как-то узнала о ней.

– Вот я завтра позвоню тебе и скажу, что ты ошибалась и твое внутреннее видение на этот раз обмануло тебя.

– Ты позвони, – произнесла Юля. – А еще лучше – приезжай. Если, конечно, у тебя будет время. Если оно останется у тебя. Яркие блондинки требуют, наверное, много времени…

Я поцеловал ее в щеку и уехал.

Людмила так и не вышла из своей комнаты. Только проходя вновь мимо ее двери, я в нерешительности остановился, раздумывая, заглянуть еще раз или нет. И тогда услышал из-за двери ее голос:

– Жертва Богу – дух сокрушенный. Сердца сокрушенного и смиренного Ты не уничижишь, Боже…

Я ехал по улицам, среди вечерних огней, среди сверкания рекламы и снующих людей. Все это контрастировало с «сокрушенным духом», владевшим мной, да и всеми нами тогда.

На лестничной площадке, возле своей квартиры, я увидел сидящую на ступеньках женщину. Она подняла голову при моем появлении, и я узнал ее. Это была Хельга.

* * *

Скелет решил лететь, как бабочка, на яркий огонь.

«Что ж, – подумал он, – если другая сторона сама решила пойти на сближение, я отвечу тем же… Они сами активизировались и дали мне понять, что „вычислили“ меня. После головы Клоуна, это уже очевидно. Скрывать свои намерения теперь уже не имеет смысла. Они знают, что я за ними охочусь. Я начну действовать активнее. С одной стороны это опасно, потому что, увидев, что их угроза не сработала, они попросту попытаются меня убить. Но с другой стороны у меня даже нет другого выхода, как действовать решительно и быстро. Когда они уже узнали меня, я не должен терять времени, чтобы не дать им время изменить тактику».

Преступники ведь могли перебазироваться, например. Или уйти в другой район, или еще что. Ищи их потом.

Понятно, что теперь они будут гораздо осторожнее.

– Ну что же, – решил Скелет. – Пойдем в лобовую атаку.

После разговоров с Феликсом ему было совершенно ясно, что без врача тут дело обойтись не могло. Значит, он «тряхнет» врача. Ему вспомнился некий ханурик в берете, который утром приходит в морг. Наверное, это и есть тот самый заведующий Аркадий Моисеевич.

Скелет воскресил его облик в своей памяти. Маленький, щуплый, с огромным носом, висящим над верхней губой. Совсем как Карлик Нос из сказки Гауфа.

Да еще этот берет в теплое летнее утро… «Простуды боится, – подумал меланхолично Скелет. – Людей насмерть потрошить не боится, а простуды опасается. Крыса».

Он так и окрестил Аркадия крысой. Эта кличка показалась ему подходящей. В течение нескольких дней Скелет наблюдал за жизнью морга и в частности за Аркадием Моисеевичем. Он просто сидел днем на лавочке в больничном саду, среди множества людей.

Наверное, его не видели преступники, во всяком случае он на это надеялся. А впрочем, он уже готовился нанести пробный удар.

Скелет был сторонником активных действий. Опыт говорил ему, что когда в расследовании наступает затишье, когда никто себя не проявляет, очень полезно бывает поворошить осиное гнездо.

Гнездо ведь может висеть себе и висеть где-нибудь на чердаке, и кажется, что оно безжизненно и неопасно. Но стоит поворошить его палкой, оттуда вылетают осы.