Текст книги "Нелюдь"

Автор книги: Дмитрий Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)

– Сейчас обед, – сказала она, поглядев фурией на вошедших мужчин. На вид ей было лет тридцать, она была блондинка с большой грудью и розовыми, как у поросенка, щеками.

– Мы вас не затрудним, – произнес Скелет, не обращая внимания на ее слова. – Вы – начальница?

При виде двух молодых мужчин приятной наружности тетка сменила гнев на милость и неохотно ответила:

– Заведующая в отпуске. Я – инспектор. А что вы хотели?

Скелет оглянулся на Феликса и глазами указал ему на стул. Сам тоже сел и чарующе улыбнулся инспекторше:

– Мы к вам за справочкой. Устной. А если у вас обед, то позвольте презентовать вам к обеду…

С этими словами он достал из пакета большую коробку вишни в шоколаде и положил на стол.

– Что вы? Не надо… – промямлила тетка, скосив глаза на дверь.

– Там никого нет, – тут же успокоил ее Скелет. – В коридоре абсолютно пусто, мы только что видели. Да вы не смущайтесь, нам от вас ничего особенного не нужно. Так, только поговорить.

– О чем? – поинтересовалась инспекторша, несколько успокаиваясь. Разговор принимал привычный для нее оборот. Коробку она все еще не брала, только смотрела на нее, не отрываясь.

– Нам нужно узнать, какие есть больницы вот в этом районе, – сказал Скелет, раскладывая перед теткой на столе карту города и тыча пальцем в пересечение улиц, где находился скверик…

– Тут неудобно смотреть, – ответила тетка и указала на висящую на стене карту района. – Подойдите и покажите, что вас интересует.

Скелет с Феликсом подошли к карте и сразу поняли, что это именно то, что им и нужно. Карта была вся уставлена красными треугольничками. Как будто красная сыпь высыпала на карте.

«Совсем как на коже при вензаболевании», – подумал Феликс, разглядывая частую сыпь.

– Это – медицинские учреждения, – сказала тетка, не вставая из-за стола.

– Все? – уточнил Скелет деловито.

– Все, – подтвердила она. – А вам зачем?

– Надо, – пожал плечами Скелет, доставая ручку из кармана пиджака. Хорошо, что он не побоялся жары и надел пиджак… А то бы еще ручку просить. Исполкомовские работники этого не любят…

Через полчаса они вышли из кабинета и сели в машину.

– Ну вот, – сказал Скелет. – Дом престарелых, психоневрологический интернат для отсталых детей и больница имени какого-то там съезда КПСС.

– Негусто, – произнес Феликс.

– Напротив, – сказал Скелет радостно. – Это же как раз тот случай, когда нам и не нужен большой выбор. Чем меньше больниц, тем уже круг работы.

Он помолчал, что-то прикидывая в уме.

– Если я не прав, доктор, то вы мне скажите, – начал он спустя минуту. – Никогда я не бывал ни в домах престарелых, ни в интернатах для дебильных детей. А вы бывали?

Феликс задумался и покачал головой:

– Нет, кажется. Не припомню.

С чего бы ему бывать в этих местах? Их и медицинскими учреждениями трудно назвать. Просто содержат там стариков и безнадежных детей… Как можно вылечить старика от старости или дебильного ребенка, если его зачали в пьяном виде и мать всю беременность пила и курила? Никак. Ничего тут поделать невозможно. Нечего и лечить…

– Я думаю, что там даже нет операционных, – сказал Скелет, и Феликс кивнул, соглашаясь с ним. В доме престарелых – точно нет. А вот в психинтернате – кто его знает.

– Кто его знает, – задумчиво протянул Скелет. – Но во всяком случае, – сказал он, – проводить такие операции в интернате для детей вряд ли безопасно… Если бы интернат был взрослый, тогда другое дело. А тут вряд ли… Если возить по детскому интернату тела взрослых людей туда и обратно, то рано или поздно будут свидетели. Персонал заинтересуется. Все же не могут быть в сговоре. А детское тело легко отличить от взрослого. Так?

– Так, – сказал Феликс. – Хотя исключить интернат все равно нельзя.

– Конечно, нельзя, – ответил Скелет. – И мы узнаем, есть ли там операционная… Непременно узнаем. Но, честно говоря, меня сейчас больше всего беспокоит больница имени этого самого съезда… В ней-то уж операционная точно есть.

– И не одна, я думаю, – подтвердил доктор. Феликс когда-то слышал об этой больнице. Он не мог сейчас вспомнить, от кого, но точно припоминал, что ему говорили о ней.

Это была большая больница, и человек в ней мог затеряться, как иголка в известном стоге сена… Одних врачей, наверное, больше сотни. Как искать там? Ведь у монстра на лбу не написано. И белоснежный халат его не багровеет от крови невинных жертв…

– Что вы теперь собираетесь делать? – спросил он у Скелета.

Тот крякнул и недовольно скривился.

– Придется документировать, – сказал он. – Самый надежный способ. Только это будет довольно долго, и может ни к чему не привести. И, кстати, потребует от вас дополнительных затрат.

Феликс ничего не понял. Что документировать? И какие дополнительные затраты?

– Это так называется, – пояснил Скелет мрачно. – Термин такой профессиональный, милицейский. Это все означает, что я попросту сяду в засаду и буду сидеть ночью. Одну ночь, вторую, третью. Буду сидеть у той больницы до тех пор, пока ночью там не заездит какая-нибудь машина. Туда и обратно… Потом, когда они проявятся, прослежу, куда повезли тела. И если туда же – в скверик, то дальше уже дело техники.

Скелет закурил сигарету и обратился к Феликсу:

– Как вам такой план действий? Одобряете, нравится?

Феликс промолчал. Он тоже закуривал и не успел ничего ответить.

– Мне – совершенно не нравится, – продолжал Скелет. – Во-первых, можно очень долго ждать. Неделю, две, три. Представляете себе, во что превратится моя жизнь, если я три недели буду ночью сидеть в засаде возле какой-то паршивой больнички? Во-вторых, можно и вовсе не дождаться. Вдруг они работают не там, и я просто потеряю время? Или у них будет большой перерыв.

– Что же вы тогда собираетесь делать? – озадаченно спросил Феликс.

– Ничего другого, – ответил Скелет мрачно. – И ничего другого мне и не остается. Буду сидеть и документировать. Это у бэхаэсэсников был такой термин раньше. Как теперь – не знаю… Только вот про дополнительные затраты… – Он посмотрел на Феликса. – Вы ведь не сами платите, кажется? Это ведь ваш тот знакомый – клиент? Он мне платит?

– Ну да, – подтвердил доктор и, замявшись, добавил: – Впрочем, могу и я тоже платить. Она ведь моя невеста…

– Это неважно в данном случае, – отрезал Скелет. – Но за просто так я уродоваться не намерен. Если вы одобряете мою засаду, то договоримся так – пятьсот тысяч за ночь.

– Сверх суммы, о которой договорились? – на всякий случай уточнил доктор.

– Конечно. Это – само собой. Это за расследование и за результат. А по пятьсот тысяч – это за ночную работу.

Он выжидательно замолчал. Феликс вздохнул. Сколько ночей потребуется? Бог знает…

– Могу иногда и я посидеть в засаде, – сказал он. – Не обязательно вам каждую ночь там сидеть.

Но сам тут же понял, что сказал глупость и на этом не сэкономишь. А кто будет принимать больных по ночам? Да и вообще – он ведь не спец по этой части.

Скелет усмехнулся:

– Доктор, либо вы платите, либо нет. Кажется, вы уже успели убедиться, что я свое дело знаю неплохо. Убедились? Тогда о чем разговор?

Нужно было согласиться, Феликс это понимал.

– Платим, – сказал он. «В крайнем случае, если Геннадий заартачится и сумма покажется ему слишком большой, я буду платить сам, – решил он. – Интересно, на сколько хватит моих сбережений? На неделю или на две хватит?»

Он скромничал сам с собой. Сбережений могло хватить недели на три-четыре. Но кто знает, сколько ночей понадобится, чтобы монстры проявили себя?

– Вы хотите дежурить прямо с сегодняшней ночи? – спросил он, и Скелет кивнул:

– Чего ждать? Хотя и маловероятно, что они прямо так каждую ночь будут это делать. Но чем черт не шутит? К тому же, мы все заинтересованы в том, чтобы я нашел их поскорее. Вдруг у них много заказов на органы, и они будут работать каждую ночь? Как стахановцы…

* * *

После того, как Скелет рассказал мне о своих успехах и мы с ним установили местонахождение больницы, про которую предполагали, что она и есть то место, где «потрошат» людей, я весь оставшийся день думал об этом.

Как ни странно, самое большое впечатление на меня произвело предложение Скелета вырвать из лап этих преступников деньги на операцию для Юли. Предложение было неожиданным. Мне почему-то прежде не приходило такое в голову.

Мы уже обсудили такое с Геннадием, но пришли к выводу, что всех наших денег не хватит на эту операцию. Теперь же открывались новые перспективы. Конечно, дело было за немногим – поймать этих уродов, потом выйти на их организатора-перекупщика и выколотить из него деньги. Не много и не мало, а пятьсот тысяч долларов…

Я не представлял себе, как это может получиться, но у меня появилась слабая надежда.

Я не стал говорить ничего Юле, когда заехал к ней. Зачем обнадеживать понапрасну?

Людмила встретила меня и провела к дочери. Юля напрасно беспокоилась о том, что я могу вернуться в объятия Людмилы. По всему было видно, что к прошлому возврата больше нет, как писал Есенин… Людмила окончательно возвратилась к мужу, если это можно было так назвать. Похоже, она вообще утратила интерес к сексу после пережитого всеми нами потрясения.

Теперь она вся ушла в дочь. Глаза ее постоянно были полны слезами, и она только беспрестанно плакала и спрашивала, почему такой ужас произошел не с ней…

Я всегда замечал, что пережив несчастье, люди становятся лучше, мягче, добрее к другим. Пусть это жестоко звучит, но, наверное, человек так уж устроен, что только столкнувшись с настоящим горем, он «оттаивает» душой.

Едва я вошел, как увидел нечто совершенно непривычное для меня. В гостиной в углу над диваном висела икона. Никогда прежде в этом доме я не видел икон или других предметов, связанных с религией. Не только потому, что Геннадий в прошлом был коммунистическим руководителем, но и потому, что оба супруга были равнодушны к этим вопросам.

Теперь икона Богородицы висела гордо и значительно. Под ней была привешена лампада, и я заметил, что она зажжена. Где-то мне приходилось читать, что в обычные дни лампады жгут только очень набожные люди, а другие зажигают их только по церковным праздникам.

Не успел я ничего спросить о появлении иконы, как тут же увидел на груди у Людмилы крупный нательный крестик. Мне ли не знать, что она никогда ничего такого на груди не носила…

– Что ты так смотришь? – с вызовом, заметив мой недоуменный взгляд, спросила Людмила. – Я вчера была в Спасо-Преображенском соборе… Ставила свечку и молебен заказывала.

– О чем молебен? – поинтересовался я, все еще не будучи в состоянии прийти в себя от неожиданного поворота событий.

– За здравие, – вдруг жалобным голосом ответила Людмила и заплакала. Теперь у нее это было часто.

– Ко мне подруга заходила, – сказала она. – Посоветовала в храм сходить, помолиться. Я и пошла, и мне легче стало. Это нас Бог за грехи наказал тем, что случилось.

– За какие грехи Бог наказал Юлю? – спросил я. – Что ты такое городишь? Уж не такая она грешница, чтобы так ее наказывать.

– Это наши с Геной грехи, – ответила Людмила, опуская голову. – Ты же все про нас знаешь, я тебе рассказывала… И мою жизнь ты тоже знаешь, я – грешная дурная женщина… А Бог, как говорят, наказывает детей за грехи родителей. Если бы я вела себя иначе, с Юлей бы такого не случилось.

– Кто это тебе такое сказал? – поинтересовался я. Никогда прежде мне не приходилось слушать от Людмилы рассуждений о грехе и наказании…

– Батюшка в церкви сказал, – всхлипнула она. – Да и в Библии так написано, я сама читала…

– Ты читала Библию? – даже не смог я скрыть своего удивления. На моей памяти Людмила вообще никогда ничего не читала.

– Я купила, – сказала она. – В киоске там… В церкви продавалась. Я купила, и теперь мы с Юлей читаем. То есть я читаю вслух, а она слушает.

Она вдруг заговорщицки посмотрела на меня своими большими глазами и сказала:

– Ты знаешь, это очень помогает.

– Кому помогает? От чего помогает? – не понял сначала я.

– Раскаяние и молитва очень помогают, – ответила Людмила и заплакала опять. – Я теперь каждый день молюсь по три раза. Молитвенник вот купила там же. Тут очень полезные молитвы есть.

– И давно ты этим увлеклась? – спросил я, стараясь не показать своего отношения к пробудившейся вере у давно знакомой мне женщины.

– Пять раз уже была, – сказала мне Людмила, поджав губы. – Меня подруга первый раз отвела, познакомила там с женщинами. Они теперь ко мне даже заходят. Это у них называется – приходской совет. Как услышали о нашем несчастье, так теперь очень сочувствуют.

– Это они тебе все это рассказали – о грехах родителей, и о том, что раскаяние помогает? – спросил я. Людмила кивнула.

Больше я ничего не сказал, потому что доктора вообще такой народ, что с ними, как правило, лучше не говорить о религии. Еще моя бабушка рассказывала, что ее отец никогда не ходил в кирху. Он был доктором и втайне не верил в Бога. Докторский атеизм всему миру известен.

Так что лучше мне было не высказываться по этому поводу. Я прошел к Юле, которая на этот раз сидела в кресле и сразу узнала меня по шагам. Она была гладко причесана, и на лице ее были темные-темные очки с большими стеклами, закрывавшими глазницы.

Я целовал ее в прохладную щеку, но она не обняла меня в ответ. Только сжала мою руку и немного подержала ее.

Лицо ее при этом было странно-сосредоточенным.

– У тебя есть, что мне сказать? – спросила она неожиданно. – Ты что-то хочешь сообщить?

Я растерялся, это был странный вопрос.

– А почему ты спрашиваешь? – ответил я недоуменно. Юля сидела, подняв ко мне беспомощное, замкнутое лицо.

– Мне так показалось, – сказала она. – Теперь я часто чувствую людей, их настроение. Наверное, у меня открылось внутреннее зрение. Когда у человека исчезает какой-то орган чувств, то у него взамен обостряются другие. У меня больше нет глаз, зато появилось ощущение, что я могу читать чужие мысли и чувства.

– И что ты чувствуешь про меня? – спросил я, ошарашенный. Сегодняшний день, похоже, вообще был наполнен неожиданностями.

– Я почувствовала, что ты что-то узнал, – сказала Юля. – Ты весь наполнен какой-то информацией и не хочешь мне о ней говорить.

Я услышал, как сзади открылась дверь и в комнату вошла Людмила, остановилась за моей спиной.

– Просто мне удалось кое-что узнать о тех мерзавцах, которые сделали это с тобой, – ответил я сдержанно. – Только пока что мы знаем очень мало, поэтому я и не хочу говорить об этом.

– Зачем? – равнодушно произнесла Юля. – Какое это может иметь значение? Папа говорил мне уже, что он предпринимает усилия, чтобы найти их. И тот человек из милиции тоже говорил так же. Он недавно опять приходил, все вновь расспрашивал. И сказал, что он напал на след. Но что толку? Даже если их поймают, мне не станет от этого легче. Даже если их будут поджаривать на костре, у меня не появятся глаза вновь.

Я хотел сказать Юле, что это еще неизвестно, появятся или нет. Меня так и подмывало рассказать ей о Скелете и его идее. Но я не мог этого сделать, потому что отнюдь не был уверен в успехе нашего предприятия и не должен был давать пустых надежд.

– Сегодня мне опять снился сон, – произнесла Юля. – Будто мы все вместе поехали на дачу к тебе, Феликс. Мама, папа и я. И я снова видела всех вас, как прежде. Мы ходили по траве, над нами были деревья, и все это я видела.

Юля помолчала и потом сказала:

– В этом году жаркое лето. Наверное, трава очень зеленая.

Мы с Людмилой молчали. Потом вдруг Юля откинулась на спинку кресла и сказала спокойно:

– Ты как-нибудь отвезешь меня на дачу, Феликс? Мне очень хочется понюхать траву и деревья. И потрогать стволы. Я помню, что у деревьев очень шершавые стволы. Здесь все вокруг очень гладкое, искусственное, – ее пальцы поцарапали полированную ручку кресла. – Гладкое кресло, гладкая бумага, стол, даже постельное белье тоже гладкое. Мне хочется ощутить что-нибудь природное, естественное… Шершавое.

– Конечно, мы поедем на дачу, – произнес я. – Буквально через несколько дней. Я заеду за тобой, и мы поедем. Если хочешь, мы возьмем и маму с папой, чтобы все было как в твоем сне.

– Как во сне не будет, – произнесла Юля. – Во сне я все видела.

Я боялся, что сейчас она опять попросит меня принести ей новую партию таблеток, но она промолчала.

– Давай, я еще тебе почитаю, – сказала Людмила. – А Феликс может посидеть рядом и тоже послушать. Хочешь?

В ее руках появилась толстая Библия, новенькая, в черном коленкоровом переплете.

– Хочу, – ответила Юля.

Библия была заложена закладкой, было видно, что ее читали уже и остановились на каком-то месте.

– Двадцать второй псалом, – провозгласила ровным голосом Людмила и начала читать. Когда она дошла до четвертого стиха и произнесла: «И если пойду долиною смертной тени, не убоюсь зла», Юля прервала ее.

– Долина смертной тени, – сказала она вдруг. – Что это значит?

Наступила тишина. Мы с Людмилой молчали.

– Наверное, это именно то, что сейчас со мной, – сказала Юля. – Я жила-жила и вдруг оказалась в долине смертной тени. У меня ведь тень перед глазами… Да и глаз самих нету… Смертная тень… – Она зачарованно повторила это и умолкла подавленно, вжав голову в плечи.

– Да нет, – вмешался я. – Это же не о слепоте говорится. Тут так и сказано – смертная тень. Имеется в виду смерть человека. Ты же не умерла. Это не о тебе, – не такой уж я и знаток Библии, но должен же я был успокоить Юлю.

Людмила стала читать дальше, и мы молчали все это время. Потом в дверь раздался звонок. Это пришел домой обедать Геннадий.

Я вышел к нему и рассказал о предложении Скелета. И о том, что он требует оплаты своей засады по ночам. Геннадий подумал, потом тряхнул головой:

– Пусть дежурит. Я ему заплачу. Тем более, что, кажется, он оказался деловым парнем. Пусть дежурит. Хоть я и не особенно верю в то, что удастся что-нибудь вытрясти из этих негодяев. Убить их можно, в это я верю. А вот про деньги…

– Давайте надеяться, – сказал я. Геннадий подумал и кивнул.

– Давайте, – сказал он. Потом показал глазами в сторону комнаты и сказал: – А то моя-то Людмила уже совсем с ума сошла… В церковь ходит, грехи замаливает.

– Она считает, что то, что случилось с Юлей – это Божья кара за ваши грехи, – ответил я. – Что Бог карает детей за грехи родителей. За ваши грехи и ее, Людмилины.

Геннадий тоскливо посмотрел в окно и опустил глаза.

– Что грехи? – пробормотал он. – Я родился таким… Что же я могу сделать? Вы думаете, что мне самому легко всю жизнь прожить не таким, как все? Вы думаете, мне легко и радостно было таиться всю жизнь и трястись от страха разоблачения? Но если у меня от рождения такие гормоны, то что же я могу поделать? Насколько мог, я всегда старался поступать хорошо. Я же порядочный человек. Детей не растлевал, мальчиков не совращал… А в остальном – разве это мой грех?

– Этого я не знаю, – сказал я. – Мне трудно судить… Может быть, Людмила имеет в виду только свои грехи, я не знаю…

– Грехи, – опять вздохнул Геннадий. – Ее грехи… А ей что оставалось делать в ее положении? Подумайте сами, вы же, можно сказать, почти член семьи и все прекрасно знаете. Зачем кривить душой и делать вид, что вы не знаете о том, в каком положении оказалась Людмила? Я бы сказал, что она вела себя достойно, как только было возможно в ее ситуации. Так что оставьте про грехи.

– Это не я говорю, – оправдывался я. – Это сама Людмила мне сказала.

– Я знаю, – ответил раздраженно Геннадий, не глядя на меня. – Просто у меня сердце разрывается, вот и все.

Прощаясь с Юлей, я сказал ей, что непременно на днях повезу ее на дачу. Она напоследок вновь взяла меня за руку и, как бы размышляя, спросила:

– Ты еще не завел себе другую девушку? Не завел еще? – Она отпустила мою руку и пробормотала: – Нет, еще не завел. Я бы сразу почувствовала… Но ты заведи, непременно. Если хочешь – я тебе разрешаю. И даже прошу. Мне так будет легче, если я буду знать, что у тебя есть другая женщина и мы с тобой просто друзья.

Я ехал обратно домой и понимал, что имел в виду Геннадий, сказав, что у него разрывается сердце. Оно разрывалось и у меня. Было жалко всех. Юлю, себя – ее жениха, бывшего жениха… Людмилу, которая терзает себя и пытается взвалить на себя всю вину за происшедшее. И Геннадия, который может сколько угодно говорить о том, что он не считает себя виноватым, но сердце у него разрывается…

И я понял тогда, что просто не могу сидеть сложа руки и ждать, когда Скелет найдет кого-то. Это ведь было и мое дело тоже. Моя месть. Мой вклад в историю жизни.

* * *

Больница располагалась в садике, за черной, давно некрашеной решеткой. Наверное, зимой тут очень безлюдно. Стоят голые деревья без листьев, все засыпано снегом и только одна дорожка к главному входу разгребается ленивым дворником.

А летом в садике было много людей. На лавочках сидели больные в смешных пижамах или в домашних тренировочных костюмах. Ходили по песчаным дорожкам врачи и санитарки в белых халатах и высоких колпаках, служители Гиппократа…

Некоторое время я обдумывал предлог для того, чтобы явиться сюда. Сначала мне было непонятно, что я могу делать в незнакомой больнице, но потом пришло решение.

Я решил сыграть в игру. Могу же я прийти и попроситься на работу. А почему бы и нет? В конце концов я дипломированный врач и могу же я искать себе работу в больнице…

Только под конец моих размышлений я догадался позвонить одному своему знакомому, с которым когда-то вместе учился в институте. И узнал от него, что в этой больнице работает мой бывший однокурсник Лева Рахлин.

Леву я помнил не слишком хорошо, потому что мы не были дружны. Он всегда был замкнутым молодым человеком, как бы погруженным в себя. Некоторые не любили его за это, считали слишком гордым, высокомерным, себе на уме.

Я же не вдавался в эти размышления и просто полагал, что, может быть, этот парень просто слишком увлечен собой и медицинской наукой. К тому же мы учились с ним только до третьего курса, до того, как началась специализация. Потом он избрал себе какую-то специальность, а я углубился в изучение венерических и кожных болезней.

Леву я иногда встречал, пока учился в институте, а потом совершенно потерял из виду.

– Так ведь в той больничке Рахлин работает, – радостно сообщил мне приятель, когда я поинтересовался, нет ли у него знакомых в интересующем меня заведении. – Правда, я его давно не видел, – добавил он. – Но вполне можно поискать. Если ты решил все-таки бросить свою частную практику, то можно спросить и там.

Вот я и отправился туда в надежде что-нибудь разузнать. Все-таки я доктор, и у меня есть основания для того, чтобы посетить больницу и походить там, присмотреться. Мне не нужно, как Скелету, сидеть в ночной засаде.

Правда, я не очень хорошо представлял себе, что я буду искать. Ну, увижу операционную, увижу хирургов. И что? Подойду к ним и спрошу, не они ли вытворяют такое? Глупо…

Тем не менее мне отчего-то очень хотелось там побывать и все увидеть собственными глазами. На успех я не надеялся, у меня не было никаких оснований для таких надежд. Но мне просто хотелось взглянуть. Было такое подспудное ощущение, что мне удастся что-нибудь почувствовать. Может быть, какая-то особая атмосфера…

Мне казалось, что если в каком-то месте творятся страшные злодеяния, страшные преступления, то это место должно быть окутано какой-то незримой аурой, которую нормальный человек непременно почувствует.

Конечно, если я зайду в операционную, то не увижу там потрошенный труп. Никто не делает этого напоказ и днем, при свидетелях. И никакой хирург не признается мне невзначай: «Мы тут вчера двух человек убили и изъяли у них органы». Конечно, нет, на это я не рассчитывал.

Но мне казалось, что сейчас, когда все чувства мои обострены, я могу ощущать веяние зла, преступления.

«Вот сюда бы Юлю с ее обострившимся „внутренним зрением“, – подумал я. – Она могла бы сказать, нет ли тут где-то ауры зла…»

В отделе кадров мне сказали, что Рахлин тут работал, но давно уволился. И что врачи-дерматологи им не требуются.

– А вообще какие вакансии есть у вас? – на всякий случай спросил я. Надо же хоть о чем-то поговорить здесь, прежде чем уйти ни с чем. Хоть какой-то предлог выдумать, чтобы задержаться здесь, в предполагаемом месте преступления.

Кадровичка заглянула в бумажки, полистала их и ответила равнодушно:

– Есть вакансия в морге. Но это ведь вам совсем не по специальности, вы же не хирург… – Дама вопросительно посмотрела на меня, как бы говоря: «Ну, что тебе еще нужно? Понятно же, что ничего для тебя хорошего тут нет». Это было ясно с самого начала. Хорошие врачи не ходят по отделам кадров. Их приглашают на работу. А если ты пришел сам сюда и стал искать вакансию, то тебе и предложат какую-нибудь ерунду.

Я молчал, и тогда кадровичка решила убить меня окончательно, чтобы я наконец ушел. У нее за белой занавеской в углу кабинета закипал чайник, и она явно собиралась пить чай. А тут какой-то чудак явился. Доктор называется…

– Вам это место не по специальности, – сказала она. – А кроме того, Аркадий Моисеевич не согласится. Он вообще хочет, чтобы это место пустовало. А вас – не специалиста – он и видеть не захочет.

– Аркадий Моисеевич – это заведующий? – поинтересовался я на всякий случай.

– Ну да, заведующий моргом. Он уже три месяца не хочет брать себе нового человека. Говорит, что врачей и так хватает, а ставку они делят между собой, – объяснила кадровичка.

– Ну ладно, – сказал я, решив, что уже пора уходить и не топтаться тут, мешая почтенной даме пить чай. Я попятился к двери и уже почти открыл ее, когда она сказала, видимо, решив, что моя покладистость должна же быть как-то вознаграждена:

– Рахлин, которого вы искали, за границу уехал. Так что он где-то в Германии теперь.

– Это он вам сообщил? – спросил я просто так, чтобы как-то отреагировать. Какое мне дело, где теперь Рахлин? Век я его судьбой не интересовался…

– Его жена бывшая тут осталась. У нас работает, – сказала дама и добавила на всякий случай: – Доктор Хявисте, может, вы знаете ее…

Вот это был успех. А если точнее сказать – удача. Успех – это то, что от тебя зависит, чего ты добился сам. А удача – это как раз то, что произошло только что. Это просто везение. Кадровичка могла ведь и промолчать. Про Рахлина и про его местопребывание. И про его бывшую жену. Спасибо кадровичке!

– Хельга? – переспросил я, все еще не веря своим ушам.

– Ну да, – ответила дама. – Я забыла, как ее по отчеству. Она в терапии работает.

Больше мне было ничего и не надо. Какое мне дело теперь, есть тут Лева или нет. Если здесь работает Хельга, то все в полном порядке.

Дело в том, что с Хельгой мы тоже учились на третьем курсе, а потом она перешла на какую-то другую специальность, отличную от моей. Но в отличие от Левы, с Хельгой мы были хорошо знакомы. Правда, после окончания института тоже не виделись, но это были совсем иные отношения.

На первом курсе я ухаживал за Хельгой. И не как-то, а всерьез. Точнее, мне тогда казалось, что всерьез.

Она жила в общежитии, и я часто приезжал туда к ней. Мы познакомились близко, когда нас послали в сентябре на картошку. Тогда всех студентов посылали на месяц копаться руками в земле. Это называлось – Продовольственная программа.

Помнится, тогда еще западное радио каждую осень издевалось, говоря, что советская власть пытается накормить страну руками детей и студентов…

Вот в колхозе мы с Хельгой и сблизились. Нет, ничего такого у нас с ней не было. На первом курсе я был не то, чтобы еще мальчик, но я имел много романтических иллюзий.

Хельга была моя ровесница, но она казалась мне гораздо старше меня. Она была взрослая женщина. Может быть, тут сказывалось то, что я был домашний мальчик и каждое утро мама кормила меня завтраком и напутствовала, чтобы я хорошо учился, провожая на лекции. А Хельга жила в общежитии, она была приезжая.

– Почему ты не поступила в Тартуский университет? – спросил я ее в первый наш разговор. Мне казалось это более естественным. Хельга была из-под Таллина и поначалу даже имела некоторые проблемы с русским языком. А медицинский факультет Тартуского университета славится на весь мир. Мне-то это известно лучше, чем многим, все мои предки заканчивали именно его.

– Мне захотелось уехать подальше от дома, – ответила тогда Хельга. – Захотелось стать более самостоятельной. А Тарту слишком близко от дома, можно ездить на выходные. Я решила попробовать быть самостоятельной, иначе так никогда и не станешь взрослой.

– А что сказали твои родители? – поинтересовался я, представив себе, какой вой подняли бы мои «предки», задумай я покинуть их в семнадцатилетнем возрасте.

– Мои родители… – Повторила следом за мной Хельга. – Моя мама уехала далеко-далеко, а папе я вряд ли так уж нужна поблизости.

Я тогда постеснялся и не спросил, почему у нее в семье такие странные отношения. Для меня эти Хельгины слова были дикостью. У нас в семье нельзя было сказать такого. Но тогда я не спросил, а потом уже просто не было повода. Да и какое мне дело до этого? Меня ведь интересовала Хельга, а не ее родители.

Мы дружили весь первый семестр и половину второго. Как сейчас помню, что я тогда впервые почувствовал настоящую влюбленность. Мама с папой даже пугались, что чувство слишком захватит меня и я стану плохо учиться. Может быть, именно так бы и произошло, такая опасность была.

Но потом все разрушилось. В один миг. Наверное, я был слишком впечатлительный и романтичный юноша. Что называется – домашнее, книжное воспитание.

Влюбленность мешала мне даже целоваться с Хельгой. Она казалась мне почти неземным существом, почти небожительницей.

Наверное, тут сказывался и ее сильный акцент. Она говорила по-русски с акцентом, который казался мне очаровательным. Характерные для эстонцев протяжные гласные и трудности с шипящими звуками приводили меня в полное умиление.

Кроме того, я был мальчишка, а она почему-то казалась мне загадочной и таинственной взрослой дамой. Когда я приезжал к ней в общежитие, я с трепетом видел тумбочку рядом с кроватью Хельги, на которой стояли и лежали разные красивые и непонятные предметы женской косметики и вообще женского обихода. Каждый раз перед этой тумбочкой я благословенно замирал.

Европейская дама – вот кем она мне казалась. Как же взять да и поцеловать такую?

Так называемые прибалты всегда вызывали у русских восторженный трепет. К нашей семье это не относилось. Мои родители родились и выросли в Эстонии, так же, как и их предки. И сам я частенько проводил лето на даче в Нарва-Йыэсуу, у старых знакомых.

– Народ как народ, – говорил папа. – Точно такой же, как и все остальные малокультурные народы… Пьют кофе, чистят улицы шваброй, но на этом все и заканчивается.