Текст книги "Нелюдь"

Автор книги: Дмитрий Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

– А поэты, писатели, художники? – вспоминала мама и называла выплывавшие из памяти имена, которых никто в мире никогда не слышал.

– Вот именно, – говорил папа и смеялся. На этом разговор и заканчивался. Но Хельга меня завораживала. Она была такая изящная, такая стройная, такая стильная…

На чем держалась наша дружба эти полгода? Не знаю, но я чувствовал, что Хельга относится ко мне с интересом. Только вот в гости отказывалась прийти.

– Это неудобно, – говорила она каждый раз и шутливо трогала меня за запястье. – Прийти в гости к молодому человеку – это к слишком многому обязывает…

А закончилась моя любовь на первом курсе совершенно внезапно. Была уже весна, и я провожал Хельгу в общежитие. Помнится, мы были с ней в театре. Приезжал на гастроли театр «Ванемуйне» Каарела Ирда, и я пригласил Хельгу.

Перед общежитием был скверик, куда мы и зашли покурить. Сели на лавочку, и тут я решился наконец поцеловать Хельгу.

«Сколько можно! – сказал я себе строго. – В конце концов, это становится смешным. Такая робость просто неуместна, и, наверное, разочаровывает Хельгу… Она, может быть, ждет активности с моей стороны и уже подумывает, не идиот ли я…»

Я поцеловал ее, и ничего страшного не произошло. Хельга нисколько не возражала. Она в ответ обняла меня за плечи, и мы стали целоваться. Мимо проходили знакомые студенты, некоторые видели нас на лавочке и хихикали, но мы не обращали на это внимания. В студенческой среде то, что мы делали, не считается зазорным. Кто же не целуется в студенческие годы на лавочке? «Тогда и в институте учиться не стоит», – говорил один наш студент.

Одно только меня несколько озадачивало. Мне казалось, что я как бы «ломлюсь в открытые ворота…»

Я целовал Хельгу, она не возражала, обнимала меня. Но в то же самое время ее губы оставались мягкими и холодными. Она раскрывала их в поцелуе, но делала это как-то механически. И объятия ее рук были холодны. Не было той порывистости, которая сопровождает подобные «упражнения»…

Хельга позволяла себя целовать, а не делала это сама. Позволяла старательно, как прилежная ученица. Но в этом не было ни капли живости, ни одной искорки не только страсти, но даже интереса ко мне.

Я вгрызался в ее раздвинутые холодные губы, я пронзал языком ее рот. Хельга была спокойна и позволяла мне делать все это. И все. Не более того.

– Не надо, – остановила она меня, когда я стал рукой на ощупь расстегивать ее блузку, чтобы достать до груди. – Не надо. Тут много людей. И ты порвешь платье.

Это было сказано таким трезвым голосом, так рассудительно, что у меня даже прошел пыл. Я был озадачен.

Казалось, и сама Хельга была не удовлетворена. Когда я, пораженный ее спокойным тоном, отпрянул от ее лица, она, видимо, что-то сообразив, сама поцеловала меня, как бы приглашая продолжить прерванное занятие.

Я подумал, что, может быть, до нее «дошло», но и тут я ошибся. Мои надежды были тщетны. Хельга целовала меня теперь сама, но и в этом она вела себя как ученица, выполняющая задание. Она прилежно прилеплялась губами к моим губам, старательно просовывала язычок, но все это уже не могло меня вдохновить.

И тут надо же было появиться кошке. Летом кошки, как известно, увеличиваются в числе. Зимой они, может быть, сидят дома или, если бездомные – по подвалам и чердакам. А летом они гуляют. Каждая «сама по себе».

И вот такая именно бездомная кошка подошла к нам и стала тереться об ноги. Сначала – о мои, потом – о Хельгины.

Наверное, кошка думала, что мы дадим ей поесть, но напрасны были её ожидания. Ничего съестного у нас с собой не было. Кошка потерлась еще раз и подала голос.

– Ур-р, – сказала она. Мы с Хельгой не обращали на нее внимания, занятые собой. Как говорится, сытый голодного не разумеет…

– Мр-р… Ма-а-ау, – повторила кошка, стараясь придать своему голосу убедительности. Надо же было как-то объяснить нам, что она уже сутки ничего не ела!

Вероятно, в этот момент кошка лизнула голую ногу Хельги. Или ткнулась в нее мордочкой.

– А, – досадливо сказала Хельга, на секунду оторвала свои губы от меня и, метко прицелившись, острым концом туфельки изо всех сил ударила кошку прямо в подставленную морду…

Удар был вообще очень сильным, к тому же носок у туфли был заострен, так что морда кошки оказалась здорово разбита. Животное завопило и отскочило от нас. Я еще успел увидеть ее окровавленную морду.

– Лижется тут, – брезгливо произнесла Хельга и вновь приникла к моим губам. Но я больше не хотел целоваться. Не так-то это было и приятно с самого начала… Эксперимент был явно неудачным. К тому же… У нас дома всегда жили кошки. Иногда они пропадали, убегали куда-то. Мы заводили другую. Потом одна кошка умерла. Папа лично закапывал ее в землю на газоне возле дома.

Я не мог представить себе, что можно просто так взять и разбить такую смешную кошачью мордочку.

– Давай я провожу тебя до дверей, – сказал я, отстраняясь от Хельгиных поцелуев. – А то уже поздно, и общагу могут закрыть.

Хельга сделала вид, что ничего не заметила, что ничего не произошло. Она спокойно согласилась, и мы встали со скамейки, где произошли наши первые и последние поцелуи.

Я проводил ее до дверей, мы попрощались, и я поехал домой. В метро, сидя в пустом вагоне предпоследней электрички, я думал о том, что есть вещи, недоступные простому пониманию. История с кошкой не то, чтобы потрясла меня. Нет, все-таки кошка – это всего лишь кошка. Многие люди не переносят этих животных. Но сделать зло бедной кошке ни за что? Сделать походя, как бы случайно! Во время поцелуев…

Всякий человек наполняется нежностью в этот момент, он не может разбить в кровь физиономию ближнему своему. Кошка ведь – тоже ближний, как ни крути. Она живое существо.

И вдруг с меня как бы спала пелена. Полгода я боготворил Хельгу, она казалась мне воплощением совершенства. Я думал, что не смогу жить без нее. Что именно она – мой идеал, то, к чему я стремился, ради чего был рожден.

 
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой…
 

Вот какими словами я обращался к Хельге.

Теперь же я впервые усомнился в этом. Я не понял ее поступка. Может быть, я так остро пережил это, что и наши поцелуи оказались какими-то странными…

И я в одно мгновение как бы пережил свою первую трогательную любовь. Перешагнул через нее. Через свое детство, через свой романтизм и восторженное ощущение действительности.

Мой папа был хирургом. Это довольно грубая специальность, она не дает особенно миндальничать. Но папа был потомственным хирургом. Его дедушка был первым хирургом в Эстонии, который сделал в свое время трепанацию черепа. У папы были грубые сильные руки с толстыми пальцами и тонкая душевная организация.

Когда в тот вечер я приехал домой, он сидел один на кухне и приканчивал «четвертушку». Он всегда выпивал «четвертушку», когда у него был операционный день. Он приходил домой усталый, переодевался и садился ужинать. Этот ужин затягивался надолго. Мама обычно не выдерживала и уходила к себе в комнату, но папа не обижался. Он оставался один и спокойно допивал маленькую в одиночестве, молча размышляя о том, правильно ли он сделал надрез на трахее во время второй операции…

Папа посмотрел на меня, вошедшего в квартиру, и, доливая себе в стопку остатки водки, удовлетворенно сказал:

– Ага! Кажется, ты излечился.

Я прошел на кухню и сел напротив палы. Он еще раз оглядел меня и хмыкнул:

– У тебя даже выражение лица изменилось, стало нормальным. Не то, что последние месяцы. Ты разочаровался в ней?

– Откуда ты знаешь? – спросил я удивленно. – Ведь ты даже никогда не видел Хельгу. И не можешь знать, что произошло сегодня.

– Да, я не знаю ни ее, ни того, что там у вас произошло, – ответил папа, выпивая водку и смачно закусывая ее маринованным огурчиком венгерского производства. – Но ты мне о ней рассказывал, и я себе представлял. Я видел твое лицо во время рассказа о ней и мог составить впечатление…

Я рассказал папе о том, что было, и о том, какое впечатление это на меня произвело.

– Ну и правильно, – сказал папа, когда я закончил. – Я так и надеялся втайне, что произойдет нечто подобное… Натура все равно рано или поздно должна проявиться, как ее ни маскируй. Это даже очень хорошо, что она проявила себя сегодня. Чем раньше, тем лучше. Нечего тратить душевные силы невесть на кого.

– Но она – не невесть кто, – сказал я.

– Ну да, – хмыкнул пала. – Оно и видно. Ты – потомок немецких докторов, Феликс. Люби немку или русскую… Кого тебе положено любить. И нечего связываться с девками из балтийских народностей. Не их это дело – с тобой целоваться. Их дело – коров доить да пить поменьше.

Отец достал вторую «маленькую» из холодильника и предложил мне:

– Хочешь рюмочку по случаю выздоровления и избавления от юношеских иллюзий? Пока мама не видит?

Он налил мне рюмку, мы чокнулись и выпили. Папа утер губы и, задумавшись, мечтательно сказал как бы в пространство:

– Молочные продукты они хорошо делают… Это у них просто талант. Пыльтсамааская сметана и вырусское масло всегда славились. – Папа хотел быть объективным…

Все это я вспоминал, сидя на больничной лавочке в саду, выйдя из отдела кадров. После того вечера наша с Хельгой дружба больше не возобновлялась. Просто на следующий день я не сел на лекции к ней за парту, а на перемене не подошел и не предложил пойти покурить.

Все было ясно. Хельга несколько раз посмотрела в мою сторону, а потом, видя, что я не собираюсь приближаться, решительно отвернулась.

Мы продолжали здороваться и даже разговаривать, но с чувствами все было кончено навсегда.

В любви так, наверное, часто бывает. Если люди поссорятся и не разговаривают, то это еще ничего не значит. Любовь еще может вернуться.

А вот если эти двое здороваются и разговаривают о посторонних предметах, равнодушно глядя друг на друга – то это все! Это – настоящий конец. Так и было у нас с Хельгой.

На последнем курсе кто-то сказал мне, что она вышла замуж за Леву Рахлина, и я принял это к сведению. Принял, чтобы почти немедленно забыть. Хельга, Лева – все это было уже в давнем и забытом прошлом, которое не имело никакого отношения ко мне и моей жизни.

Все это я припомнил, пока сидел на покрашенной в стандартный зеленый цвет скамеечке в саду больницы. Прошлое почти всегда приятно вспоминать, особенно если это касается твоей юности. Даже не приятные воспоминания как-то сглаживаются и, подернутые дымкой прошлого, кажутся малозначительными и несущественными.

«Интересно было бы повидать Хельгу, – думал я. – Тем более, что у нас с ней вполне может получиться содержательный разговор об этой больнице. У нее я смог бы узнать многое из того, что иначе мне никогда не станет известным».

В каждом коллективе ведь есть всякие подводные течения, свои тайны, которые хоть и очень важны, никогда не заметишь с первого взгляда, да еще если смотреть со стороны.

Хельгу я нашел довольно быстро. На нее мне сразу указали, стоило мне заглянуть на терапевтическое отделение.

Она сидела ко мне спиной в углу ординаторской, но я сразу ее узнал. Узнал по волне светлых, золотистых волос, привольно раскинувшихся по спине. Она все так же как и прежде не стриглась и не собирала волосы в пучок, а носила их длинными.

Все может измениться в человеке, кроме волос. Если только они, конечно, не поседеют… А пока не поседели, они все такие же, как и в молодости. Голос и волосы – вот что всегда неизменно в женском облике.

Я подошел к ней сзади и увидел, что она старательно мелким почерком заполняет истории болезни.

– Это ты, Феликс? – она сразу же меня узнала, стоило мне окликнуть ее.

Она смотрела на меня несколько секунд молча, и я уловил, как пристально сразу окинула и оценила всю мою фигуру.

Женские взгляды вообще более цепкие, чем мужские. Женщина сразу способна оценить покрой твоей рубашки и сказать – турецкая она или французская. И какой у нее воротничок – отглаженный, или не очень. А башмаки твои – ленвестовские или настоящая «Саламандра»… И по всем этим казалось бы неуловимым признакам женщина может сразу сделать о тебе целый ряд выводов. И о твоем благосостоянии, и о семейном положении, а иногда даже – о состоянии твоих супружеских отношений…

Мужчинам это редко бывает доступно. Мы гораздо менее наблюдательны в бытовых вопросах. Двое мужчин могут три часа беседовать на умные политические и философские темы и при этом не обратить внимания, из какого материала сшиты галстуки друг у друга. А женщина, ничего не понимая в философии и политике, сразу скажет про себя: «Ага, а галстук-то у него из искусственного шелка, а не натурального… Значит, не за восемнадцать долларов, а за три тысячи из Гостиного двора…»

– Феликс! – воскликнула Хельга. – Ты как с неба свалился! Вот кого не ожидала увидеть.

Она встала, и мы теперь оказались лицом к лицу. У Хельги не изменились не только волосы. Она стала еще красивее, чем была прежде. Есть такой тип женщин – они расцветают в зрелом возрасте. Как цветок, который поражает своей прелестью, еще будучи бутоном, но по-настоящему раскрывается во всей твоей поистине роскошной красоте только в середине дня, под лучами солнца.

Ее фигура стала еще более женственной, исчезла девическая угловатость, формы сгладились и налились соками. Она не пополнела, только бедра немного раздались и в сочетании с тонкой талией были великолепны. А талия действительно осталась такой, как я ее помнил, будто Хельга все эти годы занималась аэробикой…

А на лице сверкали глаза – большие и очень влажные. У северянок глаза обычно бывают сухими, строгими. Но только не у Хельги. Они светились, искрились… И они смотрели на меня ласково.

Глаза у Хельги были небесно-голубые, но эта голубизна была не холодной, как Таллинский залив в районе Раннамыйза, а живой, теплой.

– Мы так давно не виделись, – сказала она. Я почувствовал в ее словах восторг, Хельга была рада меня видеть – это было несомненно.

Мы вышли в сад и пошли медленно по усыпанной песком дорожке, ища свободную скамейку. Мы не нашли ее, они все были заняты. Днем к пациентам приходят навестить родственники, и все они, естественно, гурьбой выходят в сад. Не в палатах же сидеть…

– Как ты, что? – все эти обязательные и положенные в таких случаях вопросы были заданы, и на них был получен надлежащий ответ. Я все рассказал о своей жизни, только умолчал о последних ее событиях.

– А что ты пришел сюда? – спросила Хельга наконец. – Ведь не меня же повидать?

– Может быть, и тебя, – ответил я. Не зря же я красавец-мужчина. Нужно и быть таким в жизни, выглядеть. Если тебе дана некая роль, нужно ее и играть. Вот поэтому я и решил сыграть немного.

Но Хельга оказалась по-настоящему зрелой женщиной. Красивой и знающей всему цену. Себе и словам. Своим и чужим. Так что она засмеялась и, тряхнув своими светлыми волосами, сказала:

– Что ж, очень мило. Мне приятно.

День был солнечный, и лучи падали на ее голову. Волосы переливались, они были то золотистыми, как нимб на православных иконах, то палевыми, то платиновыми. Никакими красящими шампунями не добьешься платинового оттенка волос у прибалтов…

– Я ищу себе работу, – сказал я потом. – Мой бизнес перестал давать много денег, и я решил поискать себе что-нибудь более надежное.

– Что, люди перестали болеть триппером? – шутливо спросила Хельга. – Вот уж не думала, в наше время… Как радуются, должно быть, блюстители нравственности.

Я заметил, что Хельга намного лучше стала говорить по-русски. Акцент, конечно, остался, но он был почти незаметен. Да и то сказать – человек прожил в Питере уже семнадцать лет. Половину жизни!

Ей ведь столько же лет, сколько и мне, подумал я. Неужели я выгляжу так же молодо, как и она? Нет, конечно, куда мне. Мои тридцать пять сразу видно, как бы я ни хорохорился. А Хельге не дашь больше тридцати, да и то с натяжкой.

– И что? – спросила она заинтересованно. – Ты нашел что-нибудь? Я не в курсе здешних вакансий.

Я рассказал Хельге о своем разговоре в отделе кадров, и она задумалась.

– Я очень не советую тебе идти проситься в морг, – сказала она, нахмурившись. – Там очень тяжелый человек заведующий. Настоящая сволочь. Тут все так и считают… А кроме того, разве это так уж хорошо – работать в морге? Да это тебе и не по специальности?

– Наверное, работа в морге – это не специальность, – ответил я. – Вероятно, это призвание.

Мы посмеялись, вспоминая, как в студенческие годы ходили в анатомичку и некоторые девушки-первокурсницы падали поначалу в обморок. К слову сказать, сама Хельга всегда держалась мужественно и не подавала виду, что боится.

– Я могу узнать, нет ли других вакансий, – предложила Хельга. – Ты же сам знаешь, постороннему никогда всего не скажут в отделе кадров. Наверное, места есть, только их придерживают.

– К пришлым с улицы всегда подозрительное отношение, – согласился я. – Эта дама так и смотрела на меня – все думала, наверное, с чего бы это я явился без рекомендации? Вероятно, приняла меня за тайного алкоголика…

Мы договорились, что я позвоню на следующий день и Хельга мне скажет, что ей удалось узнать.

– Только не звони мне в ординаторскую, – сказала она. – Там вечно телефон занят, можно три года звонить. Вот мой домашний телефон.

– Да, кстати, – сказал я после упоминания о доме. – Совсем забыл спросить у тебя – ты замужем? Я слышал, что ты развелась с Левой…

Я не стал говорить о том, что слышал о его отъезде, не все любят эти разговоры.

– Нет, не замужем, – ответила Хельга и, поймав мой удивленный взгляд, добавила: – Что ты так смотришь? Ничего нет в этом удивительного. На свете полно одиноких незамужних женщин. Тебе, как венерологу, это должно быть известно лучше, чем многим другим.

– Но ты ведь – не многие женщины, – ответил я и запнулся. Однако, молчание мне не помогло, и Хельга без труда прочитала мои мысли и чувства.

– Ты хочешь сказать, что я – красивая женщина? – спросила она, улыбаясь печально и иронично. – Но веда и это не спасает от одиночества. Да, я неплохо сохранилась для своих лет и хорошо выгляжу. Но ведь у меня и требования к мужчинам повышенные.

– Дорогой алмаз дорогой оправы требует, – сказал я словами Паратова из «Бесприданницы» Островского. Хельга этого не поняла, но усмехнулась в ответ:

– Вот именно. Может быть, и не в дороговизне дело, но ведь и за первого попавшегося я тоже не выйду. Надо уважать себя. Как человека и как женщину.

Мы попрощались, и я пошел прочь. В ту минуту я не собирался звонить Хельге на следующий день. Зачем? На самом деле никакого места я не искал, и ее помощь была мне не нужна. Было даже немного неудобно, что она будет беспокоиться из-за меня.

Я покинул больницу в расстроенных чувствах. Наверняка, Скелет или любой другой детектив сделал бы все гораздо лучше и эффективнее меня. Ну, и чего я добился этим визитом? Потолкался, посмотрел и ничего не увидел. Вот что значит быть дилетантом.

* * *

Скелет основательно приготовился к ночному дежурству. Он купил себе большую пластиковую бутыль голландского лимонада, завернул в бумагу два гамбургера, которые собирался съесть в полной темноте, сидя в своей машине. Потом долго выбирал место, где машину поставить. Нужно было видеть въездные ворота в больницу и в то же самое время оставаться незаметным.

В конце концов он выбрал место напротив, чуть наискосок, возле заброшенного киоска с разбитыми стеклами, под толстым деревом с пышной кроной.

Теперь машина стояла так, что большая часть ее была скрыта киоском и деревом. Скелет погасил все огни и остался в относительной темноте июльской ночи.

Темно не было – царил полумрак. С тоской он подумал о том, что нельзя курить. Вернее, можно, но для этого нужно сидеть, нагнувшись под руль, чтобы в кабине не мелькал огонек сигареты.

Он сидел с упрямством, которому сам удивлялся. Было понятно, что скорее всего бандиты не появятся ни сегодня, ни завтра. Если им вообще суждено появиться… С чего он взял, что все происходит именно в этой больнице?

Просто от отсутствия других вариантов. Надо же как-то искать. Самое простое – предположить, что органы изымаются в больничных условиях и что эта больница находится поблизости от места, откуда Клоун забирает трупы.

Конечно, такой метод несколько напоминает анекдот про человека, который потерял в темноте кошелек. Он ползал на коленях под фонарем и ощупывал землю.

– А где ты потерял кошелек? – спросили у него.

– Да вот там, – сказал человек и махнул рукой вдаль.

– Так почему же ты ищешь его здесь? – удивились люди.

– Потому что здесь светло от фонаря, а там – темень, – ответил тот.

Скелет вспомнил анекдот и усмехнулся про себя. Но, с другой стороны, его опыт говорил ему, что не стоит усложнять проблему.

«Жизнь не так проста, как многие надеются, – говорил его милицейский начальник. – Но и не так сложна, как многие опасаются». К искомому результату часто приводит не удача, не озарение, а именно совокупность простых решений…

Скелет просидел почти всю ночь, до того момента, когда стало восходить солнце. После этого дежурить уже не имело никакого смысла.

К больнице часто подъезжали машины. Это был санитарный транспорт. В проеме двери приемного покоя мелькали люди, их было много – водители, санитарки, врачи.

Скелет даже покинул свой пост и осторожно обошел здания больницы со всех сторон.

Утром, когда можно было уже не ожидать никаких неожиданностей, Скелет вошел в больничный садик и походил по нему, присматриваясь к строениям. После этого можно было уезжать домой и ложиться спать с чувством выполненного долга, но он решил этого не делать.

Он остался здесь, в садике, и просидел в нем до полудня. Хотелось есть, свои два гамбургера он давне уже «приговорил», но хотелось побыть тут еще. Скелет чувствовал, что ему нужно приглядеться к жизни этого заведения. Дело в том, что за эту ночь он убедился в одном – в ошибочности своей теории. Стало ясно, что осуществлять потрошение людей с последующим их умерщвлением в больнице невозможно. Даже в ночное время.

Больница и ночью продолжает жить. Ходят люди, ездят машины «Скорой помощи». Через приемный покой таскать людей опасно – там дежурная медсестра, да и врач. Втаскивать через окна первого этажа – можно, конечно, но маловероятно. Как-то несолидно получается.

Вариант «отпадал» просто на глазах. Скелет не мог себе представить, как бандиты могли бы протаскивать свои жертвы в больницу и уносить их потом, не рискуя при этом каждый раз.

Однако, и уходить не хотелось. Уйти проще всего. Но тогда – что? Тогда – где искать? Уйти он всегда успеет.

Только к десяти часам утра его внимание привлекло некое движение в углу садика, почти возле въездных ворот.

Возле самого въезда на территорию больницы стояло приземистое двухэтажное строение. Оно было самым старым и неприбранным во всем комплексе больничных корпусов.

Окна были не мыты уже, казалось, столетие. Стены, сложенные из старинного красного кирпича, облупились. Штукатурка осыпалась во многих местах, обнажив кладку.

В здании было несколько дверей, которые были окрашены в казенную коричневую краску, но окраска явно производилась в последний раз во времена первых пятилеток.

Всю ночь в одном из окон горел свет, который едва пробивался сквозь толщу пыли и грязи, которыми было залеплено стекло. Свет горел, и Скелет обратил на это внимание, но никакого движения вокруг здания не было.

Теперь, утром, туда прошел пожилой человек и скрылся за дверью. После этого вновь никого не было до самого полудня. И лишь после полудня Скелет догадался, что там находится. Он никогда бы об этом не подумал, если бы не заметил стайки людей, направляющихся туда.

Люди были явно посторонние, не больные и не медицинский персонал. Они все были разного возраста и социального положения. Много старушек, но были среди них и молодые мужчины и женщины. Но одно в них было общее – все они несли на себе печать траура. Старушки были в темных платочках, на мужчинах – костюмы. Кто побогаче – в темных галстуках, кто попроще – в белых рубашках с расстегнутым воротником. В жаркий летний день такое единодушие в темной строгой одежде было многозначительным. Кроме того, у многих в руках были цветы… Это было последним знаком, который и указал Скелету на то, что в здании находится больничный морг.

За всю свою жизнь Скелет был в морге всего два раза. Первый – когда хоронил маму. Тогда он был совсем еще юношей и слишком сильно ощущал боль утраты и нахлынувшего одиночества, чтобы реагировать на внешние возбудители. Он был слишком погружен в себя и плохо запомнил все то, что сопутствовало печальной процедуре.

Второй раз – уже во время службы в милиции. Но это только однажды, потому что Скелет, как правило, не занимался убийствами и с трупами дело не имел.

Сейчас он встал и медленно подошел к дверям морга. Люди стояли кучками, вяло переговаривались. Все лица были как-то странно озабочены.

«Что это они так озабочены? – подумал Скелет. – Ведь все уже произошло. Люди, которых сегодня будут хоронить, уже умерли. И как бы там ни было, волноваться уже не имеет никакого смысла».

Сзади послышалось шуршание шин по песчаной дорожке, и мимо Скелета проехали сразу два похоронных автобуса с траурными лентами на боках. А в воротах показался еще и третий…

Автобусы подъехали к моргу, водители вышли из них, и сразу к ним подошли ожидающие люди.

«Сейчас вынесут тела и повезут их на кладбище или в крематорий, – понял Скелет. – А это все ожидающие родственники». Он заодно понял, и что означало выражение озабоченности на лицах людей. Они волновались, что не приедут похоронные автобусы. На самом деле, это было бы очень неприятно в каждом случае. А от похоронного агентства можно чего угодно ожидать.

Скелет вспомнил, что тоже в свое время волновался, придет ли автобус. Маму нужно было везти в крематорий, и он переживал, приедет ли автобус. Его тогда еще успокаивали какие-то мамины подруги и сослуживцы. Говорили:

– Не беспокойся, автобус придет…

Он и вправду приехал вовремя. И вообще, говорят, что куда-куда, а на похороны транспорт приходит вовремя. Наверное, это так и есть, однако родственники всегда волнуются.

Теперь все три автобуса стояли на площадке перед зданием морга. Дверь распахнулась, и на пороге появился добрый молодец в белом халате. Он был высокого роста, белобрысый, с добродушной физиономией спокойного, уверенного в себе человека.

Наверное, только такие люди и могут работать в морге, подумал Скелет. Все-таки, что ни говори, а для этой работы нужен соответствующий склад характера и темперамент.

– У вас особая служба, – говорили Скелету в милиции, когда он только начинал работу. – Вы работаете с людьми. Это требует особых качеств.

Сейчас он с внутренним смешком вспомнил это, и в голове промелькнула мысль, что, наверное, работа с трупами тоже требует особых качеств.

Говорят, что можно привыкнуть. Говорят, что «глаз замыливается» на такой работе. Говорят, что постоянно имея дело с покойниками, перестаешь об этом думать и воспринимаешь все совершенно обыкновенно.

Вот так говорят все – те, кто работает с трупами, и те, кто никогда с трупами не работал.

Но тут есть логическое противоречие. Привыкнуть к трупам людей – разве само по себе это нормально? Иметь дело с покойниками каждый день и относиться к этому, как к обыкновенной работе – разве это можно назвать психической нормой?

Коллеги Скелета в милиции частенько говорили посторонним и друг другу: «Мы так часто имеем дело с преступлениями, что перестаем относиться к этому личностно. Перестаем возмущаться и удивляться. Наша психика остается в норме».

Вот враки-то! Если человек равнодушно относится к преступлениям, леденящим кровь, и для него это обыденность – разве можно сказать, что его психика «в норме»?

Скелет рассмотрел доброго молодца в белом халате и понял, что это санитар. «Похож на Добрыню Никитича, – решил Скелет, отчего-то сразу вспомнив русские былины, которые проходил в пятом классе школы. – Или, может, на Алешу Поповича. Хотя я и не помню, чем они отличаются друг от друга…»

Скелет недавно листал какую-то книжку и там увидел картинку с изображением трех богатырей. Тогда-то и всплыли в памяти былины из школьной программы. «Интересно, а чем они вообще занимались? – подумал он тогда. – Что было их родом деятельности изо дня в день?» Скелет припомнил что-то о Змее Горыныче и Соловье-разбойнике и о прочем в таком же духе… Но что же была за специальность у трех богатырей – Ильи Муромца, Добрыни Никитича и Алеши Поповича?

А потом Скелет рассмотрел поподробнее картинку, увидел тревожный дикий пейзаж вокруг фигур трех богатырей, вглядывался в их суровые лица и понял, они были как раз теми, кем является он сам.

Просто время было другое, обстоятельства немного иные. Но в принципе богатыри из былин делали как раз то, что делал Скелет в наши дни. Боролись за правду и справедливость. Защищали слабых, угнетенных, карали обидчиков. Защитники святой русской земли!

Это звучало гордо. Теперь это называется «быть частным детективом». Или по-американски – «быть рейнджером». Смелым и бесстрашным защитником всех тех, кто нуждается в помощи. Не милиционером, не полицейским – а быть, что называется, «в свободном полете»…

Именно это всегда импонировало Скелету. Русский богатырь. Он найдет и покарает всех злодеев. Победит их в страшной битве, потому что ему это под силу. Он – настоящий мужчина!

Скелет вспомнил о трех богатырях, когда увидел санитара из морга. Тот стоял, и глаза его невольно щурились от ярких солнечных лучей, слепивших его с непривычки после полумрака морга.

Он ведь провел там всю ночь – Скелет-то это точно знал. Он строго фиксировал все передвижения по территории больницы с вечера до утра. Тот человек, что утром пришел сюда – не санитар. Он был пожилой и невысокий. А этот – настоящий гигант.

Тут же Скелет понял, что был неправ, сравнив санитара с Алешей Поповичем. У Алеши лицо было грозное, но открытое, а у этого бугая – совсем не то. Не то, чтобы явный бандит и проходимец, но все же и не святорусский богатырь. Не то, что те трое с картинки или он сам – Скелет. Совсем не то.

Глазки были маленькие и очень шустрые, бегающие. Даже, пожалуй, слишком шустрые для такого крупногабаритного тела.

Санитар постоял на пороге несколько секунд, пока глаза не привыкли к свету, потом кратко и мрачно сказал:

– Проходите, – и исчез в полумраке за спиной. Люди потянулись внутрь. Послышались вздохи и плач…

Скелет думал, что гробы будут выносить прямо сразу из дверей, но все пришедшие скрылись в здании и больше никто оттуда не вышел. Прошла минута, прежде чем Скелет сообразил, что там внутри устроен прощальный зал – место, где друзья и родственники умерших могут в последний раз спокойно посмотреть на них перед кладбищенской суетой или пугающей строгостью крематория…