Текст книги "Чужая мать"

Автор книги: Дмитрий Холендро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)

2

Утром Игнат еще в постели зажал сигарету зубами, спичкой почиркал потихоньку, чтоб Клава не услышала, что он проснулся, и не прибежала из кухни. Никто ему не был сейчас нужен. Все люди, увы, бывают шумными, а ему была нужна одна тишина, к которой он привык.

На дачу он в самом деле не пойдет. Да он и знать не знает, где эта дача. Не расспрашивать же, где она, голубушка, вся в пионах. Тьфу на нее! И на Володьку с Петей. Если он вдруг увидит их там, то огреет и того и другого, у него на двух сразу хватит неизрасходованного запаса в руке. И на попа, который назвал его самолюбивым, – тьфу! Нет у него, Игната, никакой пустой фанаберии. И не было никогда. Просто-напросто любое хождение ущемляло его достоинство. А какое же у него достоинство при его-то невысоком ранге, при его-то незаметной жизни? Он подумал и сам себе ответил: человеческое.

Никуда он не пойдет – ни утром, ни днем, ни вечером!

Но едва приняв такое решение, Игнат подумал, а верно ли оно? Человек не только выслушал его, но и пригласил... Зачем? А что, если и ему нужен слушатель? Если что-то изодрало его верующую душу, а рассказать некому? А? Очень может быть... Вспомнилось, Алексей Григорьевич сказал вчера: «О себе потом расскажу, а сейчас вас послушаю...» Позавтракав, Игнат засунул в карман новую пачку сигарет и стал ждать вечера. А только месяц прорезался в сером небе и синие тени от старых берез легли на землю под электрической лампочкой, он уже сидел на валуне.

Алексей Григорьевич спросил, подходя:

– Закурили без меня?

– Так от комаров же! – ухмыльнулся Игнат.

Поп озверело хлопнул себя по лбу и протянул руку за сигаретой:

– Свят, свят, свят!

Игнат дал ему сигарету и зажег спичку.

– Вы где живете-то? Я смотрю, при церкви хозяйства нет.

– А вон моя избенка, на отшибе! – Алексей Григорьевич махнул рукой на избу с палкой дыма. – Я, жена и дочь Зина... И корова и кролики... И собака с «незаурядной» кличкой Полкан.

– Ага! Держите корову?

– Хозяйка. Трудновато ей, правда, немолодая...

– А дочка?

– А дочка... Дайте мне еще сигареточку, Игнат Семеныч!

– Зачастили.

– Комары! – Поп чувствительно похлопал его по плечу и снова засмеялся. – На дачу не ходили? Не искали?

– Нет.

– Так я и думал. А к начальству своему?

– Зачем?

– Поклониться и сказать: «Виноват, каюсь. Возьмите обратно!» Вы ж работу любите. Все остальное перемелется, мука будет, а без работы не проживете. Не без денег, а без нее, матушки. Ради нее стоит и начальство простить.

– Как же?! – удивился Игнат. – За столько лет – никакого повода, а они: «Ты подрядился?» Не поняли! Не захотели.

– Так ведь и начальство надо понять! Тоже люди. Не с неба упали, на земле взросли. Один горяч, другой спесив, третий просто глуп, это хуже всего. Неисправимо! Четвертый устал. И уже об одном мысли – об отпуске. Отдохнет – и снова замечательный. – Поп схватил его за руку и сдавил. – Не теряйте веру в людей, Игнат Семеныч. Никогда, никогда, никогда!.. Потерять веру в человека еще хуже, чем в бога!

– Почему?

Алексей Григорьевич задумался, маленькие глаза его густо помрачнели, а потом опять он засмеялся.

– Да потому, что если вы не верите в бога, то ведь больше-то никого нет вокруг вас, кроме человека да живности неразумной. А как же тогда жить, если ты один и... никого вокруг?

– Человек человеку – брат?

– Конечно, считать, что все вокруг твои братья, – это чистый идеализм. Но еще хуже думать, что среди людей у тебя нет и не может быть ни брата, ни друга. Это уже фашизм, Игнат Семеныч. А фашисты – не люди. Не знаю, как вы, опоздали, должно быть, молодой, а я их бил, бил, и, как вспомню, все мне мало! Фашисты – это не люди! – повторил он.

– Где вы били их? На войне?

– А где же? Мы громили их в своих танках от Орла до Берлина!

– Вы – в танке?

– Думаете, я не был молодым?

– Да нет, не думаю, но как-то... Словом, ряса и – танк!

– А рясы еще не было. Был танкист Алексей Прошин, башенный стрелок...

– А как же это вы стали им?

– Попом? – спросил Алексей Григорьевич. – Коротко сказать, добровольно.

– А не коротко?

– Сначала обещайте мне, Игнат Семеныч, что переберете в уме всех своих начальников... выберете лучшего и пойдете. На работу. Пусть не бригадиром, а пониже.

– А возьмут?

– Если что, приходите сюда. Посидим на камушке, потолкуем, как кумушки.

– Точно у вас своих забот нет.

– Что вы, господи! – Выжидательно проследив за полетом комара, поп убил его между ладонями. – Церковь в ремонте нуждается, как инвалид. Давненько уж настрочил письмо в епархию, не отвечают.

– Бюрократия!

– А не подрядить ли вас бригадиром на ремонт? А? Заплатим прилично. Материал выделят, все честь честью.

Тут Игнат и поймал себя на мысли, что, кажется, докопался до истинной причины внимания к себе. Кто-нибудь из любимовских или местных нацелил эту добрую душу на безработного строителя, на свободные руки, вот он и подбирается потихоньку. Но Алексей Григорьевич сам развеял его подозрение:

– Не вдохновляет? Ладно, стройте город. Подберу я себе песочников. Это не главная моя забота.

– А что главнее?

– Дочь, – коротко сказал поп. – Когда надевал рясу, то не думал о дочери. А сейчас откликается. Думаю день и ночь. Исполнилось ей семнадцать, весь мир – сказка! Ее сказка! А я загнал девушку в эту избенку между городом и селом. В одном окне – церковь, в другом – мать, ждет и ждет, когда дочка домой вернется, каждый вечер, который едва начался, ей кажется уже поздней ночью. Беда! Изо всех бед – беда! Извелось мое сердце. Ах! Дайте еще сигарету... – Алексей Григорьевич закурил и прикрыл глаза. – В школе с ней особенно не водились, ни мальчишки, ни девчонки... Поповская дочка! В дом к нам, точней выразиться, в эту избушку, не ходили... Так и выросла она с кроликами. Тихая, робкая. Один страх, какая робкая! Пошла на швейную фабрику работать. И кавалер появился. Я рад! Она рассказывает, мать пугается, а я радуюсь. И ей, как останемся где вдвоем, песенки пою бесшабашные. Веселю ее. Жизнь – это ведь что, если по-человечески? Это радость. Слушай, как другие поют, сам пой и тоже радуйся. За себя, за них. Но друг сердца проводил ее раз, другой – и нету. Все узрел. Церковь, избенку и... пропал, словом. А она с того дня стала еще тише. Замолкла. А уж и была – дальше некуда! Говорил я вам это? Говорил. Вот тут-то окончательно и взошла моя душа на Голгофу! Теперь-то все, что осталось, готов отдать за нее, за дочь свою, а не выручишь этим, не откупишься. У вас есть дети?

– Лечилась жена, ездила туда-сюда, на разные грязи, а нет.

– Тоже горе! Но не знаю, что лучше, – басовито прошептал поп. – Может, лучше, чтоб их не было. Грех, ох, какой грех в этих словах, непозволительно жизнь осуждать, но если я кого и сужу под старость лет, то одного лишь себя. Убить бы этого башенного стрелка в свое время!

– Ну уж это бросьте!.. Лишнее говорите.

– Дал бы вам бог здоровья за сочувствие, – поп перекрестил Игната, – но этим не спасешь меня. Ни от самосуда, ни от мыслей про Зину. Ей сейчас уже девятнадцатый, и собой, как присмотришься, хороша, хоть веселой и не бывает. С некоторых пор, правда, вдруг заулыбалась... Солнышко!

– Знакомый, что ли, новый?

– Шофер с почты.

– Хороший парень?

– Бандит. У него и правда рожа бандитская, а глаза такие, не приведи бог. Одни глаза приснятся ночью, накроешься одеялом и заорешь!

– А дочь-то, Зина, что говорит о нем?

– «Батюшка, – говорит, – лучше его на всем белом свете нет. Пальцем меня не трогает, трепещет». А сельские бабки твердят: «Бандит!» Кому верить?

– Дочери, по-моему. Бабки судят вообще, а она конкретно.

– А! Выпей мы с вами рюмочку, поцеловал бы я вас за эти слова, Игнат Семеныч. От души! А на трезвую голову скажете, сумасшедший поп! Ну еще выпьем.

– Я не пью.

– Как? Совсем? А твердят, земля без чудес. Вот же оно – чудо! Эка! – Алексей Григорьевич закачал головой, и долгое качание перешло в сожалеющее и даже осуждающее. – А ведь это нехорошо! Вдруг с начальником каким придется выпить по рюмочке под разговор.

– Тогда уж выпью.

– Ну авось и мы выпьем. По наперсточку. Почему мне ваш совет по нраву? Попадья за бабками повторяет: «Бандит!» А я ведь тоже за него, за этого бандита. Честно говоря, мне по нраву люди лихие, я и сам был лихим парнем – что в бою, что в пляске, ей-богу! До того, конечно, как рясу надел. А было это вот как...

Они закурили еще по сигаретке, попыхивая в темноте жарким дымком, и тут со склона долетело:

– Ай-яй-яй-яй-яй! Опять сидит и...

Алексей Григорьевич вскочил, засуетился, ну, матушка, не дает поговорить по душам, но Игнат успел заверить его, что завтра придет как штык, пользуясь выражением фронтовиков, еще живым до сих пор...

3

Утром он прошел мимо своей стройки и нанялся на соседней. Не все ли равно, где стены класть? Тем же горожанам, те же квартиры. И возвращался домой счастливым. Даже и угадать не мог, что станет так легко на душе, будто она крылышки распустила. Завтра на работу, к жизни. Участок отставал, взяли без лишних разговоров, вот и ладно!

Клава наготовила окрошки, пирожков, поел про запас, а до вечера было еще далеко. Тянуло поскорей рассказать Алексею Григорьевичу, как все хорошо. Но вот и вечер...

Опоясывая город, дорога из Любимовки в село с той старой церквушкой, что заждалась ремонта, ползла с увала на увал, будто по стиральной доске, натыкалась на пруд, в котором когда-то водились караси и цвели кувшинки, а теперь только лягушки мирно квакали, и вода из светло-голубой стала пыльной, за прудом торопливой петлей взлетала к полевому перекрестку с охапкой кустиков, как с ручным букетом, и дальше по вольному полю бежала к воспоминаниям о березовой роще. Из-за последнего бугра уже выглядывали макушки трех живых берез и чуть косой крест на колокольне.

У кустарника, хилого от ветров и жгучих солнечных лучей, в дорожной колее, приглушенной травкой, стоял светлый автомобильный фургон, легкая и блестящая машина каких-то нетерпеливых очертаний, с синим словом «Почта» на боку. Возле нее скреб землю каблуком тяжелого ботинка заросший парень, по виду цыган или азербайджанец. А может, и нет. Бывают же и на Руси такие чернявые типы. Лоб – под курчавым смоляным чубом, глаза – антрацитовые куски с блеском и жаром, на висках и за ушами – космы, умятые ладонями, а лицо – вытесанное топором, без всякой отделки, и рот – большой, все время предостерегающе улыбается, и губа над этой улыбкой подрагивает страшновато.

– Здравствуйте, Игнат Семеныч. Мы вас ждем.

– Здравствуйте, – ответил Игнат. – Кто это – мы?

Вслед за парнем он посмотрел на лобовое стекло почтового фургона и, увидев девичью голову в платке, от которого цветные клетки ярко разбегались по всему стеклу, догадался, что это и есть она, поповская дочка. Тем более что парень позвал:

– Зина!

– Сам ему скажи, – ответила Зина в щель над опущенным стеклом и потупилась.

– А чего меня-то? – испугался Игнат. – Я вас знать не знаю. Я...

– Мы вас знаем, – властно перебил парень тоном, не выносящим возражений, а Зина, хорошея от румянца во всю щеку, добавила:

– Папа о вас рассказывал. Вы – хороший.

А парень вдруг доверчиво развел оброненными руками и совсем как ребенок попросил:

– Помогите нам!

– Бежите? – вслух подумал о них Игнат.

– Бежим.

– Куда?

– Куда-нибудь в Сибирь. Где люди нужней.

Игнат похмыкал и сказал неожиданно для себя:

– Замечательно! Но еще замечательней сначала бы свадьбу справить, и чтоб родители сидели рядышком, а? Кто вам мешает?

– Мать, – коротко и определенно сказал парень.

– Мама, – прибавила Зина и заплакала.

Парень сейчас же подскочил к ней, что-то шепча и протягивая платок, но она не увидела из-за слез, и он сам принялся вытирать их, говоря Игнату:

– Ее мать против меня, как бандита. А какой я бандит? С шестнадцати лет работаю.

– Ее – против, а ваша?

– А я в детдоме вырос. У меня ни матери, ни отца.

– Это тоже пугает маму! – воскликнула Зина горестно. – А что он – виноват? Ничего поправить нельзя.

– Все можно, – каменно и нежно перехватил ее вспыльчивую фразу парень. – Свадьба и скандал рядышком не усядутся. Да и не хочу усаживать. Разные вещи. Одна-единственная свадьба. На всю жизнь. И не испортим, если уедем как можно дальше. Хотя на самый край света, как говорят.

– А не боитесь?

– Добрые люди попадутся, а что еще надо?

– Папе передайте, – комкая платок, прошептала Зина.

– Понял уж. Передам.

– Передайте Алексею Григорьичу – пусть не клянет нас, а простит, – сказал парень и протянул руку: – Меня Васей зовут.

– Мы напишем, – ломким голосом пообещала Зина.

– И еще, – прибавил Вася.

– Что?

– Паш поезд ровно в девять. В девять все и скажите, нас уже не догонишь. А скажете раньше, сейчас, например – мы пропали. Так что мы – в ваших руках.

Игнату не довелось растить своих детей, и вдруг эти двое показались ему детсадовской парой, за которую судьба внезапно наградила его ответственностью. А кто такой этот Вася? Куда увезет он румяную девушку? А вдруг и правда бандит? Убьет, ограбит... Да что у нее брать-то? Клетчатый платок? И все же было мгновение, когда он внутренне дрогнул и чуть не выдал ребят Алексею Григорьевичу. Втянули его, постороннего, в какую-то личную историю, зачем, почему, мало того, что совсем чужая дочка, еще и поповская, с бандитом убежала...

«Да какой он бандит: – перебил себя Игнат. – С шестнадцати лет работает...»

И опять слушал Алексея Григорьевича, который рассказывал, как стал попом. Все началось с обиды. Ох, обида! Злой сорняк в жизни! Сколько соков она выпила из людей, сколько судеб покалечила... Поп сказал:

– На обиде ничего строить нельзя, можно только ломать. Городок, где жил он до войны, откуда ушел на фронт, недолго был в оккупации, но фашисты его разрушили. Несколько домов осталось, в том числе и тот, где у Алексея Прошина, довоенного выпускника мукомольного техникума, неженатого итээровца местного мукомольного завода, была своя комната в общей квартире. Вернувшись с войны, он, конечно, заявился туда. А там – женщина с двумя малыми детьми. Да какая! Жена погибшего однокурсника, вот как.

– Я – в горисполком, справиться, где жить. Вежливый человечек сажает меня напротив, глядит в документы, на ордена и ласково успокаивает: «Ваше полное право, мы ее немедленно выселим». – «Как? У нее ж – дети! У нее – сын павшего героя!» – «Один-то – фронтовика, – ехидно говорит человечек. – А второй ребеночек чей?» Ну, тут я и ляпнул: «Ах ты сукин черт! Она еще в сорок первом похоронку получила. Да и не все ли равно тебе – чья у нее дочь? Махонькая, с ноготок... Я найду себе место. А если ты выселишь кроху – убью!» И уехал я из этого города...

Оказывается, много людей крутилось после войны по своей земле, растеряв адреса. Ну, то есть ничего не найдя по старому адресу, ставшему адресом пустого места. Добрался Алексей Прошин к следующей весне до города, в который их танк ворвался первым. Когда-то. Быстро уходили в прошлое недавние дни. Ему-то и не надо было вспоминать, он их не забывал, а другие уже спрашивали, что и как было. Вот, значит, этот город. Всюду цветет сирень. Входит он в центральный городской сквер, присаживается на скамейку, чтобы послушать, как дети галдят вокруг, и вскакивает. Посреди цветов – невысокий постамент, косая площадка, и на этой гранитной площадке – танк. Их танк! Его танк!

– Подожгли нас тогда... Командира – на месте, водитель в госпитале глотнул воздуха последний раз, а я – выбрался, выжил и в другую часть попал, тоже, конечно, в танк. А на граните – гляжу – три фамилии: Еремеев, Геращенко и Прошин. Алексей Прошин, да! «Погибли за освобождение нашего города». А я живой сижу и читаю свою фамилию. Сижу на скамейке перед танком. Думаю, куда мне пойти? А зачем? Я в городе проездом. Выступить попросят – зареву, как начну рассказывать... Курнуть бы! Обшарил карманы – ничего, в те годы с куревом туго было. В табачном магазине женщина разъясняет: «Фронтовикам в облторге талоны дают на папиросы». Я ж еще в пилотке, в гимнастерке с орденами... Ну, думаю, нога здесь, нога там! Дунул в облторг. Там солидный дядя читает мои бумажки. «Не могу талона дать, вы у нас не прописаны». А сам курит! И тут меня подхватило. «Нет, говорю, я прописан». И рассказываю про танк. А он мне... – поп замолчал.

– Что? Алексей Григорьич! Что? – долго добивался Игнат.

– «Тот, говорит, Алексей Прошин свое выкурил. А ты, говорит, не примазывайся к чужой славе, милок, если случайно имя и фамилия совпали»...

– Ну?

– Этого милка я ударил. Ждал, в милицию заберут. Не забрали. Испугался дядя чего-то... А больше я уж никуда не ходил.

– Обиделись?

– И уехал. К отцу. Другого адреса у меня не было.

– Так отец же! Хорошо!

– Он у меня священник. А это ведь какая профессия? Династическая, как у царей. До войны я из-за этого с отцом поругался вдрызг, пошел в мукомолы, а сейчас приехал, прослезился и от усталости, от обиды, от неустроенности... сдался. Работников везде недобор. В церквах тоже. Стал я попом. Странным, как меня называли.

– Почему?

– А я, например, в первые же выборы всю свою церковь портретами кандидатов в депутаты выклеил. Верующие же не лишены трава голоса! И – переместили. Поехал в другую церковь.

– Сюда?

– Нет, это далеко не первая и не вторая...

– А с женой где познакомились, с попадьей?

– Это еще до рясы, в очереди за квартирой. Часто встречались. Молодые оба, она тоже воевала, медсестрой... Потом вместе ездили по разным местам, там – одно, тут – другое, пока не сослали в эту старенькую церквушку... Так и прошла вся жизнь. Обиделся на двух дураков, а сам в дураках остался... Вот. Что это вы на часы все смотрите? Сколько там?

– Скоро девять.

– Спешите нынче?

– Я? Нет. Да уж некуда и спешить. Считайте, поезд ушел.

– Какой поезд?

Опасливо, всеми мышцами горла подстегивая голос, внезапно начавший пропадать, Игнат рассказал ему о Зине с Васей, о том, что они уже едут...

– Куда?

– Не знаю. Сами уточнят. Думаю, скоро будет вам письмецо.

Алексей Григорьевич встал и огляделся. И размахнул руки. Вовсю! Честно говоря, Игнат отклонился. Вмажет батюшка: заслужил. Но когда Алексей Григорьевич повернулся к нему, лицо, краснеющее над седой бородой, сияло, а глаза зажглись в вечернем воздухе, как лампочки.

– Ура! – прошептал он. – А чего это я шепчу? Ура! – Он крикнул на всю округу. – Моя дочка. Мой характер. Сработало! Ого-го! – загоготал он. – Игната! Дай я поцелую тебя!

Алексей Григорьевич поцеловал его три раза, постоял и стал стаскивать с себя рясу.

– Я сейчас плясать буду!

И верно, без рясы и без музыки пустился в пляс у древнего валуна.

– Земля треснет! – кричал ему Игнат.

– Выдержит! – отвечал поп.

– Ай-яй-яй! – неслось со склона.

НА ЗАКАТЕ

1

Автобус пьяно качался. Без всякой надобности он так шарахался из стороны в сторону и так подпрыгивал на бугорках и трещинах асфальта, незаметных на эдаком бегу, что для полной схожести с лихим гулякой, которому море по колено, ему не хватало только затянуть удалую. Да, собственно, мотор и тянул, выжимая из себя остаток силы.

То ли к вечеру шофер спешил разделаться с очередным загородным рейсом, то ли Виктор Степанович сверх меры набегался по городу, намаялся и теперь едва стоял со своей сумкой, заметно клонящей его вбок. В щель между пассажирами он с трудом протиснул руку и ухватился за спинку ближнего сиденья. Кто-то тут же надавил, чуть не вывернув локоть, но Виктор Степанович не поддался и руки не отпустил. Потихоньку соседи смирились. А через час людей раскидало по разным сельским остановкам, и в железной коробке автобуса если не опустело, так заметно поредело. На закате в стеклах зарозовел лес, и контуры березовых листьев потемнели от этого не своего цвета, очень теплого, хоть и короткого, и обрисовались четче, будто приблизились. Виктор Степанович старательно вглядывался в зелень, потому что любил лес, бездонно ласковый. Задышалось вольготнее, а вот нога – та заныла вовсю, «хоть стой, хоть падай», как шутит дочка. А если всерьез, хоть криком кричи. Но он молчал, потому что ничего не поправить.

Боль мучила с тех далеких дней, когда рядом с их минометом вдруг засвистело, грохнуло и подносчика подкинуло в воздух. Рассказывали, он полетел, простирая руки, словно крылья. Так леталось во сне. А это было наяву, хотя уж и без сознания. Шлепнулся Виктор Степанович на сырую землю весеннего оврага и, разбрызгивая грязь, веретеном закрутился вниз по склону. Госпитальный врач сказал: приземлись на ровное, отшибло бы все нутро, начиная с сердца, а так, дескать, вышла какая-никакая амортизация. Он еще воевал после и дошел до Бреслау, где во время уличного боя его ранило пулей легче, чем первый раз. Тогда была и контузия, а из ноги долго вынимали осколки чужого снаряда и своих костей. Вторая рана совсем забылась в житейской круговерти, а первая – нет, не оставляла до сих пор, учила терпению до конца. И он учился, терпел.

Лес стал тихо меркнуть, хотя из-за него выстреливали в небо солнечные лучи, но он был такой огромный, что этого света, устремленного только ввысь, на него уже не хватало...

– И дача будет твоя?

– А чья же?

– А невестиного папашу куда? Он ведь еще шустрый.

– Пусть шустрит, пока дает гастрит.

Вместо смеха зашипел какой-то угодливый, слюнявый хрип.

По давней привычке Виктор Степанович никогда не вслушивался в чужие разговоры, даже если их вели вблизи, а сейчас он еще гадал, что там, за лесом, куда закатилось солнце, уже не первый год живет за городом, а не побывал и не рвался туда, за лес, вдруг там что-то заурядное, скучное или вовсе ничего, лучше пусть останется тайна, – так думалось, и до судороги в глазах болела проклятая нога, но эти негромкие слова вторглись в его сознание. Оттого, видно, что автобус давно вез тишину, к гулу мотора пассажиры привыкли и устало ехали, занятые своими мыслями, а многие дремали всерьез.

Он перевел взгляд на сиденье, за спинку которого держался. На нем уютно расположились молодой человек в куртке из вызывающе блестящей искусственной кожи, в фуражке Аэрофлота, при отсутствии еще чего-либо летного в наряде неожиданной на этой голове, и худосочный парень, почти мальчишка, весь в длинных локонах, как у французского пажа. Не внушающий доверия летчик с кокардой был неподдельно красив, спокойствие, приправленное иронией, царило в его глазах, больших и темноватых, он и «пажу» отвечал с иронией, а тот облизывал губы, будто его кормили чем-то особенно вкусным, фыркал от радости, что у него такой друг, который держится с ним на равных, и спрашивал:

– Считаешь, с папашей не придется долго мыкаться?

– Не знаю. Пока он даже пригодится.

– Чем?

– Возьмем машину без очереди. Фронтовикам выделяют.

– А у тебя вся сумма на старте?

– Папаша добавит.

– В принципе бывшие фронтовики – не банкиры.

– Дурачок ты, Пузо! – Видно, это была кличка тощего «пажа». – Рассчитываю я лишь на себя. Помогу ему меньше тратить на дачу – ну, там кирпич, тес, шифер, дачка-то пока дохленькая, а он добавит на машину. Любимой дочке, конечно, но в подтексте – кто?

– Значит: «Я прошу руки вашей дочери»? Когда, Федь?

– А хоть завтра.

– Колоссально! Полдачи можно сдавать, – торопливо подсказал «паж», демонстрируя свои способности к соображению.

– Почему пол? Всю. Для себя есть времянка.

– Дача – источник!

– Непересыхающий.

– Ас невестой согласовано? Как она?

– Она у меня...

– В кармане?

– Светка? В двух пальчиках... Как комарик!

Виктор Степанович вздрогнул – меньше всего он ожидал услышать имя дочери. Сразу и пристальней всмотрелся в собеседников, будто магнитом потянуло. Под его взглядом «паж» костляво поежился и со всех сторон поправил локоны. Его прямые от корня волосы такими смешными, неживыми и рыжеватыми висюльками болтались на висках, ушах, шее, что Виктор Степанович невольно улыбнулся, представив, как парень накручивается на ночь и спит в папильотках, иначе откуда эти кукольные завитушки? На коленях он держал огненную сумку, один бок которой украшала фабричная надпись «Футбол – хоккей», а другой – вышитая белым контуром роза и слово «любовь», втиснутое в четыре английские буквы, отражавшиеся в окне. Сам, поди, вышивал... «Нет, – подумал Виктор Степанович, – очень уж дешевые для Светки знакомые. Она хоть и молодая, а все-таки учительница. Как мать и отец... Правда, явно дешевым был Пузо... А «летчик» Федя? По-своему, может, он и умен. И красив к тому же... Однако скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты. Пузо с его сумкой и локонами от старинного парика – этикетка этой пары, да и... мало ли еще Светок в окрестностях!»

Автобус резко затормозил, Виктора Степановича, в задумчивости ослабившего руку, оторвало от спинки сиденья и повалило бы на молодых людей, не успей он со всего маху вцепиться в Федино плечо. Тот повысил голос:

– Эй, дяденька! – и стряхнул с себя руку, на которой набрякли вены. – Мало казаться интеллигентным, еще не мешает, между прочим, держаться на своих двоих!

– Извините, – пробормотал Виктор Степанович, скривясь от боли.

На этом бы и точка, но толстая женщина в ярком плаще, распахнутом вразброс и никогда, вероятно, не сходившемся на ее выразительном животе, до сих пор дремавшая рядышком на ногах и ухитрившаяся не проснуться даже при жестком торможении, вдруг открыла глаза.

– Посмотрите на него, – пригласила она всех пассажиров. – Сидит и учит старого человека, как себя вести, вместо того чтобы уступить ему место!

Федя выдернул из-под брючного пояса книгу, бывшую наготове, как оружие в расстегнутой кобуре, но, прежде чем уткнуться в нее, не сдержался, ответил:

– Старый человек может досыта сидеть дома и в город ездить в любое время, когда в автобусах есть места, а я с утра вкалывал на стройке. – И демонстративно раскрыл книгу на первой попавшейся странице. Судя по таблицам и цифрам в тексте, это был учебник или справочник.

– А я принял тебя за летчика, – оглянувшись, присоединился к разговору скучающий богатырь. – А ты – стройка... Фуражка-то! Значит, чужая?

– Несбывшаяся мечта, – ехидно прибавила сзади еще одна разговорчивая.

– Правильно, – не поднимая глаз и кивая, откликнулся Федя. – До чего у нас догадливый народ пошел!

– Он вкалывает! Такие навкалывают – дождешься! Все ведь ты врешь, наглец, и не моргнешь. Кнута на тебя нет! – как с трибуны провозгласила толстая пассажирка, у которой оказались неожиданные запасы голоса.

«Паж» драчливо вскинулся, чтобы защитить друга:

– Он прораб!

А сам Федя взмолился миролюбиво:

– Я здесь никому не родственник, граждане, так что прошу не «тыкать», это неприлично. Вот даже и старый человек может вам подтвердить. Правда?

Виктор Степанович всегда-то стеснялся привлекать к себе внимание, буркнул: «Правда, правда», лишь бы отделаться, и согнулся в надежде спрятаться ото всех. Но встала кондукторша с облезлой, раздутой сумкой и хрипло гаркнула на весь автобус:

– А ну, молодежь! Уступите место инвалиду Отечественной войны! Живо!

Еще несколько голосов неразборчиво зашумело в защиту Виктора Степановича, но были и такие:

– На лбу не написано, у кого права.

– И то! Повесь жетон на лацкан – никакой проблемы!

– Ох, ох! Один без всякого жетона уступит, а другой, глядя на жетон, еще скорей глаза зажмурит.

– И крепче, – подхватил кто-то.

Поохавшая женщина сунула в сумочку небольшую книжку с коленей, щелкнула замком и встала, поразив спутников своей неброской, отцветающей, но еще пригожей миловидностью.

– Садитесь, – пригласила она певуче, повернувшись к Виктору Степановичу; тот не успел поблагодарить, как Федя, разглядывая женщину, сказал:

– У инвалидов, между прочим, есть свои места. Законные. Вон, пожалуйста! – И, мотнув головой так, что съехала набок фуражка, а кудри подпрыгнули, опять прилип глазами к книжной странице. При этом он подтолкнул локтем «пажа».

Тот на всех довольно частых остановках терпеливо вырезал острым перочинным ножичком из куска фанеры гитару величиной с ладонь, изящную игрушку, которую можно было, наверно, привязать к сумке как брелок. Делал вид, что не замечает входящих, и отрывался только для того, чтобы тонкими пальцами собрать со своих штанин щепочки и сунуть их в щель сиденья. Но после толчка приятеля вскинул голову – щеки стали сразу и необычно пунцовыми.

– Там по-русски написано! – пискнул он.

На «законных» местах для инвалидов, привалясь плечом к плечу, спали двое, тоже молодые, их откровенно громкое, безмятежное дыхание прослушивалось даже сквозь гул мотора. Похрапывали дуэтом. Встал богатырь, на всякий случай кинув на сиденье клетчатую кепку с ломаным козырьком, угрожающе пообещал:

– Счас...

И тут Виктор Степанович перехватил сто:

– Не надо! Спасибо вам всем, но... успокойтесь, товарищи! Во-первых, я сейчас схожу, а во-вторых, я вовсе не инвалид.

– Я знаю, где вам сходить, – неодобрительно и ворчливо отозвалась кондукторша. – Остановка «Поселок инвалидов ВОВ», то есть Великой Отечественной войны... Вожу и вижу.

– Да нет, вы спутали!

– Как хотите, – сказала кондукторша и села, кряхтя.

Оба молодца, и Федя и «Паж», с видом победителей уставились на Виктора Степановича, а он, унося свою боль, стараясь не хромать, осторожно двинулся вперед и раньше времени вышел из автобуса, чтобы подождать следующего.