Текст книги "Чужая мать"

Автор книги: Дмитрий Холендро

– Ты кто? Тут нерусских много. У меня в дружках узбек и азербайджан. Подходят, покурить дают.

– Сейчас закурим, дед.

Свернули табачка из пластмассовой мыльницы, и комбат сквозь кашель ответил старику:

– Говорят, цыган я!

– Эка! Кто ж говорит?

– Мама Галя. Мама Галя! Это правда, что цыганка оставила тебе меня, больного? Дня через три сама отстала от табора, прибежала, да меня уж в город, в больницу увезли. Лет через пять топаю я по нашему селу из школы... стоит цыганка в зеленой юбке, раскинутой до земли шатром, и так смотрит, что я свернул за ближний дом, задал деру в поле и стал там жить. Как суслик. Грыз зерна из колосьев. Цыганка перепугала. А я тебя люблю, мама Галя. Не знаю, дед, кто я.

– А имя у тебя какое?

– Марат.

– Ну, цыганское! – сказал старик, хотя в селе уверяли, что записали Галиного приемыша Маратом в честь французского революционера. – Цыган!

– А вы-то, отец, зачем ко мне?

– Когда Гастагаевскую освободят? Скажи по знакомству.

И Марат уронил руку к насквозь сырым доскам пола, так что окурок в пальцах тут же затух, и припомнилось...

На кривой табуретке, подпертой с одной стороны суковатой веткой, сидел этот старик посреди своего двора в той самой станице, что раскинулась у самых плавней. Полтора месяца назад батальон выводили в эту станицу отдохнуть, очиститься от гнилой грязи. Народу было там, как на ярмарке. Медсанбаты, почтари, хозяйственники всех родов и еще какие то части на отдыхе, соседи по плавням. Шептались: совсем или не совсем их вывели из этой бездны? Пусть хоть куда угодно перебрасывают, в любой ад, только не обратно.

Он-то молчал на этот счет, знал: вернут. Будь он командиром постарше, сам вернул бы всех. Новым – осваивать здешнюю войну, а эти уже знали, почем фунт лиха, привыкли. К полутеплой каше, будто ничего другого и не ели. А про комаров говорили: зуммерят, как о телефонном сигнале...

Сейчас в плавнях и позиции совсем другие, с первыми не сравнить. Как бобры, солдаты сгребли по крохам землю и на «сушках», сросшихся в «связки», воздвигли настоящие крепости из брусков липкой земли. Камыш залег между ними арматурой, Повырастали дамбы с бойницами. Кое-где по дамбе тянулась и колючая проволока. Были и разрывы, в которые иногда, как рыбы, проникали разведчики, чаще наши – туда, в залитые водою, заросшие камышом чужие тылы; немец, тоже построивший себе дамбы, сидел тише, не рыпался.

Напротив его батальона немец повыжег перед своей дамбой камыш от паники. Ждал и боялся нашего наступления. Наступать не терпелось, но как?

Еще шептались: может, совсем уведут людей из плавней, сколько можно воевать по горло в воде? Короче, к чертям эту войну! Недотепы. И мы и противник держим друг друга подальше от берега, потому что берег – это возможность прорыва. Не уведут! Однако так же ясно было Марату Романенко, что солдаты живут в плавнях, чтобы драться, а не комаров кормить. Там, за плавнями, лежали Таманский полуостров и еще несколько кубанских станиц, в том числе и Гастагаевская, откуда слепой старик ждал невестку с внуками. Сына он проводил на войну, бабку схоронил во время оккупации и теперь сидел на старой табуретке посреди двора и ждал своих. Если кто в живых остался... Ближе всех была невестка, так уж вышло, что накануне освобождения его станицы она с детьми ушла в Гастагаевскую проведать родных да там и застряла поневоле. Старик сидел перед калиткой, сделанной из спинки от железной кровати. Подгнивший забор весь рухнул, как сдуло, а калитка чудом еще держалась на двух ржавых трубах, вбитых в землю вместо столбов, и ждала, когда ее откроют. Может, сам сын придет?

На старика не действовали угрозы, что надо перебраться туда, где люди, которые не оставят в беде.

– А как же меня сын найдет? – отвечал он. – Нет уж, тут я...

Кормили старика солдаты. Иногда он откидывал голову, отрывался от калитки и смотрел на солнце, как зрячий смотреть не может. И шептал, что и солнце стало другим, едва свои пришли.

– Я-то знаю!

Ну вот и ты испарился, дед, не дождавшись моего ответа. Отпустила меня ваша малярия, ведьма болотная. Не успел я тебе сказать, что скоро и Гастагаевская нашей будет. Не зимовать же здесь. А уже сентябрь на носу. Вот-вот где-то решительно начнется, где – не знаю, но вот-вот...

Крючило его часа три, и в палатке уже стемнело, значит, наступил промежуток между солнцем и луной. Какая тишина завалила бы плавни, если б не комары и лягушки! Комары облепили палатку и точат. Пусть себе. В палатку не заберутся.

Хорошую палатку поставили солдаты своему капитану. Нашли в станице толстых досок на пол, а к входу прилепили длинный коридор из плащ-палаток с марлевыми завесами по ходу. Лужи сквозь щели в полу еще просачиваются, а комары в палатку – нет. Какой-то малярик цапнул его на воле...

Иногда казалось, что палатка плывет, так и не выплывая никуда, будто плыла она не среди камышей, а вместе с ними, и не было ей выхода ни в море, ни к берегу.

Сейчас без зова явится ординарец Марасул и включит лампочку, алую... как звезда в небе. О если бы! Красней помидора. Она наливалась этим помидорным соком от аккумулятора, когда капитан собирал командиров на совещание, ужинал или вставал после приступа и брился. Марасул ухитрялся, не нарушая маскировки, где-то подогреть для этого чуть-чуть воды в чайнике. Хороший парень, длинный как верста. Романенко любил солдат рослых. После приступов все казались ему хорошими...

Кто-то легонько тормошил его за плечо. Разлепив глаза, он долго ничего не понимал, кроме одного: задремалось.

– Товарищ капитан!

В красном сумраке разглядел наконец своего ординарца.

– Где ж ты был?

– Так вы ж не велели заходить. Сапоги хотите спять? Помогу.

– Не надо, высохнут – не наденешь.

До приступа он успел сорвать с себя гимнастерку, но, забираясь под одеяло, остался в галифе и сапогах, правда, швырнул под них плащ-палатку.

– Бриться.

– Вот. – Марасул приподнял к лампочке чайник и глотнул из горлышка, отфыркиваясь. – Кипяток! Ух!

– Что же ты кипяток глотаешь? За едой перестанешь чувствовать всякий вкус!

– Э! Где вкус, товарищ капитан, какой вкус? Что ни кушаешь, как газета! После войны я вам сварю плов – эт-то вкус!

– Сам сваришь? Бабье дело.

– Нет. У нас так, товарищ капитан: умеешь готовить – мужчина, не умеешь – баба. Если не нужен, еще на часик уйду?

– Куда?

– Стихи послушать.

– Спятил? Какие тут стихи?

– Не знаю.

– Зачем они тебе?

– Интерес.

– Полный разврат, – поморщился капитан. – Пришли мне Асю!

– Есть прислать Асю!

И Марасул вырвался из палатки, пока в настроении комбата не наступило перемен. Под отлетевший полог плавни закинули охапку лягушачьих голосов: вечер уже бурлил ими.

– Я боюсь тебя, – признался Зотов, потому что нельзя же было снова сидеть молча.

– Смеешься? – спросила Ася. – Фрицев не боится, а меня боится.

Объяснять, что это непохожие, совсем разные страхи, было бессмысленно, настолько они разные и непохожие.

– Прямо как до войны, – сказала Ася с той же привычной для нее хмурью в голосе, хотя подошло бы и улыбнуться.

Война, конечно, невеселое дело, но и в самые сложные минуты люди находили хоть миг для шутки. Однако не Ася. Он уже слышал, что, натыкаясь на весельчака, забавлявшего кучку солдат, Ася тут же отходила. А некуда было отойти – отключалась на месте, и солдаты, бывало, на всю катушку запускали при ней что угодно. «Какие разные мы с ней!» – понуро думал Зотов, все время улыбаясь, будто бы за себя и за нее. Спросил неловко: почему это ей показалось, что ведет он себя прямо как до войны?

– Хорошие ребята всегда боялись девушек, – ответила она, зевая нарочито.

– А плохие? – спросил Зотов, не зная, как это у него вырвалось. – Они как?

– Я от подруг слышала, – сказала Ася. – А сама про это ничего не знаю.

– Я тоже.

Ася глянула на него, как до сих пор ни разу не смотрела.

– Сколько ж тебе лет, лейтенант?

– Какая разница?

– Не глухой же, спросила, сколько тебе по метрике. Если не военная тайна, ответь.

– Сколько всем, столько и мне.

– Девятнадцать? Уже исполнилось?

– Еще бы!

– Ого! – Ася покачала головой. – А сколько ты на войне?

– Больше года.

– Ого! – повторила Ася, и, пугаясь ее вопросов, затаивших в себе что-то недоброе, он сам спросил:

– А тебе сколько лет?

– Любопытство не порок, а большое свинство, – скучно ответила она, он же продолжал улыбаться:

– Я со страхом спрашиваю: вдруг скажешь – пятнадцать! С виду ты как девочка.

Похоже, она ничего не слышала, уж очень долго молчала, и даже страх внушало, сколько же ощутимо тяжелой каменности вместилось в такое маленькое лицо.

– Я старше тебя, – наконец ответила она.

– На сколько?

– На сто лет.

– А моложе? – улыбнулся он. – На два года?

– Разведал?

– Сам знаю.

– Кто же открывает тебе чужие секреты? – вдруг начала злиться Ася так, что злость уже выплескивалась наружу.

– Смотрю на тебя и догадываюсь, – признался он, ища в себе хоть чуточку лихости, но так и сидя с тоскливой смешинкой в глазах, ставших оранжевыми под луной, которая и сегодня уже загадочно всплывала воздушным шаром.

– Нет, кто тебе подсказывает?!

– Наверно, любовь, Ася...

– Ты дурак? – еще больше разозлилась она. – Толкну сейчас в воду – и помалкивай, чем такое молоть.

– Выплыву.

– Слушай, не хочешь, чтоб толкнула, так опять в молчанку поиграй, лейтенант.

– Есть! Я все стану делать, что ты захочешь.

– Ты что, правда, дурак?

– Может быть.

– О, гляди! И не спорит! – будто бы кому-то постороннему сказала Ася. – Значит, чуть-чуть умишка еще имеется. Береги то, что осталось.

– Есть! – повторил он по-военному, козырнув и чуть не свалившись с ящика.

– Не старайся, лейтенант. Я стреляная. Ничего у тебя не выйдет, не получишь.

– Да что ты городишь? – обиделся он. – Мне ничего от тебя не надо.

– Ты контужен был?

– Только ранен.

– Значит, от рожденья чокнутый. Любовь! Сто раз убить могут! Какая тут любовь?

– Убивают раз, но с нами ничего не случится.

– Тебе так хочется, чудик? Война не выбирает, кого...

– Я ничего не боюсь.

– То меня боится, а то ничего!

– Потому-то я тебя...

Сам дивясь своей неслыханной смелости, Зотов снова улыбался, а она опустила голову, и долго молчала, и опять вперилась в него оранжевыми глазами, как двумя лунами, и в одной луне, коротко блеснув, вдруг затлела слеза, напугавшая Зотова, но еще больше напугал совсем сдавленный голос Аси, который попросил еле слышно:

– Ну тогда хоть поцелуй меня, лейтенант!

А лицо ее, маленькое, скорбное, с большими, даже большущими глазами, отчего они так часто казались вытаращенными, приподнялось к нему. До сих пор оно ютилось где-то ниже его костлявого плеча. Теперь огладило его щекой и поднялось, насколько смогло. Он стремглав наклонился, их зубы нелепо стукнулись. Он еще долго не дышал, думая, что все это: тишина над передним краем, расплывшимся по гнилой воде среди камышей, их встрече – все это и в самом деле как до войны, но Ася вырвалась из-под его руки, отшатнулась, и он едва удержался, сунув руки в зачавкавшую грязь и ловя ящик, чтобы она не упала.

– Ты забыл, что война? – тихонько спросила Ася.

– Как можно забыть такое?! – соврал он.

– А я забыла...

– Ты простужена. Дай я накину на тебя свою куртку, – сказал он, соскребая об углы ящика грязь со своих ладоней.

– Ничуточки не простужена.

– А голос?

– Курю... А знаешь, до войны я пела! Самодеятельность, И песни веселые. Услышал бы!

– Споешь мне?

Ася покачала головой, монотонно кивая:

– Я тебе сейчас такую песню спою, Зотов!

Внезапная улыбка вкривь и вкось задергала Асины губы, рассеченные мелкими трещинками. Они были почти незаметны, эти трещинки, в сухой корочке, по запомнились от короткого прикосновения к ее губам. А когда наконец они растянулись в непривычной улыбке, в самом уголке, на нижней губе появилась капелька крови, которую она слизнула, торжествующе объявив:

– Застрелишь меня на месте, если не врал!

– За что? Я не понимаю, как жил, пока не встретил тебя. Ася незвонко засмеялась. Сквозь ломкие хрипы ее смеющегося голоса донеслись несдержанные всплески чьих-то шагов.

– Уже идут.

– Кто?

– Они! Я аж двух позвала посмотреть на чучело, которое задумало отнять меня у комбата!

– Это я – чучело? – наконец спросил он, помолчав.

Шаги, чавкая и плеща, раздавались все ближе, и камыш тоже, кажется, приближался, шорох его подкатывал.

– Беги! – моляще просипела Ася, дернув его за руку.

– Хоть услышал, как ты смеешься, – сказал Зотов и отвернулся, а шум как отсекло, и Ася, подождав, обронила:

– Не они вроде.

И тут же гулкий бас послышался:

– А я ищу, кто это шепчется, а вон кто! Хотите стихи послушать? Хожу, объявляю. Колпаков будет концерт давать.

– Колпаков? – удивился, как ужаснулся, Зотов, будто бы при этом враз осип хуже Аси.

Подняв глаза на рослую фигуру в кубанке, Ася спросила:

– Чего это, товарищ политрук, вы сами ходите-объявляете?

Еще весной политработников переаттестовали, замполит Агеев получил старшего лейтенанта, но давняя привычка жила себе, и многих до сих пор называли политруками. К Агееву это и подходило больше. Ася гадала, скажет он комбату или нет, кого и где увидел. Они поругивались из-за нее, Ася не раз догадывалась по вздохам Агеева об их стычках, но с Романенко не больно-то наругаешься, во-первых, а во-вторых, что за птица – санинструктор, когда в этих болотах горячий борщ для солдат каждый день – проблема.

Между тем Агеев договаривал почти с восторгом:

– Скажите, когда последний раз вы слушали стихи? И не вспомните небось! Вот и хожу.

– Про любовь? – спросила Ася.

– Нет, военный стих, но лирический, – пробасил Агеев.

Конечно, думала Ася, он расскажет комбату. Несмотря ни на что, они ведь друзья и мужики. Ну и пусть говорит.

– Чей же стих Колпак прочитает? – поинтересовалась она.

– Ничей. Свой.

Даже Ася поразилась и стала подниматься с ящика:

– Ох ты! Пойду послушаю поэта на болоте!

– А вы, Зотов? Или вы к стихам равнодушны?

– Как лягушка.

– Это зря. – Политрук переступил на месте, помня, что при долгих стоянках плавни засасывают исподтишка, и вода тяжело вскипела у его ног. – А может, я вас не видел, а? Я пошел.

– Стойте! – И Ася шагнула с кочки в слякоть, а из нее в году, и все стало ей вдруг понятно: это он, политрук, задержал двоих приглашенных ею полюбоваться на лейтенанта Зотова, и захотелось уйти с ним, как под защитой.

Политрук еще раз окликнул Зотова:

– Айда! Ну?

– Нет, нет, нет! – зачастил лейтенант, тряся головой, и, немножко посидев в одиночестве, оглянулся.

Темнота забирала уходящих. Один – великан, спина, как стена, туго обхваченная ремнями, словно для того, чтобы не разрастаться больше, другая – с мизинчик. И эта малость Аси в просторе бесконечного камыша, над которым во все концы разлеглось небо, запыленное звездами, эта саднящая душу малость Аси снова прервала дыхание.

Ночами ему часто снилась мама. Она стояла на улице, ждала его одна, да она и жила одна, отец тоже был на войне, по номеру полевой почты не догадаешься где, по намекам – на севере: «А у нас уже снег», «А у нас еще снег». Улица с мамой была совсем непохожа во сне на их городскую, темнела от травы, такой густой, словно все травы, по которым он успел пройти на войне, переселились туда и закрыли городской камень. Теперь он будет думать только о маме, которая никогда и никого не позовет посмеяться над ним...

Ах, да это чепуха! Подумаешь – посмеяться! Не в этом дело. Как она сказала? «Чучело!» Так не скажешь человеку, к которому хоть капельку...

Шаги уже утонули в темноте.

Хлопнув себя по щеке, Зотов сгреб комаров, и ладонь стала липкой. К утру много крови засохнет на руках, оденет их в коричневые перчатки. Хлопнув по второй щеке, он вытянул из тины сапоги и прыжками двинулся туда, где уже сошлись люди. Среди лужайки, несущей, как плот, большую палатку, солдаты сидели на досках, раскиданных по влажной траве, на смятых в комья шинелях, а кто и стоя слушал, как, опустив голову, бубнил Колпаков:

 
Ходыть над плавнями луна,
Ночные птыци ищуть хнезды...
 

Город Белгород (Колпаков родился и жил рядом) недалеко от Украины, и, конечно, украинизмы живут в тех местах как дома. С нежностью Колпаков выговаривал «г», а мягкие знаки ставил где надо и не надо, по собственной душевной щедрости.

На вид он был щупленький, как Ася. Но на самом-то деле крепкий. И кулаки, увесистые, как кувалды, невпопад с обличьем, сразу вызывали уважение к себе. Руки его редко отдыхали, все шевелились, словно обдумывали работу.

Колпаков работал и на войне. Надо копать, носить, прибивать – нет лучше Колпакова, загляденье, как он носит, копает, прибивает. Надо резать вражью колючую проволоку – от минометчиков за полночь идет Колпаков, помогает другим. Потом, бывало, спросят дружки по расчету:

– Как, Герасим, проволока?

– Репьев на ней многовато. Зато на звезды полюбовался.

– Когда?

– Так на спине ж лежал-то. До утра. Мать моя, сколько ж это в небе звезд! И откуда?

– Загадка вселенной.

– Право слово!

Даже если вся работа сделана, и тогда Колпаков не ложился на боковую, а ладил курцам табакерки из снарядных гильз, для чего одну-две всегда таскал в своем вещмешке. Его хвалили, каясь, сколько времени у него отняли, а он радовался:

– Люблю художественную поделку.

Когда Зотов услышал от своего солдата эти слова, он проговорил с ним о том о сем больше часа, сказал наконец, что все же спать пора, и Колпаков согласился:

– Пора-то пора, да сна нету.

Давно уж Герасим не получал из дома писем, не знал, жива ли его семья. Под Белгородом, недавно вырванным у оккупантов, была такая танковая бойня, что в малых и больших окрестных речках оглушило, пожалуй, всех сомов, а в рощах – птиц. Куда уж людям... Теперь он писал домой все чаще и требовал у почтальона ответа, которого все не было.

 
Хлазеють на тебя со дна
Упавшие в озеры звезды...
 

Он тихонько читал, но все сидели еще тише. А смолкнет – что скажут? Стихи – это с тех самых звездных высот, но выносятся на суд людей. Хоть и высоки звезды, а люди выше. Им подавай... Да какие это стихи? «Самодеятельность», как сказала Ася... Если отшелушить их от своеобычного колпаковского говора, звучали стихи так:

 
Горит над плавнями луна,
Ночные птицы ищут гнезда,
Глазеют на тебя со дна
Упавшие в озера звезды.
Повис камыш над головой,
И, неизвестно где кончаясь,
То замирая, то качаясь,
Стоит он вдоль передовой,
И плеск воды издалека
Летит и глохнет над трясиной;
И ты похож на рыбака
В дождевике, покрытом тиной.
Тебе не спрятаться в окопе,
Окопа нет, бредешь по топи,
И ни могил, и ни следа,
Одна вода, одна вода...
Сейчас согреться у костра бы,
С сапог тяжелых счистив грязь,
Чтоб под ладонями, как крабы,
Краснели угли, шевелясь.
Но тут бы закурить хотя бы...
 

То ли стихи оборвались неожиданно и все терпеливо ждали продолжения, то ли по другой какой причине долго тянулась тишина, казавшаяся безразличной, пока несколько голосов на болотной лужайке не осмелилось заговорить:

– Хочешь свернуть, Герасим? Сухой табачок, понравится.

– Да что у Герасима Кириллыча, кисета нет, что ли?

– У него кисет железный.

– Хоть порох береги.

– А чего жалуется? Тут бы закурить бы!

– Чтоб тебе до кишок дошло, тюха.

– А-а-а...

– Так, – растерянно подвел итог Агеев, выходя на лужайку к Колпакову, и возле него тот и вовсе измельчал, как у башни. Однако не Колпаков, а великорослый Агеев смущенно откашлялся и только потом продолжал: – Это интересное стихотворение. Как из книги стихи, а ни в какой книге нет. Да... Написал наш Колпаков, прямо не верится! Не было у нас батальонного поэта, мы не знали, а теперь узнали. А?!

Ася вдруг крикнула:

– Спасибо, Колпаков!

Все оглянулись, ошалев от ее внезапного оживления не меньше, чем от колпаковских стихов.

– Похлопаем ему! – не унималась она.

Но захлопала она одна, а остальные засмеялись. И едва стихло веселье оттого, что отвыкли от такой простой вещи, как хлопать в ладоши, молодой голос потребовал у Колпакова:

– Еще, хоть штуку!

– А больше нету, – чуть слышно отозвался Колпаков.

– Ну тогда повторяй, – донеслось несговорчиво, – по второму кругу: «Тут бы закурить бы!»

– Хватить.

– Бери его в окружение, ребята, не выпускай!

– Но, но, но! – прозвучал бас Агеева. – Он перед вами душу выложил, а вы его за это – в окружение!

Свеженький солдат, совсем юноша, вскочил и крикнул:

– Чем вы были до того, как сочинять стихи?

– Спроси лучше, чем не был. Пастухом... кузнецом... печником... даже сапожником... Остановка на плотнике.

– После войны не думаешь сменить профессию, Колпак?

– Зачем?

– За стихи больше дают! Огребешь!

– Не для того их пишуть, – отозвался Колпаков и, сутулясь, затопал с лужайки куда-то совсем прочь, где стояла другая палатка, спрятавшись за камышом. Тощая спина его скоро растворилась во тьме.

Агеев подошел к Асе:

– Чего размахалась? Не все сказала?

– У поэта имя должно быть... как колокол! А в батальоне его зовут Колпак!

– Так это пустяки. Псевдоним возьмет. Как колокол!

– Панкова! – деликатно позвал из тьмы Марасул.

– Ау!

– Не аукайся, а беги! Живо, пожалуйста. Капитан зовет!