Текст книги "Чужая мать"
Автор книги: Дмитрий Холендро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)
– Кто там? – спросил я спросонья сквозь какой-то напряженно-громкий, требовательный стук в дверь. – Входите, открыто!
И вошел Егоршин. Я не сразу узнал его. Зимняя шапка была напялена на его крупную голову, и уши с каким-то голубым мехом опущены и связаны под подбородком. Как будто с Северного полюса! Перехватив мой взгляд, он поспешил растолковать:
– Ехали в «додже», стекло обмерзает на ходу, пришлось его приподнять. А гнали!
Он улыбался непослушными губами. Ночи, даже кавказские, уже делались зимними, да еще если мчаться в быстрой машине навстречу морозному воздуху, становящемуся ветром. Стянув шапку, Егоршин изо всех сил растирал кирпич подбородка.
– Красный, красный, – успокоил я. – Садитесь!
– Мало времени, – ответил он и остался на ногах.
Я догадался, что за эту малую долю времени что-то надобно сделать, и принялся одеваться, спрашивая, чтобы облегчить ему просьбу:
– Зачем приехали?
Поддержкой он не воспользовался, ответил в лоб и коротко:
– За новой техникой. Водителей привез, оставил в бараке у железнодорожной ветки. В пять подойдет эшелон. Сейчас, – он глянул на выдернутые карманные часы «Русскому герою», – второй. Вот и все мое время...
Егоршин успел и мрачно нахмуриться, и снова улыбнуться как-то виновато, а я подумал: может, человека при виде неостывшей постели соблазнит сон на два-три часа? А?
Параллельно подумалось, что фашисты в прошлые дни пытались перегруппироваться и ударить по Военно-Грузинской дороге, могущей привести к той же вожделенной нефти, но наше командование перехватило удар и отшвырнуло их от горловины Дарьяльского ущелья, по которому дорога пересекала Главный хребет. Там, в этих боях не на жизнь, а на смерть, были, видно, и танкисты Егоршина.
– Были, – одним словом подтвердил он.
Ну ясно, там и потрепали полк, после этого и прибывала, и торопилась новая техника. О боях он рассказывать не будет, не в его привычке, зачем же он постучался?
– Да садитесь вы! – крикнул я и сам сел к столу напротив неожиданного гостя, наполнив водопроводной водой никелированный электрический чайник с такой же никелированной подставкой на подоконнике – комфорт высшего класса! – Я вас слушаю. Что у вас?
– Пустяк... Даже неудобно.
– Курите и рассказывайте.
Егоршин вытащил из пачки и размял штук пять папирос, складывая в шеренгу перед собой, и наконец решился.
– Жену хочу увидеть, – сказал он, приподняв крохотные глаза. – Извините уж, но... Вот такое дело.
– Как увидеть? – взмолился я. – За эти три часа?
– Я могу, – серьезно ответил он.
– Где?
– В кино.
Меня осенило, и я спросил:
– Она артистка?
А он медленно помотал головой, улыбаясь еще теплее и нежнее, я даже и не подозревал, что он может так улыбаться, я смотрел на него зачарованно.
– Что вы, какая артистка! Учительница. С начала войны живет у моей матери, в деревне. Уехала в эшелоне с детишками – двое их у меня – с границы, где жили вместе. И до Вятки доехала.
– Счастье.
– А дальше-то как повезло! Не поверите! Приезжает в их деревню бригада из кино, из Москвы, доснимать картину...
– Красивая деревня?
– Там река... А деревенька, каких тысячи. Простая, как мир. Ну вот... Женщин растянули в очередь на паром, отбирают. И мою Лизу отобрали.
– Красивая небось?
– Для меня лучше нет, а для кого как – это мне уж неважно. Совсем.
– Молодец, что снялась.
– Пишет, как подумала, что вдруг я увижу, так и согласилась.
– И детишек взяла бы под бок!
– Да я уж писал ей... Но она белье полоскала на реке, а детишки были дома, с бабушкой... Не получилось. И я с ума сошел бы! Приехал бы в кино на танке да и захватил картину себе!
– А фильм уж вышел?
– Давно. Я его уже три раза видел.
– Повезло.
– Так я в один день три раза видел. В госпитале, в прошлом году. Знаете, такое там, в фильме, есть место: она поворачивается лицом... Найдем картину? Это ж ваша область!
Для человека, смотрящего на мир сквозь узкую щель в броне, сквозь прорезь, омытую одновременно и голубизной неба, и кровью, наверно, он, этот мир, экономно делится не на бесчисленные подробности; а на несколько емких областей. Есть там и одна такая, где дружно умещаются порою вовсе не соприкасающиеся в действительности газета, книга, клуб, кино, а может быть, еще и театр с музыкой...
– Конечно, наша! – ответил я в ждущие глаза Егоршина.
– Ну? – спросил он, задышав.
Я думал... Редакционная жизнь делилась на фронтовые поездки, где мы знакомились с людьми, чтобы написать о них, и будни в кабинетах за столами, где мы отписывались.. За месяцы, проведенные в тревожном Грозном, я так и не узнал, работают ли здесь кинотеатры. Хоть один. И кого об этом спросить? Кто способен ответить мне на это в половине второго ночи? Вот телефон. Самая быстрая связь. Но кому позвонить? А человек ждет. Он вырвался из боя на три часа, и ему кажется, что у него в руках вечность, не меньше. Он любит и ждет.
И в моей памяти вспыхивает имя: Шайхи Ахматов, молодой чеченский поэт. Как-то я забежал в литературный отдел редакции стрельнуть папироску и увидел, что там стоит высокий и прямой, как натянутая бечева, и весь такой же тугой юноша, с крыльями черных волос на разлете, над высоким лбом. «Закуривай и слушай стихи», – сказали мне. Юноша был смертельно бледен, грудь его при дыхании приподнималась нервными рывками, голос звенел, сливаясь в какую-то непостижимую мелодию. «Как?» – спросил меня сам Шайхи, закончив читать. «Я не понимаю по-чеченски». – «Стихи – это музыка!» – ледяным тоном сказал он. «Музыка, по-моему, прекрасна. Она слышна». – «Правда?» – как мальчишка внезапно запунцовел поэт...
Я вытянул палец, наказал Егоршину сидеть тихо и позвонил литзаву, как мы его называли, чтобы спросить, не знает ли он телефона Шайхи Ахматова, если у того вообще есть телефон. В ответ меня не очень литературно послали к черту, а вместо точки и даже восклицательного знака на том конце провода просто была положена трубка. Вторую попытку задать тот же вопрос литзав встретил более мирно:
– Эй, ты пьян или спятил?
– Я трезв, я не спятил и все объясню тебе завтра, потому что сейчас нет времени... Дело важное, поверь на слово.
– Скоро два!
– Именно поэтому и нет времени!
Телефона у Шайхи не было, а адрес его литзав дал по памяти. И мы поехали. Расторопный «додж» закрутил нас по городу, меняя проспекты на все более далекие и узкие переулки, в которых вместо домов попадались нефтяные вышки с работающими маятниками. Мы сидели под брезентом на одной из досок, перекинутых с борта на борт. Сидели, обнявшись, так легче было держаться.
Шайхи все понял быстро, как и полагается поэтам, едва речь заводится о любви. И вот уже мы мчались дальше, обхватив друг друга втроем, и под колесами тряские кругляки булыжника снова выглаживались в асфальт.
Объехав пасти двух ям, обставленных дощатыми козлами в местах недавних авиабомбежек, машина по требованию Шайхи затормозила около солидного дома, казавшегося таким большим, что в темной глубине ночи не удавалось увидеть всех его очертаний. По предположению Шайхи, здесь жил начальник республиканского кинопроката, и впервые в жизни именно здесь, в середине ночи, я услышал это слово: кинопрокат. И через пять минут уже жалел, что не пошел к всевластному начальнику вместе с Шайхи...
Время шло, а двери парадного подъезда оставались мертвы. Ни фигуры. Ни звука. Мы выкурили по доброй папироске, прикрываясь рукавами шинелей, и я спрыгнул и побежал к подъезду, не зная ни этажа, ни номера квартиры. И не понадобилось. Когда я приблизился, темные двери растворились, и навстречу мне раздался звонкий голос Шайхи:
– Идем, идем!
Начальник кинопроката оказался немолодым и внушительным. С животом. В очках. Словом, персоной.
– Есть картина? – спросил я с разбегу.
– Как может ее не быть, когда она нужна? – удивился начальник так, что мне стало искренне стыдно за себя. – Сейчас едем в Дом Красной Армии, самая действующая наша киноточка. Я позвонил и предупредил вахтера... – И приложил ладонь к груди. – Извините, мы задержались, потому что много звонили...
– Киномеханик уже едет, – сказал Шайхи.
– Это лучший наш киномеханик, – прибавил начальник.
– Машину бы послать за ним для быстроты! – вырвалось у меня.
– Он едет, – повторил Шайхи.
– На чем?
– На ишачке.
Начальник, которого мы попытались усадить в кабину, чтобы обласкать за деловитость и душевность, наотрез отказался и забрался в кузов, с обеих сторон подсаживаемый Шайхи и мной.
– Я со всеми!
Ему эта поездка мерещилась боевой, и мы ехали браво и весело, даже шутили, если не считать молчаливого, совсем какого-то бессловесного Егоршина, и только на зловеще пустой улице, разинувшей еще одну свежую воронку от бомбы, я услышал, что начальник, шагая к складу, тоскливо повторяет какие-то странные слова, похожие на молитву.
– Что это вы?
– А что еще делать, когда хочешь радости человеку, а все зависит от случая? Остается только молиться. Я не верю в бога, но я молюсь.
– Позвольте! Вы же сказали, что картина есть!
– Она есть в списке. Но, может быть, ее отправили по аулам, дали кинопередвижке.
И начальник опять забормотал свои слова.
Судьба пощадила и его, и Егоршина, и всех нас. Картина не сразу, но обнаружилась на складе. В военную пору важным начальникам частенько, видать, выпадало делать простые вещи, и наш добрый друг торопливо управлялся с ключами и карманным фонариком. Я вынес круглую железную коробку с лентой...
И застрекотал аппарат. В большом зале сидело всего-навсего человек пять, и от этого он казался еще просторней. И вот потекла река по экрану – в блеске солнца, в кувшинках, в заводях, обросших осокой, в горках с березами, в древних ивах, склонившихся над водой и без устали полощущих свои ветки... Какая далекая река! Где-то за Вяткой... А текла здесь, на Кавказе, среди ночи...
А вот и паром! Полон женщинами, стоящими у березовых перил и сидящими на ящиках, на бочках, на телегах... Где же она? Какая? Как ее зовут? Лиза, он сказал... Может, окликнет кто? Спросить? Сейчас сам скажет! Но он молчит, впился острыми глазами в блеск реки, в ивы и березы, в лица... Их было много на экране, разных. И вдруг он схватил меня за руку. Я закричал:
– Стоп!
Паром остановился. Река остановилась. Лица остановились... Чуть-чуть постояли и поплыли дальше. Как потом объяснил киномеханик, держать их в неподвижности было рискованно: пленка могла вспыхнуть и сгореть. «Где ж она, Лиза?» – уже хотел спросить я, но вдруг вздрогнул от солдатской песни, долетевшей оттуда, с берега, с экрана. Да, по берегу строем шли бойцы, как говорили тогда, и пели, а женщины с парома махали им руками. И когда прошли бойцы, и уплыл паром, и стихла песня, майор Егоршин встал.
– Еще раз? – спросил я.
Но увидел, что он надевает шапку и показывает мне выдернутые из-под ремня часы. «И все?» – грустно подумал я. Мне – по молодости, конечно, – категорически требовались слова для выражения восторга. Самые простые. «Надо же! – мог сказать Егоршин. – Будто встретился!» Но он не сказал даже и этого... С первого кадра и до того, как встал, майор просидел без единого слова. А мне преступно бледным казалось это молчание, которое сейчас кажется куда надежнее слов и которого поэтому вполне хватает.
В зале вспыхнул свет. Перед белым экраном майор быстро обходил всех и так же молча жал всем руки. Начальнику кинопроката, который при свете стал вроде бы еще толще. Поэту Шайхи, стройному, длинному и тонкому. Маленькому и легкому на вид киномеханику, появившемуся в дверях. Седобородому старичку вахтеру, похожему на гнома. И мне, наконец. Никто из нас не верил, если признаться, что устроит майору это свидание. Я мог не застать Шайхи дома. Шайхи не знал точного адреса начальника кинопроката. Начальник кинопроката молился почти всерьез, боясь не найти картину.
Но почему-то для всех нас важно было найти этот фильм, как будто мы устраивали счастье самим себе.
На улице уже тарахтела машина, водитель уже сидел на своем месте, ночь уже кончалась – шел пятый час... И майор Егоршин вдруг заговорил:
– Закурим?
Короткая вспышка спички, юркнувшей в логово шинельного рукава, позволила заметить, как помрачнело его лицо, и я спросил:
– Что случилось?
– Одна забота, – глухо отозвался он. – Прислали бы нам тридцатьчетверки... Только бы не «валентины». Горят, как из картона...
Хотя через Баку к нам шли легкие английские танки «валентина», вызывающие у танкистов оправданные жалобы, мне не хотелось в эту ночь огорчать его:
– Придут тридцатьчетверки!
«Додж» укатил, круто развернувшись на улице, а я пошел выяснять, какая же из женщин на экране, по мысли других участников просмотра, была женой майора Егоршина. Все уже высыпали на крыльцо, собравшись по домам. Длиннобородый дед-вахтер выводил из ворот упирающегося ишачка.
Выслушав мой вопрос, солидный начальник рассмеялся:
– А я хотел вас спросить! Но я вам вот что скажу... Мне неважно, какая она, честное слово. Это их касается.
– А мне даже моя жена опять понравилась, – подтягивая ишачка, прибавил дед-вахтер.
– А мне все понравились! – взбираясь на ишачка, крикнул киномеханик. – Все до одной!
И погнал его вслед за «доджем», в темень.
Ну ладно, подумал я, отложу свой вопрос до новой встречи с Егоршиным.
...Через месяц, не больше, я догнал его танкистов в Георгиевске, небольшом городке, еще темневшем серыми стенами своих домиков на искристо-белом снегу раннего утра. Полк остановился на краткий отдых, ожидая пополнения перед ударом в сторону Краснодара. Узнав, где развернулся штаб, я ворвался в дом, представился и выпалил:
– Командира полка!
Когда показали на дверь, я толкнул ее не раздумывая, вошел и вытянулся. Со скамейки у стола навстречу мне поднялся молодой майор, нарядно-черноусый.
– Извините, – сказал я, – а Егоршин?
– Майор Егоршин погиб позавчера при освобождении этого города. Вчера похоронили при участии многих жителей... А те танки еще стоят на улицах, – вздохнул он.
На улицах, разыскивая полк, я видел три или четыре «валентины», разрисованные языками густой копоти. Позавчера. Значит, Лиза Егоршина еще ничего не знала.
Вот так все вспомнилось.
А ведь молчал...
ЖДАТЬ – НЕ ДОЖДАТЪСЯ
1Был вечер, тихий и какой-то старый-старый, будто вокруг всегда было так: тоненький месяц бескровно прорезывался в сером небе, как неживая и потому неизменная деталь декорации, над той вон сиротливой, откинутой от села избушкой неподвижной палкой торчал дымок, и три тени от берез густо синели у бывших церковных ворот, оставивших на земле лишь кирпичные стояки, крытые штукатуркой. Кое-где штукатурка, потрескавшись, обвалилась, и ржаво краснеющий кирпич издали казался цветными заплатками на этих дырах.
Березы растолстели за долгую жизнь и коряво изгибались под грузом лет, а тени их отползали от электрической лампочки, которую рано зажигали на столбе, чтобы не забыть. Лампочка освещала дорогу в село, а не церковь.
Игнату помнилось, что когда-то у дороги шепталась белая роща, здесь, в этой роще, он давно, до школы еще, нашел свой первый подберезовик. В безнадежном предвидении, что скоро сюда пожалует город и съест и само село, и рощу, пошли рубить березы на плёвые сарайчики, на ограды, на дрова, пока не свели все до единой, кроме этой прицерковной троицы.
А город остановился. Вместо градостроительства взялась за свое война. И село доныне еще жило на своем месте, только рощи не было. Словно бы от обиды на людей, березы больше не росли здесь, среди пней, облепленных, бывало, опятами. С годами как-то незаметно и пни поисчезали, сгнили, разветрились. Да чего – незаметно, когда ему, Игнату, уже перевалило за сорок. Незаметно проходит жизнь...
Он впервые сделал такое открытие сейчас, когда появилось время подумать о многом, и усмехнулся, прячась от испуга. Не что-то ведь проходило, а жизнь! Сидел на старом валуне, веками заставлявшем узкую тропу в траве огибать эту достопримечательность, и делал открытия, изводя одну сигарету за другой...
Время у Игната появилось, потому что его уволили с работы. Сразу он даже и не сомневался – позовут назад, наказание оценивал исключительно как моральное. Клава заставляла пойти к начальству, потолковать, выдать ребят, из-за которых его уволили. Буквально заливалась слезами. А он соглашался с ней, пока слушал, но потом вдруг решал: нет. Не пойдет. Он прикрыл молодых ребят, почти молча вынес все расспросы и разговоры, так что же, для того, чтобы теперь завалить Володьку и Петю, которым верил? Они клялись, что все вышло без умысла, нечаянно, и стучали себя в грудь кулаками как шальные, а он помнил: месяца не прошло, как у Володьки родился сын, а Петя вот-вот на свадьбу позовет. Его, Игната, бригадира, безмолвно взявшего на себя чужую вину, только уволили, все же посчитались с ним, а их могли и под суд отдать.
Целый месяц он ждал – вернут на каменную стену новостройки. В отпуск, полученный при увольнении – хоть что-то дали за хорошую работу, правда, без путевки на этот раз, – никуда не поехал. Из-за того, что ждал. Но так и не позвали. А он все ждал, пока не понял: ждать – не дождаться! Теперь он уже не ждал, но все же и на другую работу не спешил устраиваться. Больше недели жил тунеядцем...
Жил Игнат не в этом селе, а по соседству, в деревеньке, тоже под боком у города. В первые дни после внезапного увольнения прятался дома, стыдился людских вопросов, а в последние, наоборот, выходил во двор, прилипал к плетню, часами маячил в одной точке, а то и выбредал на улицу, усаживался на скамейке, отполированной разными задами, надеялся, что кто-нибудь из знакомых – а тут все подряд знакомые – присядет рядом, закурит, сам спросит, тебе ответит. И получится разговор. Но люди на глазах проходили мимо, даже пробегали, у них не было времени. Ни у кого.
Некоторых Игнат пытался остановить, похлопывая ладонью но скамейке, заманивая посидеть, но они отговаривались на бегу:
– Дома ждут, сын чего-то в школе натворил!..
– Рад бы, да время нет!..
Иные, правда, сами останавливались и даже тянули «хлопнуть по рюмочке», хотя рюмок-то и не видели сроду, запросто обходясь гранеными стаканами, но Игнат – верьте не верьте, а не пил. Смолоду Клава пригрозила, что уйдет, если муж не устоит перед пьянью, и теперь он благодарил ее за характер. С ней можно бы побеседовать, но уж всё оббеседовали, как примется снова слезы лить, нет...
И стал он вечерами уходить в соседнее село под видом прогулки, на час, на два. Может, здесь у кого найдется время? Он ведь не собирался ни помощи просить, ни защиты, ничего, только душу отвести. И сидел на старом камне одиноко, если не считать сигареты.
– Добрый вечер!
Игнат оглянулся на чей-то обильный голос и от неожиданности подавился своим дымом, задохал до слез, а потом долго отфыркивался и сморкался. За его спиной к валуну подошел поп, натуральный поп, в рясе, крепкий, хотя уж и немолодой, с седой бороденкой и румяным, расплывшимся лицом.
– Можно, и я тут сяду? – спросил он и опустился на край камня, проверяя рукой, хорошо ли подмахнулась сзади ряса. – А вечер и в самом деле добрый!
– Да, – подтвердил Игнат, раздумывая, не уйти ли, то есть не удрать ли, дождался, хотя с детства никакой нужды в попах не испытывал.
– Сигарсточкой угостите?
– А вам можно? – спросил Игнат.
– Всем нельзя. А все курят! Очень уж пахнет вкусно!
– А моя жена ругается, – усмехнулся Игнат, поднося попу спичку. – Ей невкусно. «Эка, – говорит, – провонялся насквозь! Сам гулять идешь, а сам...»
– Женщина, – сказал поп. – Господь ее простит.
Прикрывая глаза, он со счастьем затягивался. Покосился разок назад, в гору. Невесть когда природа воткнула в землю этот валун на спуске к речушке, сплошь заросшей кустарником, по этой тропе редко кто ходил, и поп успокоился: докурит, авось не заметят.
Вместе с ним Игнат невольно глянул наверх, на стояки от ворот.
– У церкви ворота были? И ограда, значит, была? Зачем и почему?
– Интересует?
– По моей фантазии – церковь всегда открытая, перед ней – поляна, ну, словом, простор, заходи себе. А тут...
– Думаю, от скота возвели забор. Там – город, стадо гнали всегда отсюда, а корова, как известно, глупа до полного равнодушия к чему угодно. От автомашины, например, даже баран сам отскакивает, а корова – гуди шофер, не гуди – шествует себе, ни с чем не считаясь. Объезжай!
– А может, это она от гордости? – спросил Игнат для шутки, ему вдруг захотелось улыбнуться.
– Вот-вот! Но ведь нет ничего глупее гордости-то! Да еще коровьей! – зычно посмеялся поп, – Они, грешницы, должно, и на паперть забредали. Вот и пришлось отгораживаться!
– А сейчас-то не надо?
– О-хо-хо! – уже не засмеялся, а глубоко вздохнул поп. – Церквушка наша еще работает, но коров-то в селе уж нет! Все за счет города живут. В магазине – молоко, кефир, сметана... Постоял в очереди – и пожалуйста!
– Откуда ж все это в магазине берется?
– С молокозавода.
– А на молокозаводе откуда?
– С молочнотоварной фермы, вестимо. Вы сами по профессии кто?
– Строитель.
– В городе работаете? А живете где?
– В Любимовке.
– То-то, я смотрю, человек вроде незнакомый. Просто, значит, приходите посидеть на камушке вечерами?
Он так и сказал «вечерами», значит, давно приметил его, вербовщик, свое дело делает, за пару добрых слов еще молиться поволокет. А это уж не лучше, чем выпить. Держи ухо востро, Игнат!
– Я неверующий, – на всякий случай объявил он.
– Ну и што? – спросил поп, и это «ш» было у него мягким, плывущим во все края, как его лукаво-добрая рожа. – Важно верить в себя. Молясь, человек очищается и мобилизуется. Человек и есть бог.
– Это кто сказал?
– Лев Николаевич.
– Какой Лев Николаевич?
– Толстой.
– А-а!
– Не читали?
– Ну, как можно! Читал. Но давно, правду сказать. Еще в школе. С некоторых пор в руках не книга, а мастерок с молотком. Кирпич, раствор... Дом за домом, дом за домом...
– Вы – каменщик?
– Можно и так сказать, точно. Хотя был бригадиром.
– Почему – был?
– Уволили.
– За что?
– А я и сам не знаю!
– То-то и крутит вас! Расскажите-ка, если хочется, без притворства. Я послушаю. Время у меня есть. Чего ухмыляетесь?
– Да того... Очень уж большая нынче редкость – время! Денег у людей хватает, а времени нет. Это именно меня и пугает страшно: куда вдруг все время делось?
– Не оно виновато – люди.
– Что же стало с людьми?
– Некогда.
– Увольнять бы, что ли, тех, кому очень уж некогда и кто по этой причине совсем разучился замечать вокруг себя других. Пусть вспомнят, как раньше жили, как их самих другие замечали. Неплохо было.
– С вами-то что случилось?
– Ничего. Просто я перестал в людей верить.
– Опомнитесь! Страшней этого в жизни не бывает! А говорите – ничего... Молчите? Ну ладно, я вам скажу. Обидели вас.
– Я вовсе и не обидчивый.
– Еще хуже! Значит, потрясенный!
– Вы-то откуда знаете?
– О себе потом расскажу, а сейчас вас послушаю. Не по обязанности, а по характеру. Ну? Запалим еще по штучке для начала?
Нет, здорово вербовал в свой приход, обкручивал. Смех! И, уверенный, что ни в коем случае не поддастся соблазнам собеседника, Игнат тем не менее рассказал ему про Володьку с Петей, которых остановил какой-то дачник, когда они ехали на работу, ребята всегда подъезжали на свою стройку попутно с кирпичом. Дачник уговорил свернуть к нему во двор, засаженный цветущими пионами, и свалить там кирпич с машины. Как назло, и шофер дал себя уломать. Два пиона раздавили в спешке, по хозяин сказал: «Черт с ними!» И заплатил хорошо. Очень радовался, что может начать ремонт. Ну а с ним, с Игнатом, начальство, которое засекло происшествие, как начало разговор? «Ты подрядился эту работу делать?» Он молчал. «Ну, значит, ты!» Он не отпирался. Так и вышло, что он прикрыл Володьку с Петей. Промолчал, что к происшествию непричастен.
– А Володька? – спросил поп. – А Петя?
– Что?
– Тоже молчат? Негоже! Они должны к начальству побежать бы!
– Так, наверно. А мне и в голову не пришло... Как вас зовут? А то не скажешь ведь товарищ поп или товарищ батюшка. Я ж неверующий.
– Это вы говорили уже, я помню. Алексей Григорьевич я. А вы?
– Игнат Семеныч.
– Будем знакомы.
Чуть привстав, они пожали друг другу руки на древнем камне.
– А что теперь мне делать, Алексей Григорьевич?
Подумав и плескучей ладонью сразив комара на шее, поп ответил:
– К дачнику тому заглянуть. Я почему-то полагаю, что ваши Володька с Петей там и работают, типун мне на язык. Это они себе привезли кирпич.
– Да ну?!
– А если нет, слава богу! Тем более ради этого стоит сходить. Скажете потом: поп дурак, а ребят своих полюбите еще крепче.
– Хм! Не пойду я.
– Ошибиться боитесь? Самолюбивый?
Сверху, с еще зеленого, не до полной пропажи потемневшего склона, донесся визгливо-резкий бабий голос:
– Ай-яй-яй-яй-яй! Нет, гляньте-ка! Люди добрые! Сидит и...
– От комаров! – крикнул поп, выбрасывая окурок подальше.
– Родная ведь дочь-то, а ему хоть бы хны! Ее дома нет до сих пор, а он сидит, грешник, и...
– От комаров! – рявкнул поп и встал со стоном. – Не спасешься от нее никогда. Прости, господи!
Игнат тоже встал, чтобы на прощание пожать руку грешнику, и услышал, что поп шепотом обещает спуститься сюда и завтра.
– Приходите и вы, Игнат Семеныч, а?
