Текст книги "Чужая мать"
Автор книги: Дмитрий Холендро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)
– А чего у тебя в чемоданище? – подозрительно спросила она. – Кишки порвешь!
– Гостинцы! – ответил Коклюш весело. – Банка яблок моченых, банка грибов соленых, банка маринованных, банка варенья из ежевики... с орехами, три банки разной фруктовой закатки. Словом, банки!
Он чуть не уронил чемодан у самых ног матери.
– Как же ты допер? – удивился Алеша.
– На такси! – ответил Коклюш. – Чего нам!
– Откуда у тебя деньги? – спросила мать, уважительно оглядывая его. – Американец!
Коклюш засмеялся.
– А я и не платил. Меня барышня подвезла. В такой малиновой кепочке...
Откинув лопату, Алеша вылез из ямы и подошел к нему:
– Какая?
– Такая... – Коклюш осторожно показал руками, какая девушка длинная и тонкая. – Мы в поезде вместе ехали. Анкой зовут.
Видно, что-то изменилось в лице Алеши, даже Коклюш заметил это и замолчал. Мать перестала тюкать своим топориком. А батя, наоборот, с силой застучал молотком по гвоздю. Алеша пошарил руками по горлу, словно искал чего-то... Пропавший голос, наверно... У матери он раньше отыскался, тихий, но непримиримый. Мать подошла и как-то по-змеиному, враждебно прошипела:
– Ой, смотри... Побежишь туда, завертишь хвостом... Прокляну!
9Уже два дня Анка была здесь, а он не видел ее. Опять не спал, пытался представить себе ее лицо. Если Анка, с двумя косицами торчком, карабкалась на дуб, то он знал: это из воспоминаний. Если верткая, с короткой стрижкой, отбросив купальную шапочку, ныряла, как мальчишка, в реку, это тоже были воспоминания.
Городские девушки, приезжавшие на велосипедах и оккупирующие в жаркие дни песчаный пляж и к на лужайке, надевали разноцветные шапочки. Входя в воду и зябко поеживаясь, закрывали уши резиной... Анке шапочка мешала и валялась в траве, как ненужная.
Так какая же она сейчас, Анка? Прошло меньше года, а казалось, не виделись сто лет... Конечно, узко прищуривает свои глаза, и, конечно, они синие... Беззвучно смеется, как год назад, когда он предложил ей поехать в Молдавию и расписаться – там это уже можно было в их возрасте.
А вдруг всего на два-три дня отпустили из труппы артистку, уже знаменитую, хотя и бродячую, как окрестила ее Сучкова? И он не увидит ее. Даже не скажет: «Здравствуй». Но он не мог первым явиться. Он ждал. Ждал, что она прибежит. Или хотя бы позовет.
Утрами, как всегда, Алеша уходил на работу и вдруг почувствовал, какие у него одинаковые дни. Снимали плиты с крановых крюков, отъединяли гремящие цепи, ждали бетона, который каждый день задерживался, трепались, нервничая и ругая начальство...
Сегодня к ним на этаж залез фотокорреспондент из городской газеты. За портретом передовика для первомайского номера. Выбрал бригадира Васю Теплухина – косая сажень в плечах, хоть куда, и цифры что надо. Поставил Васю на фоне стены, самой чистой, аккуратной, ласковой... Вася вполголоса торопил, мол, дела же, а корреспондент дышал на фильтр, вытирал его и трижды проверял выдержку чувствительным прибором – экспонометром. Радовался, какой фон: за могучими плечами Теплухина – облако, полное солнца, все в курчавинах. Корреспондент ждал, когда оно подойдет поближе и попадет на снимок, будет портрет с пейзажем. Как у Леонардо да Винчи, сказал он. Вася слушал и причесывался, глядя в зеркальце, которое носил в кармане...
И вдруг – нырк! – перед аппаратом возник тщедушный Петя Куцуруп, бригадир Алешин.
– Меня снимайте!
Корреспондент засмеялся.
А Куцуруп Васе макушкой до плеча не достает, ну, парнишечка – на улице и не заметишь. Да еще конопатенький. Никакого вида.
– Отойдите, дорогой товарищ! – мирно попросил его корреспондент. – Вы мешаете.
– Не отойду.
– А это моя стеночка! – Куцуруп оглядел ребят и кивнул на них. – Наша.
– Почему? – рассердился тот.
И точно. Эта стенка была не Васиной, а Куцуруповой.
Вася Теплухин – спец по проценту, ставит в стены любую плиту, что привезли и подняли. Без разбора, не придирается, гонит план. А Куцуруп с кем угодно схватится – и с подвозчиками и с крановщиками, если ему дают плиту с изъянами, некондиционную. Строит людям, как себе. Начальники зовут его «белошвейкой». Почему-то недобро.
Корреспондент опешил, а Петюн – его так все свои зовут – давай на ребят орать: что ж они языки проглотили, когда у их стены ставят чужого бригадира!
Ребята заулыбались.
– Да ну... Подумаешь...
– И облако тут! – подал слабый голос расстроенный корреспондент.
– Все свои... – поддержали ребята, щедрые от своих достижений.
– Да не в том дело, что чужой, – смутившись малость, сказал Петюн. – Чужих нет... А в том, что бракодел он, наш Вася, которого вы поставили для фото. Самый передовой бракодел! Ты уж, Вася, на меня не дуйся, как барышня, я тебе всегда говорил, кто ты есть. А меня снимать, конечно, не надо, я пошутил...
Фотокорреспондент повел Теплухина к его стене и сам же пропел:
– Не-е-ет!
Взять крупно – все огрехи вылезут. И облако опять же с другой стороны. Не выходит Леонардо да Винчи. Захлопал он, бедный, себя ладонями но ляжкам, как домашняя утка крылышками. Хлопает, а взлететь не может. Ребята зареготали, стали приводить его в чувство разными советами, кричат Теплухину:
– А ты, Вася, к стенке! К стенке!
– К своей, к своей!
– Тра-та-та!
Разыгрались, развеселились. Вася Теплухин подошел к Куцурупу, снисходительно похлопал по плечу, как победителя, и зеркальце отдал. Тогда ребята окружили корреспондента:
– Петюна щелкните!
– Петюна!
Щуплого бригадира Алеши звали, как его старшего брата...
Корреспондент щелкнул Петюна, но без энтузиазма. Уж очень ему нравился Вася. Фигура!
Потом давали зарплату.
Едва начал он приносить домой деньги, мать потребовала, чтобы все отдавал ей. Ну, кроме необходимого. На обед – рубль в день. На сигареты шесть рублей в месяц и на кино – два, всего восемь. Уступила в конце концов до десятки, потому что Алеша засмеялся и сказал, что она забыла про автобус, и надо платить, еще не возят бесплатно!
– Что верно, то верно, – сказала мать.
Сама отсчитывала. Так и шло, пока раз он недодал матери половины.
– Я на книжку кладу!
И мать не зашлась. Она не спешила заходиться.
– Покажи!
Алеша показал сберкнижку. Она полистала и попросила на всякий случай написать ей доверенность. Каждый месяц он показывал сберкнижку: как там растет цифра. Скапливать деньги – это ей показалось хорошей приметой. Заметила, правда:
– Я жизнь прожила, а книжек не имела. – И вздохнула: – Да мне на книжке и держать нечего.
И тут же вспомнилось Алеше, как он хныкал маленький:
– Степке купили велосипед, а мне нет. Почему?
– Потому что они глупые. А я деньги откладываю.
– Зачем?
– Чтобы копейку сколотить.
– Для чего?
– Она рубль бережет, дурачок!
Мать гладила его по голове горстью, никогда не распрямлявшейся до конца.
Между тем цифра на его книжке росла хоть и медленно, зато верно. Алеша заметил, что жизнь после отказа от быстрохотства требовала жуткого терпенья, зато радовала надежностью. Верностью, как сказала тетя Варя. Сегодня после работы Алеша снял деньги, зашел в «Культтовары» и купил баян. Продавец сказал, что хороший. Даже очень.
В минувшие месяцы тетю Варю нет-нет да спрашивали, что это она перестала на баяне играть, скучно!
Варя взмахивала рукой, отвечала, как однажды ответила Алеше:
– Старая, отыграла!
Когда Алеша притащил новый баян, тетя Варя не ахнула, а просто села, раскинув руки. Молча. Сидела у себя на кухне как немая, а потом заморгала веками, чаще, чаще. Алеша испугался:
– Да что вы, теть Варь! Я же обещал!
– Мало ли чего мне обещали!
– Скоро День Победы, и вы опять заиграете на баяне. В этот день везде поют и танцуют.
– Пальцы!
Она подвигала ими.
– Да ну вас!
Тетя Варя вдруг вскочила, заметалась:
– Ты переплатил, наверно? Я верну тебе лишек. Сколько?
– Обижусь, теть Варь. Я сказал: обижусь.
– Не обижайся!
– Сядьте. Подарок это. Ну!
Влажные глаза ее смотрели на него и таяли, как от солнца.
– Ах, Алеша, Алеша...
– Анка вернулась, – сказал он. – А я еще не видел ее...
– Прячется, – объяснила тетя Варя.
– Почему?
– Тебя боится. Вот и прячется.
– Что же делать?
– Пойди к ней. Сам пойди.
– Так не я убегал, – усмехнулся Алеша.
– Может, ты сам боишься ее? – спросила тетя Варя.
– Может, – признался он. – Она артисткой стала... А я кто? Обыкновенный парень.
Тетя Варя выпрямилась.
– Ну уж, и обыкновенный! – возмутилась она. – Да ты лучше всех, Алеша!
– Вы со мной, как с ребенком...
– А ты и есть ребенок... Ты всегда им будешь. И оставайся. За это тебя любить будут.
– Кто?
– Анка будет любить.
Когда он вышел на улицу, из дома донесся робкий звук, вздрогнувший за оконной занавеской. Тетя Варя осторожно пробовала баян...
А на далекой скамейке, под фонарем, торчала спящая фигура. Вот тебе и Анка приехала, а Сергеич опять дремал там же и так же. Почему?
– Дядя Сережа, как Анка? – спросил Алеша, остановившись.
Сергеич, не шевелясь, разомкнул дрожащие веки, безучастными глазами, в глубоких сургучных жилках, уставился на Алешу, просипел:
– Анка как Анка.
Да что же это с ним?
– Голу-уба моя! – донеслось врастяжку из-за ворот. – Голуба, заинька-al
И Алеша зашагал прочь, ускоряя шаг.
10Мать была в церкви, и он перекусил и быстрей ушел из дома, чтобы мать не успела заглянуть в сберкнижку, если вдруг вернется. Предстоял разговор, хотя он приготовился не бояться его. Он уже большой, в конце концов... Немного оставшихся денег засунул под скатерть на углу стола.
А теперь – к Анке.
И едва решился, как понял: не может.
Он сошел с ума, когда она уехала... Он забыл про экзамены в институт и даже не пожалел об этом, сотворил свой агрегат из дисковой пилы и мотороллера, получил тумаков от мосластых пильщиков из Верхней слободки, да что там тумаков, проще сказать – по морде, залез на второй этаж по водосточной трубе и попал в милицию, а все из-за денег, тугриков, или башлей, как называла их сейчас молодежь, которые он раздобывал, чтобы поехать за ней, за Анкой, разыскать неизвестно где. И все серьезно. Там, внутри себя, он был серьезным парнем. Ладно... Об этом он ей никогда не расскажет...
Но сейчас-то она рядом, а он не идет. А почему он должен первым явиться к ней, как будто ничего и не было – ни ее отъезда, ни этого года? Могла бы сама дать знать о себе, даже если приехала на два дня! Так он уговаривал себя... Пока не понял, что изо всех сил рвался к ней, неизвестно куда, потому что ей было плохо, в чем он не сомневался, а выяснилось, что хорошо...
А может, она уже уехала?
Он взял с собой транзисторный приемник, пластмассовую коробочку, полную голосов, музыки и хрипов, чтобы не так одиноко было. Сиди на горке, на свежей траве под березой, возле пня, смотри на воду и слушай... Сквозь музыку и хрип он и услышал:
– Здравствуй, Алеша!
Сначала он не поверил, вроде это представилось ему, и выключил приемник.
Она стояла в своей малиновой кепочке на темных волосах. Он сразу узнал эту кепочку, рдеющую в слабых остатках быстро таявшего дневного света. Закурил и при вспышке спички увидел, что глаза у Анки – еще недавно чистые огни – густо накрашены и от этого стали больше, чем раньше, будто выросли, а улыбающиеся губы тоже накрашены. Губы выгнулись, как на рекламной картинке, и влажно поблескивали. Вот какой броской стала Анка – что-то новое, цирковое... Как с картинки, правда. Если снять все это незаметным прикосновением, увидят, какая она особенная, не похожая на искусственных красавиц. Но он-то и так знает это...
Тонкий нос заострился, похудела.
– Прямо телепатия, – сказал он, с трудом набрав в себя воздуха.
– Почему это? – спросила Анка, опускаясь на свой пенек.
– Я думал о тебе. Только что. Встань!
Он накрыл пенек носовым платком, и она снова присела.
– Спасибо.
И спросила наигранным незнакомым голосом, в котором слышалась фальшь, он не напоминал прежнего ее голоса, порывистого, взахлест.
– Только что, в эти вот минуты и думал? А в другие? Не вспоминал?
Алеша впился в нее глазами:
– Приехала?
Анка отвела свои накрашенные глаза, долго глядела на реку.
– А тут все по-старому... Те же коряги в воде...
– У нас пока ничего не меняется, – сказал Алеша, – как в Англии.
И опять полез в карман за сигаретами.
– Дай и мне.
– Куришь? – Он поднес Анке горящую спичку...
Казалось, встретятся, закричат наперебой, радуясь и негодуя. А вот сидят, и разговор не клеится. Алеша впервые почувствовал, как словам неожиданно трудно стало пробиваться сквозь толщу дней.
Анка курила. По-настоящему. Посмотрела на Алешу, засмеялась.
– Слушай, что это ты вдруг стал строителем?
– А чего? Не нравится?
– Просто удивлена. Столько учиться, чтобы стать рабочим?
Алеша возразил ей мрачно:
– И рабочий должен быть образованным.
– Я сама читаю газеты... Не говори так. Не для этого ж ты учился!
Алеша носком ботинка растер в траве сигарету. Пальцы дрожали. Ему хотелось успокоиться. Усмехаться надо, усмехаться! Побольше усмешливости.
– По рассуждению моей матери, теперь учиться вовсе не надо. Все покажут и объяснят. По телевизору. Хоть космос! Хоть «Сагу о Форсайтах»! Пожалуйста!
– Ну что ж, – засмеялась и Анка. – Может, она права.
Да-а... Не получается разговора, подумал он, хоть умри. Вот сейчас возьмет и скажет об этом Анке. Скажет, у него дикое ощущение, будто они разучились разговаривать друг с другом. Почему?
– Алеша, о чем мы? – спросила Анка.
Она всегда опережала его.
Ответить, о чем он думал сейчас? Но, оказывается, он не хотел по ее воле и команде развязывать язык, освобождаться от этой внезапной скованности. Предельно ясно он почувствовал вдруг желание и необходимость все держать в своих руках.
– О чем? Как о чем? Выясняем статус-кво, которое тебя не устраивает. Что было, что стало...
– А что?
– Ты артистка, я рабочий...
– Чудак ты, – вдруг обыкновенно сказала Анка, своим прежним голосом, от которого он вздрогнул. – Меня не устраивает! Думай так, если хочется... Не в этом дело! О чем мечтали, а к чему пришли?
– То есть? – не понял он. – Ты что, недовольна своей судьбой ?
– Я жизнь повида-ала, – протянула Анка.
Он как раз закуривал снова, задержал спичку в руке и даже поднес поближе к ней.
Анкины брови поднялись высоко на лоб, не всползли, а взлетели. Она улыбнулась. Улыбнулись ее глаза, всегда уверенные в своей правоте, а сейчас странные. Он ждал, что она еще скажет. Спичка тлела в его руке. Анка молчала. Поулыбавшись, снова воскликнула весело:
– Ого, сколько я повидала!
По этой ее веселости, как бы изнутри подхлестнутой, он понял, что предчувствия не обманывали его. Беда у нее, беда! Даже маленькие неприятности вызывали у Анки веселое возмущение миром. Но сейчас сквозь улыбку слова звучали так, будто она смеялась над собой, не знавшей, не понимавшей этого мира раньше... Какая у нее беда? Ему хотелось узнать и не хотелось. Вдруг открылось главное, почему он боялся увидеть Анку. Услышит, узнает такое, чего уж не поправить, и мир рухнет!
Никаких бед. Хватит.
Алеша быстро спросил, и голос его неузнаваемо охрип при этом, еле продрался сквозь эту хрипоту:
– Ты зачем уехала? Почему? Ну!
Анка молчала.
– Ну! – повторил он. – Сама не знаешь?
– Знаю, – спокойно ответила Анка, без гнева и обиды, даже смиренно.
– Ну!
– Все просто, Алеша... Мешать тебе не хотела...
– Мне?
Анка помолчала, склонив набок голову. Глаза привыкли к темноте, и он видел ее.
– У тебя своя радость – институт, – сказала она. – А у меня – своя беда... Отец! И уехала я из-за него. Ради него... Не могла смотреть, как он пьет, спит на скамейке возле дома... Помочь хотела ему... Давно хотела, мучилась... Думала, вот кончу школу... И... Я уехала для него. И для тебя.
– Выходит, я во всем виноват?
– Ни тебя, никого другого я ни в чем не виню. Рассказываю, как вышло. Уехала.
Она опять замолчала.
– Куда глаза глядят? – спросил Алеша.
– Да нет! – усмехнулась Анка. – Как раз в те дни, когда ты о деревеньке, о своей мечте...
– Ну!
Анка вздохнула и договорила решительно:
– Как раз в те дни прочитала я объявление... О том, что новый цирк на льду набирает молодых фигуристок. По конкурсу. Я молодая? Способная? Все детство твердили – да! Срок истекал, считанные дни оставались, ждать некогда. И я...
Анка вновь замолчала.
– Где объявление прочитала?
– В газете.
– Какой?
– Московской. В «Вечерней Москве». В «Вечерке».
– Откуда взялась она? Где ты ее увидела?
– У Нади в библиотеке.
– Надя подсунула?
– Нет... Случайно увидела... В читальном зале... Роковая случайность, Алеша... – Анка засмеялась.
Значит, ей было горько.
– Аня, Аня... А мне ни слова!.. Как же так?
– Я сказала – не хотела мешать... В институт – пожалуйста! Но ведь это пять лет! Пять лет ждать? Не могла. К тому же поссорились...
– Эта ссора, – процедил сквозь зубы Алеша, сдерживая себя, чтобы не вспыхнуть, – пришлась тебе очень кстати!
Анка вздохнула:
– Ребятенок... Ну тебя!
Алеша вглядывался в темноту, но, как ни старался, не мог разглядеть лица Анки. Так, что-то обрисовывалось неясно...
Темнота сгущалась, свежая, весенняя, не разреженная ни луной, ни звездами... Серьезно Анка считает, что он «ребятенок»? Пошутила? Голос ее прозвучал скорее печально.
– Наверно, я действительно глупый, – робко сказал он, выхватывая из пачки еще одну сигарету и несколько штук уронив на траву. – Не понимаю... Как это – уехала, и ни полслова! Это ж мы с тобой, Анка! Не просто знакомые люди... Мы с тобой!
– Я боялась, – сказала Анка отрывисто и сердито.
Значит, чувствовала себя виноватой, она не любила каяться, и теперь Алеша усмехнулся:
– Чего?
– Того, что отговоришь меня... Ты... мог бы... – призналась она, медленно выговаривая свои слова, как будто думала над каждым звуком.
– А ты не хотела, чтобы я отговаривал?
– Я сказала тебе, чего хотела...
Он еще усмехался:
– Заработать деньги хотела... Сразу!
– Да.
– Много!
– Зачем мне мало? – усмехнулась и Анка. – Только тысячи!
– Слободская закваска!
– А как же? Я тут родилась. Много и сразу! Чтобы построить кооперативную квартиру, отца забрать. Как я этого хотела, Алеша!
– Ему лечиться надо.
– И это... Он сам собирался. Узнал, что есть такая больница под Полтавой, специально для таких случаев. С радостью берут, когда люди хотят, и хорошо лечат. Да мать не пустила!
– Почему?
– Вот еще! На это деньги-то изводить? Велела ему ходить с козой... Паси, дескать, козу, а не сиди с дружками, и пить отучишься. Ну, он пас козу у реки. Сам знаешь как... Выпьет бутылочку, которую заранее в карман сунет, и поговорит с козой о жизни. Потолкует... Жалко мне его!
– А меня? – спросил Алеша. – Не писала даже! Забыла?
– Все о себе, о себе...
– Я?
– Ты всегда только о себе думал... Даже мечтал... А я – о тебе. – Она неожиданно засмеялась так знакомо, так весело и вместе с тем с неприкрытой беспощадностью. – Верила, что поступил в институт, учишься! А ты вон... Но не из-за меня ведь, правда?
– Правда.
– Слава те... А все же обидно, Алеша.
– Я не обижаюсь...
– А мне обидно... Так у тебя все было красиво. Деревенская школа, снег... Поэтически... Да. Ничего у нас не вышло!
– Чего не вышло? Может, ты просила три комнаты, а давали две?
– Пять.
– Нет, серьезно.
– Ни-че-го! – сказала Анка. – Из тебя учителя, из меня фигуристки
– А эти картинки? «Это я!»
Анка махнула гибкой рукой:
– Ложь! Не я это... Дай сигарету.
– Погоди... Как? Но в цирке ты танцевала?
– Конечно. В кордебалете. В массе... – Она опять засмеялась над собой так же безжалостно, как только что над ним. – В сырковой!
– Как это понимать?
– Когда мы размякали от усталости, режиссер злился и кричал на нас: «Сырковая масса!»
Теперь и Алеше стало веселей. И все? Это все?
– Ну ладно... Кепочку малиновую привезла! – смеялся он счастливо. – Прямо с той картинки!
– Да, у Риты взяла, хорошая девочка! Еще десятку не забыть отправить ей. За эту кепочку...
– Все сказала? Все?
– Нет.
– А что?
– Это, сказанное, – пустяки.
– А что? – повторил он.
– Я замужем была, Алеша.
Долго Алеша глядел на Анку и все еще улыбался.
– Замужем? – наконец прошептал он, точно ослышался и проверял ее: неправда, невозможно, как же так? – Замужем?
– Вроде бы, – сказала Анка, вздохнув протяжно, словно донесла до точки свою тяжелую ношу. – Вроде бы, вроде бы, вроде бы...
Будто на патефонной пластинке сорвалась нитка, и сбившаяся с пути иголка забегала по беспрерывному кольцу.
Месяц, как вчера, лежал на воде, и вода перетекала его, вздрагивая, и звезды дрожали в ней, и казалось, что это никогда не кончится, у реки ведь не было конца.
– Что значит «вроде бы»?
– Не расписывались! – ответила Анка. – Он старше, но... такой...
– Какой? – недобрым голосом спросил Алеша. – Ты... любила его?
– Немножко...
– Ну что ж... Вроде бы... Немножко... Сейчас, наверно, так принято? Он из того же цирка? – спрашивал Алеша сухим голосом, все в нем высохло вдруг, страшней, чем в пустыне.
Анка не отвечала на его вопросы. Анка говорила:
– Я получила от тебя письмо. Лучшее, наверно, какое можно получить в жизни. Но... вот что запомни... Я вернулась и буду жить здесь, но я не вернулась. Ты меня не жди. Я уехала. Совсем, Алеша. И все. Ну вот, сказала... Теперь все!
Анка поежилась, холоднее стало у реки, поднялась. И оставила на пеньке Алешин платок.
Пришла и прошла та минута, которой он так боялся.
