Текст книги "Чужая мать"

Автор книги: Дмитрий Холендро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

12

Тысячи ног, которые утром бесконечной чередой спешили к заводской проходной, вечерами несли уставших людей в обратную сторону. Над бульваром, над их головами, натягивали кумачовые лозунги. В свежую зелень, как в раму, врезались щиты-плакаты, приветствуя май и весеннюю спартакиаду.

Таня радовалась, что кого-то заботило еще что-то, а сама, свесив сумочку в руке, печально шла и думала – о чем, никто и не догадался бы.

«Господи! – думала она, обращаясь вовсе не к господу, а к самой себе. – Найдется ли в отдаленном будущем хоть один человек, который поймет, как мы хотели счастья и как теряли его?» Отдаленное будущее казалось ей счастливей нынешних дней. Иначе зачем жить? Постепенно она уточнила: «моих нынешних дней» – и перешла с бульвара на тротуар, чтобы свернуть в угловой гастроном. И несчастным требовалась еда, тем более после работы.

А работа в эти дни была напряженной донельзя и раздирающей мозги то слишком рискованными, то половинчатыми мыслями, и те и другие не устраивали и поэтому утомляли.

Две домны выплавляли ферромарганцы, необходимые для сталелитейной промышленности. Но вот беда! При выплавке этих самых ферромарганцев образовывались щелочи, которые казались Тане существами с характером, зловредным конечно. Вместе с доменным газом, уходящим в кауперы нагревать воздух для тех же домен, щелочи проникали туда и разрушали кожухи, верхнюю одежду кауперов. Никакая огнеупорная кладка не удерживала этих зловредных щелочей.

Дошло до того, что сократили процессы. К стыду завода, заработали ниже своих возможностей, чтобы не отключать то один, то другой каупер для полной замены разрушенных кожухов, потому что эта замена – дорогое удовольствие.

Но и при ослабленных нагрузках кожухи все равно исподволь трескались. И огромные убытки скоро снова грозили стать явью.

Министерство прислало толкового инженера Лобачева, имя которого Таня слышала и раньше. На Сиреневой его попросту называли Валерой, он вырос по соседству. Видный был мужчина, высокий, плечистый, резковат в словах, но это ей даже нравилось. Не размазня. Однако вот уже который день не решался оценить ее простое предложение и сдержанно бросал в ответ одно-единственное слово:

– Думаю.

А что тут думать? Проклятые эти щелочи неизбежно выделялись в кауперах при охлаждении газов, едва их температура падала ниже четырехсот градусов. Так? Так. Охлаждение происходило, потому что кожух на каупере окружен обыкновенной атмосферой, по существу стихией со всем ее непостоянством плюс капризами – дождями, снегами. Между тем высокая температура была единственным барьером для этих щелочей. А что, если взять да и отделить кауперы от неуправляемой стихии? Одеть их в дополнительные, так сказать, внешние кожухи, во вторые рубахи, на которые пусть себе и наваливается атмосфера. До внутренних она не доберется!

По всем расчетам, каупер станет жить в тепле, не требуя непредусмотренных ремонтов. Вторые рубахи – тоже не бесплатно, но зато – один раз. А дальше – работа на всю мощность.

Выбивая чеки, касса гастронома пошумливала, как автомобильный стартер. Когда-то Таня хотела водить машину. Они с Костей начали даже откладывать деньги на свой автомобиль, но, как почему-то говорил в таких случаях Мишук, лопнула мечта соленого огурца.

Уже выходя из магазина, Таня хватилась, что не купила сливочного масла. Увидела рокфор, обрадовалась и про масло забыла. Она посмотрела на длинный хвост людей у кассы, которая все старалась и никак не могла завести мотор, и махнула рукой. Можно было бы Мишука послать, но он почти безотлучно живет у дедушки. «Привыкай жить одна, Таня, – подумала она и посмеялась: – Ладно, изжарим яичницу на рокфоре!»

– Татьяна Антоновна!

Это ее. И это Лобачев. Она узнала его по голосу раньше, чем увидела, и он позвал еще раз – громче.

Он стоял у вишневой «Волги» с московским номером, на которой и прикатил сюда, и уже рванулся навстречу Тане:

– Давайте вашу сумку.

– Не дам, – ответила Таня, крепче сжимая ручки и ловя себя на неуместной мысли: хорошо, что у нее сумка модная, нейлоновая, вся расписанная, как радуга. А почему – хорошо-то? Хорошо, и все.

– Мы можем подвезти вас. Вон какая очередь на автобус!

– Нет, я пройдусь.

– Под зеленью? Заманчиво.

Таня вскинула голову:

– Верно, уже зелень кругом! Я давно не гуляла...

– Может быть, разрешите проводить вас? Дело в том, что и я не бродил под зеленью лет сто.

– Ого! Значит, вам, как минимум, сто тридцать пять? А вид цветущий! – попыталась пошутить она.

– Я отпущу машину?

Таня не ответила, и он кинулся к своей «Волге», а Тане захотелось быстрее уйти с многолюдного перекрестка, казалось, все на нее смотрят, выворачивая шеи так, что, по студенческому выражению, позвонки хрустели.

Но она не замечала, как из глубины бульвара, из-за газетной витрины, на нее действительно вовсю глазели две женщины. Да, на Таню заинтересованно таращились Юля и ее подружка, которую называли Людочкой, потому что она вся лучилась от доброты, а не от полноты и не от пирожков, которыми торговала на перроне, в ларьке, едва вмещавшем ее.

– Вот, – сказала Юля, – ждали Костю, а увидели его жену. Пожалуйста! Смотри!

– Кра-а-сивая! – ласково пропела Людочка.

Юля вздохнула так, как будто ее казнили.

– Юбка замшевая и кофта – фик-фок! – продолжала Людочка. – А вышагивает! Как принцесса! Будто это и не улица, а сцена. Учись. Это женщина!

– Зачем я ему? – снова вздохнула Юля.

– Юлька! Ты куда отвернулась?! Самое твое время! Кто с ней? Это ведь не Костя? Нет?

– Нет, не он.

– Я сама знаю! Номер машины запоминай. Тридцать два – сорок семь... Повтори!

– Тридцать два – сорок семь.

– Костя должен сегодня же все узнать! У нее же свидание! О! На бульвар пошли. Гляди! Недаром я тебя сюда позвала. Как чувствовала! Чем ты мне отплатишь?

– Конфетами? – робко спросила Юля.

– Платье сошьешь. Помодней! – серьезно сказала Людочка.

А Таня и Лобачев удалялись, и разговор у них был самый деловой.

– Я обрадую вас, – сказал Лобачев. – Принцип, предложенный вами, надежен и приемлем.

И стал хвалить Таню, а она, чувствуя себя счастливой, несколько раз напоминала, что это не она одна, а вся их группа ломала голову. Спасибо, что он разобрался.

– Пока на бумаге.

– Понимаю.

– Но я уверен, что и практика не подведет. Завтра поговорю с главным, вместе пойдем к директору, и начнут монтировать.

– Без вас?

– А зачем я? Нужен ли я вам? Вот слово, которое я не хочу ловить и прятать, раз уж оно вырвалось. И адресовано оно не группе, Татьяна Антоновна, а только вам. Лично, как говорится. Минуту назад я мог поклясться, что не спрошу вас об этом. Но – вырвалось... Дело в том, что я не умею притворяться, или, как сейчас говорят, химичить. Хотя бы поэтому простите меня.

Все эти дни она, конечно, замечала его взгляды, наполненные тем, чего, пожалуй, не удается утаить ни одному мужчине, который...

– Вы молчите, Татьяна Антоновна?

– Я ничего не поняла.

– Бросьте! Я все сказал. И вы все поняли.

Некоторое время они шли молча, скрипел песок под подошвами, особенно когда в нем попадались галечки.

– Хорошо было раньше, – сказал он наконец. – Знали, что и как говорить. Умели.

– Ну, и что бы вы мне сказали... по тем законам?

Он отвел руку и начал, как бы декламируя и улыбаясь все шире:

– Я не видел еще в своей жизни такой женщины, как вы! Чтобы она так ходила, таким голосом разговаривала. И о чем? Даже о кауперах!

– Как?

– Не вынужденно, а с увлечением!

– С ума сойти! – сказала Таня, смеясь.

– Лучше бы мне вас не встречать! И страшно, если бы не встретил! Для чего я тогда родился?

Она так захохотала, что остановилась и закачалась.

– Молчите, Таня! – воскликнул он, краснея. – Дайте мне сказать все!

– Пожалуйста.

– Но больше нечего добавить, – вдруг сказал он. – Разве то, что все это серьезно. Увы.

– Что?

– Что вы сейчас слышали.

Опять поскрипел песок.

– Что у вас с Костей?

Таня снова остановилась, вспыхнув:

– Кто вам сказал?

– Я сам догадливый. Мы с ним – друзья с мальчишеской поры, а он не позвал в гости. Значит – некуда. А с кем я мог говорить об этом? С ним. Или с вами. Почему вы так быстро идете? Просто припустились! Даже говорить трудно на такой скорости.

– А вы покороче.

– Всегда казалось, что талантливый человек весел.

– Если нашел себя.

– Но ведь вы нашли?

– Но это, оказывается, еще не все. Нашла себя, но совсем не знаю, как находят счастье. Знаю, что его даже не выплачешь...

– Вы плачете?

– Сегодня люди иначе говорят, иначе одеваются, но и в реактивных самолетах еще долго будут плакать, как плакали в возках, катящихся по старым российским дорогам...

– Я хотел бы, чтобы вы никогда не плакали. Честное слово. Он сказал это так беспомощно, что Таня опять рассмеялась, открыв белозубый рот.

– Валерий Викторович, не выйдет, похоже, я от природы несчастливая.

– Это не редкость, – сказал он. – Редкость – счастье. Однако я рассмешил вас и увидел веселой. Уже удача. Простите за все, что наговорил вам. И что, повторяю, увы, серьезно. Что делать дальше?

– Пожелаем друг другу доброй ночи на этом углу.

Назавтра он опять провожал ее и говорить старался о вещах посторонних. Таня призналась, что у них в отделе, где кульманы стоят в тесноте, а это способствует общению, частенько слышится имя Валерия Викторовича. Земляк. За делом она не очень перехватывает фразы, летающие над столами туда-сюда, как шарики пинг-понга, но уловила информацию о том, что Валерий Викторович бывал в зарубежных странах. Что его там поразило? Больше всего.

Валерий Викторович отвечал, что как-то не задумывался, он всегда возвращался усталым, хотелось поскорее домой, на свою землю.

– А впрочем... Поразило? Вот разве... При посадках в самолеты не толкаются. Это я заметил, потому что очень удобно для усталого человека, когда с боков не давят и не колотят. Даже малограмотные пассажиры развивающихся стран выстраиваются и учтиво бредут медленной цепочкой. Прилетишь домой, на первом же аэродроме у трапа – нетерпеливая куча! Стюардесса срывает голос, люди с трудом, наперекор себе, сбиваются в какую-то фигуру, в лучшем случае напоминающую треугольник. Спешим. Как будто самолет может улететь без нас! И теряем уйму времени. Никак не можем организоваться в мелочах.

– Почему?

– Я сказал – нетерпенье. Душа, наверно, такая.

– Какая?

– Лихая... Ненасытная... Щедрая... Она и торопит. И, конечно, неорганизованная. Вся из крайностей.

Уже на углу, там, где вчера простились, он требовательно спросил, подняв глаза:

– Таня, вы хотите, чтобы я поговорил с Костей, с Михаилом Авдеевичем? Я могу, с кем угодно!

– О чем?

– Обо всем. Ах, как трудно, черт возьми! Простите, я не мастер... Может, будет легче, если вдруг сразу взять и перейти на «ты»? Махнуть, как выражаются нынче юные, которым, кажется, все легко...

– Но... я не могу вот так, с лету, махнуть на «ты», Валерий Викторович!

– Один человек как-то внушал мне, мальчишке: «Если долго не переходят с «вы» на «ты», это надежно. Надежные отношения».

– Кто же так славно рассуждал?

– Ваш родственник. Дядя Миша Бадейкин. Вы не поймете, кем он... в этой пустынной пустоте безотцовщины... Видите, мне даже слов не хватает... В какую ситуацию кинула меня судьба! Не могу! И все хочу выяснить быстрее.

Она повернулась и ушла своим летящим шагом раньше, чем он успел опомниться.

И настало новое завтра, после которого уже не будет никаких надежд на скорые встречи. Он уезжал. И снова провожал ее домой, надеясь на долгий путь, но она вдруг обронила:

– Вон мой автобус.

Он схватил ее за руку, по разжал пальцы, так она рванулась.

Из-за наглухо закрывшихся дверок автобуса она даже не махнула ему, будто он для нее пропал, а он сошел с тротуара, зашагал по мостовой вслед за автобусом и только тогда остановился, когда шофер бегущего мимо «рафика», этакой автобусной коробочки, на шустрых колесах, визгливо вильнул в сторону и, приоткрыв дверцу, рявкнул:

– Чучело!

Чучело, в сером костюме с отстроченными бортами, в отпрессованных брюках, захохотало, замахало портмоне, находчиво выдернутым из кармана:

– Выручи! Друг!

И шофер второй раз завизжал тормозами.

– Куда?

– Газуй! Я покажу, где встать.

И снова у рокового угла он взял Таню за руку и заговорил:

– Ты не ответила мне вчера.

– Вы уедете и все забудете.

– Я вернусь. За тобой.

– У меня есть сын. Ему десять лет.

– С удовольствием взял бы еще и девочку. Зарабатываю я солидно.

Перед своим подъездом Таня вдруг оглянулась. Он все время смотрел ей в спину и вздрогнул. А она улыбнулась и крикнула:

– Я приду проводить вас завтра!

Он и не ждал большего. Но через минуту стало жаль, что она не задержалась еще хотя бы на два слова. Может быть, на нее глазели знакомые из окон дома? Таня, конечно, была из тех, кто этого не переносит. И ему надо живей уйти. Но это лишь догадка, а уходить не хотелось, и он сел на чугунную ограду здешнего сквера, под кроной акации, загустевшей в эти дни, и закурил...

На рассвете Таня подошла к уличному окну своей квартиры и сразу увидела, как в темной тени, будто в глубине листвы, то тлела, то вспыхивала сигарета. Сначала Таня рассердилась, а потом ее окатила радость, странная и напряженная – до звона в ушах. Неужели он всю ночь сидел? Нет, конечно. Ушел и вернулся на рассвете. А вдруг это Костя там? Сидит и курит.

Она вышла на балкон и позвала:

– Молодой человек! – и увидела, как он соскочил с ограды, подбежал и замер в ожидании, это был Лобачев. – Спичек нет. Не могу сварить себе чашки кофе. Помогите, пожалуйста! У вас есть спички?

– Спускайте корзинку, – приложив ладони рупором ко рту, негромко, но слышно крикнул он.

– Как?

– На веревке.

Он рассказывал ей позавчера, как в Неаполе, в тесных кварталах, где улица заменяет двор, женщины с балконов всех этажей спускают корзинки на веревках за овощами, и уличный торговец, вооруженный безменом, выполняет громогласный заказ хозяйки. Не было ишачка с повозкой, полной капусты, не было неаполитанской песни, сигналящей о повозке, но корзинка на бельевой веревке скользнула с третьего этажа до тротуара и вернулась с зажигалкой на дне, изящной, матово-серебряной. Кроме зажигалки на дне Таня нашла картонный листок не больше спичечной коробки, атласный на ощупь, с волнистыми краями. На листке – адрес и телефон.

Он увидел, что она рассматривает его визитную карточку, и снова приложил руки ко рту:

– На всякий случай!

И оба рассмеялись.

И родился в доме огонь под кофейной туркой, и чашка горячего кофе появилась, скрасив одиночество и стирая следы бессонной ночи.

Таня встала под душ, и чем сильней открывала его, чем острей покалывали хлесткие струи, тем заметней прояснялось в голове, обтянутой резиновой шапочкой. Надо ли ей идти провожать Лобачева? Своя машина – не самолет, не поезд; значит, Лобачев будет ждать ее, ведь она обещала. Обязательно кто-то придет с завода, воскресенье этому только способствовало, будет три-четыре официально-дружеских лица. Ну и пусть, она естественно станет еще одним лицом среди других. У нее гарантия безупречности: дело.

Что же ее смущало?

Муж объявил ей, что уходит из дома. К другой женщине. Не ты ему, а он тебе сказал это. Оскорбительное чувство, возникшее тогда, не унималось. Так, может быть, из-за него, а не из-за чего другого она затеяла свою непонятную игру с Лобачевым? Но если у Валерия действительно все всерьез, играть нельзя, это стыдно. Вот что и смущало.

На секунду вспомнилось, как Костя дымил в кухне, и забылось.

Надо ли ей провожать Лобачева?

Она отбросила колючую щетку с ворсом, сделанную точно бы из стекла, сдернула с головы шапочку, рассыпав волосы по плечам, схватила полотенце, накинула халат и уселась перед зеркалом причесываться и «делать» лицо. Брови, губы – это немножко требовалось, хотя она и не любила дарить этому время и еще больше не любила, чтобы смотрели, как она «делает» лицо, и поэтому вдруг порадовалась, что теперь одна дома. Во всех минусах есть свои плюсы.

И в эту самую минуту в прихожей задребезжал звонок. Вот тебе. До чего же не вовремя!

Она задержалась у двери и спросила, механически подтянув поясок на халате:

– Кто?

– Я.

– Мишук?

Цепочку – вон, поворот замка, и вот Мишук – в своей зеленой куртке, родной, но незнакомый, с не по возрасту угрюмым лицом. Старательно согнув голову, едва открылась дверь, не смотрит на нее, что он натворил?

– Ми-ишук! – Таня наклонилась и присела, чтобы чмокнуть сына, но он оттолкнул ее неожиданно сильным плечом и зашагал по коридору.

– Что случилось? – крикнула она вслед.

Будто не услышав, он шагал в кухню без слова. Только шмыгал носом. Она вошла за ним.

– Я спрашиваю тебя: что случилось?

Он сидел на табуретке, для прочности зацепившись грязными ботинками за ее тонкие ножки. Она присела напротив. А он вскочил как ужаленный и не взял, а сорвал с газовой плиты зажигалку.

– Рон-сон! – замедленно и брезгливо прочел он латинские буквы. – Это его?

– Чья?

– Я все видел, я подошел как раз, – давясь от незнакомого чувства впервые переживаемой им ненависти, прошептал Мишук. – Ты на балконе, а он...

– Где ты ночевал? – спросила она.

– Я достану свинчатку.

– Что?!

– Знаю, где ее достать.

– Где ты ночевал? – повторила Таня.

– С папой.

– Но там же холодно! – испугалась она.

– Нам вдвоем было тепло.

– Так, – сказала она, успокаиваясь, хотя еще и не совсем. – Зачем же тебе свинчатка?

– Я убью его.

Таня хмыкнула и рассмеялась, наполовину искусственно, но все же надула Мишука, понимая, что, как это ни мучительно, больше ничего не может сделать.

– Это Лобачев, Валерий Викторович, папин знакомый, даже друг, мой начальник, приехавший из Москвы. Он позвонил, поздравил меня с хорошим предложением по работе. Ночь провел за чертежами, разобрался и сразу позвонил. Можешь и ты поздравить маму, если хочешь. У меня успех на заводе. А зажигалка? Да, я попросила его, этого Ронсона, принести зажигалку. У меня не было спичек. Он принес. За что же его убивать?

Взгляд Мишука начал быстро меняться. Из тяжелого становиться растерянным. Сын молчал, моргая, а она спрашивала:

– Где же ты собирался достать свинчатку? Молчишь? А дедушка учит – разбираться во всем надо сразу, чтобы не страдать зря. Ни самому, ни другим. Я сказала – и тебе стало ясно, правда?

Мишук кивнул, не скрывая облегчения.

– Теперь твоя очередь, – наступала Таня, но Мишук молчал, и Таня вздохнула. – Да, с тобой не соскучишься. Положи зажигалку, она чужая. И расскажи мне про свинчатку. Пожалуйста, я прошу.

– Мама! – увернулся он. – Знаешь, какую папа картину нарисовал? Рассвет в реке! Поэтому мы так рано и встали!

– Сегодня?

– Мам, так здорово! Как будто река... она... река... как будто...

– Горит? – помогла Таня.

– Не горит! Из света! Вся!

– Он что, и там рисует?

– Будто ты папу не знаешь! Что ему надо? Тебя, меня и кисточку! Он сам так говорит, – Мишук кинулся к ней, прижался к ее коленям, а она обхватила его голову. И так они сидели, не вспоминая о времени, которое бежало, подгоняя городские часы.

13

Написав рассвет в реке, как он сам называл этот пейзаж, Костя испытал радость гораздо большую, чем радость от приличного этюда, который раньше ему не давался, а теперь получился. И больше, чем радость от свободы, с которой рвался свет из воды навстречу другому свету – с неба. Чувство было крупнее. Это была радость бытия, его собственной причастности к реке и к солнцу.

И к Тане, поскольку он знал, что река писалась для нее, даже если она ее никогда и не увидит, не захочет на нее глядеть.

Наверно, им руководила любовь посильнее, чем любовь мужчины и женщины. И подолговечней. Ему хотелось писать.

«Бабушка» Сережа твердил: «Смотрите вокруг, не закрывайте глаз! Вам велели: открывайте мир!» – «Кто велел?» – спрашивала они. «Люди. Все человечество. Да!» Он бывал восторженным и не скупился на слова, но Костя чувствовал, что это всегда было честно.

Хотелось писать, потому что он любил этот мир, окружавший его. Он не заботился об открытиях, не задумывался, сколько их и в чем, его тянуло к самому простому. Поставить бы на траву пузатый кувшинчик с узким горлышком, который Таня принесла в последний день его рождения и... забыла подарить, потому что в их отношения уже вползали холодность и насмешки. Принесла этот кувшинчик, и все. Несуразный, круглый, желто-рыжий. Написать его одинокий, как он сам, на траве, на весенней земле вместо стола. И назвать «Веселый грустный кувшинчик». Костя никогда не обнародовал своих названий, не записывал нигде, но для себя всегда давал их разным работам. Название подсказывалось настроением. Ну, грустный – понятно. А почему – веселый? Потому что он словно разговаривал с Таней. Он открывал мир для Тани.

Как-нибудь заглянет домой, возьмет кувшинчик и напишет.

А сейчас его привлекал старый мост через реку. Всего-навсего две доски да отваливающиеся набок перила, привязанные к живой березе. Вместе с ней они и колышутся. Этот мост, возможно, и тогда был, в детстве. Да не возможно, а наверняка. Не давний мост – древний, а все еще служит, и доски пружинят, как когда-то... Скоро поставят бетонный, и следа не останется от того, по которому прошли поколения.

Что-то было в этих пружинистых досках, в качающихся перилах, кроме очертаний...

«Бабушка» Сережа как-то рассказывал ребятам об американской живописной школе «мусорщиков». Собрались молодые художники, создали свою группу и объявили войну старым, мусорным углам. Долой! Решили: писать и вытаскивать на свет ветхие деревянные домишки, косые, падающие заборы и битюгов за ними, сгоняющих длинными хвостами оводов с белых боков.

Они писали, чтобы обличить и уничтожить, а спели грустную, полную любви песню скромным видам умирающего времени.

Где и как, у кого из них первого проснулась грусть? Неважно. Но где грусть, там и любовь. Не грустят о том, чего не любят. И конечно, не было в их любви привязанности к старью, а было что-то глубже и дороже. Была судьба. Любовь помнила не косые заборы, не гниль в лачугах, а эту судьбу, которая все насыщала следами борьбы за лучшую долю и, значит, поэзией.

Он, пожалуй, расставил бы этюдник и поработал хоть час над мостом, но тут прибежала Зина, принесла еду. Уж неизвестно, кто ей подсказал, что Костя на участке, они об этом не заговаривали, никто не касался этого, как будто ему на участке и полагалось жить, но Зина повадилась в предрабочие часы носить колбасу, и сыр, и болгарский перец в банках, а то и домашние котлеты. Первый раз Костя подумал – из буфета, городского или в ее Дворце, но домашние узнались сразу. «Физкультпривет!» – кричала она обычно, появляясь за спиной.

Сейчас пришла и тихонько скрылась в «кибитке», бросив на ходу:

– Я накрою.

И проскользнула боком, глаза спрятала. А потом позвала его с крыльца, он заметил: глаза красные, в слезах. Почему? Спросил – отмахнулась. Она всегда так делала. Успокоится – расскажет.

На подоконнике стояла коробка магнитофона, принесенного сюда Мишуком. С этим магнитофоном была целая история. Как-то, на втором году школьного обучения, Мишук предложил:

– Папа! Купимте магнитофон? Мы же любим музыку.

В сомнительных случаях он любил приобщать к действиям всех.

– А зачем покупать? – ответил Костя. – Сделаемте сами.

– Как? – удивился Мишук, считая магнитофон почти кибернетической, высшей сложностью.

– Тетя Зина закажет схему у своего радиста, накупим в магазине деталей и сами соберем.

– Давайте! – обрадовался Мишук, потому что это было еще интересней.

Собирали долго. Вспомнилось детское увлечение, честно говоря. Когда Костя переступил порог Дома пионеров, чтобы познакомиться с «бабушкой» Сережей, он сбежал от страха в кружок юных радиолюбителей и чуть ли не месяц аккуратно ходил туда, считая, что это понятней. И даже увлекательней. Но в конце концов все же затянуло в другие двери, где страдал с ребятами «бабушка».

Однако ничего не бывает случайным. Мальчишки звали его, бывало, чинить домашние радиоприемники, особенно если требовалось заменить сгоревшую лампу, а нужной не было в продаже. Он соображал, какая подойдет от других приемников.

Помнится, Таня потешалась над ними, когда собирали маг, но Мишук зажегся, из школы врывался, ел мгновенно и требовал, чтобы садились за дело, если отец был дома. Таню злило, как зачадился потолок от сигарет, которые изводил Костя, продолжая возиться на кухне с самодельным магнитофоном, порой до рассвета, когда Мишук уже спал. Если придется уйти в другую квартиру, следы от его сигарет останутся в этой до побелки.

Магнитофон с трудом поместился в высокой деревянной коробке и вышел не такой изящный и нарядный, как из магазина, но играл исправно и громко. А когда купили еще и магазинный, стало с чего переписывать понравившиеся мелодии. Но, в общем, самоделка, так и названная «коробкой», перешла в полную собственность Мишука, вот он и приволок ее сюда, чтобы папе не было скучно.

Костя включил «коробку», пусть поиграет во время еды. След праздничного настроения от утренней работы сохранялся. Палец нашел клавишу воспроизведения, и в уши изо всех сил ударили звуки новой мелодии.

Зина зажала уши. Костя извинился и убавил звук – сам, в одиночестве, он любил музыку безудержную.

– Сколько лет боролись с джазом, – воскликнула Зина, – а вы все – бам, бам, бам!

– Да, – подтвердил Костя, – много боролись, а результат у этой схватки один: музыка отстала. Она хуже, чем могла бы быть.

– Это вот музыка? – усмехнулась Зина. – Чайковского надо слушать!

Он выключил коробку и грустно спросил:

– А что именно, Зинуша?

– Все!

И Костя опять посидел молча и вздохнул.

– Но, наверно, не за едой, Зинуша? Не играют же Чайковского в ресторанах.

Она вытаращила глаза и крикнула:

– Ты что, по ресторанам шляешься? Ешь! Нам надо еще поговорить по делу.

На ее глаза опять как-то медленно и неотвратимо навернулись слезы, и Костя понял, что это дело, похоже, касается его, а Зина, естественно, расстроена, и заторопился. В нужном случае с едой удается управиться моментально.

– Ну, что случилось? С кем?

– С Мишуком. Сядь, чего ты вскочил? Мишук...

– Что он натворил?

Зина прочистила горло, долго откашливаясь, и сказала:

– Принес в школу свинчатку.

– Какую?

– Бандитскую!

– Зачем?

– Убить кого-то!

В манере Зины рассказывать, в ее восклицательных знаках витала преувеличенная, катастрофическая угроза, и, хотя свинчатка была нежелательной, в Костиной душе все же наступило облегчение.

– Избить, может быть?

– Какая разница! У мальчика – свинчатка! Я не могу, нет, ты меня доконаешь! Нельзя так относиться к воспитанию сына!

Тогда он попытался успокоить ее:

– Расскажи все по порядку. Я слушаю.

– Позвонили домой из школы, чтобы вызвать родителей, – зачастила она. – Таня на работе, а у тебя здесь телефона нет! Когда мне позвонили, я, конечно, все бросила и пошла. Побежала. Через десять минут, даже раньше, уже в школе. Они мне и говорят...

– Кто?

– Пионервожатая и классная руководительница. Молоденькая, но... твердая! И решительная. Я их обеих знаю. И они меня... У Бадейкина – свинчатка! Его в школе только по фамилии зовут. Фамилия-то знаменитая! Ну вот... Звучит. А он с этим не очень считается... Я не поверила. Привели малыша-первоклассника. Плачет и дрожит – ужас! Жалуется: меня один грозился убить!

– Кто?

– Ушастик! Понятно?

– Да, Бадейкины все – ушастики.

– Вот! А тут еще пионервожатая рассказывает, как он руки из карманов не вынимает. Ходит – целый день руки в карманах.

– Ему Таня новые брючки сшила.

– Узкие, модные! Но при чем тут старые-новые? Свинчатку боялся выронить! Я им и посоветовала: зашейте ему карманы.

– Как?

– Нитками. Ну... Сняли штаны и зашили.

– Где?

– Прямо в классе.

– При всех?

– В этом воспитательный смысл безжалостной меры.

– Но там же и девочки! Неужели слов не нашли?

– Слова на него не действуют!

– Он же человек!

– Вот именно. Все – для человека. И это – тоже. Ему, как говорится, во благо. В острых случаях я сторонница самых крутых мер. И если не хотите, чтобы ваш Мишук окончательно превратился в малолетнего хулигана... Ох, Костя! Ты бы видел, как он стоял! В одних трусах, но даже не отвернулся. Герой! Потому что... – Зина задохнулась, – потому что все с него как с гуся вода!

– А ты видела?

– Я на задней парте сидела.

– А свинчатку – вынули?

– Потрясли штаны – но уж там никакой свинчатки. Что он, дурак? Он совсем не дурак... Выбросил! Успел!

– А может, ее и не было?

Зина побледнела. Затем сквозь зубы процедила, что была. Почему она так думает? Хотя бы потому, что он... не отпирался! Ни при первом разговоре с ним в учительской, ни в классе.

– Что же он говорил?

– Ни звука. Взрослые люди тратили на него время, а он молчал. Я и не думала, что Мишук так может. Видно было, что и за год от него слова не дождешься. Костя! Ты заметил, что он – не такой, как все?

– А зачем нам – такой, как все? – растерянно спросил Костя.

– Ну, ты и сам – хуже малого ребенка! – махнула на него рукой Зина. – Есть же нормы! Достигни, а потом уж становись себе каким-то особенным! А то... – в голосе ее опять появилась металлическая твердость. – Были мы с ним в цирке, так он с клоуном переговаривался! А вокруг умирали со смеху. Ну? Сочинение писали в школе – о пионерах, ты знаешь, какой фразой он закончил? «Я очень люблю пионеров, но сам не знаю, за что». Как будто ему не рассказывали!

Будь это до памятного разговора с отцом, Костя уже не смог бы сдержаться, крикнул, ударил кулаком по столу, выбежал из «кибитки» на волю, где были зелень и река, но сейчас переборол себя, вытерпел и сказал, сводя дрожащие пальцы:

– Зина, это же... так вылилось у Мишука... от восторга! Пионеры – что-то большое, а сам он – маленький перед ними всеми, и... Ну, не нашел точного выражения. Точное выражение часто бывает равнодушным. Ах, Зина!

Она подняла голову, и крупные слезы выкатились из ее глаз на морщины, которых уже не сотрешь. Да, морщины появились у нее...

– Он встретил меня у школы, на улице, дождался. Его ведь выгнали... пока не принесет свинчатку, не скажет, где взял. Загородил мне дорогу и пролепетал: «Тетя Зина! Мы с вами больше не будем разговаривать. Никогда!» Ну? Сморчок! А на что отважился... Никогда!

Она вовсе расплакалась. А Костя посмотрел на часы и спросил, все ли это? Время поджимало. Он не знал, как сказать об этом Зине, по тут зазвенел будильник на подоконнике, заранее предупреждающий о рабочем часе: пора! Зина заторопилась:

– В раздевалке мне дежурная сказала, как его целовали одноклассники. И мальчишки, и девчонки, кстати. Дескать, он прекрасно держался. Это ж заговор! С ним еще возиться и возиться, а он – никогда!

На работе Костя дважды бегал к телефону, звонил домой, думал – застанет Мишука. Без ответа. Надо было поговорить с Таней. Как это ни трудно, а... Хотел предупредить ее по рабочему телефону, но и она не отвечала. Сказали, наверное, на кауперах. Рядом, а не отлучишься... Печь есть печь. А к его перерыву Таня уже ушла домой. Плохо он рассчитывал.