Текст книги "Лихие лета Ойкумены"

Автор книги: Дмитрий Мищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц)

XXII

Главный муж земли Трояновой, именуемый Мезамиром, имел завидный для таких, как князь Добрит, возраст – всего двадцать четыре года имел за плечами. Но он имел, кроме завидного возраста, еще душу: был, как и все анты, высокий и статный, и в отличие от многих – в беде добродетельный собой. А еще уверенный в себе, наделенный не по летам смелым и гордым умом. Тогда еще, когда был жив его отец, прославленный добрыми делами Идарич, пошел как-то старший сын вместо больного главы рода на созванный князем совет мужей и сразу же запомнился всем. Так как мудро повел себя среди старейшин и не уронил своей мудростью отцовой чести. Пока анты растили хлеб и заботились о твердынях на рубежах своей земли, опасаясь, прежде всего, вторжения аваров, каган аварский собрался с мыслями и решился побеспокоить их не только татьбой, которая стала уже притчей во языцех, но и странным, если не больше, посольством: желает, чтобы младший брат Калегул женился на княжеской дочери на Дулебах Данаей.

Услышав это, князь Добрит не знал, как быть. Дочь у него солнцу подобна. Отдать такую за обрина, живущего татьбой и является первым среди всех татей, почитающий жену за рабыню, все одно, что утопить собственноручно в реке. И ссориться с грозным Баяном тоже не хотелось. Откажешь такому – может пойти на антов всей ордой.

Не сказал послам аварским «нет», и не сказал «да». Сослался на то, что должен подумать, посоветоваться с дочерью, а тем временем созвал на совет главных своих мужей и велел мужам:

– Ищите спасения. Мой ум помраченный бедой, что грядет в мое жилище, я не способен найти.

Загомонили мужи. И жаловались не меньше, чем князь, и сочувствовали князю, а доходило до совета – разводили руками и говорили: не ведают, какое из двух бед хуже: когда отдадут князеву дочь в неволю к обрам или когда вынуждены будут биться из-за нее с обрами.

Тогда не кто иной, именно он, Мезамир, встал и обратился к членам совета с такой речью:

– Если князь и его люди считают достойным прислушаться к слову молодого среди них, я посоветую, что поделать.

– Говори его, свое слово, – спохватился князь, а вслед за ним закивали седыми головами и мужи.

– Мой совет такой, – и вовсе приободрился, воодушевленный этим, молодец, – сказать обрам, что князь Добрит соглашается отдать дочь свою за брата Баянова и одного из наиславнейших предводителей в его роде, а вместо княжны Данаи подставить Калегулу и всем, кто будет делать смотрины, отвратительных из девиц, что есть на Волыни или вне Волыни. Этого, думаю, должно хватить, чтобы брат кагана отвернулся от княжны, а у самого кагана не имелось оснований быть в гневе на антов.

Мужи отмалчивались момент-другой, наконец, заспорили. Одни говорили, что это не спасет, каган разгадает обман и вскипит гневом, другие нашли в себе мужество остановить их упреком: присоединяйтесь к этому совету, если своего не имеете, не видите, разве, в нем есть смысл.

Сразу трудно сказать, чей возьмет верх. Но мало-помалу прояснилось. На сторону Мезамира встали мудрые, и, что наиболее важным было, пожалуй, за его совет ухватился и сам князь. Все случилось так, как и предполагал Мезамир: сваты провели смотрины и след их простыл, а старый Идарич переселился вскоре из земли Дулебской на вечнозеленую поляну острова Буяна, юного мужа из рода Идарича признали достойным отца своего и приняли в круг княжеских советников.

Не забыл о Мезамире и князь Добрит. Ведал или не ведал он: между Данаей и Мезамиром давно идет к любви, однако не ограничился тем, что оставил его в числе мужей думающих, поставил вскоре стольником на место прославленного в родах дулебских его отца – Идарича. И Мезамир не заставил князя сомневаться в себе: подождал, пока пройдет год после смерти отца, и стал любимым мужем Добритовой Данаи.

Как весело гуляли тогда, сколько радости было в сердцах всех дулебов! Ибо такой прекрасной пары мир еще не видел, да и увидит не скоро.

Больно было князю Добриту, что, именно, зятя должен послать к обрам, не был уверен за зятя, этого никому не дано знать. Однако, когда призванный им Мезамир объявился в палатке и выпрямился во весь свой богатырский рост, нетрудно было заметить – что-то клонит его к зятю, заставляет верить, а иногда и вызывает сомнение. Жалел, что не Идарич стоит перед ним? А, наверное, да. Потеря этого мужа – еще свежа в сердце рана. Был бы Идарич, была бы и уверенность, что натрут обрам морды и обломают наставленные на антов рога. Кто-кто, а он умел делать это без меча и крови. Когда надо было позвать на помощь славян, сидящих на Чудь-озере, посылал Идарича, назревала необходимость склонить на ратное единство полян из-за Вислы, белых хорватов или приложить ум, чтобы не поступаться своим перед хитрыми и, как всякие хитрые, к коварным ромеям, вновь посылал Идарича. И везде он справлялся не хуже князя, а то и лучше, чем князь. Справится ли сын его Мезамир, да еще в таком смутном деле, с которым намерен послать его к аварам? – Мудрость свою показал уже, и не раз, но слишком молод годами, чтобы быть надежным в мудрости, и слишком горячий сердцем, чтобы везде и всюду ставить мудрость выше гордыни сердца.

– Проходи, Мезамир. Проходи и садись. Есть необходимость посоветоваться с тобой.

– Слушаю князя, однако и удивляюсь: почему только со мной.

– Не спеши, придет время – узнаешь. Для тебя, как мужа думающего, думаю, не тайна, что конечная цель обров – уйти за Дунай и стать щитом мезийским против славян.

– О том все говорят.

– Чем же объяснить, что идут разбоем, и не только на Тиверию, на уличей также? Могли же ромеи обратиться к нам, чтобы пропустили их наемников с миром. И обры тоже могли. Ведь до сих пор многим разрешалось ходить за Дунай беспрепятственно, хотя бы и тем же кутригурам.

– Потому что это обры, княже. Живут татьбой и не могут без татьбы, тем более сейчас, как решили уйти от рубежей славянской земли.

– Похоже, что да. И все же, думаю, есть необходимость встретиться с ними и постараться уговорить, чтобы забыли об этом своем намерении.

– Уговорить?

– А почему бы и нет?

– Татей не уговаривают, княже. Татей отучают от татьбы мечом и копьем.

– А им дали уже по мозгам. И здесь, на Днестре, и там, у уличей. Думаю, самое время пойти с посольством и сказать: если предпочитаете идти за Дунай, идите, мы откроем вам путь. Зачем рубиться и лить напрасно кровь?

Мезамир почувствовал себя неловко и потупил взор.

– Разве я спорю? Если надо, то пойду. Князь, надеюсь, потому позвал, что, именно, меня хочет послать к обрам.

– Да, именно тебя. С обрами идут кутригуры, и ты должен с ними тоже переговорить и тогда мудро посоветовать. Князь Волот поведал мне: ты подсказал кутригурам идти Тиверской землей так, чтобы и за Дунаем оказались, и у ромеев не было причин сетовать на нашу причастность к их переходу. Надеюсь, с обрами тоже не оплошаешь. Баян, рассказывают, муж гневный и с резонами не очень считается. Поэтому постарайся найти такие, чтобы и его убедить: всем нам выгодно разойтись мирно.

– Слушаю князя, – с рвением поднялся и подпер головой потолок Мезамир. – Когда велишь ехать?

– Желательно завтра. Впрочем, слишком спешить, тоже не следует. Подбери себе достойных антского посольства мужей, надежную охрану.

– Охрану, думаю, составит сотня, не меньше.

– Больше нет необходимости брать.

– Тогда пусть пойдет со мной брат Келагаст вместе со своей сотней.

– Почему же Келагаст? Он слишком молод, Мезамир, а там всякое может случиться.

– Молодость – не помеха, князь. Когда дойдет до меча и копья, именно она пригодится. А, кроме того, Келагаст брат мне, хочу, чтобы приучался и к посольству, и к рискованным путешествиям. Таким было повеление отца нашего: старший должен учить младшего, а младший – быть помощью для старшего.

Добрит не спешил соглашаться, и, в конце концов, решился и изрек:

– Пусть будет по-твоему. Об одном попрошу: берегите себя. Вы оба нужны земли Дулебской, а ты, Мезамир, еще Данае.

И провожал послов своих в тревожный путь – переживал за них, и проводил – не переставая переживать. Справятся ли? Обязанность, вон какая, а они такие молодые и дерзновенные оба. Зато Мезамир с Келагастом не очень сокрушались тем, что отправятся к самим аварам.

– Учись, Келагаст, – говорил Мезамир брату, как обводить болванов вокруг пальца. Сейчас переправимся, и я выдам им себя византийским сенатором.

– Как?

– А так. Речью византийской владею. Скажу, через Антию отправлюсь, так и челядь и охрану имею антские.

– Там, в палатке Баяна, все равно вынужден сказать, кто ты на самом деле.

– Там – другое дело. Важно, чтобы здесь не натворили бед. Злые они после неудач, а от злых всего можно ожидать. На императора вон как уповают сейчас. Как же, зовет на свою землю, обещает золотые горы. Увидишь, как овцы умолкнут, узнав, что перед ними посол самого императора и как те же овцы пропустят нас повсюду.

Келагаст этому не поверил, а убедившись, спустя, что так и есть, и кутригуры и обры, услышав ромейскую речь, нигде и пальцем не тронули их посольство, изрядно позавидовал брату: и он держится как настоящий посол и муж. Когда и где успел научиться такому?

А все же счастливые мгновения недолго стелились антскому посольству под ноги. Каган, в отличие от всех собратьев своих, уперся и не начинал переговоров. Мезамир и так, и сяк с теми, кто заслонял ему путь, – напрасно. «Каган полагает, – говорили. – Придет время – позовет».

Что оставалось делать? Ждать, коли так. Не будет же Баян думать целую неделю. Минует день, второй – позовет. Но, увы, на третьи сутки пошло уже, а обры делают вид, что не замечают антских послов, будто не знают, что тут же, в стойбище, разбиты их палатки, пасутся кони за стойбищем.

«Что за оказия! – возмущается Мезамир. – Догадываются, о чем пойдет речь, и не могут определиться, что сказать антским послам, или ждут того дня, когда аварские воины перейдут через Днестр и потребность в разговоре отпадет сама по себе? А может, у них, как и у просвещенных ромеев, путь к кагану лежит через подарки? А почему бы и нет? Кто живет татьбой, тот не побрезгует и подачками».

Подумал и стал топтать стезю к обрам, стоявшим ближе к кагановой палатке. С одним заговорил – покосился яростно и ушел, молча, со вторым – то же. Уже надежду было потерял, глядь – идет такой себе, не очень представительный из себя, идет и бросает в его сторону взгляды и прячет их скорее, как если бы говорил этим: иди, скажу.

Мезамир не был бы Мезамиром, если бы не воспользовался тем, что шло ему в руки. Дождался, когда обрин шел не один, и остановил на полдороге.

– Достойный, – сказал он. – Не поведаешь, где можно взять воды?

– Там, – показал на реку.

– Там – нет, – брезгливо поморщился Мезамир. – В реке бродят лошади. Почайна или колодец есть где-то?

Толковал и толковал, пока вбил обрину в голову, чего хочет.

– Есть, есть и Почайна.

– Пойди и принеси из нее воды, – скорее приказал, нежели попросил Мезамир и, не раздумывая, положил обрину на ладонь золотой ромейский солид.

Тот вытаращил от удивления глаза, но, сразу же, пришел в себя и кивнул, соглашаясь, головой.

Когда принес двумя ведрами воду и вошел в палатку антского посольства, Мезамиру никто не мешал уже поговорить с обрином.

– Чем занят каган? – начал с главного. – Почему не принимает нас? Не слышал, когда примет? Обрин помялся и изрек:

– Тебе лучше не идти сейчас к нему.

– Не идти? А это почему?

Ответом на это был взгляд охваченных смятением глаз и молчание. Еще взгляд, и молчание.

Мезамир полез в карман, достал там пару солид и выложил их на ладони.

– Бери и будь другом мне, скажи: почему?

– Кагану поступили недобрые вести со стороны уличей. Утигуры разбиты наголову. Наши турмы тоже вынуждены были спасаться бегством.

Вот оно как. Так это же хорошо! Это и есть то время, когда надо идти к кагану со своей речью: «Зачем ссоришься с антами? Или не знаешь, кто такие анты»?

Теперь Мезамир не то, что дней, мгновений старался зря не потерять, и внимательно к обрам присматривался, тем уверенней был: они в большой злобе на антов, однако и не в меньшем смятении: как быть с антами? Одного не знал и не мог узнать: что сделает после всего каган? Смирится и захочет послушать нарочитого мужа от супостатов своих или сидеть и будет доискиваться, в ярости, как жестоко наказать их?

«Наше не горит, – остановился на мысли и успокаивал себя, наконец, Мезамир, – теперь мы можем и подождать. Горит у Баяна, так Баян пусть и выискивает, как быть ему с антами и их послами».

Он же и искал. Недаром спешили к Баяновой палатке тарханы – шли на совет.

– Великий воин! – говорили одни. – Тебе ли подобает колебаться? Вели нам собрать воедино турмы и бросить их на супостатов своих – от антов, даже от Антии, следа не останется.

– Оставь уличей, – советовали другие, – с ними сочтемся тогда, когда сядем на ромейских землях, брось все и все на Днестр, сам увидишь, не только тиверцы испугаются и покажут спины, река выйдет из берегов от нашей силы.

– Да нет! – возражали третьи, – Мы не можем уйти из рубежей Уличской земли, не отомстив уличам. Вели, каган, бросить конные турмы в их землю, а потом, когда разгромим уличей и приумножим свою силу, ударим с севера на тиверцев и дулебов.

– Истинно! Веди, каган, сначала на уличей. Услышь наш голос, Ясноликий, и дай утешение сердцу! Мести жаждем! Крови и мести!

Но каган все еще не становился на чью-то сторону. Хмурился, как грозовая ночь, и отмалчивался.

«Они жаждут мести, – говорили его черные, налитые яростью глаза. – А кто показал уличам и их союзникам – росичам, втикачам – спины? Из-за кого я должен прятаться от мира и думать-гадать, где взять воинов-витязей, которые усладили бы сердце победой?… Турмы им дай, волю им дай! А чурки на шеи не хотите? Я сначала передавлю тех, кто опоганил славу родов наших, а потом буду думать, с кем и как буду мстить антам».

Поднялся рьяно, встал над всеми, высокий и сильный в свои тридцать, и сказал всем:

– Это не совет. Это крик пораженной совести. А мне мудрый совет нужен! Там, – показал направо, мотнув длинными, заплетенными в ленты косами, – сидит и ждет беседы с нами нарочитый муж Антии. Что я скажу ему, выслушав таких советников? Что они от страха не знают, в какие двери ломиться? Что аварам ничего другого не остается после позорного бегства от уличей, как послушаться умного совета этого анта, если своего не имеем?

Он был гигантом среди них. А еще не зря носил наименование Ясноликий: имел действительно ясный и до беды соблазнительный вид, как и строгий и каменно-твердый в гневе, такой же, как сейчас. Казалось, поднеси искру – и взорвется, обрушит ярость свою на всех, кто здесь.

Советники из кожи вон лезли, доискиваясь спасительной мысли-совета, а она, будто назло им, не приходила и не приходила на ум. Так и случилось неизбежное: Баян постоял, ожидая, и так же с рвением, он встал, повернулся и пошел к смежной с той, где проходил совет, палатке.

– Каган, – решился молодой из советников и остановил правителя на полпути. – Не лучше ли было бы, если бы мы сначала выслушали нарочитого от антов, а потом уже думали, как нам быть с антами?

Советники онемели, по ним видно было: ждут грома. Решился остановить Баяна обласканный им недавно за ум и отвагу тархан Апсих. Это, может, и оправдывает его смелость, и все же так ли уж оправдывает? Молод ведь еще, чтобы учить кагана, всего лишь девятнадцатое лето идет. Тем не менее, гром не грянул над их головами. То каган пожалел неоперенного еще тархана, так слишком уважал его, постоял, взвешивая отчаянного юношу тяжелым взглядом, и, молча, скрылся за занавесом.

Тарханы, беги, все, кто входил в совет и составлял великоханский совет, были озадачены, потрясены случившимся, и уже потом заговорили, упрекая друг друга, и обвиняя друг друга.

– Вы безумцы! – кричали старшие, те, что настаивали идти на Днестр и громить антов за Днестром. – Месть ослепила вам, молокососам, не только зенки, а и мозги. Почему рветесь к уличам и учинить месть над уличами, когда у нас есть высшая и достойная внимания, мудро мыслящих людей, цель – пойти: на Дунай и сесть за Дунаем?

– Вот и ба, – огрызались молодые, преимущественно, тарханы. – Вам золото засело в мозги и не дает думать шире и вольготнее. А кто заступится и отстоит нашу честь? Нас осквернили у уличей, понимаете ли это?

– Тихо! – поднялся старший среди советников – хакан-бег. – Не ссорьтесь, думать надо, если не удосужились подумать, идя на великоханский совет. Тарханами и советниками именуете себя, а понять не можете, что спорить и доходить до истины следовало раньше, до того, как встать перед глазами предводителя рати нашей – великого Баяна. Наибольшую правоту среди всех вас, думаю, имеет тархан Апсих. Надо идти кому-то из нас к кагану и убедить его: решение наше – как быть с антами – может созреть только после того, как выслушаем и учтем на весах мудрости слова посла антов.

И снова примолкли советники. По ним видно: идти и встать перед глазами разгневанного кагана, да еще с тем, что может не понравиться ему, первым говорить никому не хочется, а другого выхода нет и быть, наверное, не может.

– Иди ты, Ател, – уговаривают хакан-бега. – Тебя каган наиболее, из всех нас, уважает, выслушает и учтет. А то, что поведаешь ему, скажи: это мысли и намерения всех.

– Одному негоже идти, – возмутился хакан-бег. – Пусть идет со мной советник от кутригуров кметь Котрагиг, тархан Апсих, ну и несколько старейшин.

Советники вздохнули облегченно, даже оживились и говорили: слава Небу, кажется, нашли спасительное решение.

XXIII

Выбранные советники не сразу решились встать перед глазами великого кагана. Сами присматривались и через тех, кто служил Баяну, старались выведать разные его намерения, и желания, и уже тогда, как осмотрели их и убедились: это и есть она, возможность встать перед каганом и сказать ему: мы нашли его, мудрый и единственно возможной совет, – все-таки решились и открыли завесу в его палатке.

Каган выслушал хакан-бега, однако не обрадовался тому, что услышал из его уст. Потому что действительно нечему было радоваться – ему всего-навсего поведали то, что он слышал из уст безусого тархана. При других обстоятельствах, вероятно, взорвался бы гневом: как смеют приходить с тем, что и без них, он уже знает? Но сейчас взгляд его не выказывал ярости. Он застыл на тархане Апсихе, высоком и статном, совсем юном, однако видом своим, как зрелостью, так и отвагою, что удостоверялось его видом, напоминал истинного мужа, – такого, каким Баян видел себя, которых хотел бы иметь и иметь при себе.

– Чем ты объясняешь свою мысль, – спросил приглушенно, – выслушать антов, а потом уже взвешивать, как быть с антами?

– Знать намерения супостата никогда не мешает, Ясноликий, а такого, как анты, и подавно. Стоим перед большой сечей с ними, должны быть и трезвыми, и осмотрительными, и хитрыми, как змеи.

Каган все еще не сводил с него пристального, однако, и благосклонного взгляда. Ждали, уверенны были, вот-вот подумает и скажет: «Да будет так». А дождались совсем другого. В тот момент, как взгляд Баяна был особенно благосклонен к Апсиху, уста должны были уже раскрыться и изречь ожидаемое, внезапно отлетел полог и в шатер бурей влетел младший Баянов брат Калегул.

– Повелитель! – изрек надрывно. – Не верь словам анта. Убей его! Это тот, что надоумил князя Добрита поглумиться над нами, а затем взял с Данаей слюб. Умоляю тебя, не верь ему, то коварный змей!..

– Прочь! – каган нахмурился и оборвал Калегула на слове. – Как смел заходить, когда я советуюсь с хакан-бегом и его тарханами?

– Говорю, – задыхался Калегул, – это тот самый… Убей его или мне позволь утешить себя местью-отрадой.

– Прочь! – Баян повернулся к ковру, который висел у него за спиной и, сорвав среди сабель и кинжалов свежесплетенную из сыромятной кожи нагайку, огрел брата вдоль спины.

Калегул заскулил от боли, а может, и от злости и досады, но не стал ждать худшего: взвился змеей и откатился до завесы, затем и исчез за завесой.

На некоторое время в палатке повисла безмолвная тишина. Советники не смели советовать что-то, каган боролся и не мог побороть в себе, рожденный вторжением брата, гнев.

– Кто из вас знает этого Мезамира? – услышали, наконец, его голос. – Действительно таков, как его выдал нам Калегул?

– Я знаю, – отозвался кметь Котрагиг. – Был с посольством хана Завергана в Тиверии, видел там и слышал Мезамира. Брат твой, мудрый государь, имеет большой гнев на него, однако и в гневе не умаляет мудрости этого мужа. Поэтому и я говорю: будь осторожен с ним.

Баяна то ли предостережением подстегнули, то ли не знал на кого излить свой гнев, как и ярость свою, сразу же и довольно решительно приказал:

– Зовите посла антов. И все советников также.

Мезамир, как и положено послу другой земли, отправился на переговоры с каганом не один. Рядом шел младший брат, его Келагаст, сзади – еще три человека в новых доспехах, при всей, что есть у антских всадников, броне. Чинности в их походке, может, и не было, тем более особой, однако заметили: те обры, что стояли у ханского шатра, задержали на них удивленные взгляды своих глаз и, молча, удивлялись. То ли рост смущает? Однако не впервые же видят таких, хотя, если говорить правду, Мезамир и это имел в виду, выпрашивая у князя сотню брата: дружинники в ней сильные и рослые, не нарочно подобраны так.

Когда перед послами приподняли завесу и тем сказали: заходите в палатку, антам пришлось нагнуться, чтобы войти, а когда вошли и выпрямились, не могли не заметить: потрясли своим появлением не только тарханов, бегов, но и самого кагана. Как сидел на главном месте застывший, настороженно ожидающий, так и оставался сидеть. Ни приглашения не услышали от него, ни слова-приветствия.

– Нарочитые мужи князя дулебского Добрита, и всех других антских земель – Тиверии, Уличи, Надросья, Киевских Полян, – не без умысла напомнил о своей силе Мезамир, – низко кланяются тебе, правители славного в мире племени аваров, и желают здоровья на многие и многие лета.

Мезамир низко поклонился Баяну и снова выпрямился и принял, надлежащую словам, чинность.

– Пусть простит правитель и все племя аваров за хлопоты и неприятности, которые причиняем своим появлением, однако и не появиться в эти тревожные для наших людей дни не могли. Князья земли Трояновой опечалены раздорами, которые произошли между нами и аварами, и более всего – намерениями твоей рати, достойный правитель: идти в нашу землю с мечом и копьем. Поэтому и прислали меня, своего нарочитого мужа, чтобы заверил тебя, мудрый и славный каган: у антов нет к тебе и твоему племени ни малейшего зла, как нет и злого умысла. Они смирно сидят на рубежах земли своей и желают быть с аварами и всеми, кто стоит на их стороне, в мире и согласии. Если то, что произошло, является недоразумением, князья и народ антов готовы воспринять его так и заключить с тобой договор, как со всяким добрым соседом.

Подумал про себя: сказал все, по крайней мере, для начала, пора услышать, что скажет каган. Поэтому остановился и ждал, глядя на повелителя аваров согретыми доброй надеждой глазами.

– У аваров, – услышал, наконец, голос Баяна – особенно у их соседей и союзников, есть причины для раздора с антами. Ваши тати не единожды вторгались в обжитые нами земли, убивали и пленили народ наш, забирали с собой табуны лошадей, овец, стада коров. Скажи князьям своим, терпение лопнуло, пора раздоров, будет месть и сеча.

– Достойный! – не принял гнева к сердцу Мезамир. – А ты можешь показать нам тех татей?

Намеренно или по молодости и простоте своей он смотрел на кагана любознательными, даже веселыми глазами и ждал его ответа. И эта веселость не понравилась Баяну. Смуглое лицо его побагровело, глаза налились кровью, вот-вот, разразится гневом и натворит беды.

– Если это так, – Мезамир поспешил умилостивить правителя аваров, – если кто-то из антов действительно позволил себе татьбу, сам каган покажет нам пойманных, и мы накажем их судом народа своего, а нанесенный аварам или их союзникам убытки покроем добром или золотом. Это был резон, во всяком случае, в том, что говорил и как говорил посол Антии, слышалось желание примириться, найти тот фундамент, на который мог бы опереться здравый смысл и отыскать истину. А Баяну именно резоны и не нравились в беседе с Мезамиром, именно истина припирала к стене и высекала в сердце гнев. Видел, на собственной шкуре убеждался: муж этот действительно относится к тем, с кем трудно состязаться словами. А повергнуть его следует. Непременно!

– Поздно раскаиваться и стараться расплачиваться золотом. Кровью расплатитесь сейчас!

– Меч обоюдно острый, каган. Одним концом он будет ходить по нашим шеям, вторым – по вашим. А зачем это? Или каган не знает: анты никому не покорялись и не покорятся.

Баян еще заметнее налился кровью.

– Ты пришел угрожать мне?

– Да нет. – Мезамир действительно не грозился, однако и вид его не говорил, что испугался перед гневом асийца. – Пришел урезонить. Союзник наш, император Византии Юстиниан Первый уведомил нас, что зовет тебя придти и сесть на его землях. Так зачем идешь так? Или анты не могли бы пропустить тебя за Дунай с миром? Нам придется соседствовать, каган. Неужели так и будем соседствовать, как сейчас?

И снова в мыслях Баяна не нашлось достойного ответа, чтобы опровергнуть сказанное. А где нет резона, там рождается свидетель бессилия – злость.

– Ты врешь, собака! Император, зовет меня придти и встать против вас, антов. Он поведал тем же антам, кого и зачем зовет? Я спрашиваю, поведал?

Мезамир молчал. Или собирался с мыслями, или не хотел дразнить и без того раздраженного повелителя аваров, и это молчание стало для него роковым. Баян дал волю гневу своему и, резко обернувшись, снял с ковра кинжал, и в какое-то непостижимое мгновение схватил его за острие и бросил, что было силы, в нарочитого мужа земли Трояновой.

Никто не ожидал, поэтому не смог ни заслонить Мезамира, ни отвести как-нибудь пущенный в него кинжал. А каган, видимо, умел бросать: кинжал перевернулся на лету и вошел лезвием Мезамиру в грудь, в самое сердце.

Келагаст первый опомнился и бросился к брату, выхватил и отбросил кинжал. Кровь струйкой ударила из раны, багровыми кругами стала расплываться на белоснежном наряде поверженного.

– Мезамир… Брат. Что тебе?

От испуга или боли сердечной Келагаст не знал, как быть, что поделать. Единственное, что смог, зажал рану, спрашивал-допытывался у брата и припадал к его лицу, старался заглянуть в глаза, услышать слово-утешение, слово-заверение, что он Мезамир, полежит момент-другой и встанет, встанет на ноги, юный и сильный, и покажет еще силу. Но напрасно, молчал Мезамир. Выпрямился во весь шатер, истекая кровью, остывал телом. И бледнел холодея. А с Мезамиром бледнел и Келагаст. Как это все произошло? Как могло случиться? Он был рядом, брат взял его с собой как надежную защиту. Почему проявил себя простофилей и не заметил, к чему идет речь? Как случилось, что не заслонил собой, не защитил другим образом? О, боги…

Поднял, наконец, голову, огляделся. Кагана не было уже в палатке. Советники его сидели понурые, не знали, куда девать глаза.

– Дорого вы заплатите мне за брата, – сказал он вставая. – Слышали? Так дорого, как никому из вас и не снилось!

Стоял над всеми, высокий и грозный, и уже тогда, когда не дождался ответа, велел мужам своим:

– Расстилаем корзно и берем Мезамира с собой. Пусть видят воины дулебские, тиверские, чем платят за наше доверие обры. Пусть видят и знают, чем мы должны отплатить им! Да, пусть видят и знают!

Не оглядывался, понимают или не понимают его тарханы Баяна. Одно знал: начался великий, не на жизнь – а на смерть раздор с обрами, они должны поспешить к своим, и как можно скорее.