Текст книги "Лихие лета Ойкумены"

Автор книги: Дмитрий Мищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)

– Как позовешь, если недозволенно? Советники переглядывались и отмалчивались.

– А ждать погибели разрешено? – поднялся Апсих. – Придется и это брать на себя, если среди вас нет мужей.

Не устыдились и не вскипели гневом, наоборот, оживились, и все, до единого.

– Иди, хакан-бег. Только тебе он и может простить вторжение.

Не слушал их. Сел на жеребца и через несколько мгновений стоял перед палаткой той, которая, знал, утешает сейчас кагана.

– Позови Ясноликого! – сказал, не отклоняя завесы.

На голос выбежали только любопытные до всего дети.

– Отца нет здесь. Отец там, – показали на соседнюю палатку.

– И это, правда, там? – улыбнулся малышам.

– Да так. Он покоится, велел не будить. «Вот незадача. Ну, раз уж решился, то буду отвечать до конца».

Подъехал и назвал каганову жену по имени, попросил выйти к нему. Отмалчивалась определенное время. Наконец подала голос:

– Кто ты и чего тебе?

– Неужели не узнаешь? Апсих я, хакан-бег. Позови Ясколикого.

Опять молчание. На этот раз не такое длительное.

– Зачем он тебе?

– Скажи, обязанность зовет. Я не смел, бы, беспокоить его, но есть неотложная необходимость. Должны решить, как быть с ромеями.

– Ясноликий сказал, чтобы убирался, – послышался злорадно ободренный голос.

Теперь Апсих отмалчивался, потому что действительно не знал, как ему быть.

– Я-то могу убраться, но Коментиол все еще топчется возле Дуная. Верные люди говорят, что не намерен убираться прочь.

Из палатки вышел вскоре и стал перед Апсихом сам хан.

– Это правда или ты хочешь разозлить меня?

– Не было бы правдой, разве я посмел бы объявляться перед своим повелителем. Есть верные вести: потому не идет через Дунай, что боится язвы. Следует воспользоваться этим и замириться с ромеями. Советники ждут тебя, предводитель. Приди и вразуми, как быть.

– Только не сегодня. Завтра.

Советоваться было о чем. Первое, можно ли полагаться на Таргита, если он все еще сидит на Родосе, а второе, с чем пойдут к ромеям? С тем, что и прежде: чтобы платили субсидии? После неудачного похода во Фракию не приходится как-то вспоминать о субсидиях.

– А если предложить им их пленных? – подал голос кто-то из советников.

– Как – предложить?

– У нас их двадцать тысяч. К зиме должны сбыть, иначе погибнут. А где сбудем, если работорговые рынки сплошь византийские? Вот и пойти с этим к императору: пусть платит половину или четверть цены и берет себе своих легионеров.

– Это может быть поводом к переговорам, однако не резоном. Ищите резоны.

Искали день – и не нашли, искали второй – тоже. А на третий же ромеи подоспели и подсказали. Пришло посольство от Коментиола и потребовали, чтобы им вернули стратега Каста. Без него, мол, не могут уйти от Дуная.

Совет и оживился: причина для переговоров есть. Но не о том подумал в тот момент Баян.

– Это как – отдать? Без мира и согласия? Чтобы тот же Каст повел завтра ромейские легионы на аваров.

– Стратег Коментиол дает слово: уйдет от Дуная, когда вернете Каста. А это и будет началом переговоров о мире и согласии.

Советники не только зрением – всем видом своим рвались к Баяну, пыхтели подсказать ему: соглашайся. Но Баян закусил уже удила, ему не до советников.

– Стратег Коментиол говорит одно, а император может сказать другое. Заявляем о своем желании обменяться посольствами – и немедленно, а уже посольства договорятся, как быть с миром и согласием между нами, как – с Кастом.

Ромейские нарочитые все еще пытались заверить Баяна: то, что легионы их снимутся и пойдут – не верная ли примета о примирении? Но ничего, каган стоял на своем. Единственное, что пообещал послам Коментиола, – Каст будет выделен из числа пленных, до подписания договора будет жить в тепле и достатке. Чтобы освобождение его ускорилось, пусть стратег Коментиол поспособствует, чтобы ускорилось заключение договора между аварами и империей. Послы аварские отправятся в Константинополь в ближайшие дни.

Когда ромеи ушли, посоветовались и встали на мысли: на Таргита не полагаться, собирать другое посольство и повелеть ему держать себя на переговорах с императором и его людьми не как побежденные с победителями, а как такие, которые могут меряться с Византией силой, и, прежде всего, должны сказать императору, что они, авары, склонны жить с Византией в мире и согласии и быть ее стражей дунайских рубежей, однако, в том лишь случае, если Византия будет принимать их за наемное войско, а не за рабов, как было до сих пор; если она, империя византийская, будет придерживаться заключенного с аварами договора и исправно будет платить им субсидии, а не будет тянуть, или совсем будет уклоняться, как было прежде. Если же речь пойдет о выкупе стратега Каста, посольство должно сказать императору: авары готовы вернуть Византии не только стратега Каста, а и остальных пленных – как легионеров, так и людей ромейских с городов и поселков. Однако император должен знать: все, добытое воинами в битве, добывается кровью и принадлежит, значит, воинам или их кровным. Каган не властен отнять их и передать императору. Это может сделать выкуп. Учитывая примирение и согласие, он будет не высоким: всего в полцены. Если ромеи будут упираться, легионеров, как и граждан империи, можно сбыть дешевле.

Послы аварские вернулись из Константинополя довольно быстро, а привезли не так уж много. Император Маврикий соглашался заключить с аварами договор на мир и согласие, однако за сторожевую службу на рубежах обещал платить не сто, а все-таки восемьдесят солидов. За стратега Каста тоже согласился дать столько, сколько потребовали, а граждан своей земли, как и рядовых легионеров, отказался купить.

– Даже за четверть цены? – не поверил Баян.

– Даже за четверть цены. Покупают, сказал, рабов, а они, империя, запрещают кому-либо покупать или продавать граждан Византии. Если авары хотят взять за них солиды, пусть обращаются к родственникам пленных. Это был гром среди ясного неба. И кагана и его советников потрясло это так, что они потеряли на какое-то время дар речи. Ведь они посчитали, сколько будут иметь за пленных в целом, сколько – за каждого в отдельности, и все это – подумать только – выпадает теперь из рук. А, кроме того, что же делать с полоненными? По стойбищам не разберешь их, как рабов не используешь – пораженные язвой, а кормить двадцать тысяч за так… Кто на это пойдет и кому это надо?

– Что вы сказали императору?

– Сказали, что такого договора не подпишем. С пленными пусть как знает, так и поступает, а если вспомогательные двадцать тысяч солидов (к восьмидесяти согласованным) не будет платить, мира не будет, и договор о том с Византией не подпишем.

Не часто нарушает каган общепринятое, то, что перешло к нему от дедов и прадедов рода аварского. А на этот раз нарушил. Не усидел на столе, вышел перед послами и сказал:

– Хвалю за мудрость, послы мои. И за мужество также. Пусть знают ромеи: мы не боимся, – обернулся к советникам и сказал уже не только послам, а и советникам: – Это не беда, что мы оступились перед ними во Фракии, что наши турмы понесли там ощутимые потери. Род аварский – плодовитый род. На место упавших на поле боя, придут другие, моложе и усерднее, чем отцы и братья их. Перехваченная слава – не перехваченная возможность. Мы еще померяемся с ромеями силой!

Не очень уверены были советники, что померяются еще с ромеями силой, тем более сейчас и на равных – турмы вон как поредели и предводитель их постарел уже, лета совершенно отбелили голову, однако услышали его строгий голос – и воспряли духом: так будет! Перехваченная слава – не перехваченная возможность!

– Слава предводителю гордого племени аваров! Слава великому Баяну!

Все, казалось, произносили ему здравицы и все радовались присутствию в себе ратного духа. А между тем это только казалось. Апсих сидел рядом с каганом, однако не кричал «слава» и ратным духом, как другие, не воспылал.

– Чтобы перенять у супостата возможность, – сказал, улучив момент, – надо сначала очиститься.

Сказал достаточно тихо, без надлежащего восклицания, однако все услышали и сосредоточили на нем любопытные взгляды своих глаз.

– От чего?

– Хотя бы от скверны, которую принесли с собой из Фракии.

То ли не знали, как можно очиститься, или не совсем поняли, что имеет в виду.

– Может, хакан-бег высказался бы яснее?

– Можно и яснее. Скажи, каган, что будем делать после всего, что привезли послы от императора, с его недобитками – пленными? Мор, занесенный ими, набирает силу. Он многих забрал уже, еще больше заберет людей, когда ничего не сделаем и немедленно. К зиме идет.

Каган взвешивал и взвешивал его пристальным взглядом.

– Хакан-бег не знает, что делать? Вывести в поле и посечь.

Советники скрестили на своем предводителе посоловевшие от изумления глаза и отмалчивались.

– Все двадцать тысяч?

– А как же? Императору не жаль их, четверть цены поскупился дать, а вы удивлены, у вас дрогнула рука?

– Это двадцать тысяч, Ясноликий!

– Другого совета нет. По стойбищам таких не пошлете, на рынках тоже не продадите. Кто купит, зная, что между них ходит мор? Чтобы положить этому конец, остается одно: вырезать пленных. А чтобы все это не бросалось так сильно в глаза, отбирайте по сотне или тысяче, выводите в поле и напускайте на каждую тысячу новую турму, желательно молодых и самых молодых воинов. Пусть учатся мужественному делу и закаливают для грядущих сечей сердца.

XXXI

Дело шло к передзимью. Все чаще и чаще заволакивало небо, выпадал на землю дождь, и Светозар что ни день, то надежнее убеждался: он бессилен вылечить столько людей, тем более защитить их собой. Напрасно, что среди пленных знает многих и многих, которых давали ему в помощь, собирали травы и готовили отвар, убирали и умели убедить слабых – их место в особом углу оврага; даром, что отныне свежевали подаренных коней и следили, чтобы все, что идет в еду, шло по возможности чистым, незагрязненным. Старания и только лишь сдерживали распространение мора, побороть не могли. И здесь, на паннонском берегу Дуная, и там, за Саввой, ширилась и ширилась она среди пленных, много унесла жизней, и еще больше грозилась забрать.

– Надо что-то делать, – обратился к обрам и уповал: они это видят, стоят близко к тем, кого постигла безлетье, не должны оставаться равнодушными. Но обры не торопились что-то делать. Одни отмалчивались, другие похлопывали его по плечу и говорили, усмехаясь: «отвар, отвар. Давай отвар». Наконец, когда надоел им, напоминая, и совсем вызверились.

– Пошел прочь! Каган думает, каган знает, что делать!

– Почему не действует? Не к лету, к зиме идет. Его отгоняли нагайкой и снова говорили:

– Пошел прочь! Придет время – сделает.

А время шло, дождь что ни день, то выпадал чаще, мочил чувствительнее, и веры, что каган думает о них, пленных, сделает что-то, становилось все меньше и меньше.

«Разве до самого кагана податься? – всплыла неожиданная мысль, и, как всякая дерзновенная неожиданность, заиграла перед глазами обольщением. – А почему бы и нет? Я княжич есть. Скажу этим, верным: „Я княжич из антов, предпочитаю видеться с каганом, просить его, чтобы уведомил Антию: я здесь, в плену, родичи не поскупятся, хорошо заплатят ему за меня“, – и те не посмеют ослушаться, переведут мою речь кагану, а уж как увижусь с каганом, скажу заодно и о пленных: надо что-то делать с ними, иначе погибнут».

Счастливая мысль, будто первая ласточка, объявилась – и уже подтвердила надежды, и ожидание и уверенность: да, это верный путь, это, может, единственная возможность спасти этих несчастных. Как-то на весь лагерь пошла гулять весть: император выкупил стратега Каста; Каст, уезжая в Константинополь, пообещал кому-то из легионеров своих: первое, что сделает, вернувшись, пойдет к императору и добьется, чтобы выкупил и всех остальных. Каган продал их за четверть цены, это не такая уж и большая куча золота для фиска, чтобы колебаться или скупиться.

«Каган падок на золото, – мыслил себе Светозар. – Если скажу, что я княжич из Тиверии, за это ухватится и пошлет гонцов своих к брату. А пока тот гонец будет ездить, буду ходить к кагану и все-таки умолю, чтобы дал пленным кровлю, а с кровлей и возможность преодолеть язву. Да, каждый раз буду искать повод встретиться и таки добьюсь своего».

На том стал, того и держался. Оставалось одно: выбрать удобный момент и того из обринов, кто пойдет к кагану и скажет, чего хочет княжич из антов.

Такой обрин не замедлил объявиться – это был тархан одной из турм, пришедший на помощь охране.

– Ты действительно есть эскулап? – спросил Светозара, когда его привели и поставили перед, довольно, молодым, почти его лет тарханом.

– Да так.

– Среди пленных много пораженных язвой?

– Чуть ли не каждый десятый. У меня есть к тебе челобитная.

– Потом…

– Она касается меня лично, однако, и этих несчастных тоже. Я не только эскулап, принимавший высшие науки в Константинополе. Я есть княжич из Тиверии, с Антской земли.

– Вот так?

– Вот так, достойный. Хотел бы видеться с каганом, тем более, что мы виделись уже с ним в Чуруле, и просить, чтобы послал гонцов своих и уведомил князя Тиверии, что я здесь. Будет иметь хороший выкуп за меня.

– Все равно потом. А сейчас отберут тех из пленных, наиболее больных, надо отвести их в укромное место с покоем и кровлей. Светозар заметно выпрямился и прояснился лицом.

– Это правда? Каган позаботился уже о пленных?

– Да. И прежде всего о пораженных язвой, их наберется тысяча?

– Достойный предводитель. И две уже наберется.

– Тогда отбери первую тысячу. За другими придут позже.

Светозар метался в том углу, где лежали слабые, будто на поле боя. Бросался к одному, оставлял, заметив, что он мертв уже, и спешил к другому, от второго – к третьему, и всем говорил: «Вставайте, братцы! Вас, слабых, первыми поведут в лачуги, в тепло и уют. Каган сжалился над вашим безлетьем, заботится уже о вас». Когда набрал тысячу и вывел из оврага, задумался на мгновение и все-таки спросил тархана:

– Так, может, и я с ними?

– Да нет, – возразил. – Здесь остается большинство, оставайся и ты.

Не стал настаивать. Хотя с обрами ушли те, кто едва переставлял ноги и несли свое до конца изможденное тело, и в лагере, оставалось значительное и значительное большинство. Но его не мог не брать в расчет: это большинство вон как заволновалось, услышав, что их забирают из этой ямы под открытым небом. Кто успокоит их, когда дойдет до отбора. Если в эту тысячу всем захочется пойти первыми? Для казни обры держат отдельно, далеко, надеющиеся на выкуп, центурионы не очень в почете у легионеров. Он, Светозар, единственный, кому подчиняются все. Что будет, если бросит и уйдет? Не лучше ли давать каждой новой тысяче, идущей из лагеря, центуриона, на все время в пути и там, куда прибудут, а самому давать его здесь?

Очередь на следующую тысячу наступила вскоре, но пришли за ней не те обры, принимавших до этого, пришли другие. И тархан был другой, да и речи не те. Не спрашивали уже, слабые или нет, сказали выставить тысячу – и повели. А через некоторое время оттуда, куда вели, прискакал один, выбросив, вероятно, из седла одного из неосмотрительных обринов (это были, как вспоминает теперь, преимущественно, отроки), прискакал и крикнул с крутопади, что поднималась над оврагом:

– Не верьте аварам! Они не до города Сингидуна ведут нас. Выводят в поле и вырезают всех!

Произнес одним духом и исчез, наверное, заметил: его заметила охрана, спешит, чтобы схватить или убить. А все, кто услышал, не знали, как им быть. Верить не хотелось, однако и не верить не могли. Не такой он испуганный и встревоженный был, то, что объявился и крикнул: «Не верьте аварам!» Да, не так встревожен, чтобы не верить ему. Да и кому это надо было так подло шутить и с кем?

– Друзья! Это похоже на правду! Не пойдем больше из оврага, когда придут и будут брать!

– Возможно ли такое? Или они, авары, не люди?

– Да ведь нет! Варвары они!

Многолюдье человеческое не просто шумело уже – бурлило. Сначала собирались и совещались небольшими кучками-общинами, вероятно, те, что успели подружиться за время похода или плена, и, ничего не решивши своей особой группой, бросались к другой, многолюдней или мудрее.

– Не поддавайтесь, когда придут и будут брать! – кричали громкие. – Сидеть в лагере вместе и держаться вместе!

– А что высидим?

– Да, так, что высидим? Да и позволят ли сидеть? Будут приходить, и будут брать силой.

– Должны послать своих нарочитых в кагану. И немедленно! Пойдемте к охране и скажем: пока не вернутся наши нарочитые от кагана, никуда не пойдем!

– А если не послушаются?

Это подал голос он, Светозар. Потому что видел, был уверен: и одни, и вторые только хватаются за спасительную мысль, а советуют не то, что поможет.

– Стихли на мгновение, однако, только на мгновение.

– А если не послушаются, броситься и сокрушить!

– Это уже дело. Я тоже так думаю: если авары действительно намерились вырезать нас, другого выхода нет и быть не может. Мы без оружия, это правда. Но нас вон, какая сила. Если возьмем в руки дубинки и будем мудрее стражи, преодолеем ее, ей-богу. Поляжет нас немало, это тоже правда, но не все.

– Дело говоришь, эскулап.

– Да, мы тоже присоединимся! Идем толпой на охрану. Она не такая уж многочисленная. Пусть ляжет тысячу нас, зато все остальные разбегутся по окружным оврагам, по дунайским зарослям – и пусть ищут ветра в поле.

Собранное до сих пор многолюдье забурлило, бросилось к запасам для костров хвороста, каждый выбирал себе удобную если не для нападения, то для обороны дубинку. Авары заметили это и догадались, видно, к чему идет: спешно сели на коней, приготовили оружие и встали рядом.

Другого выхода из оврага не было, только через них. Но толпу пленных и эта запруда не сдержала. Светозар шел впереди, поэтому первый и остановился перед всадниками, которые встали ему и его друзьям на пути.

– Что случилось, эскулап? Куда отправляетесь?

– К тебе, предводитель.

– И все?

– Да. Желаем знать, зачем держите нас в этой яме, и до каких пор будете держать? Каган велел вести в тепло и уют, так берите и ведите.

– Придет время, возьмут.

– Почему не сейчас?

– О том знают другие, не мы.

– У пленных лопнуло терпение. Они предпочитают, чтобы вы сейчас уже брали их всех, сколько есть здесь и вели в Сингидун.

– Сказано: вернитесь назад и ждите!

– Чего, смерти?

Тархан потянулся к мечу, хотел, видно, пригрозить Светозару, и в этот момент произошло то, чего и Светозар не ожидал: кто-то из пленных вырвался у него из-за спины и огрел тархана, по чему видел, дубиной. Другой воспользовался этим мгновенно и выбросил предводителя стражи из седла. На помощь ему не замедлили прийти авары. Передние из всадников вздыбили жеребцов и бросили их на толпу. Вскрикнули убитые и упали молча. Но пленные не замечали этого. Кто мог, тот защищался бил супостата своей дубиной, кто дотягивался до стремени, то хватал всадника за ногу и довольно ловко и сильно, для изможденного, выбрасывал его из седла. А там, на земле, били поверженного те, кто шли вперед потоком. Потому не сомневались больше: тот, что стоял на взмыленном жеребце над крутопадью и кричал всем, кто был внизу: «Не верьте аварам» – был им верный друг, жизнью своей пожертвовал, все же вернулся к оврагу и предупредил тех, что в овраге: авары обрекли всех на смерть. А у обреченных нет выбора. Гибли от мечей, под копытами коней и не обращали внимания на это, как угорелые кабаны, перли и перли на аваров, пока не затопили их собой или заставили отступить и сойти с пути.

Что было дальше, только боги и могли увидеть с высоты. Рассказать же или помешать – вряд ли. Гудела от топота тысяч и тысяч ног земля, слышалось тяжелое, похожее на шум прибоя в бурную ночь дыхание, время от времени крик кого-то из пораженных или изможденных. Не мольба о помощи – последнее прощание с миром или упрек миру. В этом страхе-беспамятстве, в порыве, что знал одно – уйти от погони, не стать жертвой варвара-авара, вряд ли кто думал о помощи. Авары, одержимые в злобе, скакали стороной и улюлюкали, одни повелевали что-то, другие спешили осуществить это повеление, иные наседали на пленных и разили молча. Урон от их мечей, как и от стрел, мизерный, его даже не замечают, но, все же, пленные шарахаются время от времени, похоже, будто хотят пробить стену и не могут, опять отскакивают и бегут, силятся перегнать самих себя. Толпа от этого еще заметнее бурлит, кипит, напоминает стадо испуганных зверем коней, до предела обуявших и испуганных, нацеленных на одно – бежать, не поддаться, из кожи вырваться, но быть дальше от беды-угрозы.

Или до смотрин здесь и или до мыслей о помощи? Знают же: бегство – надежда, как есть надежда и уверенность: спасение возможно пока в группе. Поэтому пленные и держатся ее. Бегут, сколько есть силы, и заботятся об одном: не споткнуться бы и не отстать бы от группы. Кто решился на невозможное, тому не следует останавливаться на полпути. Разве не знали: они пешие и беззащитные, а те, которые преследуют – при оружии и на конях, успеют и порубить многих, и помощь позвать. И пусть… их беглецов, которые были только что пленными, вон сколько, всех не порубят, как бы не старались, тем более, что и овраги не так и далеко уже. Да и бежать не под гору, в долину. Когда почувствовали это, а тем более увидели: бегут не под гору, – в долину, и совсем воспряли духом. Прибавилась к ногам сила, радость-радость засветилась в глазах. Через то, по-видимому, и не поняли, отчего это авары, которые уподоблялись до сих пор псам и свирепо бросались на свою жертву сбоку, вырвались, вдруг, вперед и погнали коней туда, куда бегут и пленные, – к оврагу. Лишь спустя, когда они достигли его и стали показывать на встревоженную толпу, приметили: проселком, который шел выше оврага, ехали многочисленные всадники, не та ли очередная турма, которую предводители аварские послали к оврагу-лагерю на расправу с пленными.

– Братцы! – успел заметить, что и другие, Светозар, – Поворачиваем направо, побежим к Дунаю! Теперь только он спасет!

Видели: призванная на помощь турма засуетилась уже, всадники стали пришпоривать и вздыбливать не охваченных отвагой жеребцов, направлять их на беглецов, таких близких уже к спасению и поэтому все еще не уверенных, надо ли сворачивать куда-то.

А турма подняла тем временем мечи и пошла на них лавой.

Боже милостивый! Спаси и помилуй! Кроме Дуная и его пречистой воды, теперь действительно не на что надеяться.

Кто-то падает, обессиленный страхом, такой видимой уже неизбежностью, кто-то обходит его или перепрыгивает через него и бежит, куда видит, а вернее – куда все. Часто и сильно дышит в поле, отражаясь, мощное человеческое дыхание, гудит земля от топота ног, а еще больше – под ударами копыт, и небо дрожит от страха и удивления перед тем, что творится на земле. Потому что кони настигли уже пленных и всадники не жалели сил и не слышали упреков совести, рубя обреченным головы или доставая их копьями. Напротив, свирепствовали от того, что пленные бегут кучей, один в один, что эта совокупность не позволяет им гулять свободно: убивать одного, выбирать другого, убив другого, выбирать третьего. И все – на лету, не останавливаясь, давая возможность проникнутому буйством сердцу насладиться изобретательностью ума, ловкостью рук, силой юности тела.

– Обходите эту толпу с одной и другой стороны! – повелел кто-то из аварских предводителей, – Пересеките им путь к воде!

– Пусть скачут, – угомонил его другой. – Дунай широкий, если его и переплывут, то всего лишь единицы.

– Они поражены мором, загадят реку! Повелеваю: порубить их на земле!

Порубить так и порубить. Или им, молодым и сильным, не справиться? Махали и махали мечами, даже подогревали себя гневом, когда те, которые были обречены на смерть, пробовали уклониться от безошибочного удара или прикрыться дубиной. А в гневе были еще злее и предприимчивее. Вот только заслонить пленным путь к воде так и не смогли. Ибо, кого валили они, словно траву в поле, были будто растерянные. Ничего не замечали вокруг себя, ни на что не обращали внимания. Перли и перли к берегу, а с берега – головой в воду.

Преследование становилось похожим на кровавую бойню. Где был и что делал в той кровавой бойне тархан, меньшие его предводители, воины аварские не ведали. Потому что не глядели и не рассматривали, ослепленные кровью, что лилась через меру. И обреченные побудили их к этому. Ни один не поднял вверх руки, прося пощады. Даже те из них, которые падали уже, пораженные, оглядывались и говорили своим видом, последнее, блеском угасающих глаз: «А все же всех нас вы так и не порубили».