Текст книги "Лихие лета Ойкумены"

Автор книги: Дмитрий Мищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц)

XVII

Лодьи стояли на берегу беспорядочно, точно так, как тогда, когда их выбрасывает на берег волна. Если бы не дым из хижины и не расстеленные на песке снасти, можно было бы подумать, что на рыбацкой стоянке тиверцев ни куколки.

– Эй! – зовет всадник. – Есть тут те, которые живут у моря и никому не желают горя?

От хижины, как и от ладей, ни словечка.

– Уснули или мор вас взял? – размышляет вслух тот, что подъехал.

Слез с жеребца и направился к рыбацкому жилью.

– Спрашиваю, есть ли кто? – заглянул в проем без дверей и, заметив, что все-таки пошевелился кто-то на ложе, сказал то, что только рыбакам известно: – Род славен трудом.

– И ратным подвигом – ответили из хижины. – Ты, Вуй?

– Я. А где же остальные, не вижу?

– Море не щедрое на дары. Отправились за ними в степь.

– Нашли время. Знаешь хоть, где они?

– А как же.

– Так садись на моего жеребца и скачи к ним. Скажи: Перун заволакивает небо облаками, обещает дождливую ночь.

Те, которые ловили на пади гусей, не замедлили вернуться к своему жилью на побережье, ибо то, что передал им Вуй, обещало не вольготность – темень и молнии.

– Это точно? – спросили. – Или и на этот раз только похваляются?

– Более точно. Аварский хан повелел одному из своих татей-предводителей идти с кутригурами на Тиверию, второму из утигуров – на уличей. Те, другие, говорят, ударят от порогов, потому что так предпочитает утигурский хан.

Рыбаки быстро снабдили одну из трех ладей и подняли на ней парус.

– Дует сильно, – сказали тем, что отправились к родным берегам. – Воспользуйтесь этим и сегодня уже постарайтесь быть в Белгороде.

– А как же.

Рыбаки сдержали слово. Сразу же при их появлении в убежище из Белгорода выскочило несколько всадников, и погнали вдоль лимана на север – одни в Тиверскую, другие в Уличскую землю – с тревожной вестью: обры идут.

И пошла, гулять весть от жилища к жилищу, от селения до селения. Тиверцы только напуганы были, обрами, а уличи и знали уже их, особенно тех, что сидели ближе к Днепру и соседствовали с обрами. Шли в поле и оглядывались, нет ли их в оврагах и буераках, ложились спать – прислушивались, не крадутся ли, прикрываясь темнотой, спали и тех же обров видели. Так как они же часто посещали их. И в передлетье, и среди лета. Теперь надо же: турмами идут. Боженьки! В такое то время и в такой час. Ведь поселянин же только собрал на ниве зерно, перевез его в овины и начал молотьбу. Что сделает с ним и куда денет его, когда идут обры? Община велит мужам садиться на коней и ехать на рубежи, старейшины велят женам да ихним детям брать с собой все, что можно взять, и отправляться в дальние, а в дальних – в самые глухие уголки земли. Что же будет с хлебом, хижиной, всем, что покидают в хижине и на подворье? Неужели возьмется огнем и пойдет за дымом? Ой, Боженьки! То же будет погибель для всех. Где тогда будем жить и с чем жить? А оставаться и защищать добро свое тоже не приходится. Разве от таких, как обры, оборонишься? Разве такой силой, какую имеют роды, можно защититься? Единственная надежда на ноги и на темные леса подальше от накатанных путей, а тут, в домах и во дворах, – на счастливый случай. Как ни много тех обров и утигуров, не все селения разорят, кое-где и останутся славянские дома неограбленными, а хлеб – пригодный для молотьбы.

– Не ходите проторенными путями, – поучает старик, – обходите их, дети. А нельзя будет обойти, прислушайтесь к матери-земле. Она кормилица, и там не оставит вас на произвол судьбы, заранее даст знать, есть погоня или нет.

– А вы, дедушка?

– Я сохраню дом. Куда мне в мои годы?

И уговаривают, и плачут, уговаривая, – напрасно. Разве помогут уговоры, когда это правда: куда ему в его годы?

Пока сидят по своим жилищам, будто мало его, народа крестьянского. А пошел, ой, нет тому движению человеческому ни конца, ни края. Одни бегут от рубежей, куда вот-вот придет супостат, другие идут при полном вооружении на рубежи, чтобы защищать их или быть видоками княжескими, чтобы давать тысяцким вести о приближении супостата. Ибо когда идет беда, то никому не хочется стать жертвой в круговороте, что ее именуют чужбинным вторжением.

Князья антские не менее встревожены тем, что творится на рубежах их земли, чем поселяне. Потому что творится неутешное, то, чего нельзя было ожидать в настоящий момент. Вон сколько лет живут в мире и согласии с Византией, заключили договор и придерживаются договора – не ходят через Дунай, не топчут лошади друг другу землю. Они анты, говорят, что и дальше так будет. А ромеи, значит, не верят, что так будет, обров зовут и сажают не где-нибудь, а напротив антов – в Скифии. Так напуганы вторжением склавинов, уверены, если пойдут через Дунай еще и анты, не выстоять им в землях между Дунаем и Теплым морем, или кто-то оговорил антов перед ромеями?

Было о чем беспокоиться, услышав вести с рубежей. Может это, правда, что обры идут в ромейские земли по доброй воле императора. Но почему они прокладывают себе путь через Антию мечом и копьем? Из собственных побуждений или по повелению императора? Разве нельзя было договориться и уйти за Дунай мирно? Почему, наконец, целятся на Задунавье, а турмы направили не только на Днестр, но и в земли уличей?

Тревога ускоряла время и гнала гонцов землями Тиверии, Уличи, на далекие Волынь и Искоростень, на Киев. Не разминулась они и с теми, что были известны среди росов и уличей, как беглецы из Тиверии, а то и просто беглецы, как именовали некоторые соседи. Прозвище это сначала возмущало отселенцев – это с какой же стати они беглецы? Но со временем привыкли к этому и угомонились. Полян и росов тоже не делят на одних и других. Уличи и тиверцы именуют их росами, а дулебы еще иначе – русами. Разве суть в имени? Важно другое: их, беглецов, не совсем обошла судьба, имеют землю-кормилицу и уютный приют среди своего славянского народа. Хотя, именно, переселение и первое время после переселения не всегда есть желание вспоминать. Да, нелегко далось им это переселение, как и всем, имеющим обжитые за полтора десятка лет земли. До конца дней своих будут помнить: были времена, когда хотелось заснуть и не проснуться.

Это только за годы грезилось: раз уж пошли с земли, должны отыскать еще лучшую – такую, что будет и кормилицей, и мироносицей. Чем ближе было к зиме, тем ненадежнее становились грезы. Долго, слишком долго и упорно преодолевали беспутье, лежавшее между нижней Тиверией и Росью, а пришли в Полянскую землю, собственно, на ее рубежи по Роси, пришлось остановиться и выпасать скот, пока князья переговорят и поразмыслят, как быть с отселенцами: идти дальше или здесь уже остановятся. Прошел день и еще день в этих размышлениях и переговорах, пришла пора, сказать всем: если не остановитесь и не позаботитесь о жилье, не заготовите сена лошадям, всей другой скотине, что имеете при себе, можете и сами погибнуть, и скот погубить. И поляне не советуют идти к радимичам, тем более на Ильмень.

– Пока дойдете, – говорили, – выпадут передзимние дожди, разольются реки, и воды их могут пересечь вам путь на Ильмень. А если и не пересекут, то задержат до белых мух. Где укроетесь от них, если на Ильмене не окажется убежищ? Заметьте, вас вон сколько, а скота с вами еще больше.

– Что даст нам Киев, поляне пороские, если сядем на рубежах их земли? Будет ли чем перезимовать, и где будет перезимовывать?

– На все, что хотели бы, уповать не приходится, – была отповедь тем, кого князь Острозор послал на разговор с отселенцами. – Однако и на произвол судьбы не оставим. Первое, что обещал князь Киева – дать землю, от которой будете иметь после добрый достаток. А еще обещает прислать в помощь вам поселян своих и возложит на них обязанность построить к зиме вместе с отселенцами хоть несколько пригодных для зимовки и обороны городищ. Остальные люди ваши пойдут на зимовку, как и на прокорм, по селениям Полянским. На это также будет повеление князя.

Богданка тянуло спросить, где будет земля, которую обещает князь отселенцам. Впрочем, не хотел выглядеть слишком заинтересованным.

– За это большое спасибо князю от всех нас, – зашел издалека. – Правда говоря, чего-то другого мы и не желаем. Одно хотим знать: какую повинность возлагает на нас князь за эту щедрость?

– Ту, что и на всех поселян своих: обрабатывать землю, жить на земле и защищать ее, когда посягнет супостат с чужого края.

– Ну, а земля, которой вознаграждаете нас, где она?

– В Заросье.

Богданко то ли не верил, то ли не мог понять, где это, и молчал дольше, чем прилично было.

– Там, где и сейчас мы?

– До некоторой степени. Если точнее, между росами и уличами. Будете по соседству с нами и недалеко от родичей своих тиверцев. Когда возникнет необходимость в помощи, за несколько переходов будете на Днестре.

Лучшего, казалось, и желать нечего. Прежде, сколько думали о поселении в земле Полянский, столько и страдали: если и окажут такую милость, то поселят не иначе как за Днепром, ближе к степнякам-асийцам, а скорби-беды, подстерегают всякого, кто решится быть им соседом. А князь Острозор, он, как рассудил: не выдвигает их, как щит свой на восток, поселяет между росами и уличами и, вместе с тем, не так уж далеко от Тиверии.

– А что скажут уличи и те росы, – обратился к посланцам княжой воли, – которые, пусть и редко, все же сидят на этой земле?

– Это беглый люд. Да и сколько его? Раз жить меж вами, то придется и повиноваться вам.

На том остановились, но тем не исчерпали своей беды. Князь Богданко – а он так и остался князем для отселенцев – начал с того, что объехал с предводителями тысяч подаренную Киевом землю и определил места для застройки: прежде всего – княжеского детинца, что будет началом стольного города, затем – городищ и сторожевых башен.

– Делю всю пущу, – сказал потом, – на десять вервей и посылаю в каждую из них по тысяче отроков и тысяче отроковиц. Кому какая выпадет, определит жребий. А уже, как определит, пойдете каждый в свою вервь и соорудите городище для верви. Обо всем остальном позаботимся, обживая пущу.

Они и пошли, движимые надеждами, и еще тем, что не одни идут, в помощь становятся ближайшие соседи из полян – росы. Но что они могли построить за короткое, как заячий хвост, передзимье? Единственное, что смогли, – возвели гридницы на месте будущих городищ, несколько теремов – для тысяцкого, сотенных, соорудили кое-какие укрытия для коров и лошадей. Далее последовали передзимние дожди, напомнил о себе морозко, и поселенцы с надроских окрестностей сказали им, переселенцам: «Достаточно. Больше не можем помогать вам. Свои дети и свой скот есть».

Оно вроде бы и так: зима вот-вот нагрянет. И все же, как им быть, бездомным?

То же сказали и тысяцкие, собрав всех на малое вече: что сделаем, друзья? В жилищах, что построили, может пересидеть зиму лишь половина. Слышали, не жить – пересидеть. Куда денем остальных? Пошлем на постой и прокорм к соседям в надроских окрестностях или положимся на то, что не все из нас будут сидеть, и будут греться у костра, и останемся вместе? Заметьте, пока одни будут отогреваться в гриднице, другие будут возиться возле скота, третьи будут добывать для себя и всех нас живность в лесу, стоять на страже. Пусть так и будет: зимовать будем в тесноте, зато вместе, или пойдем по чужим хижинам и на чужой хлеб?

Многим вспомнился тот момент, как неохотно шли росы на помощь, сколько было нареканий на князя своего за то, что насильно посылал их за Рось, поэтому многие заколебались: а не скажут то же, если не хуже, росы, когда попросимся к ним на постой! Ой, это же ведь какая мука, и какой стыд – идти и проситься! Это ведь не кто-нибудь – дети славянского рода, а у славян издавна было позором заглядывать в чужие руки, ждать от кого-то милости.

– Не посылай нас, тысяцкий! – первые почувствовали беду и отозвались отроковицы. – Что будет, то будет, зато будем среди своих. Молодые мы и сильные, как-нибудь перебьемся зиму.

Князь и тысяцкие не сразу согласились на это, но пришлось. Видели же: пока переселялись и терпели вместе муку на нехоженых путях, многие из отроков выбрали себе суженую, а отроковицы суженых. Как теперь разъединить таких? На дыбы встанут, если насильно, и кто знает, покорятся ли. Сказать, пусть идут парно? А кто будет ходить за скотом, добывать живность в пущах, топливо заготавливать и стоять на страже? Те, что остаются? Немалая обязанность ляжет на них, и не родится ли по зиме еще одна кутерьма. Тем, что вернутся из-за Роси, могут сказать: вашего нет здесь, вы просидели свое в полянских домах. Пусть, может быть, будет, как хотят. Когда загремит веригами морозко, а прятаться будет негде, и среди зимы будут сооружать кое-какие лачуги или будут ютиться между лошадями.

Всего натерпелись тогда. И ели впроголодь, и теснились так, что дух спирало от удушья, и спать нередко приходилось под небом, при одном лишь костре. Не раз и не два доходили до того, что готовы были уснуть и не проснуться. И все же, проснувшись, снова утверждались в мысли: хорошо сделали, что не пошли на постой и прокорм к чужим людям. Росы, как и уличи, все-таки искоса поглядывают на них. Как же, имели вон какой простор для охоты, теперь не имеют его, беглецы заняли. Не просто оговариваются, умышленно именуют так: не переселенцами или отселенцами – беглецами их нарекают, а те им выразительно говорят: тиверцы мы – напрасно, отвернулись и снова свое: «Когда-то было в Заросье пристанище и людям, и зверю, теперь, как объявились там беглецы, никому ничего нет». Пусть первое лето и первую зиму именовали так, где не бывало. Да и через два, через пять то же самое. А Пек вас покарал бы своей беспощадной карой. Вот увязли у них в зубах. Княжеские гонцы, когда едут, говорят уже: «Отправлюсь в беглецам» или: «Возвращаюсь от беглецов». Реку даже, по которой идут рубежи их земли со стороны уличей, именуют не иначе как Втикачка.

Тем из них, которые родились здесь и вырастают, может, и безразлично: беглецы так и беглецы. А всем старшим, которые знали себя тиверцами, нет-нет, да и заболит: почему так? Или они виноваты, убегая от голода? Разве то позорное было бегство?

Раны сердечные, как и раны телесные, даже заживая, оставляют рубцы. И все же они – только рубцы, не раны. Шли годы, все дальше удалялась во времени эта зимовка среди пущ, тем меньше ощутимой становилась. Да и могло ли быть иначе? Те, которые отправились из Тиверии отроками и отроковицами, стали мужами и женами, обзавелись домами, оживленно щебетливыми детьми. А у кого есть свой дом и свои дети, что те неприятности и что боли, тем более, что они зарубцевались и не донимают уже? Оттеснили лес от домов – и имели подворье, леса же расчистили под пашню – ниву, засеяли ее зеленью, кропили потом да и жили, пусть и медленно, все же поднялись на ноги. И так, у каждого завелся во дворе скот, захрюкала свинья, появились птицы. Ко всему и князь Полянский сдержал слова: на целых десять лет освободил их, беглецов, от дымного и земельного, если и взял что-то из их общины, то только то, что давал в свое время, чтобы перезимовали первую, затем и вторую зиму, чтобы было чем зазеленить подворье, засеять поле. Земля по Втикаче вон, какая плодоносная. Может, не так яро, как над Тиверью, все же щедро светило над ней солнце, Перун не забывал заволакивать небо облаками, поливать медоносными дождями. А где ярый небесный свет, где медоносные дожди, там щедрые урожаи, ожидаемая благодать. Пусть не именовали их славным именем отчей земли – синеокой Тиверией, зря. Зато он как встали они, преследуемые голодом изгнанники, на ноги, как вольготно чувствовали себя, не обремененные целых десять лет данью, не неся, вот уже шестнадцать лет, никаких ратных повинностей, кроме сторожевых. Воистину правду говорил князь Богданко: лучшая земля, которая дает возможность жить в мире и благодати.

Лето – щедрая пора для поселянина, а полетье – и подавно. Собрано и свезены в овины зерна, пора пахать и снова засевать ниву, а уже после того, как будет засеяна она рожью-пшеницей, возьмутся за цепы и молотили ими почти до Коляды. Но, то уже неспешная работа, если быть до конца искренним, это не есть уже работа – это сама радость. Потому что стучишь цепом – и воочию видишь, чем одарили тебя боги за пахотный твой труд, засыпаешь яровое зерно в большие корзины или подклети – и чувствуешь, какая теплынь рождается в сердце и какая радость-побуждение идет телом, передается семье, дому, а через дом – добрым духам, которые заселяют его. Или с той щедрой порой может сравниться какая-то другая? Или это не блаженство из блаженств? Ей-богу, что да. Ведь не хочешь лучшего, потому что удовлетворен вот по-сюдочки.

За шестнадцать лет, что прошли после отселения, так успокоились на территории новой земли, по правде говоря, и ждать уже перестали, что придет когда-то новая беда. А она все-таки нашла их и в отселенском Заросье, постучалась в дом и тем уже к сердцу каждого. Правду говорят, счастье, светлые и пригожие дни – лишь подарок человеку за все его муки-беды. Они – гости в доме, и гости очень званые. Гонца, что подъехал к Роси и стал спрашивать про брод, не замедлили приметить на противоположной стороне, а приметив, и заинтересовались, кто такой, чего ему надо у беглецов.

– От киевского князя я, а отправляюсь к вашему князю Богданке. Беда идет, люди: обры идут.

И пошло, и покатилось долами: от жилища к жилищу и от городища к городищу: обры идут!

– Неужели это правда? – не поверил Богданко.

– Были гонцы с Тиверии, от уличей, а вчера объявился нарочитый муж с Волыни. Сказали, больше, чем, правда. Одни турмы обров вместе с кутригурами идут на Днестр, в земли тиверцев, другие вместе с утигурами идут от днепровских порогов на селения и городища уличей.

– Долго грозились и все-таки пошли. Каким же будет повеление князя Острозора?

– Велит взять с собой три тысячи воинов и не позднее недели быть под городищем Звенигора. Там подождете князя с ратью и вместе с ним двинетесь навстречу обрам, идущих от порогов. Остальные, говорил князь, пусть сторожат рубежи земли со стороны уличей. «Почему не Тиверии?» – подумал Богданко, и сразу же и успокоил себя: разве и без объяснений не ясно? В помощь Тиверии пойдут дулебы, а в помощь уличам идет Киев и все, кто с Киевом.

– Передай князю: в назначенное им время буду со своими воинами под Звенигорой.

За гонцами дело не станет. Гонцы сразу и побыстрее поскачут по всем вервям и позовут кого надо. А тем временем князь на Втикачах должен позаботиться, чтобы собрались сотни, что под ним, подумать, кого из видных мужей возьмет с собой, кого оставит вместо себя. Поход есть поход, там не переиначишь, уже и сам во все концы не бросишься. Кого-то надо будет послать против одного супостата, кого – против другого. Но и здесь, на Втикачах, всякое может случиться. Обры – племя многочисленное и яростное. А с ними идут еще и кутригуры. Гляди, проникнут не проторенными путями и на Втикач и на Рось. Кто-то должен выйти против них, заслонить собой городища и людей, что в городищах. Это тоже весомая обязанность. На кого действительно возложит ее? Может на жену свою Зорину? Более, по правде говоря, и не на кого. Зорина не раз оставалась за своего мужа на Втикачах и мудростью и твердостью нрава уважение, и почет заслужила у поселян. Тогда, правда, он, князь, был недалеко. Позвала бы – и был бы тут, как тут. Оттуда, из поля боя, не позовет уже. Если что-то произойдет, самой надо будет принимать решение и становиться с супостатами на суд. В сечу, скажем, не она будет вести, поведут другие, хотя бы Бортник. А вот решение Зорина примет не хуже, чем Бортник, а то и лучше.

Вот она направляется уже к нему. Вероятно, узнала, что приезжал гонец из Киева, и успела проникнуться занесенной на Втикачи тревогой. Глаза явно в замешательстве. И удивление, и страх, и супружеская верность читалась в них. Как и на всем ее поистине солнцеликом лице.

– Богданко, неужели это правда?

– К сожалению, правда, жена моя. На этот раз не просто похваляются, идут обры. И не одни, соседей тоже ведут против нас.

– Ой! Что же будет с Тиверией и с нашими кровными в Тиверии? Кровавая десница обров упадет, прежде всего, на них.

Заглядывала в глаза и спрашивала, а спрашивая, ждала. И не хотел, бы, расстраивать и так слишком расстроенную и прекрасную в смущении, а что сделаешь?

– На нас тоже может упасть, Зоринка, их десница. Обры идут не только на Тиверию, на уличей тоже, увы, не так далеко отсюда – от порогов.

Аж вскинулась, испуганная и удивленная.

– Что же велел князь?

– Идти с ним на пороги.

Не скрывала удивления, не скрывала и страха, но, все же, видно было: заметно более убита печальными известиями, чем можно было ожидать от нее.

– А я подумала про себя, – вздохнула печально, – хоть беда поможет побывать в нашем Веселом Доле, узнать, как там мать, что с матерью. Если не я, то ты, думала, побываешь.

Подождал, пока поднимет опущенные в смятении глаза, и еще доверчивей заглянул в них.

– Наберись терпения, жена. И мужества тоже. Переборем это нашествие, настанет победа, повезу тебя и в нашу Тиверию, чтобы увидела хоть раз еще Веселый Дол и мать свою. О другом, другом надо беспокоиться: Втикачи, кроме тебя, не на кого оставить.

– Так трудно с мужами?

– И трудно тоже. Однако обращаю внимание, прежде всего, на другое: примечательно должно быть. Тебе в мое отсутствие больше, чем кому-либо, верят люди.

Не обрадовалась этим его словам, однако и не противоречила, выслушав его.

– Это не та беда, Богданко, что ее так легко и быстро можно переждать. Чувствую сердцем, не та.

Должен порадовать чем-то свою сладкую, такую хорошую и пригожую в расцвете лет. А чем порадует? Скажет, что она вон какая юная еще, в ее лета не годится печалиться? Впрочем, зато вон какое лето, у ее матери. Зоринка, может, и перебудет эту беду, да перебудет ли ее воеводиха Людомила? То, пожалуй, и печалит жену, как печалит и вина перед матерью. То же не шутки: пошла за ним против ее воли, бросила и без того убитую горем вдову на произвол судьбы. Все, кажется, имеет во Втикачах: землю-кормилицу, такую щедрую на отдачу, что остается только засевать ее и радоваться вознаграждению за свой труд, детей вон сколько – трех сынов-соколов и двух дочерей, имение, не говоря уже о том, что вознаграждена привольной жизнью, мужем, который является едва ли не самым наибольшим с детьми утешением и украшением в ее жизни. А то, что поступила так с матерью, не дает Зорине покоя. Может, если бы увиделась с ней, и выплакалась, и похвасталась, в каком согласии живет с мужем своим, как рада детям – может, тогда успокоилась бы и так часто не вспоминала бы Тиверию, своих кровных в ней. Но, увы, это ж, если бы увиделась. Знал бы, что это поможет, при гонце от князя Острозора изрек бы громогласно: «Я обещал своему народу мир и согласие. Не желаю идти на обров. Не пойду!» Да что сделаешь, когда заставляют нарушать данный когда-то обет. Еще несколько дней – и до стольного города на Втикачах донесется стремительный топот аварских и утигурских лошадей. Во всяком случае, может донестись.

Стольный город… Что с ним будет тогда? Не имеет же он крепких стен, ни других оборонительных сооружений. Так надолго оставался всего лишь княжеским детинцем, что ему уже и имя это дали – Детинец.

– Послезавтра, – сказал Зорине, – соберутся на месте под городом идущие со мной, и те, что остаются защищать землю на Втикачах, под твоим руководством. Будь готова, жена, взять их под свою руку и стать им предводителем.