Текст книги "Лихие лета Ойкумены"

Автор книги: Дмитрий Мищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 37 страниц)

XV

Роды аварские более сотни лет хранят в памяти победу над савирами. Сколько же они будут хранить эти две последние – над утигурами и кутригурами и над гепидами? Столько же, как и предыдущую, или забудут так же быстро и легко, как получили? Не должны бы. Вон как торжествуют, почувствовав себя победителями, и как возносят предводителя своего за то, что мудростью своей проложил путь к таким победам. А это знаменательная примета. Что памятно сердцу, то памятно надолго, тем более, когда и память – утешение для всех.

Звенит веселье повсюду, спешат сородичи кагана, ставить палатки, готовя застолье. Будет, ибо великоханское торжество, и такое, которого роды аварские, пожалуй, и не знали еще. По такому случаю выбрано лучшее место на земле Гепидской – на возвышении, которое подходит к самому Дунаю и возносит всех не только над его голубизной, но и над миром, свезено в подклетях гепидских столько яств и напитков, согнали столько отар овец, что ими можно насытить народ Дакии и Паннонии, вместе взятый. Оно и неудивительно: на торжество зовут всех, причастных к победе. А их будет и будет. Поэтому заботятся не только о застолье, но и о приволье, как и о жилье. Оттуда, где стоит стойбище кагана, и из ближних к нему окрестностей отселены все до единого гепида. На главном месте возведена великоханская палатка, рядом – палатки тех, кто всегда должен быть под рукой у хана, за ними – жилье его жен и детей. Напротив великоханской палатки и на почтительном расстоянии от нее – надежно защищенные от непогоды столы, за которыми повелитель аваров принимает именитых гостей, еще дальше – палатки опочивальни, а уже по околице – жилье для всех из рода Баяна и тех, кто готовит застолье и будет прислуживать на торжестве.

Приглашались на определенный день и гости. Когда этот день настал, Баян не мог не порадоваться уважению, которого он удостаивался не только от своих, но и от соседей. Король Альбоин привел с собой столько лангобардских герцогов и баронов, что из них можно было бы собрать турму. Диво невеликое: вместе брали верх над гепидами, почему не повеселиться теперь вместе с собратьями и не воздать должное такому побратиму. Франкский король Сигиберт воздержался от пиршества, посольством откликнулся на приглашение нового соседа. Однако численность его посольства, челяди, прибывшей с посольством, недвусмысленно говорили: он понимает значимость победы, которую одержали авары над гепидами, как и значимость заселения аваров на гепидской земле. А этого достаточно Баяну. Не ждать же восхваления от императора ромеев. Император пусть посидит у себя в Августионе и подумает теперь, кого потерял он, отрекшись от союза с аварами, и кого приобрел себе в лице аваров, что сели в Подунавье.

До сих пор гости видели кагана в великоханской палатке, на выложенном коврами столе. Сейчас он выехал им навстречу верхом и в сопровождении хакан-бега, советников и тарханов. Был, как когда-то, ясноликий и величественный, и, в отличие от того, прежнего, необычно весел и ободренный, возвышенный духом, а также доступный и дружелюбный.

А доступность побудила лангобардов, как и франков, к беседе.

– Поздравляем кагана и его род с блестящей победой.

– А также с заселением на взятой мечом и копьем земле.

– Каган, видимо, встал прочно над Дунаем, – льстили франки, – надеемся, и надолго.

– Как облюбуем землю, которая стала нашей, да так и будем мириться с соседями.

– Соседей не выбирают, достойный, к соседями ищут стезю, ведущую к примирению.

– Да, – присоединился к той беседе и король лангобардов. – Кто находит такую стезю, тот живет в мире и благодати. А земля здесь, каган, такая, что лучшей нечего и желать. Сухое дерево вонзишь весной – и растет. Зачем отправляться куда-то и искать другую?

Торжества начались с величания Баяна родами и турмами аварскими. На выгоне, перед великоханской палаткой и далее, вдоль палаток, выстроились по одну и по другую сторону воины аварские на отборных, сплошь гнедых, с буйными белесыми гривами лошадях, дальше выгона – тоже по одну и по другую сторону – собрался другой аварский люд. Появление кагана, а вместе с ним и наиболее достойных уважения тарханов, советников и гостей было встречено громкой, долго не умолкающей здравицей. Несведущим с речью аварской гостям трудно понять, что именно произносят они, и по тому, что было написано на лицах воинов, как и всех других, по высоко поднятым к небу мечам, по тому, наконец, как относился ко всему, что происходило вокруг, сам каган, нетрудно догадаться: авары отдают дань храбрости и мудрости своего предводителя и отдают во всю ширь благодарных сердец.

Удивляться тому нечего, спорить – тем более. Земля Гепидская – благодатная, это правда. Вон, какая река катит в низовьях волны, вон долины стелятся вокруг и сколько зелени на долинах. Или за такое раздолье и за такую многообещающую благодать не стоит почтить предводителя, который мужеством своим и разумом своим вывел роды в землю обетованную и в Почайну обетованную? Бог мой, это каждому понятно, как то, что сейчас белый и погожий день.

Торжества, как возвеличивание, не исчерпали себя на плацу перед праздничным народом и праздничными турмами, они продолжались и за столом, с той лишь разницей, что здесь не ограничивались словесными величаниями, к пышным словам и к учтивым поклонам добавляли и дары. Король франков повелел своим послам передать кагану Баяну, как знак особой его приверженности и признания величия, победоносный мидийский щит и меч булатный. Когда очередь дошла до короля лангобардов, тот повелел привести из обоза и показать кагану и всем, кто был в застолье, свой подарок – белого, как снег, жеребца, такого сильного и такого скорого и соблазнительного, что на нем только богам подобает ездить.

Все заметили: если первый подарок только порадовал Баяна, то этот, лангобардский, и поразил изрядно. Подошел и любовался жеребцом вблизи, похлопывал по изогнутой дугой шее, играл гривой и опять любовался, и светился довольными глазами, и причмокивал, чувствуя удовлетворение, а то и хвастался вслух: какие есть на свете чудеса и какое удовольствие быть обладателем такого чуда.

Не ударили лицом в грязь и соплеменники. То ли знали, что будут дарить гости, или только догадывались: что подарки будут щедрыми, – выждали, пока уляжется шум и выпьют здравицу в честь королей-соседей, и выставили на видное место в застолье хакан-бега.

– О, повелитель! – зычно и растроганно сказал Ател. – Мужественные сыны племени аваров и воины непобедимых турм, воздавая тебе дань, мудрому предводителю и мужественному воину; готовы были бы положить к ногам твоим всю Ойкумену. Когда-нибудь, может быть, и положат, признавая заслуги твои перед нашими родами. Но сейчас ограничиваются тем, что кладут долины и горы земли, добытой у гепидов. А еще преподносят тебе, наш ясноликий предводитель, цвет поверженного в победоносных сечах племени. – Он хлопнул в ладоши – и младшие из тарханов вывели из соседних палаток и поставили перед Баяном сто юных, способных ослепить своей белизной дев. – Каждый турм, – продолжал при длительном молчании Ател, – прислал тебе со всех пленниц одну, зато лучшую деву гепидскую. Прими этот дар наш, как свидетельство нашей особой благодарности тебе и уважения к тебе. Пусть множится род твой, да будет поистине большим величие его.

Хакан-бег не ограничился тем, что показал Баяну пленниц. Увидев большой интерес Ясноликого к девам, подошел к ним, смущенно-напуганным, и стал повелевать всем и каждой, в частности, подойти к своему повелителю, показаться ему близко и засвидетельствовать почтение. От этого мог бы получиться большой конфуз. Девы еще теснее сбились в кучу, казалось, и не собираются подчиняться, им то, им се – напрасно, поникают еще больше, чем до этого, гнутся перепугано и прячутся друг за друга. Не станешь же при гостях показывать с помощью кнута. Да и кто знает, что будет завтра, послезавтра с одной и второй. Какую-то замучают, добиваясь послушания, а какая-то станет, глядишь, первой ханшой, любимой женой повелителя. Как поведет себя тогда хакан-бег? Такая жена страшнее кагана.

Может и нашелся бы, что поделать с пленницами, если бы не нашелся сам Баян. Вышел из-за стола и не стал обращать внимания на девичью застенчивость. Останавливался возле каждой и улыбался потешно, а то брал за подбородок, и смотрел на лицо, и взвешивал жирными от перенасыщенного удовлетворения глазами. А еще повелел что-то о каждой после осмотра. Гепидские девы только догадываться могли, что именно. Наверное, узнают позже. И ужаснутся, узнав, и отца-мать будут звать на помощь, и руки заламывать в отчаянии-тоске. Но напрасно, никто и ничто уже не поможет. Одно останется: оплакивать свою судьбу, так громко и так безнадежно горько, что не только Небо, долины и горы услышат и понесут печальную из печальных весть в мир: плачут девы на Дунае.

XVI

Давно, ибо сказано: побори страх перед недоступным и будешь иметь недоступное. Или с ней, с Миловидой, не то же самое было? Вон как боялась покинуть монастырь и отправиться в непостижимо дальний путь, пролегающий от Фессалоник до Тиверии, а случилось так, что разбила кувшин об игуменью, решилась и ушла – и все-таки добилась своего: и путь, и страх преодолела, и земли отца своего достигла.

Теперь уж, после многих лет удостоверилась: не Божейко – князь Волот был определен ей Ладой. Это по ее воле случилось так, что ворвались в то передлетье ромеи в их Тиверию, что Божейко приглянулся в Фессалониках жене навикулярия и вынужден был броситься от «ласк» навикулярия в пучину морскую. Не кто-то другой, все-таки она, мать Лада, поступила так, что свела Миловиду с князем Волотом – и там, в мезийском Маркианополе, и в палатке над лиманом, и здесь, на земле Тиверской. Да, вот уже двадцать семь лет живут вместе и в любви, шестерых сыновей понесла от него, да и вырастила. Старшие не отроки уже – люди, такие, что на место князя встанут, когда прикажет, а не охладела, видишь, сердцем, как был желанным ей, так и есть. Ей-богу, как был, так и есть. Потому что радость сердцу дал, и простор свободе обеспечил. Такую, которая может только сниться.

«А гнев тот? – вспомнила момент, когда застал ее с дочерьми за молением. – Не является ли он началом досадной размолвки?»

Уладила же вроде, а еще больше должна уладить, пока дождется князя из ромеев. Огнищанка ведь, стоит на княжеском месте за столом. Кто запретит ей пораскинуть мозгами и быть деятельной, вести в отсутствие князя так, как мог бы поступить сам князь, а то и лучше? Или не удивление было бы для него и не утешение, когда вернулся и увидел бы в действиях жены такое, чего не ожидал, о чем и мыслях не думал? Ей-богу, и удивление было бы, и утешение нешуточное. А радость растопила бы лед в его сердце и вернула бы ей князя таким, каким давно и надежно знает. Вот только с чего начать и как сделать? Соберет совет мужей и поинтересуется у них, чем опечален, что нужно сейчас народу тиверскому? А люди ратные знают, чем опечален люд? Или у них, упоенных добытой победой, не думают сейчас о его печали? Нет, она будет мудрее и созовет тех, кто ближе стоит к народу, собственно, сами есть народ: впряжет коней в повозку и поедет по окрестным селениям, побеседует с ролейными, старейшинами родов. Там выспросит все, что надлежит выспросить. «Помоги мне, Боже, – молилась. – Не на пагубные – на добрые дела нацеливаю мысли и намерения свои».

Была, как и до того, доброй и ласковой со всеми, однако проявила неожиданно для всех склонность быть властной. Побывав в селениях и выяснив там, как бедствуют жены мужей, павших на поле боя, повелела узнать в Черне и в окрестностях стольного Черна, сколько является их таких, затем позвала главных в княжеской рати мужей и спросила: гоже ли то, чтобы вдовы погибших тянулись вон из кожи на ролейной ниве, а мужи отлеживались тем временем в тени деревьев и уповали на то, что отработали свое на поле ратном? Может, следовало бы пойти в это жаркое время и встать в помощь тем, кто вон как нуждается в ней?

Кто будет противоречить, когда говорит такая, как их, княгиня и говорит дело? Согласились предводители сотен, откликнулись на их клич мужи, не говоря уже об отроках, и пошли сбавлять на общинных полях нагулянный на досуге жир. Жали, и составляли в копны, и лакомились яствами, которые готовили и подавали на стол вдовы. И неделю, и вторую, и третью так.

– Вы тоже идите, дочери, – сказала Злате и Милане тогда еще, как узнала: на княжеские уделы вблизи Соколиной Вежи также посланы жнецы, – Пусть челядь готовит яства и питье, угощать же мужей должны вы. Так велит обычай родов наших: самые вкусные яства не кажутся вкусными, если будут брать их не из рук хозяйки-огнищанки.

Дочери не противоречили… И откликнулись на ее слова охотно, и уехали. Поэтому и удовлетворилась мать послушанием, и успокоилась твердо. Однако ненадолго. Не сразу, погодя где-то, но не выдержала, наведалась и к Злате, и к Милане. Бросила взгляд на то, что делалось на полях, как дела у дочерей, и улыбнулась сама себе.

– Мне, вижу, нет необходимости вмешиваться, – сказала при всех. – Юные хозяйки без меня навели здесь порядок. Может, это только сейчас, при мне? – обратилась к тому из людей, который был недалеко от Миланы и поглядывал томно умилено на Милану.

– Что вы, матушка княгиня, – вступился за княжну. – Тут и до вас так было, и после вас, надеемся, будет не хуже.

– Помогай бог.

Сказала и уехала в обратный путь, ждать из ромеев князя. Уверена была: все идет, как надо, князь будет доволен ею.

И не ошиблась. Он не только был удовлетворен, рад был изрядно тем, что увидел на полях, особенно тех, что ближе к Черну. И жене своей не поскупился воздать должное, когда услышал из уст мужей: это ее замысел – помочь вдовам, а тем и общинам, которые больше всего потеряли на поле боя и потому имеют трудности непомерно большие. Но еще большее удивление, а вслед за тем и радость посетили князя, когда наступила молотьба, а после молотьбы зачастили в его терем мужи с недавними вдовами и говорили, переступая порог:

– Просим князя и княгиню к нам на свадьбу.

– Взяли слюб?

– Да. Весьма рады этим и хотели бы разделить эту радость с князем и его добродетельной и многоумной княгиней.

Радовался за всех, а больше всего за свою княгиню.

– Всякой уже знал тебя, мое золотце, а такой и не надеялся знать.

– Какой?

– Слышала же, говорили влюбленные: многоумной.

– А кто так прозрачно и щедро воздавал мне когда-то хвалу: «Ты не только красотой богоподобна, ты мудростью достойна быть среди богов»?

– Не забыла? Увы, когда то было!

Прикрыл устало глаза, вспоминал, далекое, а вспоминая, старался представить себе, Миловиду в том далеком и смутном уже времени.

– Что дал бы я теперь, – сказал, возвращаясь из своих сладких воспоминаний. – Да, что дал бы тому, кто смог бы вернуть нам хоть малость потерянных в хлопотах и на поле боя лет!

– Все-таки жалеешь о них? Или мало были вместе, или то все уже, что было?

Посмотрел на нее, раздумывая, и уже потом решился:

– Плохо я чувствую себя, жена моя милая. Боюсь, недалеко уже то время, когда придется самому себе признаться: это уже все.

Подивилась, не зная как, окаменела телом, слова не могла сказать.

– Не говори так, Волот! – поняла, наконец. – Утешение мое, счастье мое, не надо так думать. Ты устал только, это тебе показалось. Или муж, который одолел вон какое расстояние к ромеям и от ромеев, может брать себе такое в голову, должен так отчаиваться?

Она была очень перепугана, полностью покрыта тревожной тучей, и Волот поспешил разбить эту тревогу, стал отступать от своего, соглашаться с ее суждением. Путь, действительно, вон какой был, она, Миловида, пожалуй, права: это лишь устал от пути и надломил силу. Отдохнет – все станет, как было, ему еще жить и жить.

– Знаешь, что задумал я, возвращаясь из ромеев, – похвастался, заметив, что жена успокаивается уже и просыхают в глазах слезы. – Переложу, ни переложу, вскоре некоторые княжеские обязанности на сыновей старших – Радима и Добролика. Пусть учатся при мне и привыкают княжить. Взрослые, ибо есть и возмужавшие уже. А я тем временем отдохну, и буду иметь возможность побыть с тобой, и с наименьшими нашими.

– Мудро задумал, муж мой. Сделай так, пусть действительно возьмут немного на себя и привыкают княжить. Я тоже, – вспомнила что-то и посветлела лицом… – Я тоже приготовила для тебя новость утешительную.

– Да? Какую же?

– Милана и Злата наши не сегодня, то завтра придут и скажут нам, что говорили здесь влюбленные: просим разрешения на свадьбу.

Смотрел на нее безмолвно и не верил.

– Нет, это правда? Все-таки нашла для них мужей?

– Не я, сами нашли, когда были в поле.

– Кто они?

– О том спроси у Златы и Миланы. Не все я и я, пусть и они что-то скажут.

– Свет мой, – говорил и не сводил с Миловиды растроганного взгляда. – Когда это произойдет… Слышишь, жена моя, когда это произойдет, я, пожалуй, и правда помолодею лет на десять. Хотя бы для того, чтобы воздать тебе за все это должным образом и достойно.

XVII

Дядька у Светозара – муж твердого нрава. Когда наступает время обучения, никому не уступит, сыромятной плеткой накажет, а все-таки добьется своего. Однако Светозару он потакает. И не потому, собственно, не только потому, что это княжеский сын. Слишком уж явно выделяется отрок из всех других – и тех, что ходят под его дядькиной, рукой, и тех, что когда-то ходили. Всего лишь шестнадцать лет за плечами, а степенностью и трезвостью мышления старше себя, даже зрелых перемудрит. Неужели это потому, что до ратной науки имеет материнскую, чужеземным письменам научился и склонен теперь не так к муштре, как к книге, которую постоянно имеет с собой, да к сопели еще. Так играет чернобожий сын, и камень не останется равнодушным, заслушается. Впрочем, к чему здесь письмена? Другие княжеские дети тоже учили их, а забросили, видишь, книгу, за меч держатся, а пуще всего коня. Радим еще так себе, Добролик же лучше, как девушку, ласкает своего жеребца: и чистит, и купает, и гриву расчесывает каждый раз. Когда выпадает гнать его полем, как буря прет, такой, что не остановился бы, если бы не было повеления остановиться там и там. Огонь, а не отрок. А этот тихий и рассудительный.

Когда даешь ему уроки ратные, на лету схватывает и поступает, как велишь. А выбрался свободный час – уже и забыл, про эту науку: или книгу читает, уединившись, или на сопели играет.

– Свитозарко! Слышишь, Свитозарко. На первый, как и на второй призыв, никогда не отзовется. Где-то на третий поднимет голову и спросит:

– Вы ко мне что-то имеете?

– Да. Хочу знать, как ты мыслишь себе быть князем на Тиверии, когда такой?

– Будто я думаю о том.

– Право! Зачем бы тогда надо было отдавать тебя ко мне в науку?

– Всякая наука, дядька, может потребоваться, если она – наука. Вашу тоже должен знать, хотя бы на то, чтобы умел при необходимости защитить себя.

– Думаешь, это все? А других кто будет вести на битву?

– На то есть старшие братья. Меня к другому клонит.

– Вижу и буду вынужден говорить о том князю. Я отвечаю за тебя. Если не возьмешься, как следует за ратное дело, все-таки скажу.

Не понравилось или же не хотел бы, чтобы равнодушие его к ратному делу доходило до ушей отца, бросил играть, долго и пытливо смотрел на учителя.

– Думаете, можно заставить делать то, что не ложится на сердце?

– Хо! Если бы не заставляли, что бы с такими, как ты, было? Бурьяном поросли бы.

– Будто меня заставляет кто-то читать письмена и знать, что в письменах, играть на гуслях, на сопели?

Смолк дядька. Сначала смотрел пучеглазо, как и отрок перед этим, далее крякнул неловко и потупил взор.

– Мне с тобою трудно говорить. Будет лучше, если говорить будет князь-отец.

Собрался было идти уже, да отрок задержал его.

– Дядька, – позвал. – А вы кто мне есть?

– Как это – кто? Учитель.

– Не о том спрашиваю: друг или недруг?

Вот так, ловко. Нет, это действительно не отрок, а мех с солидами.

– Был бы недругом, разве заботился о тебе и или ломал бы себе голову тобой?

– А письмена другое говорят: «Лучшие друзья те, которые дают добрый совет, и лучшие из деяний те, что увенчаются хорошими последствиями».

– Так я и хочу, чтобы деяния мои увенчались добром.

Светозар промолчал.

– Право, мы по-разному понимаем это, – сказал погодя.

«А пропади ты», – рассердился старик и не стал больше спорить, встал и пошел прочь.

Имел беседу с князем или не имел, о том Светозар не ведает. Видимо, все-таки не было, потому, когда он вернулся в отчий терем, отец не сказал ни слова. Единственное, что заметил за ним отрок – пристальнее, чем раньше, поглядел, когда попался ему на глаза, и внимательнее прислушивался к песням. По собственному побуждению или дядька, правда, все-таки имел с ним беседу? Чтобы удовлетворить это внимание и бдительность, ночь не спал, сочинял слово в слово, бренчал на струнах, пока не уловил то, что хотел уловить: песня родилась в сердце и развеселила сердце.

Почти до полудня спал после тех мучений. Когда выспался и пообедал вместе со всеми, Милана, как гостья в их доме, первая подсела и заворковала со Светозаром:

– Сыграй что-нибудь, братец, порадуй нас.

– Что же, сестра?

– То, что на свадьбе у меня играл. Ты усладил тогда всех игрой на гуслях и пением, брал за сердце и сеял блаженство.

Не был, бы попрошен, но, тем более, попросила Милана, наиболее дружная и наиболее сердечная с ним из всех братьев и сестер, он спел. Однако спел не то, что у нее на свадьбе.

 
Эй, в садочке хмель, хмель
По шесточку вьется.
А мой ладо-сладкий
От стыда гнется.
От стыда гнется,
По кустам-жмется,
Меня, девку-колыбельку,
За басиху принял.
За басиху принял,
Тому так и быть.
Кабы знал,
какие мы с ним
В паре оба.
 

Милана смеется, и благодарит, и заглядывает Светозару в глаза.

– Откуда ты, братец, знаешь уже такое?

– Какое?

– Ну, что есть вот такие молодцы: слюбные тебе, сам жаждет слюб, а подойти к девице не смеешь.

Улыбается и взирает на нее украдкой.

– Если никому не поведаешь, скажу.

– Ей-богу. Никому, ни за что.

– Так знай, – склонился к уху, – сам я такой.

– Ой! – остудила сразу и сказала так, что все слышали: – Уже есть ладушка? Отрок нахмурился, да и гнев проявил нешуточный.

– Ты присягала!

Милана прикинулась удивленной.

– Будто я в этом присягала. Всего лишь предположение высказала, а ты в гнев скорей. Право, Светозарко, постыдись старших.

Кудахтала и кудахтала возле него. А тут мать появилась. Ничего обидного не сказала, только улыбалась и краснела привычно. Наконец подошла и села рядом.

– Не имей на сестру гнева, Светозарко. Мы и без слов ее знаем: ничто из ничего не бывает, да. Пой о долгожданном и тешь себя ожиданием. Для молодости это блаженство из блаженств. Когда ведь и петь, как не в молодые годы.

– Правду говорите, матушка, – принимает солидный вид, но все же не без лукавства замечает Милана, – пусть поет, пока молод. Потому что замешкается – может и упустить ожидаемое.

– Не упустит, – мать ей. – Будто девушки не знают: те, что поют, имеют избыток сладости в сердце, а те, что складывают песни, – и думы высокие в голове.

Светозар вознаградил кровную свою благодарным взглядом.

– Если бы все так мыслили, матушка Миловида, как вы.

– А кто мыслит иначе?

– Почти все.

– И я тоже? – расширила глаза Милана.

– Да нет, ты у нас, сестра, многим похожа на маму, вот только шутница великая.

Милана аж покраснела от радости, пожалуй, снова вцепилась бы в брата и добивалась бы, чтобы он играл и пел ей свои песни, если бы не подоспел через некоторое время их отец и не положил конец ее домогательству грустной речью.

– Есть вести с Волыни-города, – поведал садясь. – Зови, мать, старших сыновей наших, советоваться, как нам быть.

– А что случилось?

– Собирается вече земли Трояновой, будут выбирать старшего князя для антов.

– Так это же добрые вести, Волот. Давно пора. Вон как давно возложили на тебя эту обязанность, а она как была тогда временной, неузаконенной, так и осталась. Помолчал, ни словом не обмолвился о том. Сыновья были недалеко. Первым пришел на зов матери Радим, затем и Добролик.

– Звали, отче?

– Да. Имею побеседовать с вами. Говорил уже здесь: в городе Волыни собирается вече земли Трояновой. Кто поедет на него от старейшин, это определят старейшины. Нам предстоит сказать им, кто поедет от княжеского рода. И жена, и дети смотрели на него непонимающе.

– Как это – кто? – первым отозвался Радим. – Будто старейшины не ведают, что должен ехать князь?

– Старейшины знают, а я не знаю, доберусь ли до Волыни в седле.

Княжичи долго и безмолвно смотрели на своего отца.

– Если есть сомнение, что не доберетесь в седле, то доставят в повозке, – подал голос Добролик, – а ехать вам, отче, надо. Разве забыли: до решения веча вы являетесь старшим среди князей в земле Трояновой.

– Забыть не забыл, сын мой, а старшим среди князей быть уже не могу. Чувствую себя ослабшим в силе, не то, что отправиться в такой далекий путь? Чтобы услышать там: что за предводитель рати и земли, которого везут на вече в повозке?

Сыновья примолкли, а княгиня поглядывала то на них, то на своего мужа.

– Значит, кому-то из молодцов нашего рода надо быть там. Я так мыслю.

– И правильно думаешь, мать, – не замедлил с ответом князь. – Пора, соколы мои, – посмотрел на княжичей, – кому-то из вас брать на себя обязанность предводителя в земле Тиверской. Обычай велит старшему становиться на место отца. Да и все остальное говорит за это. Поэтому и буду советовать старейшинам, послать на вече вместо себя сына Радима. Добролик останется у меня под рукой, чтобы было на кого опереться, когда будет такая потребность.

– А я? – напомнил о себе Светозар.

Князь повернулся в его сторону, посмотрел непонимающе.

– Тебе, отрок, рано еще брать на себя какую-то обязанность.

– Обязанность, может, и рано, а учиться никогда не плохо. Пошлите, отче, и меня с Радимом. Это ж не какое-то там, это всетроянское вече. Пусть побуду между людьми и послушаю, что умные люди говорят.

Найдись и возрази такому.

– А что, мать? – обратился князь Волот к жене. – Может, действительно, пусть едет?

– Если за мудростью и за песнями, – улыбнулась Миловида, – то почему нет?

– На том и решим. Будешь Радиму за отрока-пажа в пути. Ну, и на вече пойдешь рядом с ним. Ты правдиво думаешь, сынок: науку брать никогда не плохо. А то, что возьмешь на всетроянском вече, когда-нибудь пригодится.