Текст книги "Лихие лета Ойкумены"

Автор книги: Дмитрий Мищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)

XXX

Сыновья стояли перед больной, вон как высушенной годами матерью, будто дубы на соколиновысокой опушке, один крепче другого. Оно и не удивительно, все молодые, при полной мужественной силе. Только Добролику на четвертый десяток свернуло, другим нет и тридцати. А уж что хороши собой, то ой, буквально все мамины крапинки собрали.

– Садитесь, дети мои. Садитесь и скажите, как живете-можете в своих волостях, в круговороте обязанностей семейных и родовых.

Мерила их пронизанными грустью и немощью глазами и думала: то ли такие слишком усердные были их с Волотом желания, такая искренняя правда велась между ними: как хотели оба, так и произошло. Велел Волот: народить матери Тиверии и княжеском роду на Тиверии сынов-соколов – и родила, шестерым дала жизнь; говорил, когда ласкал в слюбном ложе: «Хочу, ладо мое несравненное, чтобы дети наши родились похожими ликом на тебя, наилучшую из всех Миловид, а ростом и доблестью ратной удались в меня», – так и есть. Вот какие доброликие они, сыны ихние, и какие высокие и сильные собой. Действительно, подопрут собой горы и удержат, встанут по краям рубежей земли Тиверской – и никого не пустят. Как не радоваться таким и не гордиться такими?

– Сами, жены ваши, дети живы-здоровы?

– Да, что нам будет? Лета не одолели еще. А если так, откуда взяться немощи? Скажите лучше, как вы тут? Грусть, видим, не покидает нашу маму.

– Страдания, дети мои, мне уже не прогнать, а за все остальное спаси бог. Живу вами и вашим благополучием. О Радимке ничего не слышали? Где сейчас? Когда возвращается в Тиверию?

– От кого же могли слышать, матушка пригожая, пока сам не возвратится, ничего не будем знать.

– А гости заморские разве не ходят в Черн?

– Гости ходят, да мелкие, не из тех, что знают все и всех.

Покачивает, сокрушаясь, головой, а тем временем думает, как, действительно, плохо, что не может знать, где сейчас старший ее, тот, который сел после отца на отчий стол и взял на себя бремя княжения. Много воды утекло с тех пор в Днестре, еще больше – в Дунае. А за водой и годами уплывают люди, один за другим уходят. Вон сколько не досчитывается уже. Последовал за князем своим его собрат и лучший помощник в делах земли Тиверской Стодорко, еще раньше не стало Чужкрая, Кушты, Ближика, Бортника, постарел, хотя и не оставил ратную службу в стольном городе Тиверии, Власт. Да, тогда, как вече посадило на княжеский стол Радима, а Стодорко пошел в Ирий, воеводой в Черне стал он же, а предводителем дружины тиверской младший сын ее и брат Радима Добролик. Данко и Велемудр выросли за это время до сотников, имеют, как и старшие два, жен, детей, свои терема и свои волости при теремах. Не останется обделенным и наименьший – Остромир. Лишь тот, Светозарко, не имеет своего пристанища, и, кто знает, будет ли иметь его. Десятое лето проходит, как ушел к ромеям по науке, а все не возвращается. Или такая соблазнительная она ему, эта наука, такая затяжная? Хотя бы весточку подал.

– Держитесь брата князя, дети мои, – поучает тех четырех, что при ней, – и своей земли, они не дадут вас в обиду. Отец так хотел, чтобы вы были опорой для стола и нашего рода, а еще для земли Тиверской.

– Мы будем держаться, да будет ли держаться Радим нас? – робко, однако довольно прозрачно намекает Данко.

– Почему так?

– Просил я, чтобы и меня взял за море, чтобы и я привыкал, как сбывать пушнину, знал, где лучше сбывать. Слушать не захотел. «У тебя есть обязанность, – сказал, – и стой при ней».

– И правду сказал, сынок. Плохо будет, если каждый из вас будет делать то, что вздумается. Обязанность есть обязанность.

– А если она не по душе мне? Если меня море, на торги влечет?

– Вернется Радим, побеседуем об этом с ним. Самому же не гоже делать против его воли. Воля князя – закон для всех, для брата тоже. Кто знает, может, и к лучшему будет, если один из вас князем на столе будет сидеть, порядок земле и людям давать, другой торги вести, еще другой дружину будет собирать и заботиться, чтобы была обучена делу ратному, чтобы готовыми были встать против супостата и защитить землю от напасти.

– То и делаем, мама Миловида, – поспешил успокоить Добролик. – Нас много, а земля одна. Каждый должен искать в ней свое место и помнить, что заботится о ней не только князь; вместе с князем думают и братья его. С этим, собственно, и пришли к вам, мама наша ласковая: чтобы заверили в том Радима и сказали Радиму, пусть не берет всего на себя, надорваться может.

– Думаешь, он не доверяет вам?

– Да не думаю, ибо имею его, доверие, и немалое. А вот Данко прав: должен не сам отправляться с мехами в Томы, а взять его с собой, чтобы потом перепоручить это дело; должен не сам на обратном пути заворачивать к кутригурам и выбирать коней для дружины, а Велемудра послать. Так ли уж молод он, что не справился бы?

Отрадно матери. Отрадно, потому что правдиво мыслят дети ее, так, как сама того хочет, как отец их хотел. Тем не менее, и печаль закрадывается в сердце: еще один рвется за море. Не многовато ли это? Или с нее мало Светозарки? Ой, светоньки! Сейчас уже сердце обливается кровью, не зная, где Светозар, что с ним? А как будет, если и Данко отправится за море, милостивы чужие края и будет растрачивать свой век по чужим краям? Или привыкнет к тому и в состоянии ли будет привыкнуть? Ей-богу, это и будет, пожалуй, то, что укоротит ей, матери, век, как укоротило в свое время Божейке.

Пока была с детьми, старалась не показывать печали. Угощала их (правдивее, другим велела угощать) и делала вид, что счастлива среди них, а уехали с Соколиной Вежи, вновь отлеживала болезни свои и сновала невидимую нить материнской тоски. А еще жаловалась неоднократно: почему это так? Что-то плохое чувствует ее сердце? Это Обида обсела уже его и стучится к нему? «Боже, отведи и заступи! – молится усердно. – Не дай повторить судьбу той, перед которой я провинилась в свое время – перед Божейковой мамой. Или моя вина такая большая и страшная, чтобы наказывать меня ее казнью. Я же не по злой воле отмалчивалась и лето, и второе, и третье. Я искала Божейку и страдала не менее, чем его мама!»

И убивалась, и плакала, и уверена была: ей не так просто не по себе, что-то неладно со Светозарком. Материнское сердце не ошибается, чувствуя беду своих детей.

Оно действительно не ошибалось. Очень вероятно, что на долю княгини Миловиды не пришлось бы еще одного, раз уже пережитого безлетья, что та ее печаль – сын Светозарко – давно вернулся бы в рубежи родной земли, и утешил бы всех своим возвращением, а еще тем, что добился своего – стал ученым мужем, отмеченным вниманием самого императора и двумя титулами – эскулапа и стольника, подаренными после учебы в школе высших наук, если бы светлая волна удовольствия достигнутым не вознесла его слишком высоко, а вознесши, не отбила себя. Говорили ему: жди, где-то летом будут идти в Тиверию лодьи с товарами, подкинешь несколько солидов навикулярию и будешь дома. Где там, слушать не захотел: когда это пойдут лодьи и или пойдут ли вообще. Говорили: неспокойно во фракийских горах и мезийских долинах, авары промышляют нечестными промыслами, – нет, отмахнулся, разве аварам нужен тот, у кого ветер гуляет в карманах. Приобрел на последние солиды жеребца с седлом, перекинул через плечо гусли и пошел скифским трактом до Дуная. Уверен был: такому все пути открыты. Лето сейчас, где встал, там и попас жеребца, напоил водой, а попасши и напоив – может отправиться далее. От ночлега на берегу озера или реки до ночлега и от отдыха на обочине тракта до отдыха. О себе тоже меньше всего думал. Имел гусли за плечами и голову на плечах, набитую дословно осведомленностью с «Илиадой» и «Одиссеей», а еще высшими науками, познаниями по системе «тривиум» и «квадривиум». Одним прочитал что-то на месте отдыха – и удостоился кушанья, другим спел, играя на гуслях, растолковал, правильно ли написал жалобу – и снова удостоился, иных вылечил травами, что везет в Тиверию, или другими лекарствами, которые советуют отцы медицины Гиппократ и Гален, – и тоже не был в обиде. Всего лишь котомки имеет при себе и несколько книг в котомках, а вес их таков, что и определить невозможно. Один сборник Гиппократа чего стоит. А «Илиада», а «Одиссея»? A «Corpus juris civitas»? Да, такие не только неделю-две, весь назначенный богами век могут кормить. И не только его, Светозара с Тиверией, – народ земной.

Первые несколько дней он не думал о пище – были припасы в той половине котомки, державшейся на лошадиной спине слева, последующие – перебивался то этим, то тем, пока не подвернулась возможность: ехал мимо поля и наткнулся на человеческую беду – опрометчивые жнецы поразили своей собрата, да так, что кровь текла из раны. Увидел это (шумели вокруг раненного при тракте) и не стал допытываться, что и как, соскочил с жеребца, попросил, чтобы дали что-то перевязать ногу выше пораженного места, и тогда уже, как остановил более-менее кровотечение, приложил подорожник и перевязал рану полотном, что подала ему жена раненного. Его обступили, стали спрашивать, кто, откуда, не эскулап ли он?

– Да, он, – улыбнулся.

– Так оставайся, молодец, у нас, хотя бы на время. В поле, как видишь, жатва, народ томится под солнцем, а пособить некому.

Видимо, не согласился бы, поехал дальше, но жена раненного вцепилась в стремя и не отпускала уже, пока не умолила.

– Взгляни, молодец, – говорила. – Сжалься и останься. Кто пособит мужу моему без тебя? Умрет же. Видит бог, умрет, если покинешь.

Что скажешь такой? Ногу перетянул слишком. Кто ослабит погодя так, как положено? Пришлось поступиться своим, а уж как уступил, то остался не на день и не на два – пока не обошел и не помог всем слабым в их селении.

Зато в путь проводили как достойного. И еды, сладостей всяких наложили столько, что до самого Черна хватило, и напутственным словом не поскупились.

– Неспокойно на путях ныне – сказали, – Будь осторожен. На ночь становись вовремя и только в селениях, к людям приставая. Сначала прислушайся, что говорят они, а потом уже думай, отправиться ли и как отправиться далее.

Растроган был тем. Ей-богу, будто не чужие это люди. Не знал бы, что там, за Дунаем, есть еще роднее, пожалуй, и не пошел бы от них. Ведь чего надо мужу, кроме убежища и привязанности сердечной, жены и детей? А здесь имел бы их. Всего неделю побыл, а видел и знает: наверняка было бы.

Остановил жеребца, оглянулся еще раз на селение и улыбнулся. Опомнись, молодец. Или жена и убежище – самая большая отрада? Неужели не понимаешь: песня сманивает тебя больше убежища, путешествие – слаще жены. Когда-то это было; не усидел через тот соблазн при маме, теперь же, как окинул духовным зрением мир и узнал, что такое тайна непознанного в мире, усидеть и подавно не сможешь.

Чем ближе подъезжал к Мезийским долинам, тем пустыннее было на путях и тревожнее в селениях. Хорошо, если попадалась река или сбегали с гор ручьи. И жеребца поил в них, и сам утолял жажду. В селениях и люди редко попадались на глаза, и к народу не мог достучаться: у всех заперты ворота, всем безразличен его зов подать помощь путнику. О ночлеге и говорить нечего.

– Что случилось? – подстерег уже одного и придержал за полы. – В селении мор?

– Нет еще, и грядет такой. Авары неподалеку, не сегодня, то завтра будут.

– Ну и что?

Фракиец обернулся, уходя уже, и уставился на Светозара, будто на того, кто упал с неба.

– А то, что это идет погибель наша.

Не спрашивал больше, вернее, не успел спросить: тот, кого задержал, был уже далеко. А хотелось узнать все-таки, почему испуган так? Неужели там, впереди, против обров, не стоят императорские легионы?

Что же ему делать, чужому среди чужих? Найти искреннее человеческое сердце и напроситься на постой или ехать и не обращать внимания на обров? Было бы лучше и безопаснее встать на постой, но к кому попроситься?

«Буду ехать, пока едется. Может, там, впереди, доверчивее попадутся люди», – понадеялся и тронулся. А зря: уже за поселком оказался лицом к лицу с воинами при оружии и в странном, невиданном доселе наряде.

– Кто такой? – обступили и спросили угрожающе-строго. – Откуда отправляешься? Куда отправляешься?

Догадался: это и есть они, обры. Да, имеют похожее на гуннский наряд, заплетенные в две косы и свешенные наперед волосы.

– Эскулап, – представился так, как называют в Византии тех, кто лечит людей. – А отправляюсь на Анхиал, Томы. Народ изнывает там от немощи, язв, звали приехать и оказать помощь.

– Пойдешь с нами.

Позднее догадался: то были видаки кагана. Ибо водили и водили его рыская по окрестностям, а привели все-таки к кагану.

Снова спрашивали: кто, откуда, видел ли вблизи ромейские когорты, а если видел, то где? Говорил, как есть: от самого Константинополя отправился, а нигде не видел воинов ромейских. В одном слукавил: не признался, что он ант, держит путь за Дунай, в свою землю. Столько плохого был наслышан от мамы Миловиды, от всех кровных и некровных об обрах, что не решился назваться настоящим именем и, кто знает, не вдруг толкнул себя на губительную стезю: услышав, что пленный из тех, кто может спасти жизнь человеческую, каган не стал больше ни спрашивать, ни слушать.

– Среди раненных вчера воинов есть тархан одной из наиглавнейших турм моих. Пойди и исцели его. Пока этого не сделаешь, дальше не пойдешь. А не сделаешь, вообще можешь не пойти.

Что делать? Такому не возразишь. Такой не потерпит, если скажешь не так слово. Да и как может сказать его, когда посылают к раненному? Он, Светозар, не кто-нибудь – ученый муж, что, кроме грамматики, философии, дидактики, изучал и право, медицину, давал клятву Гиппократа – где, в любое время любому оказывать медицинскую помощь, нести искусство врачевания в народ и быть полезным народу. Ушел от кагана молчаливый, несколько ошеломленный тем «не сделаешь, вообще можешь не пойти». А оказался среди раненных, и посмотрел, сколько их, как умирают они от ран – и забыл, что его зовет Тиверия. Облачился в чистое платье, велел, чтобы принесли кусок полотна, поставили котлы и кипятили воду в котлах, и принялся врачевать. Сначала тархана, раненного так, что можно было удивляться, как еще держится в его теле жизнь, потом и всех остальных. Одним промывал раны и накладывал повязки, другим сначала резал тело, добывал из него чистосердечно загнанную стрелу, а потом уже сдерживал кровь и тоже накладывал повязки и кричал на обров, которые помогали ему, чтобы шевелились живее, подавали то, подавали другое. Наверное, поразил их своей ловкостью, а еще вдохновенной преданностью делу, за которое взялся. Сами удивились тому, что видели, и кагана успели удивить: смог оставить свою великоханскую палатку, прийти и посмотреть, как врачует ромей раненных.

Ничего не сказал тогда, аж со временем где-то, как эскулап пришел и напомнил: он исполнил волю предводителя – жизнь тархана, как и всех раненных, что с ним, вне опасности, – помолчал, вглядываясь в Светозара, и уже после молчания изрек свое повеление:

– Ты нужен нам, молодец. Оставайся у нас.

– Но меня ждут, – поспешил защититься, и вспомнил, защищаясь, может не удержаться, выдать себя и замолчал на минуту.

Каган не замедлил, воспользовался этим мгновенно:

– Подожди, – изрек не моргнув. – Идет сеча, молодец. Такие, как ты, должны быть около раненных. Тем более, что ты только начал ставить их на ноги. До того, как поставишь, далеко.

И остался Светозар при обрах, собственно, при тех из них, кто не ходил уже в поход, вылеживали немощь свою в шатрах. Порабощенным он не чувствовал себя, но все же что ни день, то больше утверждался: надо бежать, пока не стал им, порабощенным. Тех, охраняющих раненных и ухаживающих вместе с ним за раненными, не так много, сумеет усыпить их и скрыться незамеченным. Только не сейчас, конечно, тогда, как будет уверен: раненные и без него встанут на ноги. До этого же не волен делать то, что самому хочется.

Это была третья его погрешность и чуть ли не наихудшая. Бежал тогда уже, как обры побежали из-под Адрианополя, а те, что взяли его далеко от палаток с раненными, не знали, как дорожит им, как эскулапом, каган, и бросили в группу пленных – тех, что набрали, когда разгромили Каста, и тех, которых набрали по городам и поселкам, отходя из Фракии. С ними и добрался он до Дуная, прошел через Дунай, и не повернул туда, куда звало сердце. Гонимые ромеями, турмы аварские переправились вслед за пленными и заставили его, не имеющего отношения к сече между аварами и ромеями, делить судьбу пленного вместе с ромеями.

Не раз порывался сказать: «Я не легионер, я эскулап». Но его не слушали. Гнали, как и всех других, долинами Паннонии и не внимали никаким мольбам. Единственное, чем могли вознаградить, когда надоедал, – чувствительным ударом кнута вдоль спины, а то и хуже – по чему попало.

«Вот оно, то, что говорили об обрах, – вспоминал мамины рассказы-страхи, а вместе с ними и маму. – Как она, мать Миловида? – сокрушался и плыл с той печалью, будто по воде в быстротечный Днестр. – Знают же: этим летом должен прибыть. Что подумают и как загорюют, когда действительно будет так, что не приду? Ой, изведутся в тоске и раскаянии, что пустили в чужую землю, что других подбивали: „Пусть идет, пусть добьется того, чего хочет“. Да, если не прибуду этим летом, так и произойдет: изведутся».

Сколько добирался щедро засеянной на полетье дождями Паннонией, столько и растекался мыслью по Паннонии: где, как убежать? Днем и помышлять не стоит. Если не конем, то стрелой, а догонят, на ночь же вязали пленных десятками и велели спать там, где выпадало – в поселках или вне, в размокших дождями оврагах или за оврагами. Чтобы надежнее, не убежали.

«А я же должен уйти. Как – не знаю, а должен, иначе сгину, как гибнут другие».

Пока их немного было, таких, которые падали и не поднимались. Изнывали преимущественно от нечистот, которые были повсюду – на немытых неделями руках, на брошенной под ноги, как если бы псу, пищи, в водоемах, из которых пленным приходилось утолять жажду.

– Вы не доведете нас до ханского стойбища, – сказал Светозар одному из предводителей в турме, охранявшей пленных. – Если и дальше будете так кормить и поить, как прежде, ей-богу, не доведете. Не видите, начинается мор.

– Откуда знаешь? – стал все-таки разговаривать обрин.

– Я гиппократик, эскулап. Получил высшую науку в Константинополе, знаю: это начинается мор. А если пойдет он между нами, не пощадит и вас, воинов кагана.

Обрин смерил его пытливым взглядом.

– Действительно эскулап?

– Да.

– Так что, по-твоему, должны делать?

– На первое – отобрать и вести отдельной турмой всех, кто изнемог, а еще лучше оставить их в каком-нибудь Паннонском селении до выздоровления. Всем остальным надо давать только вареную еду и кипяченую воду.

– Хм, – хмыкнул обрин и злорадно улыбнулся. – Чего захотел – вареные блюда. Будто мы сами потребляем ее в пути. А вот отобрать… Отобрать заболевших можно, ты дело говоришь.

Огрел жеребца и погнал вперед, а на первом же отдыхе вечером позвали Светозара и сказали:

– Здесь задержимся. Будем отбирать немощных. Ты как эскулап отправишься в дальнейшем с ними.

Вот такая новость. С одной передряги выбрался, во вторую попал. Это же надо будет ходить за немощными, заботиться, чтобы дотянули до ханского стойбища. А как заботиться, когда под рукой нет ничего и в руках тоже ничего? Только и помощи будет, что совет: там не пейте, того не ешьте. Пока сам не приобретет ее, немощь, бродя между немощными. Да, если это не просто лихорадка, а мор, так и будет.

Но на другой же день убедился: его не связали теперь с другими, теперь он может воспользоваться первой попавшейся возможностью и убежать.

Нырнул в эту мысль, будто в сон соблазнительный, и прогнал от себя страхи. Ей-богу, так и поступит. За слабыми, опутанными немощью, как надежными узами, меньше бдительности, не такая многочисленная охрана, поэтому воспользуется этим и убежит. Первой же ночью, при первой более-менее благоприятной возможности.

К счастью и удивлению, удостоверился: на этих паннонских долинах нет обров, здесь живут славяне селениями.

– Вы – склавины? – поинтересовался у одного, когда поил дальше от колодца пленных, и принимал из его рук отлитую в бадью воду.

– Словены, молодец. А ты кто, по-нашему говоришь?

– Из антов я, славянин, как и вы.

– Ой, как же между ромеев попал?

– Учился у них. Возвращался после науки за Дунай и попал в этот омут, именуемый ратным походом. Вот теперь приходится делить судьбу пленного у обров. Слушай, – понизил голос. – Ты не спрячешь меня, когда настанет ночь, и я избегу бдительного ока обрина?

– Кроме хижины, не могу нигде схоронить, достойный родич. Впрочем, – спохватился, – загон еще, овцы в загоне. Притихнешь среди них и пересидишь, пока уйдут. Я умышленно не буду выгонять их рано.

– Спаси бог. Так и поступим.

Возился с немощными, а приглядывался в обрел: где они, за кем следят и следят ли. К несчастью, некоторые из тех, что едва дотянули до ночлега ноги, позвали Светозара и попросили: «Спаси, достойный молодец. Дальше не имеем силы идти».

Хотел сказать: «Как же я избавлю вас люди, когда вы вон какие слабые и обессиленные, а я ничего не имею такого, что могло бы пособить вам?» Но не сказал, наоборот, успокоил: он пойдет сейчас к людям и расспросит у них, нет ли поблизости трав, которыми можно было бы побороть моровую язву, что осела в животе и вызвала немощь. А пообещав, не мог забыть, пошел к тому же словену, который принимал у колодца воду, и спросил, знает ли он такую траву – конский щавель.

– Да, – не задумываясь, кивнул словен.

– И есть здесь, вблизи селения?

– По проселкам и в оврагах есть.

Далее не помышлял о бегстве. Дождался рассвета и пошел к предводителю охраны, стал умолять его, чтобы задержался на день: он, эскулап, узнал от людей здешних: вблизи есть травы, которыми сможет вылечить немощных. Пусть позволит достойный предводитель пойти и собрать их. Когда это случится, мор будет преодолен.

Обры переминались, видно, им не терпелось идти дальше. Но и угроза моровой язвы пугала. Так, помявшись, позволили эскулапу последовать в селение и собрать то, что хотел.

Тех, изможденных до крайности, не спас уже: они простились с жизнью до того, как Светозар успел собрать травы и изготовить из нее свой отвар. Зато более сильным, кого мор не взял еще слишком, отвары из конского щавеля, собранные, кстати, щедро, полный воз, мало-помалу стали возвращать силу, а с силой и уверенность: этот эскулап – молодец с понятливостью, с ним не пропадут. Говорили это ему, говорили это и обрам, и теми речами другую утвердили в Светозаре мысль: ему нельзя бежать и оставлять их на произвол судьбы. Ибо есть сын и ученик Гиппократа, клялся быть верным его учению. Как же может не быть теперь с ними, изменить людям, их надеждам и уйти? Разве способен будет жить, потом на свете и иметь утешение от того, что живет?

Толпа пленных, отправилась долинами Паннонии, добралась же, благодаря стараниям эскулапа Светозара, до определенного аварскими предводителями лагеря – глубокого оврага на том же, паннонском берегу Дуная. А среди тех, которые гнали к переправе близ Сингидуна противоположным, ромейским берегом и не считались с мором, смерть надежно махнула косой, да так, что и самих аваров задела.

Каган узнал о том от гонца, которого послали в стойбище от переправы.

– Беда, Ясноликий! – упал гонец к ногам. – Турмы твои, сынов твоих-наследников одолевает мор! Баян не подпрыгнул, пораженный, ибо не пошевелился даже восседаючи на столе. Только лицом схолонул заметно и глаза сузились до предела.

– Где они?

– У Сингидуна, по ту сторону Дуная. Тарханы спрашивают, как быть: вести турмы и пленных, что при турмах, через Дунай или подождать, пока успокоится язва?

– Что ты мне про язву и переправу! – вскипел гневом и поднялся. – Говори, что с турмами с сыновьями? Как сильно поразила моровая язва, только одолевает, или одолела многих?

– Одних только одолевает, других уж одолела, достойный. Среди них несколько твоих сыновей.

– Кого именно?

Гонец заколебался: говорить или не говорить? У кагана – это все знают – немало их. Если считать только тех, что имеет от законных жен, пальцев на руках и ногах не хватит. А еще у него вон, сколько наложниц и у каждой по несколько их, рожденных от слюба с Ясноликим. Но знал гонец и то, что среди многих есть дети кровные и наикровнейшие, каганова опора и надежда. Что если среди семи, которых забрала язва, объявятся и родные ему? Гнев великого Баяна не знает тогда границ, а в гневе он на все способен.

– О, мудрый и милостивейший среди милостивых! – нашелся, наконец, гонец. – Пощади меня, бестолкового. В скорби и спешке не расслышал и не узнал, кого из сыновей твоих постигла смерть. Одно знаю: семь их забрали.

– Дандоло, Икунимон живы?

– Эти живые. Дандоло, Икунимона, брата Калегула видел. За других не знаю.

– О, Небо! – Баян переступил ползающего у его ног гонца и пошел твердой поступью к выходу. Вероятно, намеревался сесть на жеребца и скакать в ту сторону, где Сингидун и переправа при Сингидуне, но быстро одумался и круто повернулся к верным.

– Скачите кто-нибудь к переправе и узнайте, кого из моих сыновей забрал мор. Предводителям турм скажите: ни турмы, ни пленных через Дунай не переправлять. Пусть ведут всех в верховья Саввы, переправятся там на наш, аварский, берег и встанут лагерем. Авары – своим, пленные – своим, и пока не убедятся, что погасла язва, лагерей не покидать. Слышали, что сказал?

– Слышали, предводитель.

Все-таки изрядно был смущен тем, что принесли из-за Дуная. Ходил просторно перед палатками и метал молнии. То злился неизвестно на кого, то умолкал и лишь взгляды яростные бросал на встречных.

– Где тот, что принес нам эти злые вести? – остановился и спросил первого, что попал на глаза.

– Проводили вместе с твоими гонцами, Ясноликий.

– Хорошо сделали. Палатку эту сломать и сжечь, поставить другую и в другом месте. Ни одного из тех, что прибывают из-за Дуная, далее переправы при стойбище не пускать. Слушайте их на расстоянии десяти степеней и поворачивайте назад. Кстати, где эти турмы, которые шли паннонским берегом Дуная?

– Пошли по стойбищам.

– Проклятье! Среди них были пораженные язвой?

– Не слышали такого. Они заранее отобрали слабых и оставили их до ухода отдельной турмы.

– Это полбеды. Там, при язвленных, пусть остается и турма. Остальные пленные где?

– В овраге за Берестовой рощей.

– Убрать, и немедленно. Ближе, чем на сотню стадиев к стольному стойбищу никого не подпускать!

Не стал ждать, пока сломают и поставят новый шатер. Сел на жеребца и отправился в степь. Как надолго, никто не знал, даже те, кому положено ведать. И куда – тоже оставалось засекреченным. А вернулся – ничего утешительного не привез. Стойбищу велено было принять траурный вид и готовиться к почтению умершим.

Хоронили кагановых сыновей неподалеку от стольного стойбища, на высоком берегу Дуная, без плача материнского и сопровождения кровных. Таким было повеление кагана: чтобы мор не перекинулся на стойбище и тех, кто в стойбище, как и на землю между Дунаем и Дравой, поверженных ею сыновей его доставили Дунаем в небольших, наглухо забитых воловьей кожей лодьях, каждый в отдельной, и место на крутопади тоже подготовили особое. Только тогда, как произошло оно, захоронение, и те, которые отдавали своих родовитых собратьев земле, повернули в обратный путь, разрешено отправиться к семи неприметным на возвышении могилам конным турмам – тем, которые были в свое время с наследственными сыновьями кагана в походах и сечах, а сейчас оказались на этом, гепидском, берегу Дуная и остались непораженными мором. Воины шли смиренно тихие, друг другу вслед. В правой руке каждый из них держал за узду оседланного и при полном вооружении жеребца, в левой руке – калансуву с землей. Сблизившись с местом захоронения, говорили свое последнее «прощай», высыпали землю на одну из могил и так же тихо и смиренно отходили. Тому унылому и величественному их ходу, той бесконечной процессии не будет, казалось, конца. А могилы над погребенными росли и росли, их видно уже не только стойбищанам, но и тем, кто стоял или шел далеко от места захоронения. И только потом, как почтил кагановых сыновей последний из воинов, было разрешено подойти к могилам и оплакать похороненных их кровным – матерям, братьям, сестрам, всем, кто проживал в кагановом стойбище и так или иначе был причастен к роду кагана.

Плакал над свеженасыпанными могилами и каган. Не так, как жены его – рвать на себе волосы, посылая в мир громкие плачи сожаления, но, все же, плакал. Подходил сутуляще-надломлен к каждой, брал в руки землю, ее несли за ним, воздавал как воин воинам должное и приговаривал, глотая слезы:

– Прости, сынок. Прости и прощай! Дорого заплатят они мне за твою смерть. Так дорого, что и тем, которые в утробе матери сейчас, места на земле не будет. Небом клянусь: не будет! Мы еще возьмем Константинополь. Мы еще погуляем на пожарищах из костей ромейских!

Кого касались эти угрозы, и без толкований знали. Одного не могли понять: как после всего, что произошло на фракийских и мезийских долинах, можно мечтать о возмездии? Авары же позорно бежали от ромеев! До мести ли сейчас? Должен молить Небо, чтобы не было хуже. Если ромеи узнают, как испуганны и как рассеянны аварские турмы, могут перейти Дунай. А перейдут – погибель будет, потопом пойдут по их стойбищам.

Каган почему-то не думал так. Отдал дань умершим и пошел между жен проводить по детям своим тризну. Один день в одной пили и оплакивали, второй – во второй, третий – в третьей. И так всю неделю. А еще сокрушался потом, а еще охлаждал раны – если не телесные, то душевные, плакался если не каждой, то наиболее полюбившимся женам неудачами, что постигли его, великого воина, слушал их утешения-успокоения, и воспринимал ласки утешительниц. На те жалобы, как и на лечение их, право, не достаточно было недели. Поэтому и зашептались советники: как быть, что делать? Никто не решится нарушить закон: если каган находится между жен, детей своих, появляться на глаза не разрешено, а видеть с женами и подавно. Ждать же тоже не приходится. Послухи докладывают: ромеи не пошли восвояси, встали лагерями в ближних от Дуная городах и поселках и ждут чего-то. Есть очень вероятные догадки: потому не решаются преследовать аваров за Дунаем, что боятся моровой язвы. Поэтому аварам не следует сидеть и уповать на то, что когда-то будет. Должны воспользоваться страхом перед мором и помириться с ромеями.

– Надо позвать кагана. Без него ничего не сделаем.