Текст книги "Лихие лета Ойкумены"

Автор книги: Дмитрий Мищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)

IV

С тех пор не сомневалась уже: она люба хану, он нашел в ней свою отраду, поэтому не может расстаться с ней. Это немалая радость для Каломели. Видит Небо: чуть ли не наибольшая. А все же нет-нет да и закрадется в остуженную одиночеством сердце холодный порыв ветра: разве так надолго оставляют жену, когда она – желаннее из желанных? Что с того, что ханское стойбище не безмолвная пустыня, что в нем озабочены каждый раз новыми делами люди? Она, Каломель, в стороне от тех забот, ее никто не замечает. И хан не с ней. Совсем рядом, но, все же, не с ней. Мужи и кметы пленили его и держат на своих советах с утра до ночи. Ладно бы, день так – куда не шло. Пусть бы два – и то можно стерпеть. А что должна думать-гадать, когда держат хана в своих сетях почти неделю? И пьют кумыс – спорят, и не пьют – тоже спорят. Будто из бездны идет оттуда гул, порою и признак гнева – крик. А спросит своего мужа, о чем так долго и громко может идти беседа, махнет рукой и измерит ее пристальным взглядом. Только тогда, как останутся без всяких свидетелей, кроме ночи, как слишком уж расчувствуется с ней и утолится ею, прижмет крепко и скажет:

– Хотят разлучить меня с тобой, Каломелька.

– Как?

– В поход зовут. И далекий, радость моя, и причем надолго.

Поникла, перепугалась, и замолчала. Была ведь дочерью хана и знала: женам не положено знать то, что знают мужчины, тем более заранее. А знать так хотелось. Поэтому и не удержалась, спросила:

– На антов или еще дальше?

Засмеялся, утешая, и закрыл ей нежным поцелуем уста.

– Мы спорим, как видишь. После узнаешь. Когда вообще необходимо будет узнаешь. Может, я отстою в этих спорах с кметями себя, тебя, нашу сладкую любовь. Слышишь, может, отстою!

Обнимал и целовал ее, где сам того хотел и где только ночь могла позволить. А Каломель задыхалась от ласки и чувствовала себя: маленькой, покоренной, без сил. Еще мгновение таких ласковых поцелуев – и ее не станет, растворится в неге или утонет в сладких волнах забытья.

С тех пор, как вернулась из степи и недвусмысленно показала своему мужу и повелителю: она уже не та, что была прежде, другим стал в отношениях с ней и хан. Идет к кметам – сожалеет, что идет, возвращается от кметов – никого и ничего не хочет знать, кроме Каломели. Радуется, видя ее веселой, смеется, видя улыбающейся, и склонился растроганный, не знает, где сесть со своей Каломелью, как дождаться того часа, когда сможет быть с ней и только с ней. Сердцем чувствовал: открыл ее себе такой, как хотел, а может, и лучшей, чем ожидал.

Каломель во всем старается быть угодной своему мужу. Потому что тоже, как и он, убедилась: что ни день, то роднее становится ей Заверган, и не только в таинстве любовной ночи. Видит в нем человека, ладного и способного защитить ее в суровом мире, мужа, который заслонил собой отца, мать, стал единственной опорой в жизни и надеждой из надежд. Поэтому она так всполошилась, услышав, что он может покинуть ее. Потому что, действительно, что будет, когда он покинет ее? По обычаям утигуров в отсутствие хана госпожой земли, принадлежащей роду-племени, становится его жена. А у кутригуров обычай мало чем отличаются от утигурских. Очень возможно, что пойдет Заверган в поход и повелит ей, жене своей, править стойбищем, родом, землей. Что делать, когда повелит? Разве она знает, как это – править, как поступить со всеми, чтобы чувствовали: над ними надежный ум и твердая рука правительницы?

– Не оставляй меня, муж мой! – умоляла не только голосом, всем существом своим и еще доверчивее прижималась к Завергану. – Я не то, что долго, дня не смогу без тебя.

– Говорю же, что мы еще спорим.

– Все сделай, чтобы преодолеть кметов своих и остаться. Пусть потом… Пусть потом, приживусь в вашем роду и привыкну к роду, а сейчас не оставляй, ибо пропаду без тебя.

– Правда?

– Да. Ты единственный ныне, на кого могу положиться, с кем живу и собираюсь жить. Не станет тебя – не будет у меня и защиты-опоры.

– А кровные?

– Они отдали меня тебе и тем отрезали от себя, сказали: «Отныне принадлежишь другому роду».

– Тогда я, тем более, буду противиться, и противоречить намерениям кметов. Слышишь, утешение мое, тем более!

Видимо, поверила, потому что еще крепче, чем когда-либо, обняла Завергана и затем сказала Завергану: «Ты не пожалеешь, что поступил так. Небо свидетель: не пожалеешь!»

Обещала и стала твердой в своих намерениях и действиях к Завергану. Вышел на второй день перед кметями и сказал:

– Говорили много. Пришло время определиться, что решим. Пусть каждый встанет и скажет.

Были почти все: говорили не то, что он хочет, и не потому, что привыкли действовать наперекор хану, а потому что не хватало от старости ума. Дело не привычке и не в уме, виновата нищета, которую пустил в кутригурский стол отец его и оставил гостьей на долгие годы. А еще виноват он, молодой хан кутригуров. Ибо ничего другого не придумал после смерти отца, согласился, не подумав, с кметями, присоединился к совету кметей: земля кутригурская не может уже прокормить всех кутригуров, следует искать другую. А если так, изыщем среди нас бывалых и мудрых и пошлем в мир искать другую землю – ту, которая избавила бы от убогости, вознаградила бы доходами и благодатью.

Оно вроде бы и так: обеднела земля, не та, что была когда-то. Ко всему и летнее солнце печет нещадно. Пусть не каждое лето, но, все же, довольно часто выгорают подаренные землей травы, а нет в степи травы, нет и пищи для лошадей, коров, овец, распространяются эпидемии и наступает падеж. Но, увы, и посланцы не порадовали находками. Три года ходили, изображая из себя калик перехожих, а выходили мало. «Лучших земель, как при Дунае, – сказали, – нет, нигде. Это не земля – дар неба. Одна беда: заселена она. Если хотим сесть на нее, должны идти и брать силой или проситься к императору в соседи. Он позволит поселиться, если возьмем на себя обязанность хранить границы его империи от вторжения славян».

Прежде опечалился бы, услышав такие отчеты. Теперь же, после бесед с Каломелью и своих намерений относительно Каломели, воспрянул от радости и воспрянул духом: вот те препятствия, которые заставят каждого, кто имеет здравый ум, воздержаться от похода. Ибо кто же из супротивно мыслящих решится соперничать с такой силой, как ромейская, кому придет в голову поддаваться под ромеев, быть колонами у них или рабами из благодарности за то, что позволят жить на щедрой злаками земле?

Вперед не вырывался, ждал, что скажут кметы. Но не дождался ожидаемого. Слово взяли другие очевидцы и добавили к тому, что слышали от их спутников: ромеи увязли в затяжной битве, они намерены подчинить себе Западную Римскую империю. Если кутригуры действительно намерены идти за Дунай, то должны воспользоваться случаем и идти сейчас. Склавины, кстати, делают это и очень успешно: идут в Иллирикию всеми своими родами, добывают оружием землю и садятся на ней.

Тогда и кметы заговорили.

– А мы чем хуже? Или у нас не достаточно силы, чтобы потеснить ромеев с Придунавья и сесть при Дунае? Идти – и только! Сниматься всеми родами и отправляться в Мезию, или дальше – во Фракию!

– Это возможность, братцы! Воспользуемся ей и пойдем! Второй такой может и не будет.

– А что будет, когда у ромеев найдется сила, чтобы вышвырнуть нас оттуда? – возражали им осмотрительные. – Это могущественная империя, кметы. Не забывайте об этом.

Поднялся спор. Одни стояли на своем, другие – на своем: зачем срываться с насиженных мест роду; пусть остаются на Онгуле, а воины пойдут и добудут для них землю. И тогда, как добудут и утвердятся, можно будет переселяться?

И те, и другие обращались к хану: скажи, достойный, что это так, что правда на нашей стороне. Но хан отмалчивался. Видел же: кметы не определились еще так, чтобы верх взяли одни или другие, а кроме того, подвергал сомнению то, что говорили одни, принимал и то, что говорили другие. Что-то он не замечал, будучи на объездах, чтобы народ так сильно томился, терпя беду, или чувствовал себя стесненным, чтобы отрекаться, гонимые нищетой, от земли отцов своих. Видел другое: стойбищане возвеличивали хана за то, что он примирился с утигурами и тем замирением утвердил их в мысли: время прекращать кочевки. До каких пор слоняться по миру и искать лучшего места на земле? Не пора ли примириться со всеми другими соседями, присмотреться, как живут оседлые, и самим осесть уже, умножать на подаренной богами земле род свой?

«Это вам, кметы, всего мало, – чувствовал себя возмущенным Заверган. – Это вы хотите походов и наживы в походах. Так и скажите. Зачем вспоминать беду и навлекать ее на себя?»

Впрочем, не спешил говорить это вслух.

– Не шумите все – поднял над собой руку. – Пришло время остановиться на твердой мысли. Говорите ее отдельно. Мое решение созреет лишь после того, как узнаю ваше.

Кметы не скоро угомонились. Наконец, видимо, договорились между собой и выставили вперед старшего – Котрагига.

– Я был бы трижды проклят своим родом, – сказал он, – если бы забыл о здравом смысле и согласился с теми, которые готовы сняться со всеми пожитками, с детьми и стариками и идти, не зная куда. Твой хан, дед – пусть будет благословенным имя его, так же и память о нем – говорил в свое время: «Не тот отважный, кто может встать на бой с более сильным себя, а тот, кто уверен, что победит его». Поэтому советую полагаться, сначала, на мудрость, а уж потом на отвагу. Не потакай тем, кто не думает, что делает.

Вторым встал и попросил слова Коврат, верный побратим и наиболее приближенный к хану. Кметь – кавхан.

– Говори, Коврат.

– Скажу. Я тоже был бы трижды проклят своим родом, если бы забыл о его беде и стал учитывать то, что могу быть убитым в бою за землю обетованную. Не забывайте: речь идет не только о хлебе насущном, речь идет о жизни или смерти людей кутригурских. Тот, кому сейчас кажется, что не то говорю, завтра сам увидит, что я говорил правду. Роды изнемогают, кметы! От суховеев, жары, падежа. А если так, надо ли уподобляться зайцу, что стука куста боится; его мудрости? Все, кто здесь, наверняка, слышали: богатая на злаки и все остальные дары земля есть, более того есть удобная возможность прийти и сесть на ней хозяевами. Скажете, у нас не такая сила, как у склавинов? Так и земли же нам надо склавинов!

Вот тебе раз! От многих ожидал такое, только не от Коврата. Неужели сбился с пути и поверил, что хан именно так хочет? Проклятье! За ним много, кто стоит, могут взять верх над целомудренными. Обычай не позволяет хану перечить членам совета, даже высказывать свое расположение или нерасположение к их спикеру. Однако, когда выскажутся все, должен встать и сказать свое слово – такое, чтобы всеми воспринялось и всех утвердило в правоте хана. На что сошлется, доискиваясь этого слова, когда большинство мыслят иначе? Назовем это большинство недостойными быть провидцами в родах? А подходит ли ему, молодому хану, выставлять себя так перед кметями? «Почему же тогда им подходит выставлять меня перед всеми безумцем и считать безумцем? Да, почему?»

– Все высказались? – поднялся и встал на полный и не намного меньше, чем у Коврата, рост.

– Все!

– И сказали, что хотели сказать? Молчание.

– Спрашиваю: все сказали, что хотели сказать?

– Да вроде бы все.

– Так слушайте, что я скажу. Разделяю ваши намерения улучшить судьбу народа кутригурского. Разделяю и ту, всеми ожидаемую мысль, что сейчас есть возможность пойти за Дунай и сесть на лучших, чем имеем, землях. Но не разделяю всего другого, кметы, и прежде всего не разделяю поспешности. Говорите должны сняться своими родами и идти со всеми пожитками немедленно. А я спрашиваю: как же мы снимемся и пойдем с детьми, родовой старейшиной, пожитками, которые есть в каждом роде, на зиму глядя? Успеем и землю взять на меч, копье, и стойбища разбить в отобранных у ромеев землях, и о тепле в палатках позаботиться? Стужи там такие же сильные, как и здесь, на Онгуле, и пищи для себя, лошадей, скота, который есть в каждом роду, тоже надо будет не меньше, чем здесь. А еще хотел бы знать и такое: посягаем на Задунавье и забываем почему-то, что прежде чем выйти в ромейские земли и утвердить себя в них, мы должны пройти по земле антов. Почему никто из вас не задумался, как пройдем, когда анты сели уже у самого Дуная и перекрыли когда-то доступный всем гостеприимный край? С мечом и копьем? А хватит ли у нас силы и на антов, и на ромеев? Не хватит, кметы. Вот и думаю я: если мы нацелились идти в ромейские земли, сначала должны пойти к антам и составить с ними договор на мир и согласие. Без этого поход наш в ромеи не будет успешным и выгодным.

– Пока же все ходили за Дунай и из-за Дуная и не спрашивали согласия.

– Пока – да, а отныне не ходят. Говорю, анты встали там ратной силой, надеюсь, понимаете, что это не пустяк.

Кметы, видимо, не ожидали такого – опять заговорили. Но шум их не обещал уже бури.

– Кто пойдет с посольством? На кого возложим повинность упросить антов, чтобы разрешили идти через их землю с миром?

И снова вызвался говорить Котрагиг.

– Посольство, как и весь поход, возглавляй, хан, сам. Ты дважды уже явил нам мудрость свою, думаем, представишь ее и дальше.

После него никто не решился перечить старому, кроме самого Завергана.

«А этого, я не хотел бы брать на себя, кметы», – подумал, правда, вслух ничего не сказал. Как бы там не сложилось, посольство не продлится так уж долго, только зиму приблизит. А за зиму успеет побыть с Каломель и успокоить ее. Она сообразительная у него, должна понять: большего добиться от кметей он не в силах, по крайней мере, сейчас.

V

Отгремели бубны, отпели сопели в стольном городе тиверцев. Два лета назад – одни, вчера – другие. От тех, первых, осталось у князя Волота всего лишь приятное воспоминание, от этих – лишь ощущение видимого присутствия. Оно и понятно: те гремели и распевали давно, это – вчера. И все знают, уверен: не только свежесть впечатлений имеет вес. Ощущение соблюдения данного когда-то обещания – тоже. А, разве я не говорил себе и раз и два, и десятый: «Хлопоты – хлопотами, обычаи – обычаями, а про то, что обещал Малке, не забывай». Кажется, все делал, чтобы было так, как она хотела. Выдать же замуж – последнее, что мог сделать для детей Малкиных и прежде всего для самой маленькой из них – Миланы.

Так обернулось, не звал одну с другой и не говорил: «Слюбилась ты с ним, а ты с ним». Мужей выбирали сердцем, и, кажется, не ошиблись. Златка чувствует себя с Ближиком любимой и довольной, и Милана шла к своему Куште на свадьбу и цвела, как если бы цветок перед летней порой. Потому же рада, что слюбится, именно, с Куштою, а этим немало радует и его, князя Вотана. Одно, то немалая радость: видеть дитя свое счастливым, а во-вторых, не только дочери довольны своим выбором, он отец их, тоже. Потому что выбрали не худших, а все-таки лучших, достойных. И возрастом и видом молодцы, и на ум и нрав не скудные. Да и в ратном деле кажется, не последние будут. Кушта, правда, слишком молод еще, чтобы ставить его во главе тысячи или воеводой на рубежах. Тем не менее молодость – не порок и не помеха. Имел бы крепкую руку и на ум был бы острый, все остальное придет. Ближик тоже не намного старше был, когда настала потребность ставить его во главе гарнизона в Тире и заодно – хозяином подаренной дочери заимки между Днестровским лиманом, Третьей рекой и Третьим озером. Разве не колебался князь, смотря на молодость зятя? А поставил, видишь, и не ошибся. Ближик – он такой порядок навел в Тире и на рубежах вблизи Тиры. Вепрь только думал сделать это, а Ближик уже сделал: взял туда прежде всего жену свою Злату, затем велел забрать жен, детей начальствующим мужам и даже не только начальствующим. «Отныне ваше место здесь, – сказал он – Укореняйтесь и будьте тверды в мысли: другого посада для вас в Тиверской земле нет, и не может уже быть». То же говорил и поселянам, которые просились поселиться в его волости. И что более всего важно – проповеди эти подкрепляет удобствами и наградами, а где выгода, там соблазн, где искушение, там оживление и уверенность: с таким воеводой и властелином не пропадешь. Кушта, который ратный муж, тоже достоин того, чтобы возлагать на него надежды и на ум не скудный. Так пройдет какое-то время и можно будет посадить его по соседству с Ближиком – в отобранном у Вепря, как у изменника, Холмогороде. Как бы там ни было, кровное единение – наиболее надежное соединение. А ему, князю, надежда на верность воевод, тем более на южных рубежах Тиверской земли, ох, как требуется. Таких как Чужкрай, Власт, Ближик. Если посадить там Кушту и еще двух-трех сыновей, кого тогда бояться ему? Твердыня вон, какая надежная будет.

С такой утешительной мыслью, он направился к двери, ведущей из спальни, и только приоткрыл ее, как сразу увидел Миловиду в окружении детей. Старшие – Радим и Добролик – вероятно, спали еще, утомленные Миланиной свадьбой, эти же, наименьший и два средних, были уже свежие и бодрые, по всей видимости, давно отошли от сна и весело играли, на милом сердцу приволье.

– Ко мне, сыны мои? – пропустил в опочивальню и присел перед ними, приветливо, улыбаясь.

– А так. Пришли поздравить вас, отче, с добрым утром и поиграть затем на приволье.

– Спаси вас бог, соколята. Вы тоже будьте здоровы и счастливы. Не очень балуйтесь на приволье, чтобы не поранили друг друга.

– Мы не одни, с няней-наставницей пойдем.

Посмотрел, провожая детей, на жену и невольно залюбовался ею. Всегда умиротворенно тихая, освещенная тем внутренним светом, что был в ней, как если бы почайна с земли, и выражал щедроты ее характера, Миловида была неузнаваемо прекрасной сейчас. Так пылала вся, такой мягкий и нежный свет светил от ее лица, особенно в глазах, князю захотелось проникнуться той щедростью и быть таким же искренним на ласку, на добро, на тихое счастье.

«Это она детьми так вознесена», – утверждался он в мысли, и тем временем думал уже о другом: что скажет Миловида, если б знала, что и он вон какой вознесенный ею?

– Жена тоже идет с малышами на приволье?

– Да нет, – поспешила она возразить. – Мне не до приволья. Вот какой бардак остался после свадьбы. Надо убраться и поставить все на место.

– Челяди скажи, пусть убирают, сама же дай указания и приходи ко мне.

Она глянула непонятно или удивленно и потом кивнула:

– Хорошо.

Когда покидала спальню, была, как и положено княгине, сдержанной, но все же не совсем. И по походке чувствовалось: как она довольна тем, что князь повелел перенести заботы на других, самой же прийти и быть с ним, и по осанке также. А когда обернулась, открывая дверь, и вовсе выдала себя, что все-таки очень рада его заботой-желанием.

Это сколько же лет прошло, как они живут вместе? Вероятно, восемнадцать. И так, старшему их, Радиму, семнадцать минуло уже, пошел восемнадцатый. Когда стали мужем и женой, как следует вместе, и не были. Вроде мирными были эти годы, ни сами не ходили на соседей, ни соседи на них, а какие хлопотные. Оно и не удивительно. На его плечах лежали заботы о земле, о благе народа земли Тиверской, на Миловидиных – терем с его многочисленными «надо», челядью и детьми в тереме. Или ей не было когда приглядывать за ними, подумать о чем-то другом, кроме них? Одно дитя только успевало стать на ноги, порадовать отца, мать первым словом-лепетом, другое рождалось, за тем другим – третье, и каждый раз его княгиня, его жена-утешение отходила от него, была с ребенком-малышом и с теми, что подрастали уже, однако требовали ее надзора и ее забот. Зато никто не скажет, что она не хозяйка в княжеском тереме и не мать своим детям. И Малкиных детей вырастила, до ума-разума довела, и своих растит достойно.

«Один только я жалуюсь? – улыбнулся. – Разве, могу жаловаться на такое?»

То ли долго разбиралась с челядью. А может, и сама возилась. Когда зашла, другой был уже вид.

– Пусть простит князь, – смущалась. – Я заставила его ждать.

– Не беда, – он протянул ей навстречу руки и посадил против себя. – Знаю, сколько на тебе забот, поэтому и не ропщу. Скажи, всем и всеми довольна?

– Что ты, княже! – удивилась. – Или на такой свадьбе, как Миланина, можно быть недовольной? Весь Черн и его окрестности гуляли-угощались.

– Вот то-то и оно, что людей вон, сколько было, кому-то могли и не угодить.

Посидела, смущаясь, и потом сказала:

– Я все делала, княже, чтобы угодить.

– Разве я говорю: что ты чего-то не доработала, – заметил ее смятение и поспешил успокоить. – Твою искренность я видел. Спрашиваю потому, чтобы убедиться, что все обошлось, как следует.

Он был добр и ласков с ней, и не сразу прогнал смуту из сердца.

– Мне это не нравится, все.

– Что?

– А то, что ты впала в тоску и без видимой причины. Хотел бы всегда видеть тебя светлой и ясной, как ты умеешь быть. Если хочешь знать, я затем и позвал тебя, чтобы вознаградить за все, что ты делала и делаешь для меня, детей моих.

– Правда?

– Как я – это я, а ты – это ты.

Вскинула подернутые болью неловкости глаза и прильнула к плечу своего мужа. Прижималась и говорила что-то, говорила и прижималась, а он обнимал ее, гладил, успокаивая, плечи и радовался тому, что снова видит свою Миловиду такой, как там, в окружении ясноликих детей.

– Милана знаешь, что поведала мне, когда уходила от нас? – услышал наконец ее слова.

– А что?

– Призналась, что очень прикипела сердцем к роду отца своего, если бы не повеление Лады и не долг перед тем же родом, ни за что не пошла бы с ним. «Пусть мама знает, – сказала, – кому я больше благодарна в этом роде, то это вам. Потому что умели быть кровной на месте некровной, аж такими щедротами вознаградили за много лет, как, может, не вознаградила бы и кровная».

– Так и сказала?

– Да.

– Вот видишь. Я только собрался поблагодарить тебя за твои щедроты, а Милана уже поблагодарила. Думаешь, это так себе? О нет. Это правда говорит нашими устами. Ты не только отрада, ты – божья награда всем нам. Слышишь, услада моя, не только отрада – вознаграждение!

– Как и князь для меня.

– Правда?

– Не было бы правдой, разве родила бы ему шестерых сыновей?

Улыбнулся радостно и потом поправил:

– Пять их у нас.

– Будет и шестой, княже. Знай, непраздна я.

– Вот так?

Теперь он, князь Волот, молчал удивленно. Наконец отбросил сомнения, засветился лицом и стал расцеловывать жену свою, так сладко и горячо, как если бы, впервые, подступил к ней, со своим наибольшим желанием.

Вот почему она показалась ему сегодня в неузнаваемо красивой и миловидной! Непраздна есть!

– Так, может, на этот раз девочка будет? – остановился, наконец, и заглянул, охваченный радостью, в радужные ее глаза.

– Хотела бы иметь девочку. Если бы ты знал, муж мой, как хотелось бы! Но, увы, не будет ее.

– Откуда такая уверенность?

Вспомнила: когда-то давно имела об этом уже беседу. Однако ничем другим не могу объяснить князю своей уверенности.

– Еще в Выпале, когда была отроковицей, приснился мне сон. Якобы рву на воде лилии, а кладу себе в руки маленьких мальчиков. Одного, второго, третьего вот так. В ужасе проснулась и поведала свое сновидение бабушке. Старенькая выслушала меня и сказала: «Лилии – русалок дети, негоже срывать их. А поскольку ты принимала среди них только мальчиков, то знай, у тебя будут одни лишь мальчики».

Предсказания ее, как видишь, оправдываются: уже пять родила.

– Но на воде, ты взяла только трех.

– Да трех.

– Вот видишь, среди всех прочих может быть и девочка.

Поверила или только хотела верить, во всяком случае, намеревалась сказать утешительное для себя и для мужа, но ей не дали высказаться. Кто-то посторонний подъехал в этот момент в терем и дал знать слугам, что хочет видеть князя.

Это был гонец от сторожевой башни на Днестре. Прибыл сказать князю: к нему направляется с миром и согласием кутригурский хан Заверган и просит разрешения на въезд в стольный город Черн.

Князь велел пригласить хана и дать ему достойное высокого гостя сопровождение, а тем временем думал: «Что это ему надо от меня? Сказал, с миром и согласием. Не обры ли зашевелились?»

Кочевья кутригуров не доходили до Днестра, поэтому и раздоров с ними у тиверцев не было. Только и забот было из-за них, которых пустили восемь лет назад за Дунай и выслушали упрек императора: «Зачем пустили? Разве союзники так поступают?» После кутригуры не рвались к ромеям и до Днестра не доходили. Пасли стада коров, овец, а больше лошадей дальше на восток, если и были какие-то стычки или переговоры с антами, то только с теми, соседствующими с ними – уличами да полянами, когда те спускались на низовья Днепра, или Бугом, или Онгулом. Ратных боев между ними и антами, сколько помнит себя, не было. Неужели зашевелились обры и угрожают походом через кутригурские земли? Очень возможно. До сих пор они, сидя за Днепром, на уличей и полян ходили как тати, и теперь могли обойти их и отправиться к Днестру через Кутригурскую землю. Почему бы и нет? Сколько этих кутригуров и что для обров кутригуры? Эти обры и не таких способны поглотить.

Хан не торопился объявиться в гриднице Черна, однако и не слишком медлил. Когда приехал, был по-Асийски вежлив и щедр на похвалу. А еще поразил князя Волота молодецкой статностью и доброликостью. Не только кровь, сила и здоровье изобиловали в нем.

– Принес я князю на Тиверии, – склонил он покорно голову и положил руку к сердцу, – жене и детям его низкий поклон и большую любовь с пожеланием здоровья и покоя от себя и всего народа на Кутригурах. Пусть славится имя, как гонителя ромеев, и будет хорошей память об этом не только среди живущих, но и среди потомков.

– Спаси бог.

– А еще кланяюсь мужам и воеводам, всем, кто является опорой князю в делах ратных и вечевых.

«А он хорошо знаком с нами, как и с тем, что творится у нас», – рассуждает между тем Волота и выискивает возможность заговорить по существу.

– Еще раз спасибо хану за благосклонность сердца, как и за добрые пожелания. Правитель кутригуров, надеюсь, впервые в нашей земле?

– Да.

– Так пусть будет спокоен: на добро она всегда отвечает добром. Выражаем и свои самые сердечные здравицы хану, всем родовым его мужам ратным и думающим и просим быть среди нас, как среди своих. Садись, хан, на видное место, пусть садятся по обе стороны люди твои и говорите, что привело вас в землю нашу.

Заверган не заставил хозяина просить вторично. А пока усаживался и осматривался, взвешивал давно взвешенные мысли и присматривался, кто из них будет сейчас наиболее дельный.

– Князь должен знать: у правителей людьми нет ничего выше потребности людей. То, что сняло меня и моих кметов с насиженных мест и привело в Тиверскую землю, не прихоть.

Опустив на мгновение вниз глаза, похоже, что черпал там где-то, за гридницей, своему сердцу силу, и уже потом начал рассказывать, какие беды преследуют его народ, и довольно часто. Поэтому и надумали кутригуры: не поискать ли им щедрой на злаки, а затем и на благодать земли? Раз уже прибыли к ним, тиверцам, как к добрым соседям и не скрывали того, с чем прибыли, то не будем скрывать и дальше: все видят какое благо в задунайских землях Византии, также думают и кутригуры: если идти куда-то, то идти надо только туда.

– Чем же может послужить вам Тиверия? – не совсем понимал князь хана или подгонял его, чтобы открылся скорее с тем, ради чего приехал в Черн.

– Пришли просить князя, чтобы пропустил нас туда, не становился на нашем пути с ратью. Злого умысла к народу тиверскому у нас нет. Пройдем к Дунаю и исчезнем за Дунаем.

– А что скажет нам Византия?

– Идете не вы, мы пойдем, и пойдем с добрым намерением – поселиться.

«Вы не юлите со мной», – сказал сам себе князь Волот и не колебался уже.

– Не дело говоришь, хан. У нас с Византией давно заключен договор на мир и согласие, мы не можем нарушать его и, тем более, ставить себя под угрозу ромейского вторжения.

– Пока же за Дунай, как и из-за Дуная, свободно могли ходить. Неужели князь не может сослаться на это, когда будет сетовать Византия?

– То ж, кто идет туда с добрыми намерениями, и сейчас свободно идет. Кутригуры же хотят пойти и сесть на ромейских землях с шумом – так, как садятся склавины. А между ними и ромеями – хан, надеюсь, знает – идет настоящая сеча. Как же мы, союзники ромейские, можем напустить на ромеев еще и вас?

Заверган переглянулся с кметями.

– А если за Дунай захотят пойти не только кутригуры, – сказал и глубоко заглянул Волоту в глаза, – и утигуры, обры? Неужели князь всем им встанет на пути? Неужели он захочет обескровить себя только потому, что имеет с ромеями договор?

Волот почувствовал себя загнанным в угол. Сидел, смотрел на правителя кутригуров и молчал.

Хан не замедлил воспользоваться этим.

– Кутригуры не хотели, бы, обескровливать себя в бою с тиверцами, – сказал он доверительно. – Давно их считают добрыми соседями, поэтому и хотели бы принимать только за таких. Сошлись, княже, на древний обычай – свободно ходить гостеприимным путем на рубежах – и тем уймешь ромеев, и будешь иметь, как и должно, с ними мир и согласие.

– Нет, хан, о согласии тогда не следует и помышлять. Это было похоже на отказ, и Заверган пал духом. Смотрел на правителя тиверцев все еще умоляюще, и вместе с тем, приметно, неловко. Волот сгладил это и, пожалуй, сжалился над ним и его огорчением.

– Пусть хан погостит у нас день-другой, – отозвался погодя. – Я должен собрать всех лучших мужей Черна и его окрестностей и посоветоваться, как нам поступить в этом деле, чтобы и с ромеями не разбить кувшин, и с вами, соседями в Поморье, также. А сейчас прошу всех за княжеский стол, отведать блюда хозяйки моей, разносолы сердце и ум питают.

Довольствуясь кушаньями и питьем княгини Миловиды за день, поблагодарили, поднялись и потом, как стемнело, пошли отдыхать. И не только князь с ханом и те, что стояли около них.

На княжеский пир прибыли главные мужи тиверской дружины, было немало и из городских, особенно мужей думающих, появился из Волыни и нарочитый муж князя Добрита, Мезамир. Спор и беседа все время велись вокруг одного и того же: негоже, действительно, ссориться с кутригурами? Разве давно не так было: кто хотел, тот и шел за Дунай, кому надо было отправиться из-за Дуная, то и отправлялись? Племена-соседи, как и правители племен, не в ответе за тех, кто приходит, они в ответе за себя – и только. Хан говорит правду: Тиверии на всех не хватит и всех собой она не прикроет. Так и должны сказать ромеям: вы бдите у себя, мы – у себя. А то, что есть договор о невторжении, то так оно и есть: Тиверия не вторгается, вторглись кутригуры, пользуясь обычаем свободно ходить рубежами чужой земли.

Хан расчувствовался в тех беседах и рвался присягнуть кровью, что будет верен обещанию, что будет Тиверия и тиверцы за добрых соседей, как сейчас, так и в веках. Ему верили, и с ним были щедры на питье и еще больше на благоволение. На другой день, после обеда уже, князь собрал советников и провел с ними особый, от гостей, совет: как быть с кутригурами?