Текст книги "Лихие лета Ойкумены"

Автор книги: Дмитрий Мищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)

XXVI

Так думал себе Баян или что-то заставило его отменить вышколенные раньше помыслы, поквитаться с антами, длилось до самой зимы, стало бременем для антов и на всю зиму. Как будто и не было больших сечей с обрами, и попыток навязать сечу, проникнуть в глубины Тиверской и Уличской земли и ограбить население. А это заставляло держать на рубежах или вблизи рубежей не только тиверцев и уличей, а и дулебов и вместе с ними росичей и втикачей. Лишь в передлетье, и то, когда начала спадать в Дунае вода, принесли оттуда желанные вести: обры собираются к переправе.

Все облегченно вздохнули, а князь Волот и подавно. Ратные тревоги, размещение на зимовку в Тиверской земле неимоверно большой силы всадников легли прежде всего на него. А это нелегкое бремя. Опорожнены сплошь княжеские житницы и скотницы, опустели и людские. Поэтому трудно было с живностью для воинов, а еще труднее с кормом для лошадей. Вынужден был забирать все, что было у поселян, посылать обозы саней в соседние земли. На беду и князь Добрит занемог. Зимой еще жаловался на удушье и боли в сердце, а с наступлением тепла и совсем слег. Если бы знать, что немощь так надежно погубит его, еще по большому снегу отвез бы в Волынь на санях. Сейчас про это и помышлять не стоит. Вон сколько лекарей и знахарей привозил к князю Дулебскому, а никто не поставил его на ноги. Последний был откровенней всех: «Готовься, княже, к худшему», – сказал Волоту, когда остались наедине, и, кажется, сказал правду.

Чтобы хоть чем-то порадовать слабого, зашел и поведал об обрах.

– Светлый день наступает для нас, княже: обры покидают нашу землю, переправляются за Дунай.

Слабый долго отмалчивался, похоже, будто и не слышал, что ему говорят. А немного погодя, собрался с силами и изрек несколько слов.

– Слава богам. Хотя бы этим буду рад.

Волот не сразу ушел. Хотелось убедить слабого: еще поправится он. Но не помогло ему хотение. На третий день после этого разговора-утешения умер князь Добрит. Перед тем, как умирать, призвал князя Волота и некоторых своих мужей и попросил, чтобы его тело препроводили в прекрасный город над Бугом Волынь – туда, где кровные его и где осталась память о нем.

Теперь тиверский князь и об этом должен беспокоиться. А забот и без такой оказии хватает. И то надо, и второе надо, и десятое вновь надо.

– Князь, – оповещает кто-то из жилища. – Покойника обмыли уже, натерли благовониями, одели. Где велишь положить?

– В гриднице. Там будут прощаться с ним, и отдавать почести ему, все население тиверское.

Хотел было идти, но увидел сына и снова остановился.

– Князь Богданко, – позвал. – Давно хочу тебя видеть.

– Я к вашим услугам, отче.

– Пойдем, есть что-то сказать. Я надолго отлучаюсь из Черна. Знаешь об этом?

– Нет. Куда и зачем?

– Должен сопровождать тело князя Добрита до Волыни и на тризне побыть. Умер он, заботясь о благе земли нашей, обычай и честь велят отдать ему достойное уважение.

– Все это так…

– Я тоже говорю: то обязанность из обязанностей. Откладывать ее нельзя ни на день. А обры не переправились еще, от них можно всего ожидать. И кутригуры не подают вида, что идут за Дунай. Кто-то должен присмотреть за ними. Ты мой сын, тебе и быть в мое отсутствие предводителем рати, всей что есть в Тиверской земле.

– А князья Зборко, Острозор?

– Они, как и рати их, остаются под твоей рукой. Только дулебы пойдут в свою землю, оказывать траур по князю.

Богданко и отрадно было это слышать, и смущало одновременно.

– А что же будет с Миланой и Златой, отче? – заговорил о другом. – Так и оставим их в чужкрае?

– Как – оставим? Должны позаботиться, чтобы вернулись в свою землю. Однако заботиться о том это не сейчас, тогда уже, как уляжется раздор с обрами и будет уверенность, что можно отправиться на поиски.

– И кто отправится?

– Вернусь – подумаем. Впрочем, будет время, то и сейчас думай.

Думать действительно было о чем. Распря с обрами выхватила из антских рядов наилучшего князя Добрита, она уготовила обоим, и отцу, и сыну, еще одну тревогу: тогда, когда погнали в низовья обров и освободили взятый ими полон, узнали от недавних пленников, что обоим их зятьям не пришлось уже радовать всех ни своей ратной способностью ни молодецкой удалью, той чем они памятны в роду. Ближик Тиру, а Кушта Холмогород слишком долго защищали от всадников Баяна, немало положили их под стенами ее, за то оба были телесно и их глаза наказаны. Израненного и обескровленного Ближика кинули в горящую лодью и пустили на воду, а Кушту надели на копье, да так и оставили умирать. Про Милану и Злату пленники одно знают: Ближик посадил их перед тем, как рубиться с обрами, в лодью и послал с верными людьми на Дунай. Может быть, в мирном тогда Холмогороде, и в Холмогород прибыли. Ходит слухи, будто лодью их перехватили пираты. Если это действительно так, то они пленники не аварские – ромейские. Это тоже не лучшее для них. Мы ехали, кто-то плыл, пока не продали на торгах. Кто, действительно, пойдет? Отец? Не тот возраст у него, чтобы ездить. Если не найдется расторопного мужа среди ратных или огнищан, придется ему, Богданке, отправиться. Трое из них осталось после смерти матери Малки, он – наистарейший. Бабушка Доброгнева говорила в свое время: в мире нет слаще единства, чем сердечное единство, а из всех сердечных прочнее кровное. Не подобает ему, который был темный, и имел тогда он любую ласку от сестер, забывать теперь, что они в беде.

Вот только куда отправиться, где и у кого искать? Хорошо, если ромеи, узнав, чьи перед ними дочери, учтут то, что с князя за княжон возьмут больше, чем за рабынь на торгах. А если не учтут? Не должно бы так быть. Ромеи есть ромеи, у них выгода всегда на прицеле. И Злата и Милана не поленятся подсказать: возьмите кого-то из челяди нашей и пошлите к князю тиверскому, он не обидит вас выкупом. Может, отец, именно, это имел ввиду, когда говорил: вернусь – подумаем? Наверняка, что так.

Блуждая в Черне и за Черном, больше тоскуя, чем радуясь встрече со свидетелями отроческих лет (почему – сам не знал), наткнулся как-то на мачеху. Она была излишне встревожена и не к лицу княгине поспешна. А еще светилась в этой тревоге своей такой откровенно видимой светлой расположенности, кровном единстве с ним, что не откликнуться на ее расположенность, нечего было и помышлять. Почувствовал, вскинулся сердцем и ускорил шаг, так как успел подумать, сближаясь: зря он холодно относился к мачехе; видят боги, она не такая уж и чужая ему.

– Беда, Богданко, – не сказала – выдохнула из себя. – Прибыл с рубежей гонец, тревожную весть принес: кутригуры идут на нас.

– Обры или же кутригуры?

– Сказал, кутригуры.

Сам успокоился и мачеху счел нужным успокоить.

– Если так, – сказал и положил успокаивающе руку на ее плечо, – если только кутригуры, то это еще небольшая беда, матушка Миловида. Нас тут вон сколько, угомоним их и отправим прочь.

– Князь-отец сказал, чтобы обратилась, прежде всего, к тебе, если что.

– Спаси Бог и князя, и вас, пригожая хозяйка. Идите к детям и будьте с детьми. Я сам оповещу про все, что грядет на нас, и воеводу, и князей.

Стояли на пригорке все трое. Князь Острозор впереди, Богданко справа от него и несколько сзади, Зборко слева и тоже сзади. Все на рослых, выгулянных в свободное время, жеребцах при полной броне и ратных доспехах.

– Что говорят те, кого послали в дозор? – нарушил тишину Острозор.

– Все то же – ответил ему Богданко. – Обров, среди выставленных против нас кутригуров, нет.

– Здесь, при Завергане, нет. А дальше?

– Дальше тоже. Люди наши ходили к Дунаю. Кроме кутригуров, никого не встретили.

– Боюсь, что это не так.

– Почему так?

– Что он думает тогда, Заверган? Не ведает, какая у нас сила, или потерял всякий рассудок?

– Очень возможно, что не знает, – ответил за Богданка князь Зборко. – Видаки его могли увидеть, как шли из Тиверии тысячи дулебов, и дать ложный отчет: все остальные анты, мол, ушли в свои земли, остались тиверцы, а тиверцы вон как поредели после сечи с обрами.

– Дела-а, – вздохнул Острозор. – Не станем же мы выставлять перед ним всех, кто в лесу и кто скрыт за лесом. Смотри и пойми, мол, на кого поднимаешь руку. Негоже это.

– Почему негоже?

– Пока не знаем истинных замыслов Завергана, не стоит выдавать себя такими, какие есть.

Ведали бы князья антские, какие они, умыслы Завергана, не колебались бы. И вышли бы всей ратью, и нарочитых мужей послали бы и сказали: «Зачем пришел, хан? Перед тобой не только тиверцы – втикачи, росичи, уличи. Тебе ли помышлять о победе над такой силой? Прольешь реки крови напрасно». Потому что хан Заверган колебался все же: идти на антов или не идти, завершить то, что начали от безумия жадные до чужого кметы, или выйти и сказать антам: «Плачу за их безумие и татьбу вражью и тем свидетельствую покорность». Так как, он был такой неуверенный в намерениях своих, достаточно было кинуть на чашу сомнений один-единственный резон, как сомнения взяли бы верх над намерениями и положили бы конец затеянному. Ведь не по своей воле собирал кутригурские тысячи и намерен побить ими антов. Каган аварский висит на его шее. Мало ему того, что вон, сколько воинов полегло в походах против антов, велит сесть теперь между ним и антами и быть его твердыней на Антской земле. А как будешь ею, аварской твердыней, когда этой твердости как у зайца хвост? Должен слушать и второй совет-повеление: «Воспользуйся тем, что князья антские ушли восвояси, и тиверские ряды вон как поредели, сдерживая наши турмы, откинь… антов за Буг-реку. Без этого трудно будет тебе усидеть на Дунае».

Было чему удивляться, слушая такое, и Заверган порывался возражать: не стоит ломать только что заключенный договор; кутригурские ряды не менее поредели, чем тиверские, им и без этого похода неуютно будет на Дунае, – а вспомнил, кому собирается возражать, и смирился.

– Буду подчиняться, – решил, – пока Баян поблизости. Пойдет за Дунай, по-другому сделаю. Будут развязаны руки, а с развязанными руками найду себе совет-решение. Может, помирюсь с антами, и подружимся, помирившись, а может, и вовсе оставлю им землю при Дунае, отправлюсь на Онгул, сяду, где сидел, и плюну оттуда на Баяна. Тоже отыскался друг и союзник. Эти кутригуры забыли, в какой позор он ввел их, какой урон нанес коварством своим и сколько крови пролито из-за этого коварства.

Ей-богу, готов уже был встать и стоять на этом, а пошел после по Тиверской земле, увидел сочные травы на просторных полянах Придунавья, и снова задумался.

«А может, Баян дело говорит? Земля на Онгуле никуда от меня не убежит. И от моих родов тоже. Как пасли, так и будем выпасать там табуны лошадей, овец, стада коров. Однако и эта, Тиверская, тоже не будет лишней, тем более в жаркое лето, когда на Онгуле выгорает трава, мелеют реки, высыхают и без того ненадежные озера-пади, а овцы собираются в кучу и задыхаются вместе, а коровы ходят в поисках пищи и не находят ее. Чем не спасение тогда богатое на сочные травы Придунавье? А сам Дунай, а рыба в Дунае?»

О, натура человеческая, жадностью вскормленная! Когда ты насытишься и скажешь: достаточно? Недавно был трезв хан Заверган, а уже хмельной. Только говорил: сам найду решение, а уже забыл про те слова и нежелание слушаться других, и что другие – недруга своего и супостата.

«А если так надо? – ищет оправдание. – Или я один такой? Или, что вокруг меня, другие? Пусть оглянутся и приглянутся к себе. Да, пусть оглянутся и приглянутся!..»

И не стал сомневаться уже, полетел мыслью искать оправдания. Иметь одну за другой пойманную в реке, на пади, в море рыбу и чувствовать себя изрядно довольным, улыбаться и говорить: «Я сыт». И сегодня, и завтра, и послезавтра так. А усмотрел после, что где-то кто-то имеет больше – и расширил глаза: «Ты смотри!» Прибрал одну за другой козу, затем – коня, корову, насытился молоком, заимел домашнее мясо – и восторжествовал, а восторжествовавши, окинул это все оком своим: «Ого-го-го-го-го-о! Я – царь земной, моей воле покорилась тварь – и одна, и вторая, и десятая. Кто является мудрее меня и счастливее?» А огляделся тот счастливый и увидел и того больше их – и коз, и коров, и лошадей, выпучил от изумления глаза и засуетился: «Как же это? Почему? Где добыть, чтобы иметь столько же, а также – немедленно?» Были времена, когда все ходили, прикрытые шкурой, спали на шкуре и нежились около жены своей, прикрытые той же шкурой. А усмотрели, что кто-то поставил палатку из шкур, затаили дыхание и поклялись: лопнет, а будет иметь такую, а то и лучше. И имели. Не только для себя, но и для детей своих, для всего рода. Вот только удовлетворить себя так и не смогли. Ни тогда, ни позже. Ведь почему, действительно, должен быть удовлетворен человек и почему он, хан Заверган, как один из людей, должен быть удовлетворен тем, что имеет на Онгуле, когда видит и знает: у обров лучше, чем у кутригуров, у антов лучше, чем у обров, у ромеев лучше, чем у всех? Или к лицу правителю племени сторониться лучшего и колебаться перед возможностью иметь лучше?

– Кутригуры! – поднялся на стременах и руку высоко поднял, чтобы увидели его и услышали, что скажет перед сечей. – Все вы предпочли в свое время уйти за Дунай, сесть на плодоносящих землях Скифии или Мезии. И пошли бы, и сели бы там, если бы не коварные утигуры. В счастливую минуту взлета кутригурской силы осквернили они землю нашу и тем обессилили нас, ввели в позор и накинули подневольные путы. Но все преходяще, кутригуры! Случилось так, что мы остаемся все-таки при Дунае и как хозяева этих пастбищ, озер и рек. Союзники наши обры, последовали за Дунай и сели за широким Дунаем, а отнятую у антов землю уступили нам в пожизненное и безраздельное владение. Вы видели, какая она, придунайская земля? Поняли, что это и есть то, что мы искали?

– Да, так! – дружно откликнулись тысячи.

– Тогда поймете и другое: чтобы сидеть здесь и иметь вольготность вместо тесноты, должны пойти на обессиленных в сечах антов и отбросить их за Буг-реку. С нами, сородичи мои, Танга и его воины также!

Первый обнажил меч, пришпорил жеребца и, разворачиваясь, призвал сородичей своих на подвиг и славу. Слышно воины следуют за ним, и идут мощно, всей, что под его рукой, силою. Проникся ощущением той силы, буйством жеребца, что бушевал под ним, а глаз не спускал с антов. Видел же: они тоже не ждут, пока кутригуры сблизятся и вломятся в ихние ряды. Предводители встали уже во главе тысяч, сняли, как и он, мечи, зовут своих мужей, всю рать идти вперед – стенка на стенку, тысяча на тысячу.

Силе противостояла сила. Гудела от ударов копытами земля, гудело небо, волнуясь тревогами земли, потревожено свистело мимо ушей, и лишь сердца человеческие, малые и беззащитные, немели от того гудения в груди. Выбросил каждый вперед копье, припал к гриве коня и пер неистово, на всю конскую силу. Страх перед неизбежным стал повелением неминуемого, а воля предводителя – волей всех. Единственное, что было своего еще в каждом и пульсировал в темени каждого – мысль: как будет и что будет, когда сойдутся с супостатом и ударят копьями о щиты, а мечами о мечи?

Не мог не думать об этом и хан Заверган. Ибо сближался уже с антами и хорошо видел: впереди рядов антов прет на буйногривом жеребце витязь с яловцем на шлеме. Князья. Неужели тот самый, с которым так рад был беседовать когда-то о переправе через Дунай? Идет прямо на него, Завергана. Какой же сейчас будет их беседа и чем закончится? Как и тогда, сердечным согласием или, может…

Когда появились друг перед другом и нацелились друг на друга копьями, Заверган увидел и понял вдруг: перед ним князь, однако не тот, что вел с ним переговоры. Похож на Волота, а все же не Волот.

«Сын» – мелькнула мысль и, видимо, заставила поколебаться сердце, а сердце поколебало руку: сразу почувствовал разящий удар в грудь, там, где был щит, и была надежда на надежное прикрытие.

– Как это? Почему? – спросил, все еще не веря, что он вылетел из седла, падает на землю раненный, и ранен смертельно.

Где-то ржали лошади, слышались гневные, однако удаленно приглушенные повеления и приглушенные, как из-за стены, угрозы и проклятия, а хан ловил это краем уха и думал последним проблеском памяти: «Это все. Это конец. Что же будет с сечей без меня и – с кутригурами после сечи»?

Часть вторая. ОБРЫ

«К тебе идет наибольший и наисильнейший народ, непобедимое аварское племя, оно способно легко отбить, нападения врагов твоих и уничтожить их. Вот почему тебе выгодно заключить с аварами соглашение – иметь в их лице замечательных защитников своей земли. Однако они лишь в том случае будут поддерживать дружеские отношения с римским государством, если будут от тебя драгоценные подарки и деньги ежегодно, а еще будут размещены тобою на плодоносных землях».

Менандр Протиктор, заявление аварского посла императору Юстиниану.

«Господин! Наследуя власть отца своего, ты обязан и друзьям отечества воздавать так, как благодарил он… Отцу твоему, который милостиво вознаграждал нас подарками, мы платили тем, что не нападали на римские владения, хотя и имели такую возможность. Более того, мы уничтожили одновременно тех своих соседей-варваров, которые постоянно опустошали Фракию.

…Мы уверены, ты сделаешь относительно нас лишь то снисхождение, что будешь платить нам больше, чем платил твой отец».

Менандр Протиктор, заявление аварского посла императору Юстину Второму.

«Вы нагло требуете от нас и вместе с тем просите. Думаете, этой неразберихой в речах ваших добьетесь желаемого? Так знайте, ожиданиям вашим не суждено было осуществиться. Вы не обманите нас лестью и не запугаете угрозами. Я дам вам больше, чем мой отец, заставлю вас прийти в себя, если вы слишком уж возгордились. Я никогда не буду нуждаться в союзе с вами. Вы ничего не будете иметь от нас, кроме только того, что посчитаем нужным дать вам в награду за службу».

Менандр Протиктор, ответ императора Юстина Второго аварам.

I

Бабушка Доброгнева, ласковая моя знахарка! Сладкими были ваши слова, еще слаще мысли о божьем повелении – жить в мире и согласии, а народ земной другое, видишь, велит: хочешь быть свободным, независимым, носи при себе меч.

Почему так получается? У бабки слишком древнее понимание закона и благодати или мысли и чаяния благонравия никогда не были и не будут совместимы с тем, что есть? Что-то очень похоже на это. Он так уверовал, в свое время, в то, что говорила его бабушка, весь отселенский народ намеревался вести по ее стопам – найти не только землю-кормилицу, а и землю-мироносицу, а ведь, как обернулось: все-таки повел своих втикачей на битву и один, и второй, и третий раз. Более того, исчезли вот обры, угомонили кутригуров – и будто не по себе стало. Вокруг свой народ, своя земля, есть даже кровные, а сердцу неуютно, чего-то хочет, куда-то рвется. Все-таки к милому сердцу уюту – на Втикач? Впрочем, похоже, будто другой червь точит сердце: не все сделал в Тиверии, оставшись за отца своего. Вероятно, не следовало уповать на уговоры кутригуров прекратить битву, гнать пришлось бы их до самого Дуная, пока не сделал свободной всю Тиверию.

«А если бы произошло то, что болтали кутригуры: в противном случае будут вынуждены обратиться за помощью к обрам? Это новый раздор и новая сеча! Или низовья, в которые оттеснили их, такая великая потеря для Тиверии? Зато не будем соседями с обрами. И кутригуры остались благодарны за милосердие. Эта благодарность немало будет весить в будущем!».

Скорее приехал бы князь-отец. Доложил бы, что сделал без него в Тиверской земле и знал бы уже, так ли сделал.

Поляне, росичи, уличи успели отправиться домой. Вероятно, пируют после сечи, славят богов, себя. Ибо все-таки вернулись с поля боя, с победой – такой, что про нее годы будут помнить. Нет на Днепре обров, притихли, будучи разгромленны, утигуры и кутригуры. А это сладкая радость, тем более для уличей, полян, да и для них, втикачей. Только Тенгри как был, так и остался спокоен. А под боком коварные и жестокие ромеи, да склонные до татьбы обры. Вдруг распахнулась дверь, и на пороге встал слуга:

– Князь, ромейские гости прибыли в Черн.

– Ну и что? Без меня некому дать разрешение на торг?

– Дать есть кому, но навикулярий хочет говорить с князем.

– Ну, тогда вели, пусть заходит.

Гость не замедлил. Был неказистый из себя – слишком мелкий телом, зато вон, какой шустрый. Рьянно переступил порог, измерил быстрым взглядом Богданко и потом назвался.

– Навикулярий Несторий с приюта Фомы.

– Сын княжеский Богданко. Челядь доложила мне: гость и муж от ромеев хочет видеть князя Тиверии. Его нет сейчас в Черни. Я тут за него. Если у навикулярия неотложное дело, могу выслушать.

Несторий еще раз огляделся и, заметив, что слуг нет при беседе, убрал доверительный вид.

– У меня приятные для княжича и его отца новости. Княжны Злата и Милана велели кланяться государю Тиверской земли и заверить его, что они живы и здоровы.

– Правда? – обрадовался Богданко и не стал скрывать своей радости; подошел к гостю, взял за плечи, счастливо и обнадежено посмотрел ему в глаза. – Где же они? Что с ними? Как случилось, что они оказались в ромеях?

Навикулярий почувствовал себя неловко, и вместе с тем утешился, и это ощущение не замедлило засветиться в его глазах.

– В тот день, как лодья с княжнами отправилась к Дунаю, задул супротивный ветер – норд-вест. Ваши лодочники не справились с парусами, и лодью унесло в открытое море. Слава богу, на них наткнулся дромон, на котором находился епарх скифских Томов Виталиан. Он подобрал потерпевших.

– Так они в Томах?

– Да. Находятся под надежной охраной епарха Виталиана. Он велел передать князю Тиверии, чтобы поспешил прийти и забрать их, пока не узнали обры.

Вот как: пока не дознались обры.

– Навикулярий Несторий только с этим прибыл в Тиверскую землю или имеет намерение производить и торги?

– Торг – также, да и вести от епарха, прежде всего.

– На торги будет разрешение, как и содействие княжеское, и не только сейчас, а и потом. А за добрые вести, за достойные мужа и друга поступки будет благодарность от всей земли. И тебе, навикулярию и епарху Виталиану. Тиверцы умеют ценить дружескую благосклонность, а союзническую добродетель, прежде всего. Одно скажи: как долго будешь у нас? Князь Тиверии вот-вот должен вернуться в стольный город. Было бы желательно, если бы ты встретился непосредственно с ним.

– Мне что, – пожал плечами ромей. – Я не спешу. Своим желанием немедленно поговорить с княжичем хотел сказать, что поспешить следует вам. Обры откровенно нагло ведут себя в Скифии. Узнают, что дочери князя в Томах, – епарху не удержать их под своим крылом.

Навикулярий имел вид видимого благодетеля, а Богданко слушал, и чем дальше, тем больше в мысли утверждался: что-то тут не то и не так. Что обры откровенно наглые, в этом нет сомнения. Сомнение порождает другое: ромеи не такие уж несвободные на своей земле, чтобы бояться обров и не быть уверенными, что могут уберечь от них пленниц. Это же не кто-нибудь опасается – сам епарх.

– Я согласен: поспешить надо. Но как? До моря путь нам пересекли кутригуры, союзники обров. Они не пропустят наши лодьи к Томам, тем более сейчас. Может, навикулярий будет такой ласковый и возьмет на себя это благочестивое дело? Тиверия хорошо заплатила бы ему и за перевоз, и за расположение сердца.

Ромей неуверенно развел руками.

– Если бы от меня это зависело. Сестры княжича в руках епарха Виталиана, а епарх сказал: «Если князь Тиверии даст за дочерей десять тысяч солид, он сам доставит их в Черн».

На этот раз Богданко молчал дольше, чем пристало сыну, сидящему уже на столе отца-князя. Боги светлые и боги ясные! Так вот чем объясняется ромейская добродетель: они хотят вырвать из тиверской казны целых десять тысяч! За обычную девушку-пленницу на работорговом рынке берут двадцать солидов и остаются довольны, а за княжон по пять тысяч загнули.

– А епарху не кажется, что это слишком? И весьма, слишком.

– Как?

– Сколько вы берете за девушку-пленницу на работорговом рынке?

– Достойный! – искренне удивляется Несторий. – Так за девку, а это за княжон.

– Я это помню. И все же десять тысяч! Это же не шутки. Тиверия пережила тяжелую и изнуряющую битву, и она разорена. Или епарху не известно, как пустеет в такие времена княжеская казна?

Навикулярий подозрительно-недоверчиво и вместе с тем, видимо, разочарованно скривил губы. Было такое впечатление, что он не только удивляется торговле княжича, – охладел к нему.

– Княжеский сын забывает, – изрек, наконец-то, что было написано на его лице, – забывает, говорю, что я не торговаться приехал, – передал волю того, кто торгует, и слишком высоко стоит надо мной, чтобы без него можно было что-то переиначить.

Сказано негромко, вроде бы и не велеречиво, а сказано вон как много. Возьмет, обернется сейчас и уйдет. И что тогда будет делать он, Богданко, да и отец его, когда уйдет, а там и пустит лодью по течению Днестровскому? Отправиться в Томы и торговаться в Томах? А как отправиться и как будешь выторговывать, когда Злата и Милана все-таки в ромейских руках?

– Епарх был уверен, что договорится с князем Тиверии, – размышлял вслух ромей, пожалуй, заметив Богданково смятение. – Говорил, когда это произойдет, они и дальше могут быть хорошими соседями и друзьями. Пусть княжич знает: все мы и епарх также весьма опечалены появлением обров в Скифии, мы с ними не друзья сейчас, а дальше и подавно не будем.

– Так, может, гость из ромеев и посланник епарха дождется князя Волота? Дело, думаю, стоит того.

– Некоторое время побуду в Черне, однако не дольше, как продам товар, куплю то, что хотел бы приобрести в Тиверии.

– Вот и хорошо. Князь вот-вот должен быть. А будет князь, думаю, договоримся до чего-нибудь.

Он не был до конца откровенен с навикулярием, про себя думал: успеет или не успеет прибыть за эти дни князь – все равно будет время подумать, посоветоваться со старшими, хотя бы и с княгиней. Она, может, и не знает, что имеется в казне князя, зато знает больше, чем кто-либо, каковы намерения отца, как отнесется он к такому выкупу.

Не искал случая. Спровадил навикулярия – и к Миловиде поскорей.

– Мать княгиня, – сказал поспешно, едва переступив порог. – Светлый день настал для всех нас, слышали, мать княгиня!

– Ой! – отозвалась она на его радость и застыла ожидая, – Не князь ли возвращается из дулебов?

– Лучше, – подошел и замер перед нею, поцеловал подол платья. – Злата и Милана отыскались.

Всегда пригожая и ясноликая, Миловида еще заметнее засветились лицом, стала похожа на зорю-ясную, поражающей мрак и светящейся, как звезда из мрака. Несмотря на то, что княгиня она, и не кровная Богданке, бросилась к нему, заглядывает, внимательно, в глаза и спрашивает-допытывается, где они, Злата с Миланой, откуда князь и сын княжий знает о них и что знает. Наконец посадила рядом, утирает слезы умиления и спрашивает, верно ли это, что они нашлись, как далеко от земли своей.

– Навикулярий из Том ромейских только что был у меня и сказал, что Злата и Милана в том же приюте, под наблюдением епарха находятся. Но вот какая загвоздка, матушка княгиня: епарх спас их в бушующем море и хочет теперь, чтобы князь заплатил за это спасение.

– Это уже, как водится, Богданко, – поспешила подтвердить словами и даже коснулась успокаивающе его руки. – Ромеи на то и ромеи, чтобы на все смотреть, как на возможную выгоду.

– Знаю, но, все же, не могу не смущаться. Догадывается ли княгиня, сколько потребовал ромей от князя Тиверии за дочерей?

Она притихла вдруг, то ли прикидывала, сколько мог потребовать епарх, или боялась тех желаний и не способна была преодолеть свой страх.

– Думаю, немало. А все же, так ли очень много, чтобы смущаться?

– Десять тысяч золотых солидов!

Всплеснула руками и на вид погрустнела так же внезапно, как и засияла недавно, однако ненадолго. Но в какой-то момент снова оживилась.

– Не печалься и не поддавайся терзаниям, достойный князь. Прибудет отец, помозгуем вместе и как-нибудь уж соберем эти солиды. Зато Злату, Милану избавим от печали и беды, снова получим радость видеть их, быть, как и были, вместе с ними. По себе знаю, как им там, бедняжкам.

– Боюсь, соберем ли такие солиды, и потому пришел к матери княгине на совет. Что знает она о княжеской казне? Есть в ней что-то или нет? Я просил навикулярия торговать у нас и ждать князя Тиверии. Но если отец не поспешит и не прибудет ко времени его отплытия, должен сказать ромею: даем мы епарху Томов желаемые солиды, как выкуп за сестер, или не даем.

– Как бы там не было, ласковый Богданко, говори: даем. Что-то есть в казне, что-то займем у мужей-владетелей.

– Уверена, матушка, что займем?

– Ой! Конечно, как же не уверенна, о свободе идет речь. А когда речь идет о свободе, можно ли думать и колебаться?… Хоть лопни, а должны сделать все, чтобы дочери наши, а твои сестры, были свободны, все-таки с нами и все-таки на своей земле!

Уверенность ее, как и желание пожертвовать всем, имеющимся достатком, а также избавить от беды обездоленных, добавили уверенности и Богданке.

«А действительно, – подумал он, – пристало ли колебаться, как быть, когда Злата и Милана зовут: помогите?»

– Спаси Бог, – поднялся и вежливо поклонился Миловиде. – Спаси Бог, ласковая княгиня, за твердость намерения и духа, что дали мудрый совет. Так и скажу навикулярию: «Вези сестер, будет за них то, что просишь».

Хотел сразу же разыскать ромея и сказать:

«Так и так, я согласен», – и на какой-то из ступеней, ведущих к Несторию, остановился и задумался: а не набьет ли этой поспешностью и без того слишком высокую цену? Правда, и впрямь набьет. Договорились же: встретятся после завершения торга. Глядишь, в это время вернется и князь Тиверии, а не вернется, решение примет он, княжич. Так пусть так и будет, как договорились. Удовольствие, как и радость, показывать не следует.