Текст книги "Лихие лета Ойкумены"

Автор книги: Дмитрий Мищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц)

VII

Самолюбие молодого хана на Кутригурах могло быть, и удовлетворено уже. Как же, все-таки взял верх над кметями. Одно, отстоял для себя и жены своей отдых – все передзимье и всю зиму был с Каломелью, а во-вторых, он так вознес себя в глазах кметей. Тогда еще, как вернулся из Тиверии, собрал их и сказал: «Нам и разрешено, и не разрешено идти землей Тиверской. Думайте, как пройдем. Даю вам на это передзимье и зиму, ибо только по зиме пойдем». Не знает, думали кметы или нет, одно знает: не мог примкнуть к тому, что придумали. Когда собрал их перед походом и стал спрашивать, всякое говорили и на все указывали, не указали лишь достойного пути.

– А если мы сделаем, – вынес на их усмотрение свою думу-решение. – Не тогда пойдем за Дунай, как спадет и согреется в нем вода, а тогда, как снег уже станет, чуть ли, не до колена, а лед на Дунае будет еще крепким – такой, что выдержит и воя, и его жеребца.

Мгновение помолчали все, потом заговорили наперебой, наконец стали вскакивать и произносить своему правителю здравицы.

– Слава мудрому хану!

– Слава и хвала! Слава и хвала!

– С таким – хоть на край света!

Не кривя душой: рад слышать такие здравицы. А еще больше радовался потом, когда замысел его оказался не просто удачным – удивительно угодным для всех и счастливым.

И Днестр перешли по льду, никем не были замечены, и Приднестровье и Придунавье одолели, избежали того, чего больше всего боялись – занесенного снегом беспутья, и на Дунае вышли в том месте, где не было ни тиверских сторожевых башен, ни ромейских крепостей. Зато река лежала скованная еще льдом – от берега до берега по-весеннему поблескивал лед под косыми и холодными лучами солнца.

Переправились через нее по одному и днем. Переправлялись и страдали, конечно: а вдруг под кем-нибудь из воинов, который шел рядом с жеребцом, и под жеребцом окажется промоина? Зато когда вышли на противоположный берег, и обогрелись у костра, и насытились едой, и собрались сотнями, радости всех не было предела.

– Слава хану Завергану! – кричали тысячеголосо и не обращали внимания на то, что кто-то где-то услышит их, десять тысяч, и все мечники, под каждым горячий степной конь. Пусть попробуют ромеи остановить такую лаву. Ей-богу, пока опомнятся и соберутся с силой, они кутригуры, добьются своего. Теперь под ними твердь, теперь ничто их не остановит.

Хан не имел здесь заранее посланных видаков, как имел их повсеместно ромейский император, поэтому и не надеялся узнать, что сделает Юстиниан, услышав о вторжении. Пусть что хочет, то и делает, разговаривать все равно придется лишь тогда, как кутригуры устроят здесь переполох, к которому вынужден, будет, прислушиваться не только император, но и те, которые будут осуществлять его волю. А так, другой пути к переговорам с ромеями нет и быть не может, их только силой и можно заставить разговаривать с варварами.

Должен признаться себе, и сейчас не знаю, чего добиваться от ромеев: вот так облюбую, гуляя по Мезии, землю и скажу императору: «Уступи ее мне», а он поймет, что можно взять острым мечом, и вернет всадников за Дунай? Кметы все еще тешат себя надеждой, что сядут здесь, у ромеев, с родами на вечные времена, а ему, признаться, не верится, что будет именно так. Пусть и про себя, все же склонен думать другое: с добытой в этих землях добычей и на Онгуле неплохо будет. А добыча, по всей видимости, будет хорошая. Ромеи менее всего ожидали нападения и еще в такое время – раннего передлетье. Покоятся, ведь, в натопленных домах и не подозревают, что кто-то откуда-то может вторгнуться. Представляю, как перепугаются узнав. Или бросят все, чем владеют, и убегут, куда глаза глядят, или будут откупаться товаром, солидами и будут таиться за стенами возведенном императором крепости. От тех, что прячутся за стенами, всего, конечно, можно ожидать. Если сила будет на стороне кутригуров, будут таиться, уповая на милость победителей, если не будет ее, выйдут из засад и ударят в спину. Так, наверное. Тем не менее, другого выхода нет. Идем ведь в эту землю с дальновидным умыслом – сесть на нее. Те, которые остаются в крепостях, могут быть потом соседями, а соседей всем разрешено дразнить, только не кровью. Крови пихты не прощают.

Тысячи недолго шли скифским трактом. Нагулявшись по окрестностям и не встретив сопротивления со стороны ромеев, разбились на сотни и отправились шуметь далее – в широкие и бесконечные, как там, на Онгуле, степи. Не останавливал: пусть идут. Говорил уже: ромеи не ожидали вторжения. Пока узнают о том, пока соберутся и выйдут, не одна неделя пройдет. Так пусть гуляют кутригуры, пока гуляется, пусть берут все, что можно взять у тех, что бежали или прячутся по оврагам. Гляди, наберутся и удовлетворятся этим.

Он говорил сотням, как и тысячам: «Вперед, только вперед!» Да они и без слов понимали: хан мыслит именно так. Единственно, чем поинтересовались, когда отходить: где встретятся с ханом?

– На тракте, что ведет к Маркианополю или под самым Маркианополем.

Они были послушны: ждали его и тех, что с ним, там, где велел ждать. И раз так, и второй, и третий. Оставят при обозе нахапанный по окрестностям скот – и снова исчезают на несколько дней, оставят – и исчезают. Пока не пересекли им путь и не сказали: достаточно.

Хан не лез на рожон. Остановился и стал осматриваться. А тем временем, гнал по дорогам гонцов и собирал рассеянные тысячи.

К счастью, и ромеи не рвались к сече. Заслонили пути, что вели в горы, и ждали чего-то.

«Не иначе, как на помощь надеются. Так, может, воспользоваться этим и повести переговоры о поселении?»

Подумал и снарядил нарочитых мужей.

– Хочу говорить с правителем, – сказал через них.

– О чем?

– Пусть выходит на полет стрелы перед своими воинами, там услышит.

Не сразу ответили, думали. А может, и совещались.

– С татями один разговор, – сказали, наконец, – меч и копья.

– Кто правитель легиона?

В ответ – молчание.

И понял Заверган: это недобрый знак. А поняв, охолонул сердцем. Нет, не впервые выходит он на битву, однако не так часто, чтобы чувствовать себя непоколебимо твердым. А, кроме того, раньше выходил, будучи, сотенным, теперь правитель всей рати. Кто, кроме него, позаботится, чтобы узнать, что замышляет супостат, куда и какие силы бросит? Кто должен пораскинуть мозгами и опередить его, супостата, встретить там, где ударит, и ударить там, где не ждет? Хан и только хан. А если так, где здесь покой и какая речь может идти о покое? Наступает решающий момент, должен быть готов к нему, если хочешь стать достойным славы, что так щедро воздавали ему недавно родичи, и победителем в битвах.

Прежде, о чем позаботился с теми тысячами, которые были при нем, чтобы ромеи не обошли их и не ударили в спину. Это весомая гарантия безопасности, над всеми заповедями – заповедь. А все же он твердости духа в себе не чувствовал: кричал на воинов, возвратившихся, не разыскав одного из кметов, кричал и на кметов, которые появлялись перед ним не тогда, когда хотел бы видеть.

– Вы для чего шли сюда? – спросил, забывая, что сам разрешил в свое время промышлять по окрестностям и подбирать все, что, так или без присмотра лежит там. – Думаете, ромеи до самого Константинополя убегут, услышав ваше имя? Становитесь там, – показывал, – и делайте все, что положено делать воинам, когда доходит до сечи.

Из десяти тысяч всадников, которые шли с ним через Дунай, при Завергане было меньше половины. И это не могло не смущать правителя кутригуров.

– Болваны! Байберечники! – сетовал на тех, что все еще носились неизвестно где. – Да, как громко кричали на советах: «Народ томится в нужде! Не ради себя, ради народа кутригурского должны идти и добывать землю, которая стала бы кормилицей не на лето – на века». А пришли на такую землю – и забыли о людях, женский байберек затуманил мозги!

Единственно, что радовало, – его все же почитали в рати. И поникли, когда кричал, и в помощь старались встать, когда видели в ней потребность. Хан это понимал, и как правитель и как не опытный и неуверенный в себе.

Видели, ромеи тоже собирают силу и ставят ее так, чтобы при нападении было кому защищать, в наступлении напирать не только главными силами, но и теми, что на крыльях, когортами. Поэтому и не могли чувствовать себя спокойными, а беспокойство гнало ближе к ромейскому лагерю, заставляло приглядываться, что делается в лагере. В тех наблюдениях кто-то наткнулся на соблазнительную щель в рядах супостата и подумав, встал перед ханом: умышленно оставили ее императорские стратеги, как искушение, или все-таки не видят, какое она искушение?

Заверган присматривался к ней с высоты или с жеребца, сходил в долину – и снова смотрел.

– Позовите сюда кавхана, – приказал тем, что были ближе.

Сам толком не понимал, почему зовет именно Коврата. Однако когда он подъехал и встал перед ханом, не мог не порадовать себя уверенностью: только Коврат и способен осуществить то, что задумал, если это вообще можно осуществить.

– Видишь ту густо поросшую деревом лощину?

– Вижу.

– Ромеи, по всей видимости, не оседлали ее. Присмотрись за день и узнай, так ли это, или другую щель можно найди в их лагере. Ночью должен проникнуть той щелью, затаиться за спиной когорт и выведать, что происходит в лагере, какую силу имеют стратеги, поступает ли им помощь, куда идут те, которые поступают. Когда это узнаешь, узнаешь и все остальное: где ждать ромейского нападения, куда ударить, когда решимся ударить первыми.

Коврат сразу, как показалось хану, не колеблясь, согласился исполнить волю правителя. И его покладистость изрядно позабавила Завергана. Радовался каждой сотне, что отыскивалась все-таки и прибывала или обещала прибыть вслед за гонцом, и все смотрел и повелел, чтобы следили и другие. «И ромеи, – говорил, – умело владеют мечом, и еще ловчее коварством. Берегитесь его».

Кметы не теряли времени, укрепляли лагерь, ставили, где нужно было, стражу. Однако не прибегали к хану и не советовались с ханом. Все, что делали, делали на собственное усмотрение.

«Не беда, – утешал себя хан, отходя ко сну, – лишь бы делалось так, как надо».

Он поздно заснул, поэтому не был уверен, что спал. Казалось, только забылся, тут же разбудили.

– Хан – сказали таинственно, – Кметь Коврат желает видеть тебя.

Вскочил быстро, и, казалось, смахнул с себя остатки дремоты.

Была еще ночь, и то, что Коврат решился будить среди ночи, говорило все: он недаром ходил к ромеям. И все рассказанное превзошло всякие ожидания.

– Хан, – сказал он негромко, но возвышенно и твердо, – есть возможность завладеть ромейским лагерем и без излишней крови.

– Так малочисленно воинов?

– Нет. Числом их немало. Может, не столько, сколько нас, однако немало. Другое присмотрел я, будучи у ромеев: знаю, где предводитель лагеря, как подойти к ним и ударить внезапно. А возьмем предводителя, возьмем и весь лагерь.

Он был не так уж и красноречив, этот Коврат, зато смелости и решительности ему действительно было не занимать. Не просто знакомил своего правителя с тем, что вынес из разведки, уверял, уверял горячо: надо делать так и только так. А еще умел убеждать. Хан шел по следам его и видел тропку, которая выведет к палаткам, в которых покоятся ромейские предводители, видел, как отдаленны они от когорт, которые противостоят им, кутригурам, понимал, что это будет значить, когда кутригуры снимутся ночью и пойдут на ромеев, а от ромейских предводителей ни звука, ни отклика. Это может быть победой, и немалой.

– Ты уверен, что там, где прошло несколько вас, пройдут и десятки, даже сотня?

– Пройдет, хан, правда, только пешком. Задумался Заверган и все же ненадолго.

– А что будет, если кто-то оповестит ромейские когорты: предводители в беде, и те бросят против вас сотню всадников, а то и две? Успеете исчезнуть в оврагах и скрыться вместе с пленными предводителями, пока подойдут наши?

– А мы не будем прятаться. Мы ударим ромеям в спину и пойдем навстречу тем из наших, кто вломится в ромейский лагерь.

Хан не скрывал радости от того, что слышал из уст своего видока.

– Дело говоришь, Коврат. Ей-богу, дело! Вот только хватит ли на это сотни?

– Так возьмем больше, хотя бы три. Где пройдет сотня, там пройдут и все остальные.

И то, правда. Ночь вон, какая затяжная, такой ночью много можно успеть. Остается в одном определиться: кто поведет эти сотни? Поход достоин твердой руки хана, а хан и здесь нужен. Когда дойдет до ночного вторжения в ромейский лагерь, к удару, который должен сломать ромеев, хан должен быть здесь. Поэтому вести сотни за спину ромеям, кроме Коврата, некому.

Так и сказал:

– Поход этот нешуточный. Возьмешь его на себя?

– Если хан поручает, почему нет?

– На том и решим, – поспешил изречь Заверган и, как свидетельство своего удовлетворения согласием, протянул правую руку и доверчиво положил ее кмету на плечо.

На то, чтобы подумать и растолковать, кто, где и как будет действовать в этом походе, был дан день и половина ночи. А на сам поход отводилось самое короткое время. Так как полагались не столько на силу и знание, сколько на дерзость. А ее может позволить себе только тот, кто умеет быть и мужественным, и мудрым, и безоговорочно отважным.

Напоминал всем об этом, а будут ли такими, когда Коврат и его сотни подадут знак, не уверен. Врываться придется в ночь, по сути, вслепую, и ромеи могут оказаться не такими уж безопасными, как надеются. Откуда знать, как что будет на самом деле?

Впрочем, чего теперь колебаться и тревожить себя? Коврат пошел, возврата уже нет и быть не может. Так как ромеи отказались от переговоров, сеча неизбежна, и будет лучше, если он начнет ее именно так.

Тихо как в поселке и за поселком. Спят все или затаились? Ромеи, наверное, спят, чего должны не спать? Воины же его не должны бы. Там, куда ушел Коврат, вот-вот загорятся хижины, взметнется в небо тремя кострами огонь, а это и будет знак, что всех позовет на сечу.

Заверган встал с тщательно выстланного ему ложа и вышел из палатки. Стоит под звездами, прислушивается к окрестности. Наконец бросает пытливый взгляд на небо, ищет звезду, которая должна рассказать ему, долго ли ждать еще ожидаемого знака.

– Хан так и не заснул, наверное?

Оглянулся – позади палатки, у полупотухщего костра сидело несколько и среди них кметь, которому велено быть сегодня при хане и быть гонцом для всех его повелений.

– Если не уснул еще, то уже и не усну. Воз вон как круто опустил дышло, не так далеко то время, когда мир будет благословляться.

– И все же той звезды, которая благословляет мир, нет еще, хан.

– Да, так.

Постоял, размышляя, что делать дальше, и все-таки повернул туда, где тлел костер. Ему уступили место, позаботились, чтобы было легко и удобно сидеть и за ромейским лагерем следить.

– Хан, может, выпьет этот ромейский кумыс?

Посмотрел на кметя и потом спросил:

– Тот, что всего лишь греет кровь, или тот, что валит с ног?

Кметь смеется и тут же, не отходя от костра, достает баклажку с вином.

– Это, хан, из тех, что греет и веселит. Того, что валит с ног, при себе не имеем. Тот разве после победы употреблять, когда станем надолго.

Открывал баклажку и болтал, наливал в братницу – и снова болтал. А хан слушал эту не ко времени веселую беседу и не знал, как ему быть: поддержать кметя или накричать за несвоевременное веселье?

«Он не один такой, – остановился на мысли. – А так, если кметь счел возможным веселиться перед сечей, то воины тем более сочтут. Что если развеселятся до безумия и не поднимутся на сигнал?»

Хотел так, и сказать кметю и братницу подавали уже в руки. Собрался выпить и увидел этот момент: там, куда ушел Коврат, занялось, пугая небо, зарево.

Вскочил Заверган, встал на уровне, присмотрелся, волнуясь и радуясь одновременно.

– Пожалуй, наши подают знак?

И кметь, и воины его промолчали. А пока молчали, там, впереди, разгорелся второй, за ним и третий костер.

– Так и есть! – Хан просиял лицом и, переглянувшись с воинами, поднял братницу. – За победу, кутригуры!

Все остальное произошло без его повеления. По одну и по другую сторону от палатки, что была средоточием кутригурского лагеря послышались зычные голоса, угадывалась суета, и, пока хану подавали жеребца под седлом, меч, щит, все остальные доспехи, переполошилась темнота, в тихом до недавнего времени поселке послышался топот копыт, горячее дыхание людей и лошадей, не только ближний, но и удаленный гул потревоженной в сонной тишине земли.

Заверган выехал впереди сотен, которые выстраивались рядом, и поднял над собой меч.

– С обеих сторон от нас уже начали. Начнем и мы. Вперед, кутригуры! Навалом и только навалом!

Дальше не оглядывался, сколько их идет за ним и как идут. Одно знал: идут все. Ибо слышал, как сильно стонет земля под копытами, как норовят настигнуть его и никак не настигнет многоголосый конский храп, безудержный рев. Воистину нахлынули такой волной, которая придавала смелости, силы, энергии. А еще дерзости, той отчаянной дерзости, что ни знает сомнений, а также и меры.

Нe думал, как получится, что окажется, когда доскачет до ромейского лагеря. Рубиться будет, как всякий муж, но не ограничится этим, захочет посмотреть, что творится вокруг, хоть как-то повлиять на то, что будет происходить, – скакал в ночь и верил: не зря скачет. Неожиданное вторжение в ромейский лагерь, да еще такое стремительное, и еще ночью, не может не нагнать страху, а страх загоняет хваленый ромейский разум в пятки, заставит трепетать дух. Это – без сомнения, это – наверняка!

Когда это произошло: и беспрепятственно достигли лагеря, и вломились в лагерь, не до того было, чтобы брать на себя все и всех. Кричали испуганные вторжением люди, ржали раненные или смертельно пораженные кони, бурлило видимо и то, о чем мог только догадываться, побоище. Поэтому и не думал о рати, как-то и не вспомнил в той круговерти, что на его совести поход. Отражал мечом нацеленные в него копья, срубал головы опрометчивым и вскрывал щиты, вовремя подставленные осмотрительными, топтал жеребцом неистово и снова поднимал и опускал на чью-то шею меч, слышал предсмертные стоны и сам хрипел от ярости, избыточной в ретивом молодом теле.

Пер куда видел и остановился только тогда, когда увидел впереди ромеев, а кто-то из кутригуров изловчился и поджег приготовленный вечером хворост для костров – в одном, втором и третьем месте.

Огонь осветил поле битвы и сразу же представил хану неоспоримость его победы: кутригуры были повсюду, они запрудили собой ромейский лагерь, и если в лагере кто-то защищался еще, то защищал уже не лагерь – собственную жизнь.

– Хан! – подъехал косматый в овечьей шапке и овечьей шкуре через плечо всадник. – Кметь Фемаш велел сказать тебе: там, – показал в сторону, – ромеи обставились возами и не дают подступиться к ним, засыпают стрелами.

– Ну и что?

– Как быть с ними? Пока будем осаждать, и будем брать, другие опомнятся и пойдут против нас лавой.

– Скажи кметю, пусть окружит их сотней-другой и держит за возами. Всем остальным преследовать тех, кто отступает. Рубить или брать в плен – неважно, ибо победа была полной и для всех явной.

Только теперь заметил: сотня, которой велено быть при хане и оберегать хана, и быть гонцами повелений в битве, была при нем, и ждала, что он повелит, куда пошлет.

– Где Коврат? Он объявлялся еще?

– Не видели, хан.

– Велите первым, попавшимся на глаза, сотням, пусть идут навстречу Коврату и во чтобы-то ни стало, найдут его в этом круговороте. С ромейским лагерем и без них справимся.

Напрасно сокрушался хан Заверган, как править в предрассветной темноте битвой. Кто нуждался в его помощи, тот разыскивал и в круговороте побоища, все же остальные обходились и без хана. Всякий знал: там, где идет сеча, там и сосредоточение ромейских когорт. Будут побиты они или полонены, будет и победа. А рубиться хан не научит, этому должен научить каждого отец. И с правителем есть договор. У кутригуров давно повелось и поныне ведется: что ни род, то своя сотня, а сотня имеет кметя, а на место кметя, как и его помощников, кого-то ставит род. Выбирают не старейшего среди старейших. Старейшины там, в роде, стоят над всеми и повелевают всем. В сечу кметями посылают тех, у кого ясный взор и крепкое, наподобие стали, сердце, кто умеет держать в руках не только меч, но и сотни, видеть зорко и мыслить остро.

Здесь, в битве, умели рубиться, правда, не только кутригуры. Ромеи не лучше их были способны к этому. Пока те из них, на чью долю пришлось первыми встать против кутригурских рядов, падали, поверженные мечами или затоптанные конями, ближайшие к ним становились на место убитых и хоть как-то сдерживали ряды, остальные либо объединялись в манипулы и, прикрытые щитами, засыпали внедрившихся стрелами, разили из-за щитов копьями, или успевали добраться до лошадей и шли на кутригуров, как мечники. А с ромейскими мечниками не так просто справиться. Тогда и звали на помощь хана и тех, что были у него под рукой, сотни.

Заверган не только других посылал на выручку, сам тоже ходил во главе сотен. Ибо был муж сильный и величавый. И сердце было не с бугили. Поэтому и страшились его ромеи, рано или поздно расступались перед ним. А этого было уже достаточно, чтобы сплоченные для обороны самих себя и своей чести манипулы переставали быть сплоченной силой и разгромлены по одиночке теми, которые шли за ханом.

После одного из таких своевременных ударов на ромеев, настиг Завергана гонец и закричал, перекрывая звон мечей, шум сечи-резни:

– Хан! Коврат здесь! Имеет при себе двух ромейских стратегов. Спрашивает тебя: что делать с ними?

– Вот, так! – повернул к гонцу разгоряченное в бою лицо и не стал слушать, что скажет. – Веди к нему! – Приказал.

Коврата разыскал среди столпившихся воинов. Он стоял спешенный, слушал кого-то или повелел кому-то что-то, не успел понять. Да и не считал нужным. Соскочил, чуть ли не на ходу с жеребца, встал перед кавханом и теми, кто был с ним.

– Это правда?

– Правда, хан. Воины выполнили твою волю: ромейские стратеги в наших руках.

Он был веселый и довольный собой. Но не менее был доволен им и хан.

– Это наша самая наибольшая победа, Коврат. И твой подарок в ней знаменательный среди знаменательных.

Подумал и отстегнул кинжал, висевший у него на поясе. А отстегнув, решительно и доверительно передал Коврату.

– Бери, кавхан. Дарю в знак моей особой признательности и расположения к тебе. А теперь веди и показывай: где они, кто они, твои пленные.