Текст книги "Лихие лета Ойкумены"

Автор книги: Дмитрий Мищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)

XIII

И дулебы с древлянами, и поляне, и уличи не замедлили откликнуться на призыв князя Волота, прислали людей, чтобы составить всеантское посольство, прислали и подарки, а их должны преподнести в Константинополе императору, императрице, сенаторам, причастным к заключению договора. А сам Волот не чувствовал себя готовым отправиться в такой далекий путь и в таком важном для всей земли деле. Но неожиданная слабость, которую родила размолвка с Миловидой, надолго уложила его в ложе и подточили надежную еще силу. Отлежавшись, поборол бы ее и на ноги встал, спасибо ласкам Миловиды и хлопотам волхвов-баянов, а силы той, что была в теле, не чувствовал. Поэтому и не может остановиться на определенной мысли, какой путь выбрать, отправляясь в Константинополь: все-таки морем или сухопутьем? Кутригуры не будут, после переговоров с их ханом, преградой, пропустят посольство через свою землю. И Виталиан встретит достойно, уверен, даст сопровождение до самого Константинополя, доставит антов нетронутыми. Но, увы, это вон какой продолжительный и трудный путь. Все верхом и верхом. И шагом все время не будешь отправляться, все более рысью и вскачь. Морем было бы проще и надежнее, если бы море оказалось в это время действительно гостеприимным. Как одолеешь его в один и в другой конец, если взыграет? Не станет ли ему еще хуже, чем на суше? Когда-то хорошо переносил качку, однако это было давно, считай, тридцать лет назад. Теперь и князь Волот не тот, и сила не та. Такое ощущение, что и поспешить надо с посольством до ромеев и с заключением договора с ромеями. Не уверен, что через зиму сможет уже отправиться в далекое странствие.

И где же будет лучше? На каком из двух путешествий должен остановить свой выбор? Все-таки на морском? Пожалуй, что да. Там хоть немногое ожидает, что не застанет в море буря, а застанет, можно выйти на берег и переждать. Поэтому так и повелит послам из земель дружественных: оставляйте, братцы, коней в Черне, готовьте лодью, потому что будем отправляться Днестром, а там лиманом и морем.

Еще одно должен сделать до отъезда: поговорить как-нибудь с Миловидой. Сама не своя ходит с тех пор, как произошла его немощь, пожалуй, виновной чувствует себя, а заговорить о своей вине не посмела. Как может ехать в такой далекий путь и не успокоить ее, оставить при мысли, что все-таки виновата?

Оно, если вдуматься, то так и есть. Должна была спросить перед тем, как обращать дочерей к своей вере, отец их согласен на это, нужно ли это им? Самовольничала, а почему, не поймет. До сих пор за ней не водилось такого. Ставит веру и право каждого выбирать ее независимо от уз семейных, выше них? Право, что да.

Чтобы не пугать больше, чем напугана уже, как выдалась возможность, повелел примирительно:

– Оставляю вас надолго, Миловидка. Позови сыновей, девочек, побеседовать надо.

– И малых?

– Да.

Постояла, раздумывая, и тогда уже сказала:

– Радимко, Добролик и Светозар среди дружинников. Вероятно, к вечеру только прибудут.

– Так вечером и соберешь всех.

Уже произошло оно, его повеление, и Миловида пошла чувствуя в себе новые тревоги и старую печаль, поняла, догадывается, о чем речь. Понял и одумался. Зачем сказал так: и малых? Или для малых годится знать о том, что собрался рассказать взрослым? Впрочем, пусть уж будет, как есть. Беседа эта чем-то будет похожа на прощание, а попрощаться, отправляясь в такой далекий путь, должен со всеми.

И старшие, слишком, дочери, и маленькие, то ли сами по себе прониклись тревогами, то ли были научены уже материнским словом, – заходили в просторные хоромы, в которых отец их любил думу думать и принимать всех, кто прибегал к нему, желали ему благополучия и усаживались на скамейках, тихие и настороженные, видно было, что не знают чего ожидать. Только те, которые прибыли с поля, не хотели или не успели уподобиться другим. И старший – Радимко, и два средних – Добролик и Данко – зашли неуместно возбужденные и порывистые, даже после, как оглянулись, не угомонились. Только переглянувшись с матерью, сестрами, и отцом ждали, что им поведают.

– Я говорил уже маме вашей, – начал князь, – и вам это скажу: отправляюсь далеко и надолго. Хозяйкой и повелительницей всем в тереме и на столе оставляю мать Миловиду. Рать и дела ратные возлагаю на Стодорка и Власта. Будьте послушны им и старайтесь в том, что будут велеть вам. Тебе Радимко, и вам, дочери мои, – посмотрел в ту сторону, где сидели Злата с Миленой, – еще одно будет повеление: как старшие, держитесь мамы и помогайте маме. Ну, а вы, – обратился к маленьким, – всегда были у нас добронравными отрочатами, думаю, такими и будете?

– Будем, отче, – твердо пообещал старший из всей троицы – Светозар. – Возвращайтесь здоровым от тех ромеев, о нас не имейте беспокойства в голове, и тревог в сердце. Будет, как сейчас, благостно и пригоже.

– Спаси бог за уверенность. А теперь ступайте, мы еще посидим здесь со старшими и с мамой. Малыши подошли, поцеловали отцу руку на прощание и двинулись друг за другом к порогу. Светозар тоже с ними. И тогда уже, как проводил всех, задержался у двери и сказал, преодолевая смущение:

– У меня просьба, отче.

– Говори.

– Как будете у ромеев, купите там перегудницу, а то и гусли самые лучшие.

Князь долго и пристально смотрел на него.

– Тебе дали мы с мамой имя Светозар, надеясь, ездой ты станешь ведущей звездой для всей Тиверии, украшением рати тиверской, а ты все на сопели играешь, о гуслях мечтаешь.

– Ибо любы они мне.

– Ну, ну, – князь ему. – Пусть будет так. Веселись, пока молод, гуслями. Куплю, если там, у ромеев, есть такие. Как по мне, они у славян лишь известны.

– Он весьма хорошо поет, отче, – сказала Милана, когда отрок закрыл за собой дверь. – И на дуде, сопели выдает такое, что не всякий сыграет.

– Ничем другим не забавляется, – похвасталась и Злата, – Лишь играет и играет, особенно там, в Соколиной Веже. Пойдет на поле или на опушку, ляжет уединенный и наигрывает на все лады. Я не раз подбиралась и слышала.

Князь слушал их внимательно и задумчиво. Когда успокоился, сказал:

– Каждому своя радость. Вот только подходит ли она княжескому сыну. – ну, и велел уже – Пока молод, пусть радуется. Подрастет – поумнеет. Я вот почему оставил вас, – перевел на другое. – Невеселые думы осаждают меня перед походом этим. А может, и дурные предчувствия – кто знает. Поэтому хочу поговорить с вами.

Дочери не знали, о чем пойдет речь, смотрели, настороженно, и ждали. А Миловида сразу потупила взор и покрылась румянцем.

– Может, пусть отроки идут к себе, – посоветовала и посмотрела умоляюще на мужа.

– Нет, пусть слышат и знают. Речь пойдет, дети мои, о том, как жить вам в дальнейшем и какого берега держаться. Вы знаете, народ ваш исконно молится своим богам, тем, что являются живущими на острове Буяне и шлют оттуда благодать свою на всех верующих в них и являющихся верными им, имеет эту веру тварь земная и злаки земные, а еще – медоносные дожди на землю-плодоносицу. С того живем, на то уповаем и будем уповать. Вы же, – посмотрел на дочерей, – почему-то отреклись или имеете намерение отречься от них. Хотел бы знать: кто надоумил вас, и что побудило к тому? Пусть мать ваша Миловида верит во Христа – у нее были на то свои причины. А что вас заставило отречься от своих богов, уповать на Христа?

– Мы не отказались, отче, – не переставала смотреть на него и удивляться Милана.

– Как – не отреклись? Будто я не видел, как вы молились.

Дочка хотела сказать что-то и споткнулась на слове.

– Молились, однако, не отказались. Мы всего лишь просили Христа, чтобы заступился. Разве не знаете: мать Миловида, поэтому и уверовала в него, что не наши боги, а Христос снизошел на ее мольбы усердные и отвел в последний момент жертвенный нож, спас вас для нее.

– Пустое говоришь! – рассердился Волот. – Мою судьбу определил жребий, правдивее – воля Хорса ясноликого. Неужели забыли, что мать ваша принесена ему в жертву? Как можно не помнить этого и уповать на другого, чужого нашим родам бога? Неужели не знаете: боги не простят вам отступничества, а народ тиверский тем более. Пока я – князь и есть среди вас, будет делать вид, что ничего не видит и не знает, а не станет меня, покарает за отступничество, и тяжелой карой. Слышала, Миловида, что говорю?

Как сидела, не поднимая глаз, так и оставалась сидеть.

– Господь сказал, – сказала тихо, – кто не способен верить, тот не способен и терпеть. Верь мне – и вытерпишь.

Не встал, объятый пламенем гнева, и не повысил, как подобало бы мужу и князю, голос. Смотрел только на жену свою дольше и пристальнее, чем до сих пор.

«Вон как обернулось то, что благоговел перед ней и позволял ромеям возить ей образы святых, их письмена. Научилась тем письменам и еще сильнее уверовала».

– Я слабею перед тобой в силе, жена моя, – сказал вслух, – поэтому не могу быть строгим с тобой, как и гневным на тебя, а сказать скажу: это мои дети, и должно быть так, как я предпочитаю. На их долю и без того много выпало.

– Разве я вынуждаю их? Скажи, Милана, и ты, Злата?

– Знаю, – не стал слушать дочерей. – Принуждать не принуждаешь, и побудить байками о Христе побуждаешь. А тем внушаешь и веру в него. И письменам для этого научила, чтобы читали те байки.

– Я, княже, всего лишь добра им хочу.

– Не вижу этого.

– Выслушай и увидишь. Ты вон, какой век прожил и между людей бывал немало. Наверное, знаешься же с ними.

– Ну и что?

– Неужели не удостоверился: в горе-безлетье одно является лекарством и одно утешение – поиск истины.

– Она, думаешь, в вере Христовой?

– Не говорю так, однако не говорю и нет. Сам подумай: что делает людей алчными, а затем и подлыми? Только одно: жажда насыщения, величия, славы. А что делает их гордыми? Да то же, что и алчными. Одно только горе-безлетье заставляет людей шевелить мозгами, становиться добрыми и мудрыми людьми. Ничто другое. Волот, только оно. Так же, как доброта делает людей щедрыми, а щедрость душевная – поистине великими. Могла ли я встать твоим дочерям на пути и не допустить их к письменам – истокам познания, когда видела: они стремятся познать себя?

– Думаешь, это будет для них утешение и спасение?

– Да. Не смотри так и не подумай, муж мой, будто я предпочитаю, чтобы дочери твои во имя познания истины и дальше жили в безлетьи. Одного хочу: чтобы узнали себя, раз случилось так, что спознались с безлетьем. «Я не сверну ее уже с этого пути, – остановился на мысли Волот. – Как же у нас будет и что будет?»

Подумал и потом изрек свои мысли вслух:

– Знать себя не мешает, изменять только не надо. Как по мне, ты должна об ином позаботиться моя жена: чтобы и Злата, и Милана нашли себе мужей достойных и любящих. Вот и будет это лучшее, что ты можешь сделать для них.

Миловида не противоречила, однако и соглашаться не спешила.

XIV

Товар лангобардский и фуры с зерном прибыли в Скифию вместе с послами от короля Альбоина.

– Король наш – сказали они, – шлет предводителю племени аваров кагану Баяну желаемую живность и хотел бы иметь взамен за нее не только твердое слово, но и подписанный папирус о совместном походе против гепидов, как и сам поход.

Баян удосужился на кое-какую благодарность за живность, и когда дошло до соглашения, не спешил подписывать его.

– Гепиды находятся под защитой империи, – засомневался вслух. – Выступить против них – означает выступить против ромеев, поссориться с ними.

Послы лангобардские переглянулись между собой и потом изрекли свое удивление:

– Разве каган не знал об этом? Или он и без того не находился в ссоре с ромеями?

Не хотелось выдавать себя, однако и не мог не посмотреть в этот момент на Кандиха. «Это как же понимать?» – спрашивали его глаза.

И Кандих не замедлил объяснить.

– Король Альбоин, как и послы его, не менее возмущены клятвопреступлением ромейского императора еще до тебя, повелитель наш, чем мы, твои подданные. Они знают, как повел Юстин Младший с послами нашими в Константинополе, и готовы объединиться с нами в силе ратной не только против гепидов, а и против ромеев.

«О, Небо! – еле сдерживал себя, чтобы не разразиться гневом, Баян. – Что он говорит? Кто ему позволял вести в лангобардами дело о походе против ромеев?…»

– Король наш, – встали на помощь Кандиху лангобарды, – велел передать тебе, повелитель аваров: когда мы уничтожим гепидов, как силу и ромейскую опору на Дунае, нам никто не помешает тогда пойти общим походом не только во Фракию или Македонию, – под сам Константинополь. Объединимся с соседней Скифией и сплотим силу, против которой не устоит вся Ромейская империя с ее палатийскими когортами. То и будет она, месть за все: клятвопреступление, вечный смех и вечные обиды. Довольно терпеть! Пусть торжествует воля обездоленных и опозорившихся!

Упоминание об опозорившихся третирует одну и порождает в сердце другую волну: возмездия-мести. Лангобарды правду говорят: по соседству с ними и их Паннонией бурлит неугомонный славянский люд. Если его прибрать к рукам и пустить в империю, можно затопить ее всю, по крайней мере, до моря.

Тем не менее, у Баяна хватает ума и терпения не выдавать себя всего и сразу.

– Наши первородные мысли были, – говорит послам, – выделить в помощь королю лишь отдельные турмы. Раз король Альбоин имеет такие, как слышу здесь, намерения, есть потребность идти всем.

– Истину говоришь. Король тоже так мыслит. Зачем половинить? Приходи и садись всем родом своим в земле Гепидской. Сдвоенная сила наша и сила скифов, живущих среди нас, даст нам возможность твердо стоять на Дунае, ходить оттуда, куда захотим и когда захотим.

Это было бы то, что надо, и все же каган не спешил говорить: согласен:

– Земля, что у гепидов, богата?

– О, да.

– А сами гепиды? Что найдем у них, когда придем?

– В обиде не будешь, предводитель. Король говорил уже тебе: Сирмий и все его сокровища – твои.

– Этого мало. На коней, стада коров, овец богата земля?

– Этим в основном и богаты, с этого и живут гепиды. Как и все. Хлеб еще сеют.

– Тогда в соглашении между нами должно быть и такое: все, что добудут авары у гепидов мечом, будет за аварами, что добудут лангобарды, будет принадлежать лангобардам. Если на все это будет согласие, я подпишу папирус и за два-три дня двинусь на средний Дунай.

Теперь послы лангобардские не спешили говорить: согласны.

Поглядывали на кагана грустными глазами и отмалчивались.

– Не кажется ли кагану, что он слишком мало оставляет нам? Король иначе мыслил: аварам после победы будет земля гепидская, нам – то, что добудем у гепидов.

– А сама победа над гепидами? Разве этого мало? Не мне же – вам она нужна.

Спрашивать, кроме самих себя, было некого. И послы, помявшись, сказали:

– Хорошо.

Когда все, о чем договаривались, было записано на папирусе и кагану оставалось поставить под соглашением между двумя сторонами отпечаток большого пальца, взглянул на послов любознательным взглядом и потом спросил:

– Турмы ваши, скажем, сразу же пойдут на гепидов. А где оставим роды свои, все, что имеем пожитки? На чьей земле найдем им убежище?

– Право, на нашей. Это само собой разумеется, достойный.

– Возможно. А все же будет лучше, если и это запишем на папирусе.

Послы не противоречили, но от себя добавили: пока будет длиться поход.

О том, что лангобарды отправились с посольством к аварам, может, и стало для кого-то известным. Было их немало – две сотни, и отправлялись не раз – дважды, кто-то мог приметить и пустить слух по земле Ромейской. А как случилось, что этот слух обогнал аваров и успел всполошить ромеев, да так ловко, что когорты императора оказались в Сирмии и Сингидуне раньше аварских турм, это, вероятно, лишь Небу известно. Были где-то поблизости и опередили хана с его турмами или про лангобардские переговоры и о прибытии узнали гепиды и прибегли за помощью к императору?

Как бы там ни было, в раздор на Дунае вмешалась сила, которую нельзя не принимать в счет. Вмешательство это меняло все и менял не на лучшее. Баян залег от этой оказии в наскоро разбитой для него палатке, как медведь в берлоге, и не решался показываться королю лангобардов на глаза, король лангобардов отсиживался в своем тереме-дворце в стольном граде Норик и тоже не решался идти на разговор с Баяном.

Один так себе мыслил. Ромеи – не кровные мне, рано или поздно должен с ними сразиться. Но было бы лучше, правда лучше, если бы сеча с императорскими когортами произошла уже после того, как осяду на земле Гепидской, и почувствую себя властелином на ней, и заимею союзников надежных – и короля франков, и лангобардов и славян-склавинов или, как именуют их лангобарды, скифов. Без этого союза и без таких крепостей на Саве и Дунае, как Сирмия, Сингидун, о победе глупо думать. Что же сделать, раз так обернулось? Отсиживаться и ждать или обойти Сирмию, Сингидун и прибрать к рукам всю остальную Гепидскую землю?

Короля Альбоина беспокоило другое. Император много сказал тем, кто обсел обе гепидские крепости – и Сирмию, и Сингидун. Очень возможно, что скажет еще больше, когда он, Альбоин, объединится с обрами и поднимет меч на гепидов. А впрочем, как можно не пойти теперь, когда позвал аваров, когда эти авары пришли и затопили собой всю Паннонию? Если бы только и лангобардов, в жилищах и на ниве поблизости от жилищ. Балки, овраги обсажены аварскими палатками и кибитками, пастбища, пустыри – их скотом. Пока потребляют то, что имели, и то, что дали им, полбеды. А что будет, когда нечего будет вкушать? Они не станут церемониться, полезут на поле, в жилища и будут брать все, что можно будет взять. А это прямой путь к раздору.

Нет, теперь уж, что будет, то будет, а идти против гепидов должен. Ромеям тоже тяжело, двадцать лет уже воюют, и, пожалуй, не скоро перестанут воевать с персами. А если так, дальше Сирмии и Сингидуна могут и не пойти.

Однако почему молчит каган? Ни сам не идет, ни послов своих не присылает. Считает, что он, король лангобардов, обманул его, пообещав Сирмию, и теперь находится в гневе или всего лишь отдыхает после изнурительного пути?

– Что гепиды? – интересовался у тех, кто прибывал с рубежей.

– Утешились тем, что имеют поддержку от самого императора, и взбодрились. Одни пьют с ромеями вино, другие собираются на рубежах, даже делают ночные вылазки. На лагеря не решаются нападать, а между лагерями шныряют ночью, грабят народ, жгут жилища.

– Делайте то же самое и сведите меня с каганом. Хочу видеть его у себя и поговорить.

Придворным не впервые слышать такое – знают, как свести короля с высоким гостем. Лучший способ – пир, по-королевски занятный и обильный. Но когда бароны Альбоина предстали перед Баяном и пригласили, раскланявшись, на королевскую охоту, где объяснили, высокому гостю будет и вольготно и отрадно, каган, на удивление баронов, не обнаружил умиления и не высказал своего приветливого согласия. Как сидел сосредоточенно-суровым, так и остался сидеть.

– Скажите моему ратному собрату королю Альбоину, что каган аварского племени не имеет на это время. Он не затем так далеко вел турмы, чтобы забавляться охотой. Одни есть и будут, пока не усладит себя победой, мысли: как повергнуть супостатов наших, гепидами именуемых.

– Король рад будет услышать это.

– Если рад, пусть придет ко мне и услышит. Так и скажите: предпочитаю видеть его и говорить. Бароны обалдели.

– Достойный, – решился и сказал один, – Король Альбоин первый пригласил тебя в гости. Ты кровно обидишь его, если откажешься и не придешь.

– Разве до обид и охоты, когда речь идет о ратном походе?

– Гепиды никуда не убегут, с гепидами успеем еще поквитаться. Если не хочешь участвовать в охоте, приди в гости, поделись с нами приветливым словом, теплом сердца. Так велят наши обычаи, негоже сторониться их.

Баян не привык к тому, чтобы ему противоречили, но сейчас не чувствовал почему-то злобы.

– Скажите королю, – сказал, наконец, – в гости приду. Однако один, без мужей. И король тоже должен быть один. Время не терпит и задуманное нами дело тоже. Мы должны совмещать пир с делом, а дело с пиром.

Договорились не трогать ромеев в крепостях, также и не считаться с их присутствием, пойти сдвоенной силой – аваров и лангобардов – в землю Гепидскую и прекратить существование гепидов, королевство которых в Подунавье. Чтобы не выдавать себя и своих намерений, соединенную силу двух племен объединяли дальше от земли Гепидской. На это не надо было недели, два-три дня и лангобардские тысячи и турмы аварские стояли готовые к походу, ждали только повеления. А его не было и не было. Это многих удивляло, даже среди приближенных. Догадывались, даже уверены были: что-то затеяли их предводители, а что, только им, пожалуй, и известно.

Удивленные, всегда далеки от истины. Эти тоже не близко были около нее. Впрочем, не так уж и далеко. О договоренности предводителей обеих ратей знали еще некоторые, но тех осведомленных не было сейчас, ни в лагерях короля Альбоина, ни среди турм Баяна. Предводители послали их тайными осведомителями в землю Гепидскую; одних – к ромеям и тем, что веселятся вместе с ромеями в Сирмии и Сингидуне, других – к самим гепидам. На этом настоял и этого добился каган Баян: пока не узнают до мельчайших подробностей, сколько в крепостях ромеев, что думают по поводу раздора между гепидами и лангобардами ромеи, где стоят, сколько имеют под рукой, а сколько в дальних селениях воинов гепидов, где, наконец, находится ныне король их Кунимунд, – похода против гепидов не будут начинать.

Поэтому отсиживались теперь и ждали и прикидывали в мыслях, какими путями пойдут, какую силу бросят против тех гепидов, что стоят лагерем поблизости, какую – в глубинные районы земли Гепидской.

Когда осведомители прибыли, а подслушанное и увиденное оказалось достаточно полезно, король первый поспешил к кагану и встал перед каганом в его великоханской палатке.

– Пора, союзник. Труби в рог, бей в тимпаны, клич свои турмы в поход. Король Кунимунд все еще радуется императорской помощи и делит с предводителями ромейских когорт веселое застолье; воины гепидские, те, что стоят лагерем на рубежах своей земли, проникнуты тем, что и король, чувствуя себя в благополучии, и не медлят иметь от благополучия нужные выгоды. Настало время поднять всю нашу силу и бросить на них, как договаривались: с пересечением сил накрыть всю землю Гепидскую.

– У меня другие сведения, Альбоин.

– Какие?

– Не удержался я, послал вслед тем, кого ты послал, выведывателей своих. На днях они привели несколько гепидов, среди них и предводителя турмов гепидов. Он, как и твои послухи, утверждает: гепиды уверены, что покровительство ромеев удержит от вторжения лангобардов и аваров. Поэтому благоденствуют. Сам того не подозревая, пленник высказал, что у них на ближайшей неделе большой праздник. Это правда?

– Да, так…

– Если так, то мы позволим им отпраздновать его, однако и только. Сразу же, после праздника, когда они сладко будут спать от хмеля, пустим на них всю свою силу и в один день станем обладателями Гепидской земли, да и самих гепидов.

Королю не пришлись по сердцу эти промедления хана. «Именует себя вон, каким храбрым, – говорили его глаза, – а эту храбрость свою не спешит проявлять, под пятой держит. Не отменил случайно намерения? Не пошел ли лисьим блудом, ставши турмами при Дунае?» Сердцем чувствовал: с этим ханом или каганом надо быть осторожным и еще раз осторожным.

– До того праздника целая неделя, – сказал робко. – А за эту неделю всего можно ожидать.

– Чего – всего?

– Хотя бы и новых ромейских когорт.

– Не будет их. Империи нужны крепости, больше ничего ей не надо.

– Как знать… Впрочем, пусть будет по-твоему. Неделя – не вечность, неделю можно и переждать.

Над Дунаем и далеко за Дунаем сладко покоилась усыпленная за ночь тишина. Над Дунаем и в ближних к нему зарослях тянулись долами густые, похожие на разлитое молоко туманы, а в тех туманах сонно возвышались изнемогшие летней негой деревья, спали покоренные сном и тишиной птицы. Только филины и их сородич – зловеще не дремали, гнездясь по дуплам-укрытиям и время от времени перекликались: пу-гу, пу-гу или перелетали и кричали надрывно: кни-кни-кни-кви! Право, видели и знали: не на охоту отправился люд вокруг. Вон сколько его по оврагам и урочищам, на долинах и ложбинах. Строгих и молчаливых, молчаливо-сосредоточенных. Как и кони, что при людях. Разве от таких ждет кого-то услада? Таких ли не зовут на помощь зловещих из зловещих? Воистину собратья они. Всполошились вон, вспугнутые кем-то, вскочили на коней, прут и прут ложбинами к реке. Даже холодная, в это время, вода не останавливает их. Ехали, пока ехалось, твердью, не стало под ногами тверди – пошли вплавь. Ряды за рядами, турмы за турмами. Похоже, что задумали запрудить собой Дунай. Одни исчезают в тумане, будто действительно поглощаются рекой, другие не обращают внимания на это, идут вслед за поглощенными, на место ушедших. И все – молчаливо, ни на что, не сетуя, ни на кого не жалуясь. Как тут не кричать «пугу» и не возноситься духом, чувствуя зловещее?

А противоположный берег молчал. Ничем не проявлял себя тогда, когда подошли и двинулись в Дунай аварские турмы, лангобардские тысячи, молчал и после, когда те турмы и тысячи выходили из Дуная и заполнили собой долины, рощи и урочища по другую сторону реки. Потому что и произошло так, как и предполагал, Баян: спали захмелевшие гепиды, им не до тревог было.

Первыми не пробудились от сна сторожевые в подунайских башнях, за сторожевыми – те, что спали в сладком хмелю по соседству с Дунаем селище, а уже потом не миновала кара за беспечность и лагерь. Обры умели вторгаться в ряды супостатов своих стремительно, и умели тихо проникать. Спешивались неподалеку от лагеря, обступали сонных гепидов и, напав тучей, резали подряд и на выбор, на выбор и подряд – кому как ложилось на сердце.

На спящих не у каждого поднимается рука – от крови спящих даже бывалых тошнит. Но чего не сделаешь сообща. Вон сколько собралось их, пришедших взять верх над гепидами, и спешат теперь, гонимые желанием, как и страхом. Разве в такой многолюдной резне пресытишься ремеслом татей и удержишься от татьбы? Занес меч раз, занес второй и должен уступить место тому, кто напирает сзади. Если тех, кто напирает, тьма, то, где здесь до колебаний и где до тошноты? Подчиняется один с другим силе водоворота человеческого, захватывается водоворотом и не понимает, что творит. Зато после, когда лагерь залили кровью и убедились: теперь у гепидов не будет силы, способной выйти против аваров, не считали нужным скрывать свое место в победе, представляли себя всем и, по возможности, громче.

Турмы аварские не перли, как водится у других, сплошной лавой. Шли на пересечение и терзали землю Гепидскую на куски. Чтобы видели гепиды и уверены были: супостат повсюду, от него нет спасения, не будет и пощады.

Ее и правда не было. Гудела земля под ударами тысяч и тысяч копыт, гудело потревоженное стоном безжалостно битой земли небо, а в недавно чистом, вымытом росами воздухе зависала темными шлейфами пыль. Как бы оповещала всех: идет непреодолимая сила, единственное спасение от нее – сдаться на милость победителей, поступиться всем, что имеешь.

Но кому хочется уступать хижину, защищающую от непогоды, имущество, что есть в хижине, а тем более утешение-жену, таких юных и таких беззащитных перед безлетьем детей? Все это было до сих пор благодатью, пусть и какой-то, все же судьбой. Так и собирались, кто мог еще собраться, в отряды, объединялись в силу. Мизерной она была против объединенных сил обров и лангобардов? Да, так. Если король не выстоял со своими тысячами, где же выстоять им, сотням. И все же стояли до поры до времени. Уже потом где-то сметались лавиной и терялись в лавине, а все, что поддавалось огню, занималось огнем, в чем была нужда у супостатов или всего лишь только забава, бралось супостатами. Мужей вязали и берегли особо, юных жен и девиц также особняком. Только стариков и малых не брали в плен. Если сами не подворачивались под стрелы и мечи, оставляли в хижинах.

Плач и стон шел на недавно праздничной и веселой от праздничных забав земле. И тянулись дымы, ревел трубным голосом непоеный и недоеный скот, ржали кобылицы, потерявшие жеребят, а еще пуще – брошенные на произвол судьбы жеребята. Авары, как и лангобарды, не обращали внимания на это. У них одна забота – ломиться в глубинные районы Гепидской земли, дробить и рубить силу гепидскую.

Когда кагану доложили однажды: король Кунимунд оставил своих воинов и укрылся за стенами Сирмии, наверняка знал уже: поход завершен, можно чувствовать себя победителем. Однако турмам не сказал этого. Собрал под свою руку наиближайших и повел к стенам захваченной ромеями крепости.

– Выдайте нам короля Кунимунда! – потребовал через нарочитых.

Турмы играли тем временем под стенами и говорили им: «Послушайтесь, или и с вами это будет».

Но ромеи не устрашились их.

– Король Кунимунд и его герцоги находятся под защитой императора, – сказали. – К нему и шлите посольство.

Баян хотел настоять на своем, но вовремя опомнился и успокоил себя. Надо ли заходить так далеко? Взятием Сирмии начнется поход против империи. А это слишком будет. Стоит подождать, что скажет император о его вторжении в земли гепидов, и о заселении в Подунавье. Если все это сойдет с рук, еще спросит у тех, кто засел в Сирмии и Сингидуне, где король и почему не выдали ему короля поверженных им гепидов.