Текст книги "Лихие лета Ойкумены"

Автор книги: Дмитрий Мищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц)

XV

Теперь он знал, что сделает, чтобы вернуть себе переданную отцом и приобретенную за Дунаем славу: пока в родах горят ненавистью сердца, пока сам он пылает жаждой мести, поведет кутригуров за Широкую реку, а уж, как поведет, поступит так, чтобы не только земля, небо пылало огнем. Кметы отойдут там сердцем, а уйдут – вновь станут покорными и благосклонными к хану, готовыми слушать всякое, что сойдет с уст, повеление.

С чего начнет? Созовет всех и покажет кобылицу, на которой вернулась Каломель, или утаит ее возвращение до поры до времени, ограничится тем, что скажет: «Я исполнил вашу волю, пора мою выполнить»? Пожалуй, так: сперва позовет всех в поход и утешит местью, а потом, как утешатся и будут чувствительны к чужой беде, приведет их на место, где похоронил свою жену, и скажет им: «Если же Каломель и мертвой вернулась к нам, она не виновата. Слышишь, род мой любимый, воздай должное ей хоть после смерти, если не сумел воздать при жизни»: Гонцы его не медлили гнать лошадей в степь, и кметы тоже не замедлили откликнуться на клич хана. Прибыли с мужами, отроками, даже старцев прихватили, – всех, кого еще мог выделить род, кто был способен отомстить за совершенные обиды роду. Видя это, Заверган не стал уединяться с кметями и советоваться-увещевать кметей. Выехал в сопровождении начальных мужей, заранее умолкли сразу рати, и обратился к ним с речью:

– Кутригуры! Вольные сыны вольной степи! К вам будет мое слово. Все вы знаете, какой славой покрыли себя наши воины за Дунаем и какую пользу имели бы с того, если бы не злые соседи. Не только богатую добычу, сытую землю получили бы, ту, что открыла бы нам путь в царство изобилия и благодати. Но, увы, случилось непредвиденное: утигуры воспользовались отсутствием храбрых из нас и вломились, как коварные тати, в нашу землю. Ушли за дымом стойбища, упали мертвыми или взяты в позорный плен родичи ваши, не стало истоков достатка в кутригурских родах – табунов лошадей, стад коров, стад овец. Нас оставили голыми и голодными, кутригуры, нанесли непоправимый урон! Деды и прадеды такого не прощали. Никому и никогда! Что скажете вы, потомки их? Склоните перед бедствиями головы и будете ждать удобного случая или соберетесь с силой и поквитаетесь с татями, именуемыми утигурами?

– Чего будем ждать? Нет! Пока горячие раны, пока горит жаждой мести кровь, веди, хан, на утигуров. Наказание и смерть им! Наказание и смерть!

– Сейчас самое время! – силился перекричать тысячи. – В степях давно окотились и успели попастись на приволье овцы, растелились коровы, ожеребились кобылицы, их, утигурские, и те, что взяли у нас. Созрела и засеяна утигурами нива. Поэтому и говорю: самое время. Стада овец, табуны сгоним до Широкой реки и переправим на свою сторону, поля и стойбища пустим за дымом. Удобней случая отомстить не будет. А сила у нас есть, жажды мести родам кутригурским, думаю, не надо занимать.

– Да, так! Веди, хан, на утигуров, и пусть торжествует месть!

– Пусть торжествует месть!

Они сдержали данное хану слово. Шли, как и за Дунай, десятью тысячами, хотя переправлялись и не вместе – в трех местах. А уж как переправились через Широкую реку, разбились на сотни и пошли рядами по всей Утигурии. Жгли, как обещали, поля, жгли и стойбища, захватывали отары овец, табуны лошадей, стада коров и гнали к Широкой реке. Не было, конечно, пощады и утигурам, особенно тем, которые попадали под руку первыми. Рубили головы и приговаривали: «Это за наши раны, это за нашу кровь!» Набросали более молодым арканы на шеи и снова приговаривали: «Будете, подлые предатели, рабами, если не захотели быть родичами и добрыми соседями».

Тем, что стояли стойбищами над Широкой рекой или пасли стада коров у реки, досталось больше, но, все же, досталось не всем. На это они, утигуры, и жили на рубежах, чтобы знать, как действовать, когда вторгаются тати, а когда – нацелены на поголовное истребление супостаты. Поскакали гонцы в свои, поскакали и в соседние стойбища, а из соседних – еще в соседние; стойбища снимались, с чем могли сняться, и бежали в степь, дождались ночи и издали видели по степи: жгли огонь на башнях, палили прошлогоднее или позапрошлогоднее сено, все, что поддавалось огню. И кутригуры тем самым напоминали о себе. Костры их кары-мести шли не только по земле, достигали неба и говорили тем на кого не посягнули еще: идет страшная расплата-погибель. Так и случилось то, что не раз уже было. Единый до сих пор род без чьего либо понуждения делился на два: те, которые могли держать в руках мечи и луки, собирались в десятки, а десятки – в сотни и спешили навстречу незваным соседям, которые стали отныне супостатами, те, которые могли только управлять лошадьми и давать среди родичей какой-никакой строй, отходили к Белой реке и сразу же, не дожидаясь чьего-либо согласия, переправлялись за реку. Потому что знали: если супостат вторгается в их землю с захода солнца, далее западного берега реки Белой не пойдет, если с восхода солнца – дальше восточного берега не пойдет. На противоположной стороне уже стоял хан с воинами, а у хана с супостатом будет не тот разговор, что с испуганными стойбищанами, даже если они объединены в сотни и стоят между убегающими родичами и супостатом с чужого края, как прикрытие. Случалось, конечно, всякое. Стойбищ между Белой и Широкой рекой вон сколько. Одни вводили в заблуждение кутригуров и достигали спасительного берега, другим кутригуры пересекали к нему путь, и тогда никто не мог встать на помощь. Днем носились по степи всадники – в один, во второй и третий конец, останавливались на минуту у извилины или могилы, присматривались к окрестности и снова гнали, как безумные, лошадей, настигали беглецов или рубились с прикрытием, ночью горело все, что брал огонь. Наказанная, как и те, что ждали кары, земля довольно-таки ощутимо чувствовала ее на себе и взывала к небу о помощи. Там ревом – непоеный или недоенный скот, там – криком умирающих или тех, что скрестили мечи не на жизнь – на смерть.

Хан Сандил – муж пожилой и воин более опытный, чем Заверган. Не ужасался, слыша крики напуганных, и не отчаивался, слыша отчаявшихся. Одно знал: спрашивал всякого, кто прибыл из-за Белой реки, где кутригуры, сколько кутригуров, что делают с их родами и их скотом те, кто хозяйничает уже на разоренной земле, и кто – брошены в передние ряды, и тут же звал кметов, стоявших во главе тысяч, и приказывал, куда кому отправляться, что делать отправлявшимся.

Кто понимал в ратном деле, тому нетрудно было наблюдать: хан знает, что делает. Пусть немного там, за Белой рекой, сотен, пусть рассеяны они, все же способны ощутимо потрепать супостата и этим сбить с толку. А сбитого с толку Завергана легче заманить в ловушку и накрыть в ловушке. На что он надеется, этот задорный зятек? На те недобитые тысячи, которые привел из-за Дуная? Видит Небо, совсем потерял разум от злости. Но, у него же, Сандила, чуть ли не вдвое больше их! Должен бы знать, прежде чем идти на утигуров, должен знать, хлопец, что утигуры не одиноки. На их стороне Византия, а с кем Византия, с тем и соседние обры. Все предусмотрено, Заверган, на все есть договоренность с той же Византией, именем императора византийского. Достаточно обратиться с челобитной – и обры будут тут как тут. Но он, Сандил, не уповает на чью-то помощь, он и сам справится с кутригурами. А справится и приберет к рукам – иначе и заговорит с ними, своими хитроумными соседями.

– Хан! – объявился один, объявился и второй гонец. – Кутригуры, которые держали путь на верхние истоки нашей реки, круто свернули на юг, похоже, идут на соединение с самим Заверганом.

– А те, что шли ближе к морю, где?

– Передние сотни вышли на Овечий Брод, похоже, будто ждут всех остальных.

Хан радостно покачивает головой.

– Минавр! – зовет одного из мужей. – Бери свою тысячу и не дай тем, что выйдут к Овечьему Броду, перейти Белую. Когда захотят соединиться с Заверганом, тоже встань на пути и не пускай к Завергану.

– Всего лишь тысячу даешь, батя?

– Там есть уже сотни, возьми их под свою руку, как и тех, что переправятся с противоположного берега или с бьющимися неподалеку от Брода на противоположном берегу. С ними, думаю, справишься с обязанностью, которую возлагаю на тебя.

Подумал, решаясь или взвешивая что-то в мыслях, и уже спустя добавил, обращаясь к другому мужу:

– Те две-три тысячи, что идут с севера, поручаю тебе, Благой. Бери тридцать сотен всадников, переправляйся через Белую и сделай все, чтобы остановить их или разгромить – это уже как получится. Одного не позволяю – дать им хоть какую-то возможность объединиться с ханом кутригуров. Ну, а хана я возьму на себя.

… Ржали пришпоренные или испуганные сечей кони, звенели, высекая искры, мечи, пусть иногда, все же слышались ревностные гехканья тех, которые сдабривали удары меча словом. Неслышно было только крика убитых и пораженных в сечи. Одни не успевали уронить его, другие бессильны были перекричать шум битвы, особенно голоса угроз и проклятий, на них не скупились как утигуры, так и кутригуры. Ненависть шла на ненависть, гнев – на гнев. И не было места для удержу, как не было его и для пощады. Потому сошлись не на жизнь – на смерть. Сердца кутригуров жаждали мести за совершенное надругательство, утигуров же допекала дерзость кутригуров, казалось, поверженных уже, и поверженных в прах. Так и сцепились и закружились в громадной, чуть приметной глазу, котловине между Широкой и Белой рекой, а сцепившись, не опускали уже мечей и не жалели стрел. Яростно налетали друг на друга, как и сотня на сотню, звенели мечами о мечи, падали, убитые или пораненные, коням под ноги, вырывались из круговерти уцелевшие, и снова все завертелось.

– Смерть продажным и конокрадам! – кричал кто-то из Завергановых тысяч, собрав вокруг себя рассеянных сечей воинов, вел их туда, где видел, что труднее его родичам – кутригурам.

– Смерть татям-убийцам! – подхватывал его клич другой, и там, где он слышался, усиливался звон мечей, теснее становились кутригурские ряды, не просто напирали – мощно вламывались в утигурские и заставляли их отступать или расступаться.

Котловина гуще и гуще покрывалась трупами, и лошадям все тяжелее и тяжелее повиноваться воле живых и не наступать на убитых. И все же они умудрялись делать это. И перли, что было мочи, вперед – перескакивали, и становились, сдерживаемые, на дыбы и выгарцовывали на двоих – не касаясь, и вертелись, понукаемые удилами и уколотые шпорами, в поединке – обходили. Храпели только и настораживали уши, бросали во все стороны пеной и ржали так надрывно и сильно, что у того, кто заносил над ними меч, вздрагивала рука и оказывала супостату возможность выиграть вожделенный миг.

Сандил не становился, подобно Завергану, во главе тысяч и не шел на битву вместе с тысячами. Восседал в седле и следил за битвой, которая бурлила в котловине. Ибо не терял веры, ибо был уверен: победа рано, или поздно будет на его стороне. Что те тысячи, которые должны были подойти в решающий момент к Завергану и встать на помощь Завергану, все-таки не подойдут: ибо они заслонили путь, и надежно, а под рукой у него, хана Сандила, чуть ли не вдвое больше воинов, чем у Завергана. Одно смущало, собственно, не так смущало, как вызывало нетерпение: сеча идет с самого утра, а победы нет и нет. Почему так и долго ли это продлится?

– Скачи на поле боя, – обратился к первому, кто оказался под рукой, – и узнай, как долго они позволят кутригурам топтать нашу землю? Не пора ли им податься прочь?

Первый гонец вернулся и сказал:

– Терпение, достойный. Еще немного – и побегут. Второй был более сдержан:

– Большую ярость имеют на нас кутригуры, так прут, как звери, или же стоят насмерть.

«А вы?» – хотел крикнуть Сандил, но его предупредили:

– Хан Заверган напоминал своим на поле боя: «Кутригур! Если ты не убил трех утигуров, считай, что ты не отомстил за кровь и слезы кровных». Они и стараются. Наших, хан, вдвое, если не втрое ложится больше, чем их.

«Так? – похолодел Сандил. – Ну, погодите же». Он повернулся, чтобы сказать то, что задумал, исполнителям своей воли, и замечает вдруг: на северные рубежи котловины, где бились его с Заверганом силы, выскочили всадники. Схватились и остановились почему-то, присматриваются к потасовке, которая происходила долом.

«Благой? – воспрянул духом Сандил. – О, радость! Неужели успел справиться с кутригурами? Впрочем, к чему эти сомнения?»

– Утигуры! – повернулся к стоявшим позади. – Нам пришла помощь. Кметь Благой разгромил татей палящих стойбища в северных землях, и стоит он, ждет нашего повеления. Кличьте тысячи верных и вперед, на кутригуров. Добыча ваша и вся Кутригурия с победой ваша!

Сандил обнажил, наконец, меч и пошел в передних рядах. Это взбодрило утигуров, придало им ратной смелости.

– Хан с нами, – кричали, – и Небо за нас! Слышали, Благой тоже подошел. Смерть свинопасам! Наказание и смерть!

Бились и не оглядывались, пока кто-то из утигуров не заметил и не крикнул крайним, а те – в вихрящуюся круговерть битвы:

– Обры! Это не Благой, то обры обступают нас! Разят всех подряд, утигуров и кутригуров!

Соединенные недавно смертельными узами супостаты раскатились, как испуганные волком стада, и скучились особняком, а скучившись, силятся сдержать обров, наседавших со всех сторон и, вероятно, не одной тысячей.

– Круговая порука! – слышен громкий голос кутригурского хана. – Уходите на закат и защищайтесь со всех сторон!

Мужам, как воинам кутригурских родов, видно, не впервые оказываться в такой, как эта, ловушке. Пробивали себе путь к Широкой реке, однако не забывали и о тех, кто наседал на них со всех сторон. Словно сбитая воедино лавина, катились котловиной и не позволяли супостатам разъединить их.

Куда делись утигуры, не оглядывались. Только тогда уже, как обры второй раз и надежно закрыли им путь в свою землю и, наконец, выехали вперед и посоветовали не лить напрасно крови, они остановились и увидели: утигуры удостоены той же чести.

– Мы шли не к обрам! – встал перед посланцами из супротивных рядов Заверган. – Чего им от нас надо?

– Если ты и есть хан кутригуров, – ответили ему, – иди к нашему правителю, он скажет, что надо.

– Хан не пойдет, – поспешили возразить те из кметей, которые были при Завергане. – На разговор, если он необходим и неизбежен, может пойти кто-то из его мужей, таких же ведающих и надежных, как и хан.

Обры не разозлились на это.

– Жаль, если так, – сказали рассудительно. – Баян предпочел бы иметь беседу только с ханом. Если есть страх и недоверие – добавили после некоторого молчания, – пришлем заложников, тоже мужей ведающих.

И сомневались, и досадовали, и гневались, не зная на кого, когда остались без свидетелей, а что-то отраднее, нежели то, что велели им, придумать не могли. Обров, сами видели, тысячи и тысячи, прорваться сквозь их ряды, нечего и надеяться. А если так, другого выхода нет: не кому-то другому, Завергану придется идти на зов Баяна и встать перед ханом Баяном.

Пошел не один, в сопровождении двух кметей и четырех отроков. Да идти пришлось не какое-нибудь поприще, – чуть не все десять преодолели, пока добрались до палатки хана Баяна. Однако не это удивляло и возмущало всех: когда приблизились и остановились, возле палатки стоял и ждал приглашения правителя обров, хан Сандил.

– Старый шакал! – стиснул зубы хан кутригуров. – Что ты наделал? Какую узду накинул своей татьбой на роды наши!

Сандил взглянул исподлобья, видно, собирался ответить Завергану должным образом, и не успел собраться с мыслями, из шатра вышел тот, кому велено было передать правителям враждующих соседей, чтобы заходили уже и становились перед глазами повелителя великого племени аваров, именуемого в степях антского приморья, обрами.

Пришлось перенести объяснение между собой на удобное время.

Хан не один был в палатке. По правую руку от него сидели три мужа, по левую – жены (также три), без сомнения – жены самого Баяна. Другие два мужа ютились у ног хана и значительно ниже, чем восседал хан и его сторонники.

Как убедились позже, это были толмачи.

Годами Баян был не намного старше Завергана. С виду, хоть и сурового аж слишком, но ему можно дать не больше тридцати. Однако муж при теле, как и при силе, конечно. По телосложению его, по длинным и толстым рукам, не трудно убедиться: когда поднимется, достигнет чуть ли не самого верха в палатке.

Делает вид только, что гневается, на самом деле вон какой довольный. Поэтому и вырядился, вероятно, в праздничное, поэтому и волосы заплел в новые ленты. Как же, так легко, без малейших потерь и усилий покорил две рати, послушными поставил перед собой правителей двух племен. Двух и одним заходом!

Что скажет, когда заговорит?

– Хану племени утигуров, как и хану племени кутригуров, – услышали, наконец, его голос, – не приходится, слишком, сердиться на меня и мои турмы.

Подождал, пока толмачи вложили в уши обоих ханов сказанное, и уже потом добавил:

– Легионы мои вынуждены были вмешаться в битву между вами, ибо видели: вы не разойдетесь, пока не истребите друг друга до конца. А это не нужно ни вам, ни женам и родам вашим, как не надо и той обязанности, которая возлагается на всех нас волей Неба.

Первый решился возразить Заверган.

– Мы не просили об этом хана, как и его турмы. У нас свои обиды на утигуров, и никакая другая обязанность не может заставить кутригурские роды забыть о них.

– Знаю. И все же надо забыть.

– Утигуры нарушили обычай предков: будучи нашими кровными и имея договор на мир и согласие, воспользовались отсутствием кутригурских воинов и пошли в их землю с татьбой, пролили кровь наших родов, связали беззащитных и отвели их на сарацинские торги. За такое расплачиваются кровью и только кровью!

– За все вместе хан Сандил расплатится золотом – тем, что взял с ромеев за удар по своим сродникам в спину и тем, что выручил на торгах по распродаже тех же сородичей.

Сандил вытаращил от удивления или от страха глаза, вероятно, намеревался возражать, и в этот момент взревел, как раненный бык, Заверган и лишенный брони, бросился на хана утигуров с голыми руками.

– Проклятый шакал! Задушу, как полоза!

– Стой! – Баян поднял руку, и этого было достаточно, чтобы на хана кутригуров бросилось сразу четыре обрина. А с четырьмя даже Завергану, молодому и сильному, невозможно было справиться: – Усните себе: отныне вы мои данники. За преступления и проступки чьи-то наказываю только я, за то, что буду защищать вас от меча и надругательства других, вы будете платить дань. Если согласны на это, кладите к ногам покорность и будьте свободны, если нет, идите к своим воинам и готовьте их к сече. Я и мои легионы будем брать это право мечом.

Ханы стояли молчаливые и понурые. О том, чтобы собрать сейчас воинов и организовать их в силу, способную биться с обрами, тем более сообща с соседями, нечего и думать. А в одиночку ни утигурам, ни кутригурам не одолеть обров.

Рассудительным, как и подобает старшему, оказался хан Сандил. Сделал, осилив немощь, шаг-другой вперед и уткнулся Баяну в ноги. Что-то бормотал себе под нос, а Заверган тупо смотрел на это и отмалчивался.

– Я тогда только явлю смирение, – поднял, наконец, на Баяна глаза, – когда узнаю, сколько золота возьму с хана утигуров.

– Треть того, что взял от ромеев – тридцать тысяч золотых солидов. Еще тридцать пойдет на наш стол, остальное – ему. Ну, а сколько хан Сандил выручил за распродажу родичей твоих, он сам, думаю, скажет.

XVI

В конце этого лета, на большом собрании начальных мужей всех трех племен хан Сандил передал Завергану все, что принадлежало ему и его племени, как наказание за татьбу, а ранней осенью обры перешли через Широкую реку и затопили кутригурскую землю как по одну, так и по другую сторону Онгула повозками своими, лошадями, стадами коров, овец. Хоть как-то успокоенный взысканной с утигуров дани, народ удивился этому чуду и поспешил прибегнуть к своему хану: как понимать это нашествие, надолго ли это?

Заверган сам толком не знал, как надолго, но, все же, старался успокоить рода: пусть потеснятся на время. Обры идут за Дунай. Когда починят с антами и обеспечат надежные переправы, к зиме оставят их землю. Наконец, кутригурам самим следует подумать, оставаться или не оставаться в ней. Давно ибо стремились сесть на задунайских землях. Это ли не благоприятная возможность. Вместе с обрами, и перейдут эту полноводную реку, и сядут за рекой. После, такого случая может и не быть.

– После – да, однако, есть ли необходимость уповать на эту? – кметь, что подвергал сомнению намерения Завергана, не прятался за других, выступил вперед и стал ждать, что скажет хан.

– Говорю же, давно стремились к этому.

– Стремились тогда, когда были свободным, никому не подвластным племенем. А какая есть необходимость идти за Дунай сейчас, вместе с обрами? Чтобы быть конюхами у них?

Заверган не сразу нашелся, что сказать. «И это правда, – думал про себя. – Но есть ли необходимость оглашать ее при всех?»

– Я не неволю вас, – старался быть и угодным кметям, и не очень душевным, – не говорю: пойдем – и все. Однако раз такое желание было и сейчас, знаю, есть, почему бы не подумать и не решиться подумавши.

Кметы заспорили. Одни говорили: только бы пойти и сесть, там увидят, кто у кого конюхом будет, другие размахивали кулаками и кричали: нет и нет! Это удобный случай оторваться от обров. Не воспользоваться им – глупость и только.

Заверган только улыбался, слыша это.

«Пусть поспорят, – не стал сдерживать. – Пусть умом дойдут, как быть. То, что произойдет в эту осень, может совершенно по-другому решить судьбу кутригуров».

И он не ошибся. Обры не остались между Широкой рекой и Онгулом, пошли дальше Онгула и остановились лишь перед Днестром и лиманом. Тем не менее, они не забыли, что кутригуры и утигуры – их конюхи. Как только в степи спал зной, а солнце заметнее и заметнее стало клониться к небосводу, каган пригласил на Куяльник, где стояла теперь его великоханская палатка, всех видных мужей и среди них хана Завергана и хана Сандила.

– Император Юстиниан, – сказал он не без удовольствия, – милостиво приглашает всех нас, аваров, утигуров и кутригуров, сесть в его землях и стать второй Длинной стеной против славян – как антов, так и склавинов. Хотел бы услышать от своих мужей, от ханов утигуров и кутригуров, как относятся они к этому, согласятся на приглашение императора сами и согласятся ли их рода?

Обры заметно оживились, видно, они ждали этого приглашения, как переселение в ромейские земли.

– Император лишь поселяет нас у себя, – спросили, – а будет ли платить нам за сторожевую службу на рубежах?

– А как же, будет и платить.

– Сколько?

– Сказал, не обидит, – слукавил Баян, явно не желая называть при утигурах и кутригурах определенную императором сумму.

Сандил, как самый опытный, понял это и решился сказать свое слово.

– Хан утигуров должен сперва поговорить с родами своими. Как скажут рода, так и будет.

– Я тоже хочу поговорить, – не стал медлить с речью-ответом и Заверган, и сразу же передумал и добавил: – Хотя почти уверен: кутригуры согласятся на переселение. Они давно облюбовали себе там землю-кормилицу и предпочитают сесть на нее.

Баян довольно кивнул.

– Земля там богата. Я так мыслю: именно там, за Дунаем, мы найдем, наконец, себе пристанище и сядем не на год – на века.

Он расщедрился на слова, и, может, как никогда прежде. Каган сказал, где сядут, перейдя Дунай, какие выгоды получат от этого, какие – от службы в богатой Византии, а Заверган слушал эти речи и про себя думал: «Знаем, какие щедрые бывают на обещания те, кому позарез нужны чьи-то мечи. Посмотрим, как споет ромейский император, когда придет время расплачиваться за пролитую на его рубежах кровь».

Про себя хан Кутригурии так решил: сейчас будет соглашаться с Баяном, будет изображать, будто покорный ему, а дойдет до переселения, иначе сделает. Разве только обрам разрешено быть хитрыми змеями? Кутригуры тоже способны на это. А так, может, и способнее, чем обры.

Сновали вперед мысли, тешил себя ими, пока Баян не заговорил о другом и не оборвал их внезапно.

– Отныне, – сказал, – и, может, навеки злейшими врагами нашими будут славяне, и прежде анты. Они могут встать нам на пути, когда будем идти за Дунай, и уж наверняка не захотят мириться с нами, когда мы сядем за Дунаем. Заметьте, не кто-то другой – мы пересечем им путь в благодатную Мезию и в еще более благодатную Фракию. Земли те будут яблоком раздора между нами, таким видимо существенным, что о каком-то примирении и думать нечего. Поэтому повелеваю: поход свой за Дунай начнем с нанесения ощутимого удара по антам. Ты Сумбат, – обратился он к одному из главных своих мужей, – пойдешь вместе с ханом утигуров на уличей, ты Ател, объединишь лучшие из лучших турм, бери под руку турмы кутригуров и веди эту соединенную силу на тиверцев. Где-где, а в Подунавье анты должны быть разгромлены и отброшены от реки. Только это и позволит нам спокойно переправиться на противоположную сторону, а переправившись, еще быть сытыми.

Все храбрились, видно, сильно были уверены в победе и незаурядно довольны тому, что есть такая надежда: взять у антов все, что можно взять мечом и копьем, отделиться от них широкой, как море, рекой, и там, за рекой, чувствовать себя сытыми и довольными от сытости. Только Завергана не радовало обещание Баяна. Слышал, что говорил-повелевал, и не верил тому, что слышал. Неужели это действительно произойдет: он, гостил недавно у князя Волота, был так обласкан князем и вознагражден за обещание жить в мире и без зла, и дал вон какую возможность – сходить без всякого урона и любой преграды за Дунай, – неужели он поведет теперь тысячи на тиверцев и их князя? Это же самый, что ни на есть, позор, это, если хотите знать, наиподлейшая измена!