Текст книги "Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Щедрость сердца. Том VII"

Автор книги: Дмитрий Быстролетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

Христа молча умылся, надел бушлат, непромокайку и колпак и вместе с Андрюшкой и Женькой поднял паруса. Судно легло на курс, благо ветер был ровный, южный, как раз такой, как надо. Лица трех эстонцев вытянулись за стеклами иллюминаторов, пьянчуги мертвецки стали, а трое отважных, почти не отдыхая, повели судно к советским берегам наискосок через Черное море.

Воздух похолодал. По черным волнам пополз молочный туман. Выбиваясь из сил, три человека по очереди несли вахту, готовили пищу и били в колокол.

На третьи сутки туман рассеялся. Где-то недалеко, на низком берегу, светились огоньки. Судно вошло на небольшой рейд и отдало якорь. И мгновенно все трое уснули.

Их разбудил громкий топот ног на палубе. Грохнула крышка люка, в лица уткнулись черные дула винтовок. Веселый голос заорал по-русски:

– Сдавайтесь, белые гады!

Переход кончился: все удалось как нельзя лучше!

Глава 5

Бидоны разрублены топором и поставлены рядом с бочкой питьевой воды, которую бойцы мигом доставили с берега. Каждый красноармеец по очереди черпает полкружки спирта и полкружки воды, пьет, крякает, утирает рукавом старенькой шинели колючие усы и малиновый от холода нос и степенно отходит в сторону. А тем временем писарь штаба Железной латышской дивизии отстукивает благодарность командования Женьке и Андрюшке за привод в Евпаторию из-за границы исправного и очень нужного судна и за передачу трудовому народу столь ценного груза – чая и сахара. Довольны все, даже капитан Казе: его хотели расстрелять, но боцман, ставший теперь комиссаром судна, и Андрюшка – председатель судового комитета, отстояли старика, и впоследствии это сыграло в их жизни большую роль. А пока перевели судно в Севастополь.

Зима началась по тем местам лютая. Город замер. По опустевшим улицам ветер мел сухой снег, да бродили рослые дяди в барских шубах и с чубами навыпуск. Из карманов у них торчали рукоятки маузеров: это махновцы срочно помирились с победителями, чтобы вовремя поспеть к дележу добычи. Но их приняли холодно, грабеж не состоялся, и махновцы исчезли. Начался голод, недостаток в пище отчасти восполнялся концертами, которыми руководил Собинов. Слушатели сидели в шинелях и шапках. Голодные, скрюченные от холода артисты еле шевелились на сцене. Вместо стареньких билетерш у дверей стояли вооруженные до зубов матросы. Все это было необыкновенно, и виденное откладывалось в памяти без осмысливания: думать было некогда. Но позже, когда в Праге Андрюшка превратился в Андрея Александровича, память выдала ему ценнейшие документы пережитого, а опыт помог их осмыслить и понять.

Покидая Крым, белые увели с собой все суда, державшиеся на плаву, а те, что не смогли увести, – взорвали. «Эг-лон» оказался первым и пока единственным судном, способным выполнять приказы, и потому был взят в распоряжение ЧК. Команде объявили о задании большой политической важности, щедро снабдили трофейным горючим и отправили в Одессу с группой начальников-чекистов. Подняв алый флаг, «Эглон» первым проложил морской путь между освобожденным Севастополем и Одессой. Так неожиданно для себя в конце ноября 1920 года Андрей Манин поступил на работу в органы государственной безопасности.

По прибытии командиру (Женьке) и председателю судового комитета (Андрюшке) изложили сущность задания: в Одессе принять на борт чекистов, двух мужчин и двух женщин, привести судно в образцовое состояние в отношении мореходности, затем вернуться в Севастополь с указанными четырьмя товарищами и принять на борт чрезвычайно важный груз – чемоданчик с драгоценностями. В срочном порядке людей и груз доставить ночью к болгарскому побережью близ Варны, согласно точным указаниям, и сдать их болгарам, которые прибудут с берега на шлюпке. После чего вернуться в Севастополь и ждать новых указаний. Если же шхуна нарвется на пограничную службу, следует объяснить, что судно было задержано кемалистами, от которых удалось спастись бегством.

Ремонтных материалов в одесском портовом управлении не оказалось. Дело затягивалось сверх всяких плановых наметок, а выходить в море без ремонта чекисты считали рискованным, потому что болгарские товарищи могли не прибыть на встречу в назначенное время, и в таком случае судну пришлось бы неопределенно долго крейсировать в открытом море, между тем как наступил период зимних штормов.

Наконец материалы и мастеровые нашлись, и вместе с ними на судно явились двое молодых мужчин лет по тридцать пять, с военной выправкой, один – высокий, смуглый, Константин Эдуардович Северский, второй – коренастый рыжеватый блондин, Степан Карлович Сурнин, говорившим с легким латышским акцентом, и их жены – красивые женщины, щеголявшие институтскими манерами. Все четверо свободно говорили по-немецки и неплохо по-французски и по-английски. Товарищ Сурнин, поговорив с командой, заявил, что будет ежедневно давать уроки политграмоты, а Андрея назначает своим помощником по части хранения книг. Ледяной пресной воды на судне хватало, но мыла не было совсем, и Андрюшка не удивился, когда одна из женщин сказала о нем другой по-французски:

– Мне нравится этот молодой негр, у него совершенно европейские черты лица!

Снялись вечером под новый, двадцать первый год, в тихую, но очень морозную погоду. Одесский залив замерз, и шхуна превратилась в ледокол: она с трудом пробивала себе путь в ледяной пустыне, оставляя позади себя широкий черный след воды. Часов в одиннадцать взошла полная луна, и город с потушенными огнями и низкие берега исчезли в сиреневой мгле. «Эглон» остался один в сиянии морозной ночи. Лед был сравнительно тонок – пальца в три толщиной, но конца ледяного поля не было видно. Судно из осторожности шло самым тихим ходом, и Андрюшка прилег на койку вздремнуть, потому что его ожидала «собачья» вахта – с 24 до 4 часов.

Иззябший, голодный и давно не мывшийся парень вдруг затосковал. Захотелось давно забытого уюта, тепла, спокойного расслабления духа и тела. Андрюшка стал вспоминать такие счастливые часы своей жизни. О доме он никогда не думал – мать, а тем более жестокая тетушка Варвара с тремя гувернантками, теперь вспоминались как персонажи детских сказок. Андрюшке казалось, что жизнь его началась только с пристрелочного выстрела немецкой подводной лодки. Или с мгновения, когда он навел мушку своей винтовки на выцветшую гимнастерку бандита и нажал на спусковой крючок. Но и в этой ужасной жизни все-таки бывали часы уюта и полного блаженного расслабления.

Коку на судне полагается самая плохая койка, и в переборке на уровне Андрюшкиной груди находилось четырехугольное отверстие для вентиляции и обозрения трюма на случай пожара. Так как «Эглон» возил преимущественно пищевые товары, то крыс в трюме развелось превеликое множество, и, бывало, перед сном, лежа голым на койке в жаркий летний вечер, Андрюшка с закрытыми глазами считал, сколько крыс пробежит через его грудь в трюм и сколько обратно. Когтистые лапки приятно щекотали тело, это была единственная ласка, на которую он мог рассчитывать, и мокрые хвосты, быстро волочившиеся то туда, то обратно, создавали ощущение покоя. Досчитав до ста, он засыпал, успокоенный после рабочего дня, и в такие вечера спал, не видя во сне полные любви и скорби лучезарные глаза молодой матери, глядевшие на него из-под зеленой воды.

Но теперь было не то – Одесса, мороз.

В нетопленном кубрике было холодно, лед хрустел и трещал совсем близко, за переборкой, и Андрей не спал, когда внизу под полом что-то заскреблось, точно пытаясь выбраться наружу. Он поднял голову и взглянул вниз как раз в тот момент, когда закрытый деревянной крышкой люк в пространстве между полом и килем корабля вдруг зашевелился, как бы напрягся и вдруг с шумом поднялся дыбом, а снизу в кубрик вместе с ледяной морской водой бросились мокрые крысы и поплыли старые сапоги и прочая рвань, сунутая под пол матросами по лени и халатности.

Едва Андрей успел обуться на босу ногу, как где-то на палубе возникло движение, разом зазвучали взволнованные голоса, и он явственно расслышал:

– Тонем! Тонем!

Сомнений быть не могло: «Эглон» шел ко дну…

Луна стояла уже в зените, и казалось, что все было пронизано ее мертвенным голубым сиянием. На обледенелой палубе толклись команда и пассажиры, а кругом простиралось искрящееся голубое ледяное поле с темной полоской чистой воды по горизонту. Но судно тонуло и добраться до горизонта уже не могло. Обе хорошенькие женщины, растрепанные и дикие, визжали и не думали о близкой гибели, потому что были полностью заняты мокрыми крысами, которые семьями лезли на палубу из трюма и сейчас же замерзали. Вся палуба была покрыта ледяными комочками, из которых торчали голые хвосты. Капитан, перегнувшись через борт, разговаривал с боцманом, сидевшим на якорях. Выяснилось, что корабль резал лед одними и теми же досками справа и слева от форштевня, доски прогнулись внутрь, и вода хлынула в пространство между наружной и внутренней обшивкой, оттуда проникла в трюм и стала медленно наполнять его, выгоняя на палубу все живое. По мере наполнения трюма скорость погружения судна увеличивалась.

Команда принялась за работу: на пробоины завели куски брезента и прижали его к бортам канатами. Скорость погружения замедлилась. Команда выстроилась в ряд и передавала из рук в руки ведра с водой, почерпнутой в трюме, выливая ее за борт. Ведра немедленно обледенели и стали очень тяжелыми, емкость их уменьшалась.

Прошел час, другой, третий, а положение не улучшалось. «Эглон» тонул медленно, но верно. Дело кончилось бы плохо, если бы не счастливый случай: их увидел портовый буксир «Мировая революция», возвращавшийся в Одессу с маяка на Тендерской косе, куда он отвез новогодние подарки.

С буксира в трюм завели толстую трубу, насос заработал на полный ход, и «Эглон» словно выпрыгнул из ледяного месива. Тем временем команда подвела под шхуну два толстых буксирных троса, и обледенелый «Эглон» был принайтовлен к борту буксира. Потерпевшие аварию получили по стакану самогона и повалились спать под веселые крики и песни спасителей.

Но приказ ЧК никто не отменял. Двадцать четыре часа не прекращались ремонтные работы, и через сутки в море вышел небольшой караван судов: впереди готовил проход буксир, сзади шла шхуна. За кромкой льда «Мировая революция» дала прощальный гудок, и «Эглон», кренясь и пеня волны, взял курс на Варну, чтобы прибыть к месту встречи следующей ночью.

Ночь оказалась удобной для операции: на берегу праздновали Новый год; то там, то сям в небо взлетали ракеты. Шхуна точно в 3:00 вышла на траверз двух береговых створов и легла в дрейф. В 3:05 черное небо над берегом прорезала зеленая ракета и в 3:10 – другая. Все шло по плану. На палубе, волнуясь, собрались четверо чекистов – двое мужчин и две женщины. Между ними стоял тяжелый черный саквояж весьма мирного вида, который был доставлен на судно большим нарядом матросов под командой одетых в черные кожаные куртки чекистов с маузерами у колен. Это была нелегальная политическая литература для белых. К величайшему удивлению команды, а особенно Андрея, оба комиссара облачились в форму офицеров деникинской армии с полковничьими погонами. Пожимая на прощание руку Андрею, Степан Карлович улыбнулся:

– О самом главном я с тобой не успел поговорить. Ну, ничего, встретимся – закончим разговор!

– Где встретимся? – растерявшись, едва успел произнести Андрей. – Что у нас главное?

Но из темноты уже показалась шлюпка встречавших, и Северский по-турецки начал слова пароля:

– Сен тюркче белюрсен?

Со шлюпки крикнули по-болгарски:

– Кончай, Северский! Здесь недалеко пограничный катер! Садитесь, а шхуна пусть поворачивает в открытое море. И зажгите огни!

Чекисты со своим саквояжем и женами пересели в шлюпку, и она исчезла во тьме.

– Огней не зажигать! – крикнул Женька. – Рулевой, курс ост, через полчаса норд-норд-ост! Поднять все паруса!

У штурвала стоял Андрей, рядом с ним молча сосал трубочку капитан Казе. Матросы шарахнулись к снастям, чтобы выполнять команду, как вдруг турок Селим рванулся к Женьке и вцепился ему в горло:

– Кепек! Урус! Русская собака! Я хочу домой! В Турцию!

И сразу же татарин Коча и оба моториста, высунувшиеся из машинного отделения, поддержали Селима:

– В Турцию! В Турцию!

Женька сделал ошибку: вместо того чтобы сначала свалить Селима ударом кулака, он полез правой рукой в карман за пистолетом, учитывая, очевидно, что кулаками со всеми не справиться. Селим дал ему подножку, и оба покатились по палубе, Андрей хотел кинуться на помощь, но резкие порывы ветра опасно накренили шхуну, терять управление было нельзя: катер пограничников был близко. А капитан продолжал молча и безучастно курить. Это была решающая минута. Неожиданно, бросив снасти, на помощь Женьке кинулся Христа. Он уже ухватил за шиворот Селима и стал отрывать его от Женьки, уже Женька уперся локтями и пятками в палубу и выскользнул из-под навалившегося на него турка, как татарин Коча схватил одну из тяжелых рем-бовок, которыми вращают барабан при поднятии якоря, и ударил Христу по голове. В свисте ветра между снастями стон раненого не был слышен: Христа просто разжал руки и отвалился в сторону. Коча бросился на поднимавшегося Женьку, но по мачтам и палубе скользнул белый луч небольшого прожектора, и голоса за бортом закричали по-болгарски:

– Эй вы, на шхуне! Почему шляетесь без огней?

Исход борьбы был решен. Через неделю «Эглон» отшвартовался на набережной у Сели-базара и высадил нескольких пассажиров-болгар, видимо, спекулянтов.

Глава 6

Капитан Казе никого не выдал, но списал на берег Андрея и Женьку как зачинщиков. Расставание было коротким:

– Просцайте, мальциски! – Казе крепко пожал увольняемым руки, и оба они влились в миллионную армию безработных города.

Женька купил на толчке краденый американский паспорт, через месяц в Нью-Орлеане обменял его на другой, настоящий, в Сан-Франциско окончил морское училище и стал Джином Эдемсом, бравым капитаном американского торгового флота.

Судьба Андрея сложилась иначе. Боясь оторваться от России, он остался в фантастическом городе, которого уже нет на земном шаре, – в Константинополе времен союзнической оккупации, в городе, переполненном греческими, армянскими и русскими беженцами. Этот город ужасов сгинул после того, как под восторженные крики: «Яшасын, Мустафа Кемал-паша! Чок яша!» – турки на плечах внесли туда первых триста солдат-освободителей, когда поработители позорно бежали, когда железной метлой хозяева очистили свой дом и переименовали его в Стамбул.

Но о Константинополе, где Андрей едва не умер с голоду, стоит сказать несколько слов: живых очевидцев тех далеких дней, ставших уделом истории, осталось не так уж много…

Живописнейший, тысячу раз воспетый и проклятый город длинной полосой тянется вдоль пролива и разделен двумя параллельными Босфору улицами – верхней, Парой, и нижней, Галатой. Пэра – это светлый мир банков, посольств, богатых магазинов и нарядной публики. Галата – торговая портовая часть с шумной многоязычной толпой моряков, докеров, воров и проституток. Между нижним и верхним городом тянутся ступенчатые улицы и переулки, где прячутся разврат и уголовщина. Каждый вечер с американских, английских, французских и итальянских военных судов на берег высаживаются тысячи моряков и морских пехотинцев – сытых и здоровых молодых людей, у которых карманы лопаются от денег. Эти бездельники жаждут удовольствий, и город, где всё продается и покупается, предлагает им самый широкий выбор. За доллар можно ваксой разных цветов почистить лицо бывшего врангелевского офицера, за два – напоить его пивом и заставить с дерева мочиться на головы прохожих, за три – провести ночь в притоне с тараканьими бегами, за пять – попасть в «гарем турецкого паши», где нагие жены белых офицеров картинно возлежали на коврах и предлагали опий или гашиш. Предлагалось все, что спрашивалось и покупалось. А за полдоллара юркие проводники из бывших петербургских пажей и правоведов вели матросов и солдат на Тартуш – в обширный квартал публичных домов и опасных вертепов. Опасных потому, что счастливцам, которые там много выигрывали, при выходе всаживали нож в спину, забирали деньги, а труп швыряли в потоки мочи и помоев, струившиеся по обеим сторонам мостовых-лестниц. Эти ступенчатые спуски нелегко себе представить. На мокрых зловонных ступенях лежат тысячи беженцев, копошатся дети, умирают больные и старые. Умерших волочат вниз, на Галату, и подбрасывают там так, чтобы утром труп заметил и убрал патруль английской полиции. Над лежащими беженцами пышно вьются по стенам виноград и цветы-вьюнки, розовые и голубые. На уровне второго этажа, откуда на улицу выливают нечистоты и сбрасывают мусор, с одной стороны на другую протянуты веревки или перекинуты шесты. По ним вьются цветы, с них между сохнущим бельем свешиваются роскошные гроздья винограда и гирлянды разноцветных электрических лампочек вперемежку с пестрыми флажками всех стран мира. Это – неимоверно цветистый, колышащийся на ветру потолок, под которым полутемно, сыро и смрадно. Справа и слева – только публичные дома. Их окна длинны, как витрины, они без стекол, но с подоконниками, на которых голые женщины аккуратно разложили груди разного цвета и всевозможных размеров и веса: каждый прохожий может выбрать себе товар на ощупь. Все женщины одновременно кричат на разных языках, рекламируя достоинства своего товара. В довершение турецкие городские власти для увеселения иностранцев посылают сюда шарманщиков: носильщик, сгорбившись от натуги, со стоном волочит на спине, подпирая плечи костылями, мощное сооружение вроде церковного органа, рабочий в поте лица покручивает ручку, и чудовищная шарманка изрыгает дикие звуки, похожие на оглушительный рев тысячи ишаков. Все в целом – совершенное безумие, сыпнотифозный бред: скачущая по ступенькам пестрая и пьяная толпа, качающиеся разноцветные лампочки, невероятная смесь звуков и запахов, кривляющиеся синие, черные и желтые женщины.

Иногда вдруг вспыхивала драка, быстро переходившая в бой: для развлечения дрались американцы с англичанами или белые с неграми. Бьют друг друга обломками мебели или режут бритвами. Тогда кровь течет ручьем по грязным ступеням и брызжет на спящих или мирно ужинающих беженцев.

Андрюшка жил скверно. С рассвета дотемна рыскал по улицам в поисках хоть какой-нибудь работы, питался огрызками и порою стонал от тоски и горя. Все его изголодавшееся существо жалко кричало: домой, на родину! А родина была так далека, что даже во сне переставала сниться.

Позднее Андрей всегда с улыбкой благодарности вспоминал рыжую еврейку из Одессы, мадам Розу Лейзер: в ее публичном доме второй этаж пустовал, и туда Роза пускала ночевать всех безработных русских моряков. Полиция на Тартуш не заглядывала, и ночлег им был обеспечен. А днем жуткие женщины штопали носки и латали штаны Андрюшке как самому тихому, молодому и голодному.

Затерявшись в этом земном отделении преисподней, Андрей умер бы голодной смертью, если бы все-таки иногда не подвертывалась случайная работа: оштукатурить стены в новом кабарэ Вертинского «Черная роза», отбить ракушки с поставленного в док бразильского судна «Фарнаи-ба», поднести с рынка продукты во французский ресторан Дорэ. Пробовал он и развозить на ослике корзины с колбасой, но мешали длинные ноги: задумается о своей нескладной жизни, о покинутой родине, ноги опустятся, и ослик уедет из-под седока, а на запах колбас со всех сторон вмиг протянутся грязные, костлявые руки.

Однажды Андрей выполз утром на Галату и натолкнулся на двух прилично одетых молодых людей, шедших с двумя миловидными девушками. Андрей угрюмо шарахнулся в сторону, но один из молодых людей закричал:

– Андрэ?! В таком виде?!

Он представил Андрея своим знакомым как человека вполне comment il taut, а потом назвал их:

– Княжна Манана Чавчавадзе, графиня Елена Толстая, гардемарин Долгов.

Говоривший был другом детства Андрея, петербургским гардемарином Гришкой Невзоровым – красивым и беспутным, но умным малым.

– Что ты делаешь? – спросил Невзоров.

– Ничего.

– Вижу. Поступай к нам.

– Куда – к вам?

– В колледж для христиан-европейцев.

На следующий день Андрюшка был принят в выпускной класс. Быстро пролетела зима, и воспитанников стали готовить к переводу в Чехословакию для получения высшего образования. Андрей, окончивший курс на высшие баллы, принял это известие как счастье. Ему казалось, что он делает шаг в сторону родины, он надеялся, что через Чехословакию будет легче перебраться домой.

Остались в памяти летние и осенние ясные, теплые дни. Здание колледжа, как обычно в Константинополе, было расположено на крутом склоне холма, и двор представлял собой несколько террас, обсаженных тенистыми айвовыми деревьями. Террасы сообщались лестницей из белого мрамора, а по обеим сторонам ее тянулись в тени столы, накрытые сильно накрахмаленными скатертями и сверкавшие хорошей посудой. Выбежав из классных или спальных комнат, воспитанники гурьбой скакали вверх и с шумом рассаживались за столами. Потом воцарялось чинное молчание. Все в ожидании смотрели вниз. Из дверей кухни показывались два поваренка в высоких белых колпаках, белых кителях и узких брючках в клеточку. Поварятами здесь были седовласые остзейские бароны – Левис оф Менар и Багге оф Боо. Они, пыхтя и чертыхаясь, тащили одну кастрюлю за другой и начинали раздачу. А подавальщицы, названные выше три княгини, ахая и также чертыхаясь, разносили блюда с тарелками. Пятна света казались золотистыми и розовыми, пятна тени – нежно-голубыми, все выглядело празднично, чистенько и радостно, и Андрею не верилось, что двумя улицами влево и чуть внизу свирепо рычит Галата и безобразно хохочет Тартуш.

Опустив глаза на белоснежную скатерть, Андрей вдруг видел качающийся борт шлюпки, переполненной беженцами, синие от холода тонкие пальцы молодой матери и весло проходимца Пеле, дробящее ей кости… Ее глаза, полные неземной любви и неизъяснимой скорби… Ее счастливую улыбку, видную уже сквозь синюю воду…

С тех пор это видение сопровождало его неотступно и возникало всякий раз, как он начинал сравнивать настоящее с прошлым.

Судьба улыбнулась Андюшке, а чувствовал он себя временами хуже, чем на зловонных лестницах Галаты. Он хотел всё забыть, но прошлое крепко держало его за горло, и забвения не было и пока быть не могло: ведь для того, чтобы переварить впечатления пережитого, необходимо было их правильно истолковать, а сделать это ему оставалось не под силу – пока что он ни разу не вспомнил даже твердого «нет!», сказанного коммунистом под петлей, опущенной с перекладины, и в наказание за это продолжал мучиться.

Инстинкт самосохранения звал его отвлечься, и он влюбился в свою одноклассницу – веснушчатую, рыжую и зеленоглазую баронессу Ловизу. Она очень быстро назначила ему свидание, сказав, что придет к нему во двор ночью и что очень любит жареный миндаль.

Девушки, учившиеся в колледже, жили на втором этаже, юноши – на первом, а Андрей и Гришка Невзоров спали во дворе. В полночь, раздевшись донага и сложив верхнее и нижнее платье под одеялом в форме человеческой фигуры, Ловиза вылезала из окна и спускалась вниз. Она ловко карабкалась по стене, держась за крючковатые лозы старого винограда, а в зубах у нее болтался шелковый платочек. Оказалось, что Гришка тоже ждал ее на правах влюбленного и тоже запасся фунтиком жареного в сахаре миндаля. Соперники, забыв друг о друге, сгорали от страсти и нетерпения. Спустившись, Ловиза щебетала: «Хэлло, мальчики!» – и, прикрыв себя платочком, как фиговым листком, приказывала: «Ну, держите же за кончики!» Соперники, как два ощерившихся волка, теперь глазами рвали друг друга на части, но послушно держали платочек, а Ловиза тем временем быстро щелкала миндаль. Опустошив фунтики, она говорила: «Чао, мальчики!» – брала платочек в зубы и карабкалась обратно вверх, юная, гибкая и при луне голубая, как ангел. А потом всплывало из голубой воды белое лицо молодой матери за бортом шлюпки…

Осенью Андрей узнал, что в Константинополь прибыла советская миссия во главе с товарищем Кудишем. Он бросился искать заветную дверь домой, в Россию.

Товарищ Кудиш по-отечески успокоил Андрея:

– Да вы не волнуйтесь, молодой человек, я вам верю, полностью верю! И сделаю все, чтобы вы поскорее добрались домой. В каком чине и в какой части вы состояли в белой армии?

Спеша, заикаясь и волнуясь еще больше, Андрей вкратце изложил свою историю.

– Гм… Плохо… – протянул товариш Кудиш, закуривая сигарету.

– Плохо, что я не белый?

– Вот именно. По соглашению с союзниками наша миссия допущена сюда только для облегчения массового возвращения на родину бывших белых. Консульскими правами я не обладаю и содействовать отъезду на родину тех, кто в прошлом не воевал с нами, я не могу.

Настало тягостное молчание. Видя разочарование и отчаяние на лице Андрея, товарищ Кудиш пришел ему на помощь:

– Я внесу вас в списки врангелевских офицеров и отправлю в Новороссийск с первым транспортом. На месте вы докажете мою ошибку, допущенную по взаимной с вами договоренности, и отправитесь к семье.

Андрей покраснел. Предложение казалось ему оскорбительным.

– Я выполнил особое поручение на шхуне… А вы мне… – от волнения голос его задрожал и прервался.

Кудиш спокойно докурил сигарету и стал рыться в папке, которую нашел в шкафу за своей спиной.

– Как фамилия рыжего матроса с «Риона», который бросил корзину в док? Имя, отчество? Возраст? Кого еще из бежавших с вами товарищей вы помните?

Андрей ответил на все вопросы.

– Да, да… Правильно… Правильно…

Кудиш задумался.

– Дьяченко с «Риона» работает у нас. Он живет среди белых и агитирует за возвращение на родину. Роль таких агитаторов велика – они ускоряют рассасывание этой сплоченной массы.

Кудиш сделал паузу.

– Вы могли бы достать с моей помощью документы бывшего офицера и войти в среду наиболее оголтелых наших врагов – галлиполийцев.

– А Дьяченко тоже получил офицерские документы?

– Нет, он живет и работает как бывший матрос с «Риона».

– Вот и я хотел бы жить и работать, как он.

– Не пойдет. Вы – интеллигент. Казаки и солдаты вам не поверят. Вас быстро разоблачат. Провалите дело…

Он зажег вторую сигарету и снова задумался.

– Куда хотят отправить окончивших колледж?

– В Чехословакию.

– Прекрасно. Там вы найдете наше полпредство и расскажете консулу Клявину свою историю. Если он запросит, я подтвержу ваш рассказ. Поезжайте в Прагу, и желаю вам успеха!

Отправка в Прагу откладывалась с недели на неделю, иногда среди ожидающих ходили слухи, что отъезд сорвется из-за недостатка денег. Андрей решил заблаговременно запастись документами, которые ни в чем бы не связывали его с белыми.

На Галате, недалеко от моста через Золотой Рог, находилось Межсоюзническое бюро, помогавшее европейцам поскорее покинуть Константинополь ввиду приближения армии кемалистов. Явившись туда, Андрей увидел невеселую картину. Большая зацементированная площадка, обнесенная высокой оградой из железной сетки, была битком набита перепуганными армянами и греками. Судя по одежде, их следовало считать представителями местной буржуазии. Толпа волновалась и яростно ревела, все разом дикими голосами кричали свои имена и фамилии трем французским чиновникам, сидевшим за столиками и составлявшим списки. Их раздавили бы, как комаров, если бы не дюжие кавасы, вооруженные палками. Удары сыпались градом на модные шляпы и проборы пожилых коммерсантов, но на востоке того времени к ударам люди привыкли, от кавасов никто ничего хорошего и не ждал, а потому, оправив головной убор и волосы, красивые седеющие господа принимались кричать и толкаться дальше. Тощему и вежливому Андрею положение показалось безнадежным, тем более что в толпе он оказался прижатым к великолепно отутюженной спине огромного мужчины, который оглушительно трубил:

– Акоп Акопянц! Акоп Акопянц!

Кавас, без сомнения турок, делал вид, что не замечает господина Акопа Акопянца, а закрытого его спиной Андрея он просто не мог заметить. Но вдруг мужчина в великолепном костюме снял шляпу, отдохнул минут пять и затем выкрикнул свою фамилию так оглушительно, что кавас обернулся и ударил его палкой по белоснежной пряди волос, которая красиво вилась ото лба к затылку по черно-синим напомаженным волосам. Мужчина качнулся на плечи соседей слева, а Андрей, не растерявшись, просунулся вперед и изо всех сил выкрикнул свою фамилию и имя. Его молодой голос и непривычная фамилия обратили внимание ближайшего чиновника. Он повернул голову, но показал пальцем на свои уши и покачал головой, давая этим понять, что из-за общего гама ничего не слышит.

– Андрей Манин! Андрей Манин! – надрывался Андрей, размахивая двумя фотографиями, но чиновник с досадой махнул рукой и принялся быстро заполнять лист.

Потом кавас передал Андрею номер, и, предъявив его в канцелярии, Андрей часа через два стал обладателем солидного документа, в котором Межсоюзническое бюро удостоверяло, что податель сего действительно является нидерландским гражданином Ганри Манингом, следующим к месту жительства в Амстердам. Срок действия документа определялся точно – год со дня выдачи.

Каким образом Андрей превратился в Ганри, а Манин – в Манинга понять нетрудно. Ганри Манинг – это обычные голландские имя и фамилия. Труднее объяснить, почему чиновник зачислил Манинга в нидерландское гражданство. Скорее всего, по каким-то одному ему известным ассоциациям.

Итак, Андрей Манин самым законным образом превратился в голландца Ганри Манинга: ему даже выдали проездной билет до Амстердама!

Это поставило бы на прочное основание попытки устроиться на голландских или любых других иностранных судах – предмет несбыточных мечтаний для тысяч константинопольских беженцев. Но Андрея Манина это не устраивало. Что делать с документом, он не знал, но на всякий случай сунул его в свой чемоданчик – а вдруг отъезд в Прагу сорвется?

К счастью, он все же состоялся. А в Праге, разумеется, Андрей при первой же возможности осуществил свое намерение – явился в советское консульство.

Консул, товарищ Клявин, спокойно выслушал длинный рассказ Андрея, не утаившего ничего, повертел документ на имя Манинга в руках и недоверчиво спросил:

– Липа?

– Ведь я же вам объяснял, что… – начал Андрей, но Клявин перебил его:

– Если настоящий, вы можете проехать в фашистскую Венгрию. Не правда ли? Не боитесь жандармов Хорти?

Разговор приобрел неожиданный для Андрея характер. Одно чувствовалось совершенно отчетливо: он может быть полезен товарищу Клявину, а значит – родине. А раз так, Андрей был готов на все.