Текст книги "Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Щедрость сердца. Том VII"

Автор книги: Дмитрий Быстролетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

Автобиография Д.А. Быстролётова

Глава 1

Андрей Манин был сыном энергичной и беспокойной женщины, любившей жизнь и всегда чего-то в ней искавшей. Уклад родовитой казачьей семьи, сонная тишина кубанских станиц Клавдию не устраивали, и с помощью брата Гаврюши, петербургского студента-медика, она вырвалась из отчего дома и поступила на Высшие женские курсы. Окончить их ей не пришлось, так как Гаврюша оказался замешанным в студенческих волнениях и был выслан в рыбачье сельцо близ Кандалакши, где вскоре простудился и умер. А Клавдия превратилась в связную между ссыльными студентами и их семьями.

Однажды какие-то дела задержали ее в Москве, и она познакомилась с богатой дворянской семьей, где папа баловался изданием книг по искусству, а дочери развлекались: одна – поэзией, а другая – ваянием. Настя, молодая поэтесса, уговорила Клавдию поехать с ней в Крым, где богатый помещик, последователь Льва Толстого, строил для крестьян образцовую деревню и приглашал сочувствующих помочь ему наладить там культурный быт. Подруги отправились в сопровождении элегантного барина Александра Николаевича Манина, который тоже желал потрудиться для народа. Однако по приезде в деревню он начал с того, что женился на бойкой казачке, а затем позорно удрал в Петербург, не выдержав в деревне и одного года. Супруги Мани-ны мирно разошлись, отец оставил для воспитания только что родившегося сына деньги, которые выплачивались матери ежемесячно в виде кругленькой ренты сестрой легкомысленного отца Варварой Николаевной Кокориной, дамой весьма жесткого нрава.

Русско-японскую войну Клавдия провела на фронте, в Маньчжурии, Московское восстание встретила на баррикадах с медицинской сумкой за плечами, потом попыталась было взяться за старое дело – помощь ссыльным, но не смогла: чахотка, унесшая когда-то жизнь брата, настигла и сестру – невзгоды скитаний по Северу и Маньчжурии потребовали расплаты. Беспокойная Клава, ставшая уже спокойной Клавдией Дмитриевной, вернулась навсегда на Кубань, но ради сына выбрала для жительства Анапу – приморский курортный городок.

Сын ее до этого несколько лет воспитывался в Санкт-Петербурге в семье вдовы гвардейского офицера мадам де Корваль. Так как денег на его содержание посылалось довольно много, у мальчика в столице были и гувернантки, и педагог-швейцарка, специализировавшаяся на физических методах закалки здоровья, и вообще всего, что требовалось ребенку. Всего, кроме любви и ласки. В начале войны одинокий мальчик покинул Санкт-Петербург без всякого сожаления и почти без воспоминаний.

Андрэ, так звали его в детстве, рос наблюдательным: многое замечал и многое запоминал. Становлению его характера способствовало то, что он с младых лет рос без отца и матери, по чужим людям, а люди эти были очень разными и по характеру, и по социальной принадлежности. Он, так сказать, всегда находился на стыке разных классов и видел тех, кто был справа и слева от него, не изнутри, а со стороны. У него не было заимствованных предрассудков и унаследованных привязанностей. До поры он рос ничьим. Именно поэтому с такой легкостью Андрэ воспринимал все новое, что наглядно показывала ему жизнь в период крушения старого мира и мучительного рождения нового.

Немаловажно отметить, что с трехлетнего возраста ребенка начали обучать трем иностранным языкам, а четвертому, турецкому, он научился сам от няни – крымской татарки. Впоследствии изучение новых языков стало у него манерой отдыхать.

В приморском городке Андрэ учился в гимназии и одновременно в мореходной школе. Во время войны покупательная стоимость рубля снизилась до копеек, ренты не хватало, и мать Андрэ вынуждена была работать. Но вскоре и ее заработка оказалось недостаточно. Чтобы иметь возможность учиться дальше, Андрэ, когда ему исполнилось шестнадцать лет, пошел во время каникул на работу. Он стал матросом сначала на транспортном судне, потом на вооруженном катере и постепенно превращался в обычного рабочего подростка Андрюшку Перед ним открылся новый мир людей труда с их собственным мировоззрением, бытом и политическими убеждениями. Незаметно для себя он переставал быть ничьим. Тяжелые мешки с цементом убедительно доказывали правдивость слов, которые он давно слышал от матери и ее друзей.

Мать не была красавицей, но за острым словцом в карман не лезла, и вокруг нее всегда образовывалось общество молодых людей, любивших серьезно поспорить и весело пошутить. Из соседнего Екатеринодара приезжала на отдых семья Горбуновых, и студент Коля Горбунов сразу же стал одним из постоянных гостей матери и ее кружка. Коля был большевиком, после революции работал в Москве, в секретариате В.И. Ленина. Завсегдатаем был и Шурик Се-ребровский, молодой горный инженер, а во время войны – артиллерийский капитан, приезжавший в приморский городок долечиваться после ранения. Высокообразованный специалист и убежденный большевик, он стал впоследствии одним из руководителей советской промышленности.

Но особенно верным другом матери был низенький и толстенький учитель гимназии Кулик. Хотя высшее образование давало ему право в паспорте именоваться Почетным гражданином, Степан Архипович упорно в графе «сословие» писал «крестьянин», чем вызывал удивление и любопытство. Это помогало Степану Архиповичу легко завязывать знакомства, к чему, собственно, он и стремился, будучи неутомимым пропагандистом идей Ленина и марксистом с редкой по тем временам эрудицией. В доме матери Андрей привык к разговорам на политические темы, но все они не доходили до его сознания, потому что оставались только словами. Андрэ не мог головой понять их до тех пор, пока потной спиной их не понял Андрюшка.

Началась Гражданская война. На Дону подняли восстание генералы Каледин и Корнилов. А в тихом курортном городке все еще существовала советская власть в форме совета неопытных и малопрактичных народных комиссаров. Потом на городок налетел казачий генерал Покровский. Народных комиссаров разогнали, кроме двух – Степана Архиповича Кулика, комиссара просвещения, и матроса Федьки, военного комиссара. Жителей нагайками согнали на поле перед скотобойней, ворота которой были превращены в виселицу, и оба комиссара поставлены рядом под опущенными петлями.

Гарцуя на горячем коне, генерал подбоченился и крикнул:

– Кто станет на колени и попросит милости, того оставим в живых! Принимаете условия?

В толпе воцарилась мертвая тишина.

– Нет, – ответил Степан Архипович, твердо глядя на генерала. – Да здравствует советская власть и мировой коммунизм!

Генерал махнул рукой казакам.

– А твое желание? – спросил генерал у Федьки, стоявшего у качающихся ног повешенного товарища.

– Сыграть твоей головой в городки, сволочь!

И Федька даже плюнул в сторону генерала.

Долговязый Андрюшка поверх чужих затылков хорошо видел сцену казни. Это был третий жизненный урок, послуживший формированию характера. За два года то того, летом шестнадцатого, транспорт «Фортуна», груженый мешками с цементом, шел из Новороссийска в Сочи, где пленные немцы тогда пробивали тоннели. Позади «Фортуны» плелась грузовая моторная баржа «Эпилъдифор», на которой стояла скорострельная пушечка, хорошо замаскированная пустыми ящиками. Неожиданно из зеркально чистой воды вынырнула немецкая подводная лодка. Как только стекла вода, люк рубки открылся, показались офицер и матросы, начавшие не спеша готовить орудие к стрельбе. Но наши моряки оказались проворнее: ящики были сброшены, и едва с лодки сделали первый пристрелочный выстрел, сбивший на «Фортуне» мачту, как с «Эпилъдифора» захлопала пушечка. Любое попадание для лишенной брони подводной лодки означает гибель, поэтому немецкие моряки бросились прятаться в рубку, и лодка с пыхтением и плеском погрузилась в воду. Андрей понял, что, когда в тебя целятся, это очень неприятно.

Второй урок оказался посерьезнее. Он относился к лету семнадцатого года. Председателем ревкома в городке был фронтовой солдат Протапов, а секретарем – Сережа Разумихин, товарищ Андрея по гимназии. Ночью бандиты из армейских дезертиров напали на них. Сережа был убит, смертельно раненный Протапов прислонился к дереву и выстрелом из нагана убил одного из нападавших. По трупу разыскали и остальных четырех членов банды, совершившей немало зверских убийств и ограблений. Судили их открытым судом на базаре, приговорили к расстрелу, привести в исполнение приговор поручили городской караульной роте, в которой числился и Андрюшка, служивший тогда матросом на портовом вооруженном катере «Фредерика». Настоящих солдат в роте не было, приговоренных поставили слишком далеко, и дело приняло бы скверный оборот, если бы не подоспела помощь самих приговоренных:

– Подойдите ближе! – кричали они. – Цельтесь в грудь!

Увидев мушку своей винтовки на фоне выцветшей солдатской гимнастерки, Андрей понял, что целиться в безоружного человека еще отвратительней, чем видеть, как целятся в тебя.

Весной девятнадцатого года Андрей Манин получил аттестат зрелости и одновременно свидетельство об окончании мореходной школы.

– Ты в какой полк?

– Я – в корниловский!

– А я – в дроздовский!

– Я – в алексеевский!

Держа в руках аттестаты, бывшие гимназисты уже видели себя юнкерами полковых школ, которые тогда молниеносно пекли прапорщиков для Добровольческой армии генерала Деникина. Все они уже предвкушали радость взять в руки куцый английский солдатский мундирчик и фиолетовыми чернилами провести на узких погонах одну полоску и на ней нарисовать звездочку. Таких российских офицеров в английских солдатских куртках кишмя кишело на улицах и становилось все больше с каждым поражением на фронте.

– А ты куда, Андрей?

– Поступлю матросом на торговое судно – ведь пока торговых моряков на военную службу не берут.

– Кто же будет бить большевиков?!

Товарищи откачнулись от Андрея в негодовании. Наконец один из них сформулировал общее мнение в двух словах:

– Предатель! Трус!

Такое понимание было всеобщим – оно проникло в знакомые семьи, к начальству, к людям, которых Манины никогда не знали. Мать и сын стали отверженными. Андрей вскоре уехал в Новороссийск и поступил матросом на стоявший в ремонте пассажирский пароход «Рион», а мать перебралась в ближайшую станицу и устроилась там учительницей начальной школы.

Глава 2

Команда «Риона» распадалась на две неравные части – десятка два вольнонаемных мастеровых и матросов, которые действительно своими руками производили ремонт, и сотни полторы людей со связями, укрывшихся на судне от призыва в армию и от фронта. Первые ютились в тесном и душном кубрике и ненавидели белых, вторые вольготно расположились в каютах огромного лайнера и боялись красных.

Андрей никогда не подделывался под рабочего или матроса: речь и манеры выдали его в кубрике с первых же минут:

– Не туда попали, господин, ваши помещаются в каютах, там и ищите себе место, – встретил Андрея измазанный машинным маслом и сажей машинист по фамилии Задорожный.

– Попал куда надо, – отрезал Андрей и втиснулся на свободную койку.

Через месяц отчуждение прошло, рабочие приняли интеллигента в свою среду.

Когда деникинцы были разбиты, «Рион» своим ходом дошел до Севастополя. Стало ясно, что врангелевцы готовят судно на случай бегства из Крыма: «Рион» поставили в сухой док для подготовки к дальнему плаванию.

– Сегодня ночью от нуля до четырех посиди тихо около трапа в машинное отделение. Объявится офицерье – брось вниз стальное сверло, чтоб мы услышали, – шепнул раз Андрею Задорожный.

Андрей понял, что на судне работает партийная организация, и поручение это его обрадовало, он гордился им. Ночью, напрягши слух, далеко внизу, в стальных недрах огромного корабля, он услышал осторожные шаги. Вахта прошла спокойно, и Андрей стал чего-то ждать. Чего? «Наверное, будет взрыв», – думал он с волнением.

Дня через два Задорожный сунул Андрею турецкую кредитку в три лиры.

– Тебе. В случае чего беги на иностранном судне в Турцию. На первые дни, пока найдешь работу. Понял?

В тот же вечер перед спуском флага команду выстроили, контрразведчики лейтенант Казаков и мичман Шкалинский вызвали Задорожного из рядов, ударами наганов по голове свалили с ног и месили его ногами до тех пор, пока машинист не обратился в кровавую массу. Затем наряд офицеров из контрразведки вывел и увез человек десять вольнонаемных. Больше их никто не видел. На судне были в различных местах поставлены часовые. Наступили дни тревоги, ненависти и напряженного ожидания,

– Помнишь Задорожного, Андрюшка? – как-то после утреннего развода неожиданно спросил Андрея его сосед по койке, рыжий усатый Дьяченко. – Ты назначен на верхнюю палубу? Так вот запомни: что увидишь – молчок. Договорились?

С бьющимся сердцем стал на вахту Андрей. Сверху ему были видны железнодорожные пути, платформы с ремонтным оборудованием, высокая ограда и часовой у ворот. Ровно через час он увидел, как рыжий усатый рабочий в низко надвинутой кепке и с большой тяжелой корзиной в руке показался в воротах, предъявил пропуск, подошел к краю глубокой ямы, где стоял «Рион», подпертый с обоих бортов десятками бревен. Заглянув вниз, он выбрал подходящее место и бросил туда корзину. Через мгновение из-под судна рванулся к небу столб желтого пламени и грохнул взрыв. Судно вздрогнуло, Андрей вцепился в поручни и еле устоял на ногах.

Покушение не удалось: слишком мало бревен-подпорок вышибло взрывом, и «Рион», качнувшись, остался стоять на киле, Дьяченко исчез за вагонами вместе с часовым.

Не вахте у трапа стоял пехотный капитан Аптекин, вечно придиравшийся к Андрею и звавший его добровольно поступить на военную службу. Выхватив пистолет, Аптекин побежал по трапу вниз, вдогонку за подпольщиком. Но внизу с винтовкой в руках стоял на посту бывший правовед граф Ягелло, потомок литовских великих князей. Это был прыщавый юноша, в профиль очень похожий на старого верблюда; в довершение сходства он, когда волновался, начинал заикаться, мычал и брызгал слюной. Услышав взрыв, Ягелло растерялся, замычал и от волнения выстрелил в живот бегущему по трапу Аптекину. Тот повалился мертвым, а потомок великих князей окончательно потерял самообладание, уронил винтовку, стал поднимать ее, не удержался и свалился в глубокий док, откуда поднимались клубы динамитного дыма и газа.

Сыграли общий аврал. Упавшие бревна снова уперли в борта «Риона», а после этого всех вольнонаемных вывели на берег и под конвоем доставили в пустые казармы флотского экипажа для отправки на фронт, который уже подкатывался к Перекопу.

– Мы бежим. А ты? – спросили Андрея товарищи.

– И я.

– Куда?

– Куда вы.

– Дурак, завтра с утра садись на «Цесаревича Константина» – он к обеду снимается в Константинополь. Встретимся там на набережной в Сели-базаре. Попадешься – расстреляют.

Ночью человек пятнадцать вылезли из казармы через дырку в стене на месте разобранной печи. До утра Андрей скрывался в кустах. Едва началось обычное движение, он в толпе пассажиров вошел на борт «Цесаревича» и, не зная что делать, спрятался в уборной. Вдруг раздались звон шпор и громкие команды: контрразведчики стали сгонять пассажиров на корму для проверки их по одному и для обыска судна. Андрей подумал, что часы его жизни сочтены.

Надо было что-то предпринять. И правильное решение пришло само собой: Андрей схватил стоявшую в углу швабру и начал старательно сгонять нечистоты в клюзы. Звон шпор и голоса приблизились. Андрей стоял задом к двери, когда она распахнулась и кто-то заорал на него, не переступая высокого порога:

– Ты что здесь толчешься, морда? А?! Команды не слышал?

Андрей оперся на швабру и совершенно естественно смахнул каплю пота с носа. В дверях стоял поручик, подтянутый, щеголеватый.

– Сейчас люди пойдут с проверки, так потом уборку не кончишь, – ответил он сиплым от волнения голосом. – Разрешите и женский гальюн прошвабрить, господин поручик?

– Пошел, пошел на корму! После проверки докончишь!

Тут раздался чей-то властный голос:

– Что тут за барахло валяется, поручик? Убрать!

– Слушаю, господин полковник!

Андрей вышел из гальюна.

– Отнеси на корму! Живей шевелись, скотина!

Андрей схватил чемодан и мешок, загромождавшие проход, и понес их на корму. Посередине прохода плотная цепь солдат пересекала палубу от борта до борта. Поручик провел Андрея с вещами сквозь цепь.

– Посторонись, что ль… Не видишь…

Пока все получалось хорошо, но что будет дальше?

На корме толпились пассажиры. Поручик издали узнал полного, хорошо одетого брюнета с перстнями на жирных волосатых пальцах.

– Извините, господин Попандопуло, это ошибка… Мой недосмотр… Сейчас ваши вещи отнесут в каюту, там вы и пройдете проверку. Эй, ты, отнеси чемоданы в каюту!

Андрей снова с готовностью ухватился за вещи.

– В какой номер прикажете?

– Четвертая каюта первого класса.

– С левого борта, – подсказал поручик. – Проходите, господин Попандопуло.

Они вдвоем спустились в салон, из него нашли каюту № 4. Дверь была заперта.

– Я сбегаю за ключом, – сказал Андрей. – Посидите здесь в кресле!

Он вышел на верхнюю палубу, быстро огляделся, метнулся к борту, поднял железную крышку люка, в который грузчики ссыпают из корзин уголь, просунул туда ноги и скользнул в душную темноту, успев опустить за собой крышку.

– Тринадцатый, – произнес в темноте чей-то мрачный голос.

– Черт принес землячка, – откликнулся другой.

На палубу они вылезли уже в Сели-базаре. Рядом с пакгаузом из серого гофрированного железа, прямо под белой надписью «US Navy Base» («Военно-морская база Соединенных Штатов»), на неправдоподобно синей воде покачивалась двухмачтовая моторная шхуна, окрашенная в военноморской цвет, серый цвет, американской краской, явно украденной на соседней базе.

На палубе шхуны капитан отдавал боцману последние распоряжения перед уходом в рейс. Андрей прислушался – это был русский язык, но исковерканный эстонским акцентом. Боцман обернулся, и Андрей всплеснул руками – он узнал своего приятеля по мореходной школе Женьку Кавец-кого, плечистого красавца с орлиным носом и ухватками морского волка из романа Джека Лондона. Все разрешилось в одну минуту: на судне не хватало кока, и Андрей немедленно занял эту вакансию. На следующее утро шхуна, красиво кренясь и вздымая тучи брызг, вышла из Босфора в Черное море и легла на курс норд-ост-ост, направляясь в турецкие порты якобы с торговыми целями.

Глава 3

Шхуна была выстроена по заказу российского Военноморского ведомства как учебное судно для севастопольской школы юнг, но с началом войны ее передали в действующий флот: используя малые размеры и неприметность, она несла сторожевую службу для своевременного оповещения береговой обороны о появлении немецких крейсеров «Гебена» и «Бреслау». Это длинное узкое судно корпусом напоминало щуку, а высокие мачты и великолепное парусное оснащение не делали его более мирным, равно как и сильный мотор; нет, решительно этот хищник мог возбуждать только недоверие и страх, когда, смело рассекая волны, он быстро пробирался вдоль анатолийских берегов в поисках добычи. Дело в том, что французские интервенты, потерпевшие в России поражение, убираясь восвояси, прихватили шхуну с собой «за царские долги» и перепродали ее шайке темных дельцов. Из «Преподобного Сергия» судно было переименовано в «Эглон» («Орленок») и ходило под французским флагом. Шхуна возила в прифронтовую полосу отступавшей под натиском кемалистов греко-французской армии продукты, украденные на константинопольских военных базах союзников, а обратно доставляла из анатолийских прибрежных городов богатых беженцев – армян и греков, спасавшихся от верной смерти. Капитаном был эстонец Казе, мотористами два эстонца – Мартин и Август, боцманом – Андрюшкин друг Женька. Эту должность он занимал благодаря своим пудовым кулакам, успешно содействовавшим водворению мира в кубрике: матросы на шхуне не понимали и ненавидели друг друга, их, помимо кулаков Женьки, объединял только страх остаться безработными. Это были: Христа – грек, Коча – татарин, Селим – турок и кривой на один глаз алжирский испанец по имени Пепе, уполномоченный банды хозяев. Он был фактическим командиром судна. Коком стал Андрюшка. На железном тросе за кормой шхуны прыгали по волнам две шлюпки, назначения которых Андрюшка вначале не понимал.

«Эглон» обычно шел вдоль берега. Пепе сидел на капитанской рубке и в сильный бинокль высматривал горящие деревни – признак фронта, двигавшегося с востока на запад. В прифронтовом порту всегда скапливались тысячи голодных беженцев, и Пепе ловко сбывал спекулянтам привезенные продукты – сахар, чай, оливковое масло в жестяных бидонах и спирт. Затем начиналась погрузка более выгодного товара – живого: обезумевшие от страха люди, греки и армяне, не торговались, а норм для посадки не существовало. Пепе набивал беженцами палубу и трюм шхуны и обе шлюпки, как скотом, или, точнее, как бочками и мешками – друг на друга. Затем со слезами благодарности пассажиры отдавали Пеле все, что имели, – деньги, золотые украшения и кольца. Андрюшке на всю жизнь запомнились дым, застилающий небо, анатолийские черные скалы и холодная зеленая вода между ними. По скалам ползут к воде мужчины с узлами и женщины с детьми. Вот последняя шлюпка набита до отказа. С невероятными усилиями гребцы отваливают под звериный вой оставшихся, обреченных на смерть. Лес поднятых в бессильной ярости кулаков колышется над их головами… Те, кто посильней, прыгают в воду и вплавь догоняют шлюпку, одной рукой цепляясь за борт, а другой под гребень, чтобы не оторваться и не утонуть. Они болтаются между веслами, захлебываясь и протягивая кошельки. Пеле кошельки охотно отбирает. Он командует операцией – веслом бьет плывущих по головам и орет гребцам, покрывая вой гибнущих: «Отцепляй всех! Диаболо, сейчас мы перевернемся!»

Одна черная голова скрывается в воде, вторая, третья. Беженцы в шлюпке от радости крестятся – им повезло, они спасены! Вот за бортом осталась только одна женщина – молодая мать. На расстоянии протянутой руки Андрюшка видит ее лицо… Ах, какое лицо… Какие глаза… Мать переваливает через борт своего грудного младенца и потом смотрит на него, держась за качающийся борт тонкими синими от холода пальцами. Шлюпка дает крен и чуть черпает воду. Пеле бьет по пальцам ребром весла. Мать держится и не отрываясь смотрит на своего ребенка. Пеле бьет сильнее, мать улыбается ребенку и медленно уходит под воду. Андрюшка гребет и видит в прозрачной воде ее голубое лицо и синие волосы Женщина все еще улыбается и смотрит на Андрюшку из-под воды. Потом видно лишь светлое пятно и рядом темное… И вот ничего уже нет. Только дым, застилающий небо… Чайки… Ветер…

Осенью двадцатого года разбойничье судно, груженое живым товаром, на траверзе Синопа перехватил 12-балльный шторм.

Первыми погибли люди, сидевшие в шлюпках: буксирные тросы лопнули, и шлюпки сгинули во тьме. Волны пошли через борт шхуны все выше и выше, и каждая из них уносила с собой черные фигуры людей. Рев воды заглушали крики. Спустя девять часов судно осталось без мачт и палубных надстроек. Хищный красавец «Эглон» превратился в набитую отчаянно кричавшими людьми деревянную коробку, которая понеслась по воле волн в ожидании гибели на скалах. Но ветер вдруг изменил направление и понес ее на запад. Без пищи и воды команда боролась за жизнь уже пятьдесят часов, а шторм все не стихал.

К концу третьих суток мощное течение втянуло разбитый корабль в Босфор. В Румели-Гиссаре беженцы разбежались, а команда повалилась спать, предварительно напившись пресной воды: жажда не дала бы возможности заснуть.

На набережной в Сели-базаре дырявую коробку осмотрели проходимцы в котелках и остались весьма довольны.

– Ставьте мачты и марш в море! – крикнул с набережной капитану один из них.

– А обшивка? Это же решето! При следующем шторме шхуна развалится на куски! – ответил за капитана Женька.

– Делайте, что приказано. Скоро турки будут здесь. Нам нельзя упускать ни одного дня!

– Это невозможно…

– Кто не согласен – пусть укладывает свое тряпье и убирается к чертям!

Так стояли они друг против друга – котелки на высокой набережной, люди в непромокаемых куртках – внизу, на палубе, и сверлили друг друга ненавидящими глазами.

– Сссобаки! – рычали внизу на разных языках.

– Ну? – посмеивались сверху. – Думайте скорее, нам холодно торчать на ветру!

Матросы понуро разошлись по местам. Они знали: в городе подыхают от голода сотни тысяч беженцев – работу найти невозможно.

Таков был предметный урок политграмоты…

А в ноябре кое-как подлатанный «Эглон» уже опять по-разбойничьи крался на восток. Теперь это была дырявая калоша, лишь изящными обводами напоминающая прежний пиратский корабль. Пепе списался на берег, сообщив на прощание, что «Эглон» застрахован на крупную сумму. Хозяева надеются, что скоро судно пойдет ко дну и они получат солидную страховую премию. «Ухожу потому, что я не смертник», – пояснил Пепе, взбираясь по трапу на высокую набережную.

Но и люди на палубе «Эглона» уже не те. Вот сквозь тучи холодных брызг и пены они смотрят в хмурую даль, суровые красномордые люди в желтых непромокаемых куртках и теплых вязаных колпаках. Они молчат. Губы, белые от морской соли и ветра, плотно сжаты… В их сердцах бушует злоба…

Глава 4

Свежий ветер долго мотал «Эглон» вдоль берега, и когда, наконец, капитану удалось приткнуться в каком-то маленьком порту, выяснилось, что городок уже занят кемалис-тами: разбойничье судно с грузом чая, сахара и спирта попало на другую сторону огненной черты, разделяющей два мира, и проходимцы в котелках вдруг потеряли над ним власть. Кемалисты сообщили, что белые бегут из Крыма в Турцию. Это было неожиданно…

Капитан дотянул дипломатические переговоры до вечера, а ночью паруса были бесшумно подняты, и «Эглон» выскользнул в туманное зимнее море.

– Ну, а теперь что? Опять возьмемся за старое? – спросил Андрюшка Женьку.

– А что нам делать?

– Балда! Поднять бунт и уйти к красным, в Крым.

После долгого молчания Женька, глядя на черную воду за бортом, заговорил мрачно:

– У капитана в столе браунинг. Оба эстонца за него. Полагаться на мотор нельзя. Палубные матросы – сволочи и бродяги…

– Значит, мы вдвоем должны провернуть все дело и под парусами зимой пересечь Черное море?!

– Ну?!

– Если нас не убьют и если я сумею правильно проложить курс на Севастополь, то дня через четыре мы будем там.

И Женька с видом лихого моряка сплюнул за борт. В романах люди в таких случаях обнимаются или крепко жмут друг другу руки, а зачастую пользуются подобным случаем для политической, идейно насыщенной речи. Но у них все обошлось проще: заговорщики стали потихоньку предлагать свой план каждому матросу отдельно, чтобы другие не знали. Не сговариваясь и не моргнув глазом, все единодушно внесли встречное деловое предложение: трех эстонцев выбросить за борт, название, порт приписки и номер стереть с кормы, все документы уничтожить вместе с флагом, а судно продать кемалистам. Мотор новенький, за судно с мбтором дадут тысяч шесть лир, значит, на каждого придется не меньше тысячи наличными. В Константинополе надо заявить, что судно пошло ко дну, и представить в морской суд иск хозяевам за якобы потонувшие личные вещи.

– Придется все брать в свои руки, – прошептал Женька, когда обед сварился и он забежал к Андрею в камбуз снять пробу.

План действий был составлен в три минуты.

Капитан, как всегда, вышел перед обедом «подышать чистым воздухом», то есть постоять в туче брызг и, обозревая безрадостный горизонт, пососать ядовитую трубочку. Андрюшка принес ему в каюту холодную закуску – маслины и рюмку крепкой дузики, анисовой водки, которую на востоке доливают водой, отчего она становится белой, как молоко, и заедают маслинами; попутно он стянул из стола заряженный браунинг и отдал его Женьке. Подал капитану мыло, тазик и полотенце, усадил за железный столик и принес объемистую миску горячего супа и ложку. Потом они вдвоем – Андрей с ломом, Женька с браунингом – распахнули дверцу каюты и дружно заорали:

– Руки вверх!

Капитан спокойно поднял на них белесые глаза.

– Цто? Вы закрывайт дверь с той сторона. Когда я обе-довайт, то не разговаривают. Васе дело мозет подоздать.

И он начал хлебать суп. Заговорщики опешили.

– Вы арестованы! На судне политический переворот! Поняли?

– Ну и цто?

И капитан продолжал невозмутимо хлебать суп.

– Да вы слышите?! Вы арестованы!

– Ну и цто? Англицане вас будут весить. Кок, давайте рагу и компот!

Женька и Андрюшка вышли. Андрюшка принес рагу и компот. Потом оба постучали в дверцу и вошли опять. Сняли колпаки и, вежливо приставив капитану к груди лом и пистолет, растолковали, что судно ложится на норд-норд-вест и идет к большевикам в Севастополь.

– Ну и цто? – хладнокровно ответил эстонец. Не спеша допил компот и откинулся на койке. – Боцман, вы отвецайт за судно. И за курс. Карты здесь и секстан тозе. Я отдыхайт!

Он улегся, прикрылся бушлатом, повернулся лицом к переборке, за которой журчала вода, и засопел.

Узнав об успехе социальной революции и о переходе власти в руки трудящихся, хмурые эстонцы Мартин и Август переглянулись, застопорили мотор и сообщили, что он вышел из строя. Оба тоже легли на койки и заснули. Матросы палубной команды, узнав о свободе, сначала затеяли жестокую драку, а потом сообразили, что раз начальства нет, то работать не надо, а потому откупорили ведерный бидон спирта, вскипятили ведро крепчайшего и сладчайшего чая, благо трюм был наполнен армейскими банками с чаем и сахаром, и затеяли пир. Стоять на вахте все трое наотрез отказались. Для теплоты они закрыли люк кубрика, и скоро оттуда, как из-под воды, понеслись невероятные звуки объединенной греко-татаро-турецкой песни. В гальюн заговорщики пропускали их по одному, под дулом пистолета. Палуба опустела, Андрюшка и Женька вдвоем остались лицом к лицу со свободой.

Когда Христа-грек, выхлестав треть ведра спирта с чаем, на четвереньках выполз наверх к борту, Андрюшка стоял у штурвала, а Женька закрыл люк и кубрик, запер его и выразительно, так сказать в лицах, показал, как вчера он, грек Христа, когда кемалисты принялись его вешать и уже надели ему на шею петлю, побелел, шлепнулся на колени и зарыдал, вымаливая жизнь, и как он, боцман, отбил своего матроса, доказав туркам, что русские греки прибыли в Россию до рождения Магомета и вовсе не являются греками и очень любят турок. Стоя на коленях с текущими по щекам слезами, Христа даже начал сипло тянуть какие-то суры из корана, а Женька, как фокусник, тыкал в него пальцем и торжествующе повторял:

– Ну, как? Ясно?!

Турки оказались простаками. Они смутились и развязали петлю, а теперь Христа уже забыл добро?!