Текст книги "Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Щедрость сердца. Том VII"

Автор книги: Дмитрий Быстролетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

– Итак, я утверждаю: в жизни барона происходит нечто странное, таинственное и даже сверхъестественное!

Она загадочно улыбнулась. Кемпнер старался изобразить напряженное внимание. Гай почувствовал неладное.

– Да, я слышал. Но что именно? – сжимая виски, тихо спросил Кемпнер. У него разламывалась от мигрени голова.

– Барон обманывает меня. Стал исчезать в Штеттине!

– Небольшая интрижка? – через силу улыбнулся Кемпнер.

– Пустяки! С кем из мужчин этого не бывает! – поддержал его Гай. – Не волнуйтесь, баронесса, при вашем обаянии вашему супружеству ничто не грозит.

– Ах, граф, дело гораздо серьезнее! Во-первых, я кое-что нашла. Это навело меня на мысли, и вот, перебирая все задним числом, я вспомнила, что он всегда брал в Штеттин какие-то бумаги.

Выражение страдания исчезло с лица Кемпнера:

– Какие же это были бумаги?

– Я не знаю. Но, очевидно, очень важные.

– Почему вы так думаете? – Кемпнер, чтобы лучше ее видеть, отодвинул в сторону высокий подсвечник.

Гай замер. Разговор принимал все более и более опасный характер.

– Ну, как вам сказать… – баронесса подыскивала убедительные слова. – Он клал в задний карман брюк свой пистолет.

– У полковника Генштаба все бумаги и все дела секретны, – тоном терпеливого взрослого, разговаривающего с ребенком, попытался успокоить ее Гай. – Он обязан их охранять…

Баронесса начинала злиться: кажется, и эти двое считают ее дурочкой!

– Ну так слушайте, – решительно сказала она. – Барон через своего друга в Министерстве иностранных дел получил паспорт на имя своего брата Иоахима Эйтеля…

– Он имел на это право, баронесса, – вяло произнес Кем-пнер и опять взялся рукой за висок.

– Конечно! – горячо поддержал Гай. – Страхи из ничего, милая баронесса!

Но баронесса уже закусила удила:

– Паспорт выдан недавно. На нем есть подпись Иоахима Эйтеля, но нет карточки…

– Почему же? – нахмурившись, спросил Кемпнер.

– Иоахим Эйтель умер двадцать пять лет назад – вот почему!

Баронесса имела право злорадствовать: штурмбанфю-рер и граф теперь-то поняли, что она не разыгрывала дамские страхи.

– Где же он? – сурово спросил Кемпнер.

– Похоронен на…

– Черт, – перебил он резко, – я спрашиваю: где паспорт?

– Что с вами, господин Кемпнер? Вы неучтивы! – с деланной улыбкой заметила баронесса. – Паспорт здесь. Можете посмотреть.

Она пошла в кабинет и тотчас вернулась. Кемпнер буквально вырвал паспорт у нее из рук, быстро полистал его и сунул в нагрудный карман своего мундира.

– Извините, баронесса, у меня действительно очень болит голова, – Кемпнер встал. – Я, с вашего разрешения, уйду. А паспорт пока будет у меня. Я вам его верну, только не говорите ничего вашему мужу.

– Разумеется! – нервно усмехнулась баронесса. – Зачем же я буду наговаривать на себя.

Кемпнер повернулся к графу:

– Я рассчитываю на вашу скромность. Если хотите жить спокойно, забудьте навсегда все, что слышали здесь.

Штурмбанфюрер ушел. А через минуту откланялся и Гай.

Телефон дребезжал так настойчиво, что фон Зиттарт вынужден был, наконец, протянуть руку.

– Вы могли бы подождать утра? – недовольно буркнул он, думая, что, как обычно, его тревожит личный секретарь. – Что? Кто? Да, понимаю… Да, да… Иду.

Осторожно, чтобы не разбудить супругу, государственный советник выбрался из постели, кое-как оделся, сунул в карман пистолет, перекрестился и вышел, погасив свет. Было около часа ночи.

У подъезда к нему подошел граф ван Гойен, которого он знал со слов Эриха.

– Чрезвычайное происшествие, господин фон Зиттарт. Супруга барона по недомыслию выдала вашу группу Кемп-неру. Надо что-то решать до утра, иначе конец. Немедленно повидайтесь с бароном. Но дома его нет.

– Он в штабе, – упавшим голосом ответил фон Зиттарт. – Я увижу его через полчаса. Но как это случилось?

Гай рассказал о том, что произошло в гостиной у баронессы.

– Спасибо, – фон Зиттарт протянул руку.

Гай пожал ее со словами:

– Это в наших общих интересах.

…Барон фон Остенфельзен молча выслушал короткий рассказ друга и продолжал молчать.

– Что же делать, Эрих? – не вытерпел фон Зиттарт.

– Действовать!

– Но как?

– Если мы с тобой понимаем, что дело идет о жизни и смерти, нам нельзя проявлять малодушие.

– Ты во мне сомневаешься?

– Нам придется его убрать.

– Но говори, что делать!

…Было около трех часов ночи, когда у входной двери небольшой виллы Кемпнера начал назойливо звонить колокольчик.

Зигфрид Кемпнер мучился головной болью до двух часов, не желая лишний раз принимать сильнодействующее снотворное и надеясь, что боль отпустит. Но около двух он потерял надежду, проглотил две таблетки и понемногу начал забываться. Тут-то и зазвонил колокольчик.

В одной пижаме сонный штурмбанфюрер пошел открывать.

– Кто там?

– Гестапо! Открывайте!

Кемпнер отпер замок, снял цепь. Двое – офицер с пистолетом в руке и второй в гражданском платье – ворвались в переднюю и схватили хозяина под руки. Кемпнер узнал барона фон Остенфельзена. Второй был ему не знаком.

– Вы один? – спросил этот второй.

– Да, – голова у Кемпнера была в тумане от таблеток, звуки доходили до него как бы издалека. Семья штурмбан-фюрера еще не переезжала в Берлин, жена с детьми оставалась пока в Мюнхене.

– В кабинет, – тихо приказал барон.

Вошли в кабинет. Барон легонько ткнул Кемпнера в плечо.

– Лицом к стене. Где паспорт, который вы взяли у моей супруги?

– В мундире, господин полковник, в правом кармане, – как-то безучастно отвечал Кемпнер.

Барон нашел паспорт, спрятал его к себе в карман.

– Садитесь к столу, штурмбанфюрер.

Сам барон сел в кресло напротив. Второй стоял у Кемпнера за спиной с пистолетом в руке.

– Кто был у жены в гостях вместе с вами? – спросил барон.

– Какой-то граф… Голландская фамилия.

– Вот именно – какой-то! – печально усмехнулся барон. – Вы знаете, что это за человек?

– Не имею понятия.

– Совершенно правильно – не имеете понятия…

Будь Кемпнер не одурманен наркотиком, он непременно бы заметил, что барон волнуется. Лицо его было мучнистобелого цвета. Казалось, в нем происходила какая-то внутренняя борьба и он сам безвольно ждал ее исхода. Но вот лицо его вдруг в один момент сделалось багровым.

– Этот голландский граф – враг Германии, – глухо произнес фон Остенфельзен. – Целый год мы строили ему ловушку, а вы все сломали. Он сбежал. Вы понимаете, что натворили? Это равносильно измене.

Кемпнер закрыл глаза. В ушах у него тонко позванивало, боль опять начинала остро пульсировать в висках и надгла-зьях. Он молчал.

– Что делают в таких случаях твердые люди, Кемпнер? – продолжал барон. – Или вы предпочитаете допрос с пристрастием и позорную смерть? А что будет с вашими детьми, с женой?

Кемпнер все молчал. Тот, за спиной, в черных кожаных перчатках, подвинул поближе к нему чернильницу и ручку, взял из стопки бумаги лист, положил перед Кемпнером наискосок.

– Мужайтесь, Кемпнер. И благодарите мою недалекую супругу – это она попросила нас пойти и все уладить с вами по чести. Пишите же.

Кемпнер повиновался автоматически. Под диктовку барона он коряво, пляшущим почерком написал: «Рейсхфю-реру СС Гиммлеру. У меня нет больше сил жить, головные боли невыносимы. Позаботьтесь о моей семье. Штурмбан-фюрер Зигфрид Кемпнер».

– Где у вас кухня? – спросил барон.

Кемпнер показал рукой, как пройти.

Барон сделал знак второму. Тот вышел на кухню, вернулся со стаканом, достал из внутреннего кармана пальто бутылку – Кемпнер безумными глазами следил, как светлая жидкость, булькая, льется в стакан.

– Пейте, Кемпнер, – сказал барон. – Это шнапс.

Кемпнер маленькими глотками выпил полный стакан. Это действительно был шнапс, но с необычным привкусом.

Они взяли его под руки, привели на кухню. Последние шаги он делал уже с трудом. Они опустили его на пол. Барон отвернул газовые горелки…

Газетный вариант

То безжизненно холодное, свинцовое, бесформенное, что в сознании Гая непроизвольно связывалось со словом «провал», пронеслось совсем рядом, обдав его леденящим ветром. Слишком долго он ходил по опасным граням, слишком бесцеремонно пытал судьбу. По всем человеческим правилам, он давно уже исчерпал свою долю счастья и удачи в работе. Фриц прав: надо менять орбиту, уходить на другие линии…

Но Гай не мог исчезнуть из Германии, не повидав Маргариту, и Фриц с большой неохотой, после горячих просьб, все же разрешил ему поездку в Раушен.

В Кенигсберге на вокзальной площади Гай нанял такси и через полчаса оставил его в Раушене возле почты, условившись с шофером, что тот будет ждать его два часа, а потом они вернутся в Кенигсберг.

Чистый, опрятный городок на самом берегу Балтийского моря оправдывал свое название – был весь какой-то светлый. Гай, читая по табличкам названия переулков, искал нужный дом минут десять. Погода была теплая, солнечная, дышалось легко.

Грету он увидел в садике при двухэтажном красно-кирпичном доме в два окна по фасаду. Она показалась не бледнее того, как он помнил ее по Базелю, и не похудела, а, наоборот, немного даже поправилась. На ней были серая длинная юбка, голубая кофта и белая пуховая шаль на плечах. Наверное, она только что вышла из дома, но что-то забыла и хотела вернуться. Гай обратил внимание, что правое плечо она держит чуть приподнятым и неподвижно, словно несет что-то под мышкой.

Он окликнул ее, когда она поставила ногу на нижнюю ступеньку каменного крыльца, ведущего на застекленную террасу. А потом они полтора часа сидели в ее комнате на втором этаже, и Грета рассказывала по порядку, что произошло в квартире Луизы Шмидт в тот несчастный день.

Накануне Курт пришел с работы расстроенный. Арестовали двух его самых близких товарищей, коммунистов. Ему шепнули, чтобы он больше на завод не приходил, а постарался скрыться, и побыстрее.

У него дома хранились кое-какая литература и тяжелый цинковый ящик – что в нем было, Грета не знает.

С утра в тот день Курт куда-то отнес сначала газеты и книги, потом ящик и вернулся, чтобы захватить кое-что из своих вещей и проститься с матерью и с нею, Гретой. Адреса он не оставлял, но уверял их, что друзья обеспечат ему надежное убежище, а их он будет навещать время от времени. Матушка Луиза была за него спокойна.

Курт уже надел пальто, чтобы уходить, но мать уговорила его пообедать напоследок. Тут-то и нагрянул штурмфюрер Гюнтер Валле со своим подручным шарфюрером Пфулем. Оказалось, его послали арестовать Курта. У Гюнтера к Курту были старые счеты. Он – самый ярый наци, а Курт – коммунист – отсюда все и идет, да к тому же Гюнтер буквально скрежетал зубами, когда видел ее и Курта вместе. Это случалось не так уж часто, но случалось.

Вскоре по возвращении из Базеля она столкнулась как-то с Гюнтером на улице, недалеко от дома. Он был сильно навеселе. На темной улице – фонарей еще не зажигали, хотя наступил вечер, – прохожих ни души, и Гюнтер схватил ее в охапку, как безумный начал целовать. Она оцарапала ему лицо и кричала, пока он ее не отпустил. Она побежала, а Гюнтер крикнул ей вслед: «Все равно моя будешь!»

И вот он стоял на пороге комнаты и гнусно улыбался.

– Кончай жрать! – крикнул Пфуль, высовываясь из-за могучего плеча своего начальника.

– Пусть поест перед смертью, не ори, – успокоил его штурмфюрер.

– Чего вам надо? – спросил Курт, вставая из-за стола.

– Не хорохорься, узнаешь. А сейчас вытри губы, а то сразу видно, что жрешь на чужие деньги, – сказал Гюнтер и посмотрел на нее, на Грету.

Что-то словно подтолкнуло ее. Улыбнувшись, она подошла к Гюнтеру и сказала шутливо:

– Это ведь наполовину и мой дом. Или ты меня не узнал?

Начиная с этого момента она действовала с таким чувством, что все это уже было когда-то, что она лишь повторяет какую-то сцену, однажды уже разыгравшуюся в ее жизни или в забытом сне.

Гюнтер Валле, кажется, прямо-таки опешил – может быть, оттого, что она обратилась к нему на «ты».

– Не против тебя, – сказал Гюнтер смущенно. – Мне приказано доставить вот его, – он кивнул в сторону Курта, который надевал пальто.

– Я хотела бы кое-что сказать тебе наедине… Если ты не спешишь, конечно…

Гюнтер откашлялся. Пфуль глядел на нее, приоткрыв рот.

– Если ты просишь, я готов.

Курт посмотрел на Грету. Она повела бровью на дверь, и он понял – боком-боком подвинулся ближе к выходу, приоткрыл дверь и выскользнул на лестницу. Пфуль чуть замешкался.

– Убирайся отсюда, старая, – сдерживая нетерпение, приказал Гюнтер матушке Луизе.

Та подхватила с вешалки свое пальтишко и платок и тоже вышла.

Грета в эти считанные секунды сумела отчетливо представить себе каждый свой последующий жест и шаг.

– Ну, что же ты хочешь мне сказать? – спросил Гюнтер и бросил фуражку на стул.

Она уже сидела на своей кровати и открывала сумочку, где у нее лежал револьвер.

В комнату влетел Пфуль, крикнул:

– Он скрылся!

– Так скройся и ты! Догони! – раздраженно бросил ему Гюнтер, и Пфуль исчез.

Грета держала руку на револьвере, не вынимая его из сумочки. Этот револьвер она нашла в столе у отца, перебирая после его смерти принадлежавшие ему вещи и бумаги. Носить его с собой она стала с того вечера, когда Гюнтер схватил ее в темном переулке. Стрелять Грета никогда не пробовала.

Гюнтер двинулся к ней, нехорошо улыбаясь.

– Ну, я слушаю, а ты все молчишь…

У нее перед глазами пошли круги. Выхватив револьвер и направив его в грудь надвигавшейся туше, она сказала:

– Руки вверх! Ни с места!

Гюнтер рывком выдернул из кобуры на животе большой вороненый пистолет.

Она нажала на спусковой крючок и одновременно увидела яркую вспышку и оглохла от грома. Она даже удивилась, что эта маленькая красивая штучка, которая даже ничуть не оттягивала руку, способна производить такой немыслимый блеск и грохот.

Но сильнейший толчок, поваливший ее навзничь, через мгновение подсказал ей, что произошло на самом деле: Гюнтер тоже выстрелил, это его пистолет ослепил и оглушил ее, а пуля ударила в грудь, в правый бок.

Ей стало трудно и больно дышать, но все же она приподнялась, чтобы посмотреть, куда девался Гюнтер, за секунду до того громоздившийся над нею черной глыбой. Он лежал на полу лицом вниз, широко раскинув руки.

Тут вошла матушка Луиза. Грета успела сказать ей телефон Гая и потеряла сознание.

Доктор Пауль сказал, что пуля прошла очень удачно – не повредила крупных сосудов легкого, входное и выходное отверстия пришлись между ребер. Все могло бы окончиться гораздо хуже, попади пуля спереди в ребро: осколки кости разорвали бы плевру и легочную ткань на обширном участке, и никакое хирургическое искусство не спасло бы ее.

Гай слушал Грету, смотрел на нее, и у него было очень хорошо на душе. Страшной и нелепой представлялась сама мысль, что он едва не потерял такого человека. Вернее – они…

Доктор Пауль последний раз приезжал на прошлой неделе. Он возил ее в Кенигсберг, там в клинике смотрел ее легкие на рентгене. Он твердо надеется, что ранение пройдет без последствий, но ей необходимо в скором времени отправиться на курорт в Швейцарию или Францию и полечиться месяца два – тогда можно иметь стопроцентную уверенность в полном выздоровлении.

Гай сказал, чтобы она на этот счет не беспокоилась. Его товарищи помогут Грете во всем. И деньги у нее будут, сколько бы лечение ни стоило; пусть она не стесняет себя ни в выборе курорта, ни в прочих расходах.

А потом Гай кратко и ясно, называя вещи своими именами, рассказал ей, кто он такой и ради чего работает. Она слушала, глядя ему в глаза. И, против ожиданий, совсем не удивлялась. И он был очень рад этому – значит, догадывалась, значит все, что ей пришлось делать, она делала сознательно.

– Ну вот, теперь моя совесть спокойна, ты знаешь все, – закончил он свой рассказ.

Грета вздохнула коротко, по-детски, как умела только она, и сказала лишь одно слово:

– Спасибо.

Она хотела проводить его, но Гай воспротивился. Они простились внизу, на веранде. Грета сама обняла его и поцеловала в губы.

– Когда я увижу тебя теперь? – спросила она, отодвинувшись от него на шаг.

– Я уезжаю из Германии.

– Далеко?

– Не очень.

– Но ты вернешься?

– Не знаю. Может быть, нет. Но я буду знать, где ты. И обязательно тебя найду.

– Пожалуйста!

– Мы еще покатаемся с тобой на лодке. Только поправляйся скорее!

Дорис довольно долго выдерживала характер. Когда Ган-ри объявил, что намерен заняться делами, она поначалу не приняла этого всерьез. А неожиданные отлучки графа расценивала, как признак его охлаждения к ней. Но когда выяснилось, что Ганри в самом деле устроился на высокооплачиваемую – так он ей сказал – должность в Дрезденском коммерческом банке, все ее страхи прошли, и она с облегчением сменила гнев на милость. То, что из-за его командировок и занятости они стали реже видеться, больше не пугало ее. Тем более что он был нежнее и предупредительнее прежнего.

За два минувших месяца Дорис несколько раз виделась с Путиловым, игра на бирже шла с неизменным успехом, и ее зеленый кожаный портфельчик заметно распухал после каждого нового визита удачливого биржевого дельца. Зима кончилась, все чаще выпадали солнечные дни при синем небе, и это тоже способствовало хорошему настроению.

Майор Цорн еще дважды приглашал ее на беседу, и она дважды вела с Ганри разговор о возможной поездке в Лондон, но Ганри, в принципе ничего не имевший против этого, выдвигал со своей стороны одно соображение, с которым Дорис не могла не соглашаться: он считал, что в Лондон они должны отправиться уже как муж и жена, иначе у них обоих будет весьма ложное положение. Оформить же законным образом их брак пока мешала неясность с имением и с наследственными делами, которые зависели от американских родственников графа. Ганри мог себе позволить легкомыслие в чем угодно, но только не в матримониальных вопросах. Все, что связано с брачным союзом, для него свято.

Дорис чем дальше, тем все больше ценила умение Ганри быть внимательным без навязчивости и ласковым без сантиментов. Она терпеть не могла сюсюкающих парочек, которые приходилось иногда наблюдать в кино или в ресторане. Сравнивая себя с другими, Дорис удовлетворенно отмечала, что их с Ганри любовь отличается той ровностью, которая возможна только при полной ясности отношений и уверенности в будущем.

Исследуя наедине с собой оттенки своего чувства к Ганри, она должна была признаться, что любовь ее в теперешнем виде – вовсе не дар небес, не благоволение божье. В истоках ее любви лежало довольно прозаическое начало – неудовлетворенное тщеславие. Но когда предмет любви является орудием удовлетворения тщеславных замыслов – любовь поистине не знает границ. Дорис испытывала временами острое желание доказать людям и самому Ганри силу своей любви, она разыгрывала в воображении целые драмы, в которых Ганри подвергался бесчисленным опасностям, а она, его жена и подруга, приходила ему на выручку. И она была твердо уверена, что в случае настоящей, а не выдуманной беды станет защищать Ганри яростно, как орлица защищает своих птенцов. Его трогательная неприспособленность к грубости и жестокости бытия будила в ней материнские инстинкты…

Дорис почти совсем перебралась жить в квартиру Ганри, благо и перебираться-то особенно было нечего – гардероб ее умещался в чемодане средних размеров, а солдатскую кровать тащить с собою не было нужды. Она давно уже забыла, когда в последний раз вытирала пыль с портрета фюрера, висевшего у нее в комнате. И в этом факте выражалась вся суть тех больших перемен, которые произошли в ее жизни с появлением графа ван Гойена. Нет, она оставалась фанатичным членом партии и солдатом, но постепенно сложилось так, что для Дорис стало более приятным сдувать пылинки с Ганри.

В последнее время он был чем-то озабочен, часто задумывался. Он стал даже просыпаться по ночам, выкуривал сигарету или две и подолгу лежал в темноте без сна. Дорис это беспокоило, но Ганри все только отшучивался: вот, мол, съезжу в свое имение, наведу там порядок, отдохну от берлинской суеты – и вся эта неврастения пройдет.

И вот он, наконец, решился ехать. Дорис проводила его на вокзал, посадила в поезд. Прощание было без печали, так как Ганри собирался вернуться через месяц. Дорис осталась жить в его квартире.

На пятый день от Ганри пришла открытка из Милана – у него было все в порядке. А еще через три дня, когда Дорис после ванны укладывала волосы, сидя в спальне перед зеркалом, в квартиру кто-то позвонил. Запахнув длинный, до пола, халат, она спокойно пошла в прихожую. Не снимая дверной цепочки, щелкнула замком, в щель увидела стоящего на площадке Путилова с газетой в руке, и сердце у нее упало.

Откинув цепочку, Дорис раскрыла дверь.

– Входите, прошу вас.

Путилов, даже не поздоровавшись, ступил в прихожую. Он как будто постарел сразу на десять лет. Резче обозначились морщины, вспухли мешки под глазами.

– Что с вами? – невольно поразилась Дорис. – Вы больны?

Он отрицательно покачал головой.

– Разрешите мне сесть?

– Простите, держу вас в дверях.

Дорис пригласила его в гостиную. Он пошел за нею, не сняв пальто и шляпы. Так и сел за стол, молча поглядел на Дорис долгим взглядом.

– Может, вы все-таки скажете, что случилось? – с нескрываемой тревогой попросила она, уже вполне уверенная, что Путилов принес дурную весть.

Он положил на стол вчетверо сложенную газету. В глаза бросалась широкая черная рамка. Дорис прочла набранное жирным шрифтом сообщение: «Вчера в 18 часов 12 минут на шоссе Милан-Рим в результате автомобильной катастрофы погиб подданный США голландский граф Ганри ван Гойен. Тело усопшего отправляется родственникам в Америку».

Дорис прочла раз, другой, третий. Ударила кулаком по столу и в бессильной злобе крикнула:

– Ну почему, почему?!

Путилов сидел со скорбно опущенными плечами, опустошенный.

Дорис не плакала, только горестно покачивала головой.

– Что делать? Значит – судьба, – нарушил молчание Путилов и встал. – Чем я могу служить вам, Дорис?

Она посмотрела на него рассеянно:

– Чем же тут служить? Надеюсь, мы останемся друзьями…

Он поцеловал ей руку.

– Теперь я вам более верный друг, чем раньше…

Это и был газетный вариант, о котором говорил Фриц.

Гай исчез из Берлина, чтобы больше сюда не возвращаться. Его ждала новая работа в другой европейской стране.