Текст книги "Весло Харона"

Автор книги: Дмитрий Алейников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Дмитрий Алейников
Весло Харона

Каждый человек чего-то боится.

Из разговора автора с издателем

ПРОЛОГ

Москва, май 1998

Чай уже остыл и даже слегка подернулся мутноватой пленочкой, но, не заметив этого, он двумя жадными глотками осушил большую кружку с эмблемой родного банка на боку. Облизнув губы, поднялся из кресла и, нависнув над своим бескрайним столом из натурального ореха, встал, точно пловец, готовый сигануть с тумбы в бассейн, как только арбитр даст старт. Он зажмурился, словно беспощадная острая боль терзала его изнутри. Потом издал сдавленный, едва слышный стон и начал медленно подаваться вперед, будто сильно перебрал и теперь его мутит. Тяжелая капля пота упала на нераспечатанный конверт, щелкнув по плотной бумаге. Открывать конверт не имело смысла, и так ясно, что там. А там – открытка, какие в начале семидесятых продавались в любом газетном киоске: головы пехотинца, матроса и летчика, насаженные на частокол острых бордовых, с золотым кантом букв. Открытка ко Дню Советской Армии. Точно такая же, каких он получил уже шесть за последний месяц. Теперь поверх официальной банковской документации и докладной от начальника отдела лежал седьмой конверт.

В открытках, датированных 23 февраля 1974 года, – три строчки, старательно выведенные хрупкой рукой маленькой девочки. Нескладной, угловатой девочки, сидевшей когда-то за одной партой с ним, Анатолием Быковым, президентом банка, а в те времена просто Толиком, тихим троечником и исключительным мямлей. Смешливой нескладной девочки с пшеничного цвета хвостиками и огромными темно-синими глазами. Девочки, которая навсегда осталась там, в семьдесят четвертом, исчезнув в пасти старых катакомб, поглотивших ее отчаянный крик, полный страха и ненависти к предавшему ее русскому мальчику.

Толя, поздравляю тебя с праздником, желаю быть сильным, мужественным и добрым. Инга. 23.02.74.

Была в те годы в школах такая лотерея, когда мальчики тянули жребий, кого из одноклассниц им поздравлять с Восьмым марта, а чуть раньше девочки разыгрывали между собой мальчиков. Но Толик знал, что Инга просто забрала бумажку с его именем. Никто не возражал. Главные страсти разгорелись вокруг Регимантаса Воутилайнена, высокого красивого парня, баскетболиста и известного остряка, предмета воздыхания многих девчонок и бог знает скольких еще красавиц и дурнушек за пределами школы. Поздравлять же тихоню Толика не рвался никто: сын русского офицера, служившего в местном гарнизоне, был в классе изгоем.

…сильным, мужественным и добрым…

Именно эти качества выбрала Инга. Возможно, их больше всего не хватало Толе. Он не дрался со сверстниками, жалел погибших пичуг, никому не отказывал в помощи, и поэтому родители его считали, что мальчик он, безусловно, добрый. Толе тоже нравилось так думать. Это было куда приятнее, чем признаться себе: не дрался он потому, что элементарно боялся боли и не умел давать сдачи. Поначалу местные ребята задирали его, но что за драка, если противник распускает сопли после первого удара и даже убежать не пытается, покорно отдаваясь на милость победителя! Он, конечно, жалел пичуг, только никто не догадывался, что, сидя над убитой птичкой и вытирая кулаком горючую слезу, он кручинится не о погибшем воробье, а о себе, несчастном, отвергнутом и забытом. Чужая земля, чужие люди… И всего два близких человека – родители, сутками пропадавшие в гарнизоне. И отказать никому он не мог именно потому, что был изгоем: к нему обращались по единственному поводу – когда надо было свалить на него какую-нибудь работу. Он не отказывал, чтобы не остаться в полном вакууме.

Сила, мужество и доброта. Чего не хватило мальчику Толе в тот роковой день? Наверное, всего сразу…

Но что значат эти послания? Кто пытается бросить на немолодого уже и преуспевшего в жизни мужчину тень, и без того неотступно следующую за ним на протяжении долгих лет? И главное, откуда этот мистификатор узнал о том, что мог знать лишь сам Толя, Анатолий Игоревич Быков? Зачем все это?

Банкир опустился в кресло и вытер ладонью лицо. Что за черт! Кто бы ни стоял за мистификацией, не надо так психовать. Может, рассказать Хильде Арвидасовне? В конце концов, это ее епархия.

Анатолий Игоревич нажал кнопку селектора:

– Машину, пожалуйста.

Он уже почти взял себя в руки. Конверт, впрочем, так и не вскрыл, просто бросил в ящик стола. Завтра стоит поговорить с начальником службы безопасности.

Анатолий Игоревич растопырил пальцы и посмотрел на руки – они дрожали. В таком виде появляться на людях не годится. Банкир взял из ящика стола склянку с таблетками, открыл, выловил два кругляшка и отправил в рот. Посидел, ожидая, пока лекарство подействует, но не выдержал. Повернувшись, открыл дверцу встроенного в стену бара и после секундного колебания выбрал «Мартель». От коньяка разошлись по телу теплые умиротворяющие волны. Во сто крат приятней и надежней всей этой заморской химии. Бросив в рот лохматый шарик «Рафаэлло», Анатолий Игоревич закрыл бар.

Кто посылает открытки? Зачем? Шантаж, желание досадить, месть? Возможно, этот человек, каким-то чудом узнавший об обстоятельствах исчезновения Инги, не вполне представляет себе, что произошло на самом деле. Он считает, что у него на руках сильный козырь. Но ведь это был просто несчастный случай, ничего больше. Тут нечем шантажировать, не за что мстить. Толя Быков ни в чем не виноват, по крайней мере с точки зрения закона и здравого смысла.

Убедившись, что руки больше не дрожат, Анатолий Игоревич вышел из-за стола и направился к двери. Десятки его отражений двинулись вместе с ним – стены были обшиты зеркальными панелями. Довольно странный дизайн для кабинета президента банка, неэстетичное и непрактичное решение. Но Быков сам настоял на этом. Почему – знал только он сам. Это была его маленькая хитрость, скрывающая большую тайну. Быков страдал клаустрофобией. Зеркала визуально расширяли и без того просторный кабинет, и пространство теряло четкие грани. Не то что в прежнем кабинете, напоминавшем тоннель…

…сильным, мужественным и добрым…

Толя Быков очень хотел быть таким. Он очень старался, и до того рокового дня, когда они с Ингой отправились бродить по руинам крепости, у него неплохо получалось. Но в тот день…

Инга вошла в какой-то узкий тоннель, и гулкое эхо импровизировало, играя со звуком ее шагов.

– Пошли! – Инга обернулась и поманила его рукой, но Толя не шелохнулся. Он с ужасом смотрел в каменное горло, готовое заглотить его, смять, раздавить.

Инга сделала еще шаг, вновь обернулась и что-то сказала, улыбаясь. Толя, парализованный ужасом, ничего не слышал. В какой-то момент ему показалось, что тоннель двинулся навстречу, потянулся к нему, подобно огромному хоботу или шлангу гигантского пылесоса. Толя попятился, споткнулся и упал, не в силах оторвать взгляда от этого монстра.

– Толя-а!!!

Из ступора его вывел крик Инги. Она провалилась в какой-то колодец возле самого входа и теперь висела над пустотой, цепляясь за каменный край и чудом удерживая потерявшее опору тело от падения. Толя видел только ее пальцы, скребущие камень в отчаянной попытке найти щель или выступ. Чудовище и впрямь было готово поглотить свою добычу.

Инга снова закричала. Толя заметался у входа в тоннель, схватил какую-то палку и протянул ее девочке. Палка оказалась короткой – до скребущих холодный камень пальцев все равно оставалось около метра.

Толя сделал шаг вперед, вплотную подойдя ко входу в тоннель. Оставалось еще полметра. Инга продолжала кричать, уже на родном, непонятном для Толика языке, но никакие слова, даже если бы Толя их понимал, никакие заклинания не заставили бы его добровольно шагнуть в эту пасть. Он присел, стараясь протянуть палку как можно дальше.

Инга попыталась ухватиться за нее, но, едва подняв руку, лишилась опоры и исчезла во тьме колодца. Чавкающий звук – отрыжка каменного людоеда – означал, что борьба за жизнь окончена…

Анатолий Игоревич вышел в приемную и, кивнув секретарше, направился к лифту.

Что же значат эти открытки? Ингу тогда так и не нашли. Никто не знал, что они отправились гулять с Толиком, а допрашивать русского никому не пришло в голову. Сам он не горел желанием рассказывать. Так почему же всплыла эта история? Окажись тогда в крепости свидетель, он непременно сообщил бы о происшествии и все стало бы известно еще тогда. Может, кто-то подозревает его или о чем-то догадывается? Но тогда почему этот догадливый тип молчал столько лет?

Двери лифта разошлись в стороны, приглашая Анатолия Игоревича войти в кабину. Лифт был для него самым тяжким, самым страшным испытанием, но что поделаешь – кабинет находился на восемнадцатом этаже.

Сейчас Быкову потребовалось неимоверное усилие, чтобы шагнуть в дюралевый саркофаг. Он даже ощутил слабость в коленях. С чего бы? Наверное, его вывела из себя эта дурацкая открытка. Но ничего, он справится.

Быков зашел в кабину, нажал кнопку и встал в середине, прикрыв глаза. Скоростной лифт рухнул вниз и замер, словно упав в кучу осенних листьев.

Нет, это еще не первый этаж. Слишком быстро. Просто сейчас двери откроются и кто-нибудь войдет в кабину.

Лифт оставался неподвижным, двери тоже.

Анатолий Игоревич открыл глаза и обнаружил, что освещение в кабине стало тусклым. Он застрял! Он заперт в этой каморке, висящей на ниточках!

Быков почувствовал, как на лбу у него выступила испарина. Он яростно обрушился на панель с кнопками, то лихорадочно вдавливая все подряд, то накрывая ладонью сразу десяток. Он был заживо замурован в этой консервной банке. Здравый смысл убеждал, что ничего страшного не происходит, но с каждым мгновением заточения недуг все уверенней брал ситуацию в свои лапы.

Быков заметался по кабине, хлопая по дверям и стенам.

– Эй, кто-нибудь!

Снаружи доносились голоса, но они обращались не к нему, пойманному в страшную ловушку. Никто не поддержал его, не предложил помощь.

Неожиданно ожил динамик связи с диспетчером. Недовольный женский голос произнес несколько слов, но из-за помех разобрать ничего было нельзя.

– Эй, я здесь! Диспетчер! Эй! – Быков приник к дюралевой решетке.

Снова диспетчер ответила, не оставив шанса разобрать хоть слово.

– Что?.. Диспетчер!

Что она кричит? Ни слова не поймешь!

– Толя!!!

Быкова отбросило к противоположной стенке.

– Толя! – кричала из динамика маленькая напуганная девочка. – Толя!!! – Голос захлебывался отчаянием. Потом было что-то неразборчивое, очевидно по-латышски.

Быков зашарил по стене в поисках выхода. Наконец вспомнил, где находится, и шагнул к дверям.

– Толя!!!

Ломая ногти, он просунул пальцы между дверями и с силой рванул их в стороны. Со второй попытки это ему удалось.

Лифт стоял между этажами. Несколько секунд ушло на то, чтобы открыть дверь верхнего этажа. В это время свет в кабине вновь стал ярким. Из динамика опять раздался голос.

Быков ухватился за какую-то железку, подпрыгнул, встал на одно колено и уже наполовину вылез из шахты, но едва приподнял вторую ногу, как кабина дрогнула и ринулась вниз.

Последнее, что он увидел, были глаза девушки, которая стояла напротив лифта и, прижимая к груди большую кожаную папку, испуганно смотрела на выбирающегося из шахты мужчину. Когда кабина поехала, верхняя половина мужчины выпала к ее ногам, заливая темной кровью вытертый ковролин. Голова и руки его задергались в конвульсиях, словно в кошмарном танце. Девушка выронила папку и молча упала рядом.

Бестолковый неврастеник в лифте начал раздражать женщину-диспетчера. Что он орет, как будто его режут? «Диспетчер! Диспетчер!»

– Я диспетчер!

– Что?.. Диспетчер!

Она повысила голос:

– Это я! Сейчас лифт включат. Слышите? Эй, это я, диспетчер! Эй, алло!

Не получив ответа, она пожала плечами и, опустив глаза, вернулась к недочитанной газете. Судя по звуку из динамика, лифт поехал. Ну и слава богу!

ГЛАВА 1

Далекая Теплая Страна, сентябрь 1998

Алексей Владимирович Кирьянов отдыхал.

Можно было бы написать этот глагол с большой буквы или даже вывести заглавными все слово, ибо оно отражало не просто состояние, в котором когда-нибудь да пребывает каждый смертный.

Алексей Владимирович вообще отдыхал. Ушел на своеобразную пенсию, на покой.

В недавнем прошлом он был, как говорится, на слуху и на виду, вершил судьбы, ворочал миллионами. Он мелькал на телеэкране, его имя появлялось в заголовках газет, на него рисовали карикатуры и подавали в суд. Одни клеймили, другие выдвигали и поддерживали. Потом в него стреляли. Дважды. Один раз четко сработала служба безопасности. Во второй убийца оказался ловчее и вогнал в широкую бочкообразную грудь жертвы шесть пуль. К счастью, бочкообразность кирьяновской груди объяснялась отчасти наличием бронежилета, который он носил от греха подальше после первого покушения. Но одна пуля все же добралась до него: пройдя чуть выше брони, она впилась в плечо и раздробила ключицу.

После этого случая Кирьянов решил исчезнуть. И исчез. Исчезновение его было организовано столь же профессионально, как и все, что он делал. Для начала инсценировали похищение. В течение полугода некие кавказские террористы требовали за Кирьянова выкуп. Возмущалась общественность, велись переговоры, посредники брали деньги и исчезали. Потом было объявлено, что заложник погиб. Аул, где его якобы держали, подвергся жестокому артобстрелу. То, что осталось от заложника, было опознано, оплакано и кремировано с почестями. Так Кирьянов умер для отечества. Впрочем, о сожженных мостах он не горевал, ибо не собирался ими пользоваться в будущем. Слава богу, он не Солженицын, чтобы въезжать в столицу на белой кляче под восторженные повизгивания сумасшедших диссидентов.

Вместо погибшего в далекой Чечне русского финансиста на одном острове с мягким климатом появился, откуда ни возьмись, профессор непонятно каких наук, поляк по национальности, затворник по укладу жизни, человек, судя по всему, не бедный, но не склонный сорить деньгами.

Ян Штуровский, как звали Кирьянова в новой жизни, жил в небольшом особнячке на горе, откуда открывался фантастический вид на море и заодно хорошо просматривались окрестности и подступы к дому. Вопрос безопасности для польского профессора стоял на первом месте. Попасть в усадьбу без приглашения хозяина было непросто. Может, даже невозможно. Правда, никто еще не пытался, так что реально оценить степень ее неприступности не представлялось возможным. Кирьянов заблаговременно напичкал усадьбу всеми мыслимыми и немыслимыми системами безопасности, так что даже без участия охраны отразил бы пару атак морских пехотинцев.

Сам Кирьянов усадьбы не покидал, ограничив связи с внешним миром окошком Интернета, где имел два адреса: обычный адрес пользователя и специальный адрес для связи с четырьмя людьми, которым он относительно доверял. При этом никто доподлинно не знал, в кого в итоге превратился Кирьянов и где отдыхает теперь от трудов праведных и неправедных. Даже для этих четверых Кирьянов существовал лишь на экране компьютера.

Разумеется, жизнь в полной изоляции имела массу минусов, и если проблема с физиологией решалась достаточно просто за счет местных профи, приглашавшихся время от времени в специально отведенный под эти нужды флигель, то проблема элементарного человеческого общения стояла более остро.

Болтать с абстрактными пользователями глобальной сети, которых компьютер представлял в виде собачьих голов, было неинтересно: ни выпить с ними, ни в баню сходить. Единственной отдушиной оказались шахматы. Когда-то Кирьянов даже имел разряд и теперь, не краснея, мог вызвать на поединок неизвестного абонента. Психологически играть с живым человеком, конечно, приятнее, потому особой радости компьютерные шахматы не приносили: ни подтрунить над противником, ни обсудить ход, ни порадоваться победе, наслаждаясь сконфуженным видом поверженного игрока. Но все равно это было забавно, и пан Штуровский проводил за шахматными партиями по десять часов в день. Преимущество такой игры заключалось в том, что можно было играть с любым количеством людей любое количество партий, а в случае необходимости тайм-аута просто отключаться на нужное время. Правда, подобные тактические фортели выкидывали и противники, беспардонно прерывавшие партию, чтобы вернуться к ней через пару дней.

В этот день Кирьянов играл с тремя соперниками. Играли без ограничения во времени, так что в ожидании ответного хода Алексей Владимирович успевал полазить по прочим приложениям и ознакомиться с новостями.

Когда первая из партий неспешно переходила в эндшпиль, на легальный адрес пана Штуровского поступило сообщение. Неизвестный любитель древней игры предлагал пану участие в турнире пользователей сети. Для этого требовалось лишь подтвердить свое желание участвовать и подождать конца недели, когда закончится регистрация участников и пройдет жеребьевка. В качестве приза предлагалась возможность бесплатно пользоваться тремя базами из прилагавшегося списка. Базы, представлявшие собой по большей части коллекции порнографических открыток, Кирьянова не особенно интересовали, но момент состязательности привлек его внимание. В конце концов, так возникало хотя бы подобие азарта. И какая разница, играть просто так или участвовать в турнире? Щелчок клавиши – и подтверждение отправилось в недра компьютерной вселенной господину Хьюго Рону, организатору турнира.

Западная Сибирь, август 1997

Ольга долго мечтала об этом дне. Она часто представляла себе, как выйдет из ворот колонии и зашагает по покрытому месивом грязного снега тротуару. Именно по этому месиву, проеденному солью до самого асфальта, ибо в колонии такого не было. Дороги к клубу, столовой, к куме тщательно расчищались, остальные маршруты проходили по тропам, и утоптанный, спрессованный сапогами наст поскрипывал, пружиня и отталкивая, словно протестуя против черного сапога, безжалостно попирающего тысячелетнее белоснежное совершенство.

Впрочем, грезам этим не суждено было осуществиться. Навеянные кадрами из иностранных фильмов, которые крутили в клубе раз в неделю, они оказались безнадежно далеки от лишенной романтического флера действительности. Во-первых, до ближайшей деревни было почти семь километров, так что, выйдя из ворот, человек обнаруживал, что стоит, можно сказать, в чистом поле и, напротив, надо благодарить судьбу, если дорога чистая. Во-вторых, и Делон, и Депардье, и этот поляк из «Ва-банка» прекрасно знали, куда им идти. Ольга же понятия не имела, куда пойдет, оказавшись на свободе. Окончательно уничтожил все эти снежные фантазии тот радостный на первый взгляд факт, что Ольга Климова была освобождена досрочно – в августе.

Конечно, она радовалась, что откинулась, то есть освободилась, но… Но все ее планы на жизнь после колонии были связаны с Валей Коптевой, Валькой Копец, чей срок истекал в мае. Кантоваться где-то в любом случае пришлось бы, но одно дело три месяца и весной, а другое – восемь месяцев, когда три из них – зима.

Можно, конечно, попробовать сунуться домой или к каким-нибудь родственникам, но тут без мазы. За шесть с половиной лет никто из них не напомнил о себе, не ответил ни строчкой на сотни Олиных писем. Отец держал свое слово: Оля для них умерла. Они не желали выслушать ее, разобраться, понять. Они ей не верили. Решение суда было для них истиной в последней инстанции, а попытки девушки оправдаться, объяснить, что она ни в чем не виновата, – уловками двуличной мерзавки. Сначала это неверие самых родных на свете людей ранило больнее всего. Потом боль притупилась, постепенно уступив место чисто практическим соображениям насчет устройства после ходки. Потом… Потом Оля перестала писать. Колония, поначалу едва не сломав, в итоге закалила ее, выковав в ней стержень, выискав и взрастив множество незнакомых дотоле качеств и чувств. Одно из них – гордость – запретило ей писать, приказав забыть всех, для кого она умерла. И она забыла. Правда, что без них делать, ни гордость, ни какое другое чувство не могли подсказать ей столь же уверенно, но это было уже делом вторым…

Теперь ей, прошедшей школу колонии строгого режима, предстояло держать экзамен в мире, который подчас оказывался еще более жестоким и суровым, особенно к тем, кто предъявлял его вассалам справку об освобождении вместо паспорта. Единственное, чем смогла помочь ей пока Валька, так это договориться, чтобы ее подбросила до города машина, привозившая в колонию продукты. Так что в каком-то смысле Оля вышла на свободу именно так, как хотела: ступив из тюремной машины сразу на пыльный асфальт вольного города.

Минимум денег, немного еды в сумке и справка об освобождении. Это было все, с чем Ольге предстояло отправиться в мир, где не водили строем на обед и – раз в неделю – в баню, не загоняли на ночь в барак. От всего этого она была точно так же свободна, как и от колючки, шконок и вертухаев. Иногда детей учат плавать, просто бросая в воду, и многие считают, что это негуманно. Для девушки судьба приготовила более сложное испытание. Но она не сомневалась, что выживет, как-нибудь перезимует и дождется Вальку, а там… А там все пойдет по плану.

Теперь же надо было куда-то идти. Куда-то… Состояние, когда ты предоставлен сам себе, пьянило и пугало одновременно. Давай, девочка, это же то, о чем ты так долго мечтала. Получила – и пользуйся!

Сплюнув на тротуар, Ольга растерла плевок старой, с чужой ноги кроссовкой, взъерошила начавшие отрастать огненно-рыжие волосы и не спеша зашагала по улице, стараясь, чтобы походка ее как можно меньше походила на строевой шаг. Перво-наперво нужно было привыкнуть к этому чувству, этому состоянию – свобода.

Москва, май 1998

– Ну что?

– Все то же. Не отвечает. – Парень за компьютером пожал плечами и, обернувшись к стоявшим у него за спиной двоим мужчинам, вопросительно посмотрел на них.

– А он точно получил сообщение?

– Естественно. – Парень ткнул пальцем в экран, указывая на нечто, подтверждавшее его слова.

Мужчины явно не поняли, на что он показал, но не подали виду. Тот, что постарше, мрачно кивнул.

– А ошибка исключена? Может, он получил, но не прочел?

Парень вздохнул:

– Да не ответит он. Завязал. От него с девяносто первого года ни слуху ни духу. – Он защелкал мышью, вызывая на экран накопившиеся за шесть лет безответные послания. – Вот, смотрите…

– Да чего смотреть?! – неожиданно взорвался тот, что помоложе. – Я что, фраер, в натуре? Если Быков не его работа, то я муравей в подтяжках! Нагреб, козел, бабок – и в кусты…

– Что ты орешь-то? – Первый мужчина повернулся к приятелю. – Спокойнее надо, Котя. Солиднее.

– Солиднее… – проворчал тот. – Чего мы возимся с этим Хероном, Насоныч? Что там за дела такие? Нормальных мужиков, что ли, нет? Без всей этой муры?

– Есть нормальные. Без муры и вообще без мозгов. Только если хоть кто-то унюхает, что Бобра замочили, то его братья будут копать, пока не докопаются. Будешь жить всю жизнь на пороховой бочке и в сортир ходить с миноискателем и в бронежилете.

– А с Хароном, значит, не унюхают?

– С Хароном не унюхают. На то он и Харон. Ладно. – Насоныч решил прекратить диспут и обратился к парню у компьютера: – Если он ответит, сразу мне на мобильный. В любое время.

– И ночью? – уточнил парень.

– В любое время. – Насоныч изобразил на лице неудовольствие по поводу того, что ему пришлось повторять. Подумав немного, добавил тихо, то ли развивая свою мысль для собеседника, то ли просто рассуждая вслух: – Может, этот жук уже на другом полушарии…

– Но если речь идет о ночной работе…

– Сережа, – Насоныч поморщился, – твоя меркантильность перевешивает все твои достоинства. Тебе разве не говорили, что всех денег не заработаешь?

– Говорили, но почему бы не попробовать?

Насоныч покачал головой:

– Ты слишком рьяно пробуешь. Готов работать и на красных, и на белых, лишь бы платили.

– Ну, это уже перегиб. Интересы моих заказчиков никогда не входят в противоречие, а если они пересекаются, то зачем делать работу два раза?

– Умник, – констатировал, запахивая пиджак, Насоныч. – Только не забывай, что я плачу больше всех, так что о результатах должен знать по крайней мере первым.

– Не возражаю, – улыбнулся Сергей.

– Не хами. – Это прозвучало уже строго. – И помни: днем и ночью. Все. Салют!