Текст книги "Комплот детей (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Ахметшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

   – При чём здесь моё сердце?

   Лена почувствовала на своей руке прикосновение. Он погладил её запястье, сказал:

   – Наверное, очень сложно было смириться с потерей себя. Это горькое чувство, как будто всё, что теперь остаётся – до конца жизни наблюдать за облачком пара, вырывающимся из твоего рта. Вся жизнь как облачко пара...

   Лена оскорблённо уставилась на него:

   – А ты? А вы все? Вы себя не потеряли?

   – Семён, не расстраивай нашу гостью, – попросил профессор. «Гостья» звучало жалко – так, будто вместо мусорных баков и брошенных машин вокруг них вздымались увешанные гобеленами стены настоящего замка.

   – Я, например, себя и не находил, – сказал парень, заложив руки за спину. – Я всю жизнь думал, что я создан для чего-то вот такого, исключительного. Что обычная жизнь не по мне. Но теперь я думаю, что на свете просто нет моря, в котором я мог бы почувствовать себя рыбой. Так тоже бывает, представляете себе?

   – Мне не интересно.

   – Некоторые из них, – продолжил конвоир, головой указав на своих попутчиков, – точно себя нашли. Они хотели быть значимыми, хотели казнить и миловать, даже в таких мелких масштабах как сейчас, и они это получили.

   Кто-то из его товарищей сделал враждебное замечание. Ленка не вслушивалась. Она вышагивала в кольце этого почётного караула, думая, что когда-то, может, будет вспоминать об этом моменте с горечью. Она бы с удовольствием почувствовала сейчас эту горечь на языке – оказалось это не таким простым делом. Мысли скользили по заледеневшей душе, как коньки фигуриста по льду, не в силах проникнуть внутрь и вызвать хоть какой-то отклик. Если бы Ленка услышала сейчас выражение «вещь в себе», она бы приняла его на свой счёт.

   Вышли на Черемшанскую, повернули на Советскую. Поднялись по разбитым ступенькам, которые под снегом выглядели как распухшие пальцы артрозника, к жилому дому – одной из десятков в этом районе двухэтажек, построенных пленными немцами после войны. Такие дома были мозолью на глазу любого прогрессивного горожанина, грезящего о ярких небоскрёбах и просторных парках с распутными, укрытыми в надлежащих местах разве что мхом, скульптурами. Теперь жалкое прежде жилище превратилось в настоящий танк, шедевр фортификационной мысли. Сквозь окна подвала было видно, что внутри что-то горело, пыхтело и кашляло, и дым шёл, казалось, прямиком из-под земли. Стёкла дрожали, однако они были почти прозрачными, и чувствовалось что там, внутри, тепло. На двери простой кодовый замок, из тех, которые когда-то подростки приводили в негодность пинками или консервными ножами. Один из подручных профессора набрал код, открыл дверь, и их окутал густой туман – в подъезде было как в бане по-чёрному. Из-за дыма по щекам текли слёзы, и Ленка, привалившись к стене, принялась жадно хватать воздух. Она начала задыхаться, и кто-то сказал ей: «Держи голову выше!». Она послушалась. Стало немного легче. Она вдруг обнаружила, что кроме неё и Евгения Филипповича внутрь не пошёл никто – остальные остались под чахлыми тополями, от которых уже начали отпиливать ветки на растопку костра, смолить свои сигареты.

   Внезапно с грохотом распахнулась подвальная дверь. К серому дыму примешался чёрный, будто всех курильщиков «Примы» на свете собрали вместе и заставили выдохнуть. А потом Ленка увидела нечто... нечто, что на четвереньках выбиралось из подвала. Похожее на гигантского муравьеда, только с гладкой, блестящей кожей на голове и отвисающим брюхом, оно тыкалось тупой мордой в стены и ступени лестницы, как щенок, который делает свои первые самостоятельные шаги. Огромные круглые глаза собирали блики от закопчённой лампочки. Это ли профессор имел ввиду, когда говорил о том, что они найдут способ избавить Лену от бремени? Неведомый зверь, как будто пришедший из тёмных рассказов Лавкравта, выест плод прямиком у неё из чрева – вот о чём была речь? Долгие мгновения понадобились Лене, чтобы задымлённый разум признал в существе мужчину в противогазе и в грязной мешковатой одежде, который волок за собой полупустой мешок. Снова распахнулась входная дверь, снежная пыль и едкий чёрный осадок смешались между собой. Человек в противогазе исчез за дверью подъезда, было слышно, как он здоровается с куряками снаружи. Лена, кашляя и отмахиваясь от смога, проследовала вслед за профессором вверх по лестнице.

   Здесь было значительно легче. Окна распахнуты, но, несмотря на это, было очень тепло. Волосы моментально начали липнуть к вспотевшему лбу. Вдоль стен на площадке сидели и лежали какие-то бедняки. Ими же были заполнены коридоры между дверьми в квартиры. Лена осторожно ступала меж рук и ног, подмечая, что здесь тоже хватает больных и раненых. Похоже на полевой госпиталь и ночлежку для бездомных – два в одном.

   Евгений Филиппович остановил Ленку у двери одной из квартир. Постучался и исчез внутри. Сидящие вдоль стены люди поднимали глаза на гостью, и вокруг поднимался шёпоток, который Лена сквозь шум в голове мало-помалу начинала разбирать. «Ещё одна... – шептали они. – Ещё одна пришла...» Женщины смотрели на неё с жалостью, мужчины – со смешанным чувством страха, отвращения и сочувствия.

   Лена уселась на свободный пятачок, положив подбородок на руки. Значит, она не первая и не единственная. И от этого ей стало немного легче.

   Дверь распахнулась, Евгений Филиппович вылетел оттуда, как будто ему дали пинка. Разговоры мгновенно затихли.

   – Зайди, девочка, – сказал он.

   Лежащие и сидячие люди недовольно зашевелились, придвинулись. В слезящихся от дыма глазах Ленки они казались роем мух.

   – Здесь очередь вообще-то, – сказал кто-то. – Доктора все разбежались, как тараканы. Что же нам делать?

   – Нам всем нужен врач, – сказал мужчина с лицом зелёного цвета. Кадык его непрерывно ходил ходуном как поршень – так, будто именно он заставлял работать внутренние органы.

   Ленка поднялась, прижимая руки к животу. Она не ожидала, что оказалась в начале огромной очереди.

   – Приведите мне беременную, – проревели из кабинета.

   Этому голосу никто не посмел возразить, хотя многие в бессильной злобе матерились. Лена проворно заскочила внутрь.

   Под кабинет была переоборудована гостиная квартиры. Судя по отделке и мебели, здесь и в самом деле жили, однако сейчас всё, что можно было переделать под врачебные нужды, было переделано, а ненужное сдвинуто в сторону. Огромную шведскую стенку уже начали разбирать на растопку. Было очень тепло, батареи гудели как пчелиный улей, перекачивая тепло. На окнах шторы, на потолке по-безжалостному ярко светила белая галогенная лампа. Посредине, как жертвенный камень, возвышалась койка с несколькими вращающимися креслами рядом. Странные приспособления, похожие на детали старинного парового котла, держалки для капельниц, похожие на длинных тощих людей, баллоны с газом, кинескопный медицинский монитор с несколькими аккумуляторами, похожими на чемоданы – всё было здесь; от одного вида всех этих предметов мог хватить удар, но Ленка держалась.

   Хирургом оказался здоровенный детина лет за сорок, с медвежьим взглядом из-под насупленных бровей. Его белый халат был выпачкан в крови и какой-то засохшей жидкости, напоминающей клей. Он стоял посреди комнаты и, уперев руки в бока, смотрел на Ленку. В её воображении тут же нарисовалась живая картина: так мясник смотрит на подошедшую на убой корову. Вот на металлической подставке у него разные хирургические инструменты: острые, все они как будто нацелены тебе в живот. Вот испачканное в крови ведро для ватных тампонов. В ванной шумит вода – там кто-то, судя по звяканью, мыл недавно использовавшиеся инструменты.

   – Значит, ты – одна из тех, кто пришёл добровольно, – резюмировал мужчина, пропуская между пальцами густую короткую бороду.

   – Это Василий, – крикнул за спиной Евгений Филиппович и захлопнул дверь.

   Ленка не знала, куда себя деть.

   – Ко мне за два дня привели уже семерых женщин, – скучным голосом сказал доктор. – Всех – насильно. Мне пришлось делать им укол морфия, перед тем как вызывать искусственное прерывание беременности. Были и такие, кто сами нашли меня. И хочу тебя предупредить – сейчас, даже если ты передумаешь в последний момент, я тебя отсюда не выпущу.

   Должно быть, Василий не спал, по меньшей мере, сутки. Под глазами цвет его кожи менялся с жёлтого на синий. Частично седая борода обрамляла лихорадочно-красный рот. На шее, как безвременно погибший мотылёк, болталась марлевая повязка.

   Из ванной вышла миниатюрная женщина. Даже не посмотрев на гостью, она прошла и со звуком разбившегося стекла сгрузила на поднос ворох каких-то хитрых ножниц. Зачем хирургу столько ножниц Лена не представляла, да и не хотела об этом думать.

   Набрав полную грудь воздуха, Лена сказала:

   – Я не собираюсь передумывать. Я уже всё... всё решила.

   Стало легче. Даже взгляд здоровяка вроде бы стал дружелюбнее.

   – Пройди и сядь. Срок большой, нам с тобой придётся повозиться.

   – Вы будете меня... резать?

   – Конечно, нет. Сейчас так никто не делает. У меня нет вакуумного насоса, но есть каретка. Расскажи-ка мне о своих хронических болячках... и вообще, рассказывай, чем ты болела за последний год.

   Слушал он вполуха, занимаясь своими делами, а потом вдруг оборвал:

   – Достаточно. Раздевайся снизу полностью; мы тебя раздевать не будем. Устраивайся поудобнее на спину и постарайся успокоиться. Быстрее заснёшь – быстрее проснёшься. У нас тут, понимаешь ли, конвейер. Все те люди, – он указал на дверь, – ждут, пока ты освободишь для них место.

   – Но где же все врачи...

   – Может, где-то и есть. Я пока ни одного не видел. Кроме себя, конечно.

   Пальто Лена повесила на спинку кровати. Стягивая джинсы, она не удержалась от нового вопроса:

   – Почему же вы тогда всё это делаете? Лечите задаром, всех подряд...

   Василий уставился на неё налитыми кровью глазами.

   – Я принял тебя без очереди потому, что ты – с ним. Кем бы он ни был, после всего что произошло, он не может оставаться в живых. Как и все, я здесь мало что понимаю, но оттого, что на свете станет одним дьяволовым отпрыском меньше, никому хуже не станет. У меня был сын...

   Кажется, Василий не хотел этого говорить. Само выскочило, как говориться. Он растерянно потёр руки; под халатом мышцы его дёрнулись. Ленка едва слышно сказала:

   – Вы его убили?

   Она была готова к тому, что он придушит её прямо здесь, голыми руками. Однако у хирурга разве что приподнялась бровь.

   – Что за бред? Конечно, нет. Ему было шестнадцать. Он покончил с собой, три раза воткнув себе кухонный нож в грудину, а после перерезал вены на руках. Не знаю, отчего именно он умер – от того или этого – но так или иначе его больше нет. Моя жена пришла с работы всего на двадцать минут раньше меня, но когда вернулся я, её уже не было. Она зарезалась этим же ножом. Так что мне пришлось хоронить сразу двоих... не просто близких, нет – людей, которых я любил больше всего на свете. Я звонил в полицию, в скорую – никто так и не приехал. Так что, спустя сутки, я сам погрузил их в машину и отвёз за город, где и похоронил в подвале своей дачи. Всё, хватит вопросов. Ты и так знаешь больше чем нужно. Я надеюсь, что после того как мы закончим, ты уйдёшь и больше никогда не покажешься мне на глаза.

   Лена закрыла глаза. Она лежала голая по пояс, одежда горкой лежала у ножек кровати, но никакого смущения не было и в помине. Возможно, с некоторыми чувствами она потеряла долю человечности, возможно даже достаточно большую – ту часть себя, которую бы это волновало, можно было так же смело вписывать в объявление «УТЕРЯННЫЕ ВЕЩИ».

   Ко рту и носу приладили гибкую трубку, слышно было, как скрипнул пускающий газ вентиль. Сознание заволок дурной туман. Казалось, будто все те люди, что сидели и лежали за дверью, подползли к ней и завывают на разные лады: «Убей, вспори ей брюхо! Режь свинку, а потроха отдай нам, мы найдём им применение!» Или всё это не мерещится, а на самом деле происходит?.

   Паутина в углах, похожая в белом свете на наколотый кусками воздух, беспощадные, смотанные изолентой провода, торчащие кое-где из стен как клочки щетины, потянулись к ней, чтобы опутать и задушить. Показалось, будто дом – живое существо, извергающее отработанные газы, подобно любому из нас, только она, Лена, не в желудке его, а между двух ладоней, и несёт он её, сосредоточенно пыхтя, куда-то на край мира, туда, где тайна молчаливых детей никогда не раскроется. Фоном звучал разговор хирурга и его молчаливой медсестры, звучал так буднично, будто они разговаривали о зубных щётках. Вопли и проклятья людей за дверью, тех, впереди которых Ленка невольно влезла на приём, казалось, нисколько не нарушали уединённость операционной. Как будто, пройдя через дверной проём, Ленка оказалась в другом мире. Но ведь ей придётся ещё отсюда выйти...

   Низкий грудной голос врача рокотал то справа, то слева:

   – Мне удалось связаться с Серёгой... у них там всё как у нас, но где-то в Польше ходячие уничтожили целую деревню. Просто пришли и убили всех взрослых жителей, можешь себе представить?

   – Ухум...

   – Многие бежали к нам через границу, с некоторыми Серёга разговаривал самолично... конечно, они говорят о тех событиях по-разному, мозгёнки-то помутились... некоторые вообще ничего не говорят. Молчат – и только.

   – Хм...

   – Он беседовал с одним стариком. Так вот, этот старик говорит, будто эти дети похожи на нацистов с поехавшими крышами. Не в том плане, что резали всех направо и налево, хотя и в этом, наверное, тоже. А в страсти к разным оккультным вещам. Они танцуют, водят хороводы... Дед рассказывал: подожгли, значит, дом, и давай водить вокруг него хоровод. И бубнят ещё что-то себе под нос. Как это можно назвать? Шаманские штучки?

   – Ах...

   – Правда, потом этот же дед говорил, что дом подпалили жильцы, когда убегали, чтобы ничего мародёрам не досталось. Бедняга... умом-то, наверное, совсем поехал.

   – Угу...

   – Ты знаешь, они пускают теперь через границу всех. Открытые границы! Кое-кто предрекал, что по-настоящему век двадцать первый наступят, когда больше не будет пограничников и паспортного контроля. Интересно, довольны они сейчас? Немного просчитались: открытые границы – это не признак цивилизации, а средневековье.

   – Да, наверное...

   – Подай-ка мне каретку.

   – Послушай, отправь ты эту свою святую инквизицию лучше обчистить какую-нибудь больницу. Вон их сколько стоит, закрытых и без охраны. Частные клиники, опять же... как можно этой ржавой мотыгой делать аборты?

   – По-твоему, они идут сюда за хорошей медициной?

   – Нет, но...

   Ленка поднималась с облаками горячего пара в зимнее небо, где – вот странность! – было совсем не холодно. Голоса хирурга и его медсестры медленно удалялись. Вряд ли имелось на свете хоть что-то, что могло поколебать эту гармонию.

   Глава 7. Снаружи и внутри.

   Первым делом Игорь попытался сварить себе кофе. Всё вокруг покрывалось льдом. Звуки, казалось, существовали только здесь, в замкнутом пространстве. Были они медлительные и искажённые, будто всё вокруг было наполнено водой. Унитаз поприветствовал его звоном струи о ледяную корку. Вода в бачке превратилась в глыбу льда, и Игорь, воспользовавшись тыльной стороной молотка как маленькой киркой, добыл оттуда достаточно для приготовления напитка. Руки начали замерзать, и он влез в массивные меховые перчатки.

   Единственным, что по-прежнему здесь, внутри, подчинялось человеку, была газовая горелка. Газ в баллоне ещё оставался, и скоро с шипением на свет появился язычок пламени.

   И вот у него был горячий напиток. Он сумел подогреть на постном масле несколько кусков хлеба, зажарить ломтик мяса, после чего официально заключил, что пришёл в себя.

   Ленка ушла... Игорь знал, куда она пошла. Никаких вариантов нет. В приоткрытую дверь с лестницы вползали клочья тумана. Она, уж конечно, не хотела, чтобы он отправился следом. Может, всё-таки стоит её отпустить? Оставить право выбрать то, что подсказывает материнское и женское сердце...

   Стянув перчатку, Игорь пальцами затушил горелку, и только потом повернул ручку выключателя. Почувствовав, как на коже вздуваются волдыри, ухмыльнулся. Ещё живой. Не превратился в ледышку, как она. И, в конце концов, может, он всё ещё отец. Может, ещё не поздно. Дети нынче такие, что сами решают свои судьбы, но можно притвориться, что ничего не случилось, что всё это дурной сон и мир не сошёл с рельс, грохоча и извергая искры... Похититель (забудем на время, что это любимая жена) уходит на всех парах, и самое время отправиться в погоню.

   Игорь влез в сапоги. Верхняя одежда и так уже была на нём. Когда мужчина переступил порог, взгляд его упал на книгу, лежащую в коридоре, словно дохлая птица. Страницы её изогнулись в форме восклицательного знака, изумрудный город плыл в утренней дымке, как мираж. Повинуясь какому-то импульсу, Игорь сграбастал её и сунул во внутренний карман куртки. Здесь, дома, не осталось больше ничего, что хотелось бы забрать, как не осталось ничего, к чему хотелось бы вернуться. Дом нынче больше не крепость... крепость – ты сам, и настало время проверить, насколько ты крепок. Безжизненный экран телевизора тускло серебрился, как будто паук-киноман затянул его паутиной. Деньги... небольшая стопка мятых купюр была у Игоря в кармане, остальное на банковской карточке. До чего же уморительно было накануне наблюдать толпу возле банкоматов, которые перестали работать (судя по валяющимся рядом чекам, около часу ночи), да отделений банков, которые так и не открылись.

   Хлопнув дверью, Игорь выскочил в подъезд, больше всего напоминающий ледяную пещеру. Что-то скрипело, стенало в шахте лифта. Спустившись по лестнице на два этажа вниз, наткнулся на примёрзшее спиной к стене тело старухи-соседки... он видел её периодически возле подъезда, здоровался бессмысленно, бездумно, даже не открывая рта, но не знал, ни как её зовут, ни на каком этаже она живёт. Из-под платка высовывался острый подбородок, а губ, кажется, нет вовсе. Дотронулся до её лица: холодное как лёд. Отвернувшись от старухи, Игорь узрел на площадке внизу детскую фигурку. Вцепившись в перила, сделал осторожный шаг... Нет, показалось. Просто столб тумана, очерченный лучом света из разбитого окна. Казалось, ледяные сталагмиты готовы обрушиться на голову даже от звука дыхания. Ускорив шаг, Игорь прошёл сквозь туманный столб, одолел ещё два пролёта и с натугой открыл плечом железную дверь.

   Да... «убегать» по такому снегу, наверное, сложновато. Особенно если в тебе два килограмма дополнительного веса. Несколько дорожек глубоких следов расходились в разные стороны, видно было, что люди утопали в снегу чуть ли не по колено. Машины превратились в пухлые кочки. Громады домов высились как останки древней цивилизации. С севера поднимался внушительный столб дыма. То ли там кто-то основательно решил согреться, то ли что-то сгорело дотла. «Нужно убираться отсюда, – внезапно осознал Игорь, так, будто на телевизоре головного его мозга кто-то подкрутил ручку чёткости. – Дальше, глубже, в деревни». Рано или поздно шарящие по полкам магазинов и складов руки найдут только пустоту. Идёт четвёртый день катастрофы, а большинство мелких торговых точек уже разграблены. Запастись едой, найти какой-нибудь заброшенный домик в глуши, дотерпеть на скудном пайке до весны... а там – всё будет. Потянутся из-под земли травы и деревья. Больше не будет проклятого снега. Можно будет добыть нужных саженцев и засадить огород. Попытаться добыть в лесу какую-нибудь дичь. Предстоит много работы. Игорь видел такое в кино. Поднимать с нуля инфраструктуру, строить ветряную мельницу, собрать из остова ржавого трактора новое транспортное средство. Лично придумывать новые механизмы и радоваться, как ребёнок, у которого из конструктора по сборке пожарной машины получился подъёмный кран. Попробовать, наконец, разобраться в голове новорожденного. Смотреть, как он растёт, систематизировать симптомы. Если уж не получается достучаться до прежней детской сущности – попытаться найти общий язык с новой. Остался один вопрос: «Зачем?»

   А зачем? Чтобы всё это продолжало зарастать травой и чахнуть под напором древесных корней? Чтобы, в конце концов, во вновь заброшенном доме поселился медведь и нюхал их с женой кости на кровати? Сначала, допустим, подкошенный холодами и каждодневным тяжёлым трудом, сляжет он, а Ленка... Ленка долго одна не протянет. Если ничего не изменится, малыш уйдёт от них сразу же, как только поймёт, что больше никто не сможет его удержать.

   Мы и есть та древняя цивилизация, – понял Игорь. – Наша история остановилась четыре дня назад. Теперь останется только угасать. Сложно представить, что спустя половину человеческой жизни мы, лишённые основного стимула к продолжению рода и желания растить потомство, исчезнем с лица земли.

   И всё же... всё же, если не будет рядом Ленки – не будет ничего. Поэтому нужно постараться... нужно постараться выдернуть её из лап в резиновых перчатках до того, как случится непоправимое.

   По шоссе больше некому было ездить. Снег всё падал; кажется, худое корыто, из которого он сыпался, было бездонным.

   Народу на улицах мало. Должно быть, те, кто поумнее, кто сумел принять ситуацию, как она есть, и сразу начал действовать, давно уже за городом. Возможно, осваивают продуктовые и хозяйственные склады, те, что покрупнее... если их не освоили ещё этнические группировки, обитающие в этих краях. О полиции и внутренних войсках давно уже ничего не слышно. Не может быть, чтобы все они разбежались по своим семьям. Должны остаться зубры с красными глазами, со стальными нервами и гранитными руками, которые живут, чтобы служить. Кто ответственен за отдачу им приказов? Кто дежурный нынче по стране? Может, мы вовсе не в свободном падении, а просто опасно накренились, и через недельку-другую сюда прибудет хозяин при погонах, в фуражке, с плёткой и мешком пряников, и всех поставит на место?

   Кто бы поведал, что будет дальше... Игорь усмехнулся сквозь зубы. Кто бы ни поведал, всё равно ему никто не поверит.

   По Ново-Вокзальной он спустился на Средне-Садовую, вышел к детской больнице и застыл, глазея на пепелище. Наверное, это тот самый столб дыма, который Игорь видел ещё от подъезда. Больница полыхнула, скорее всего, накануне вечером, и сейчас догорала, чадя в сгущённое небо. От пожарных машин не было и следа. Девственные сугробы покрывал слой пепла, кое-где заметны натуральные кратеры. Жертв не видно, хотя Игорь в любую секунду ожидал увидеть обгоревшее тело. Автопарк больницы за решётчатым забором выглядел как коллекция сгоревших спичечных коробков. От огромных букв «ДЕТСКАЯ БОЛЬНИЦА» на фасаде остались только "К", "Б", да «ЬН», сплавившееся в издевательское "Ы". Должно быть, кто-то обозлился на слово «детская» и запустил туда коктейлем Молотова.

   Если Лена сюда и дошла, ей пришлось развернуться и отправиться в путешествие к больнице Калинина. Почти два километра Игорь прошёл по трамвайным рельсам. Две собачьи стаи сопровождали его на безопасном отдалении, а когда он остановился чтобы перевести дух, вытягивали шеи и таращили глаза, словно койоты снежной, богом забытой саванны.

   Выстроившиеся в рядок бело-синие корпуса встретили гостя распахнутыми воротами. Судя по количеству следов, здесь побывала едва ли не половина города. По двору, словно малые, растерянные дети, бродили какие-то люди – в основном пожилые. Кто-то плакал навзрыд, кто-то скулил. Конечно, Игорь услышал злую ругань.

   Он прошёл к корпусу гинекологии и остановился в нерешительности. Железная дверь выломана и висит на одной петле. У порога валяется шапка, похожая на свалившееся с дерева гнездо.

   – Будет сигаретка? – спросил кто-то совсем рядом.

   Точно... сигаретка. Игорь выудил из кармана мятую пачку, угостил спросившего и сунул одну себе в рот. Тут же перед его носом заплясало пламя зажигалки. Зажигалка у мужичка знатная. Зиппо, солнечный привет из девяностых. Наверняка трофейная.

   – Что, доктор, похоже, только начал принимать?

   Мужичок, похоже, не настроен был на юмористическую волну. Он был маленький, как цыплёнок, в дешёвой дублёнке и с дёргающимися руками. Усы с прожилками седины похожи на разгорающийся костёр, запечатлённый на чёрно-белую плёнку.

   – Нету там врачей, и сегодня не было совсем. Только банды. Несколько десятков здоровых мужиков, вот, вроде тебя. Видишь, стариков вон всех повыгоняли. Как только они награбят всё, что посчитают нужным и уйдут, можно будет поживиться таким воробышкам как мы.

   Он почесался, сморщившись, как будто надкусил лимон, и продолжил, не глядя на Игоря:

   – Мне нужно только немного морфия. Надеюсь, эти мужланы не знают что это такое. Я готов ждать хоть двое суток, но Господи, как же ломает. Не пробовал морфий? Знатная штука. Вдаришь, и готов поверить, что весь этот ужас тебе только мерещится. Или просто засыпаешь. Вчера я проспал в сугробе почти пять часов. А... не мог бы ты заглянуть и проверить: может, там, в холле, никого?

   Он с робкой надеждой уставился на Игоря. Прожилки на носу загадочно синели.

   – Послушай, – сказал Игорь, борясь с желанием схватить мужичка за его тонкую шею и хорошенько встряхнуть. – Ты видел здесь беременную женщину? Светленькую, волосы, скорее всего, забраны в хвост. Тёмно-зелёное пальто, и...

   Мужичок улыбнулся.

   – Видел, а как же? Примерно сорок минут назад. Ты что, решил проверить мои мозги? Так вот, с ними у меня всё в порядке. И с памятью тоже нормально. Так что? Я могу рассказать тебе, как выглядит этикетка. Там такие...

   Обильную его жестикуляцию прервал Игорь, схватив за запястья.

   – Ты видел мою жену! Она беременна, и она хочет расстаться с ребёнком, убить его. Я ей запретил, но она сбежала из дома. И если ты сейчас не расскажешь мне, куда она пошла, я разобью тебе голову вот об эти ступеньки.

   Игорь никогда бы не подумал, что скажет что-то подобное с серьёзностью потомственного колдуна, который вдруг разглядел в вихляниях судьбы скучающей в кресле напротив клиентки-домохозяйки настоящую, беспощадную, злую смерть. Игорь даже йогурты в магазине покупал с менее серьёзным лицом. Самому себе он казался громом, перед которым все эти туземцы должны рухнуть на колени и молиться, но мужичок только расплылся в улыбке.

   – Теперь всё понятно.

   – Что тебе понятно?

   – Она ушла с отрядом инквизиторов, но шла сама, как человек, который только и мечтает уединиться с толпой чокнутых головорезов.

   – Что за отряд? Что за инквизиторы? Ты бредишь?

   Игорь замолчал. Он вдруг понял, кого в нынешних условиях можно назвать инквизиторами. И это ему совсем не понравилось.

   – Я ведь ещё трезв, – с сожалением сказал мужичок. Зажигалка щёлкала у него в руках: клац.... клац... клац... – Трезв и чист. Эти ребята называют себя санитарами нового времени. Чистильщиками. Если ты, по их мнению, пережиток прошлого, один из них подходит к тебе и несёт всякую околесицу, вроде... вроде как объясняет, почему они должны тебя порешить... ну а потом они берут тебя под руки и уводят куда-нибудь, где никто не побеспокоит. Убивают и прячут тело в снег. Ко мне не подходили! И правильно, чего им ко мне подходить? Я ведь как динозавр, сам собой вымру. А мамаш с детьми они не жалуют, ох, как не жалуют.

   – Куда они могли её увести?

   На губах появилась саркастическая улыбка.

   – Они её не вели. Она шла, они шли. А куда?.. Это знает здесь каждый, кто держит открытыми уши. У инквизиторов работает единственный в округе врач. Слышал, что он настоящий маньяк по части хирургии. Лечить лечит, а сам вырезает у людей здоровые органы и поедает их за ужином. А пациенты потом уходят и тихо истекают кровью в каком-то переулке. Я как-то околачивался там, думал, может удастся раздобыть какие-нибудь медикаменты, но – голова-то работает! – сообразил, что в этот муравейник лучше не соваться.

   – Если у тебя с памятью всё в порядке, значит, можешь показать, где это.

   Хитреца на лице мужика сменилась искренним недоумением.

   – Слушай, парень, я не буду этим, как его... голумом, которого, в конце концов, пристрелят или вздёрнут на каком-нибудь фонаре. Я просто хочу чертову дозу! Хочу валяться в снегу и смотреть, как падают мне на лицо снежинки. Так как, пойдёшь мне за дозой?

   – Назови хотя бы адрес.

   Вместо ответа мужик указал на ступеньки больницы. Он дрожал, как осиновый лист, но Игорь, полагающий секунду назад, что пора раскрутить ржавевший с лихих школьных лет маховик Машины Запугивания и Давления, вдруг понял, что он здесь не поможет. Здешним людям уже нечего терять. Они не переживают, не думают о будущем, не строят планов. Страх для них – всё равно, что хрустящие в карманах фантики от конфет или трамвайные билетики: они всегда с тобой, но мало когда на них обращаешь внимание. Если дети представляли собой загадку, кота в мешке, то эти люди были лишь видимостью, оболочкой без содержания. Раскрашенным воздухом.

   Игорь повернулся и пошёл прочь. Адрес он узнал у какой-то старухи, околачивающейся возле ворот. Отдал ей за это целую пачку сигарет и, повернувшись к мужику, показал ему вытянутый средний палец. Но лицо того было направлено туда, где ждал на своём престоле, как любимого потерянного сына, Король Сна. Ноздри раздувались в радостном предвкушении.

   За рекордные пятнадцать минут Игорь добрался до указанного места. Страх затерялся в бороздках рисунка на подошвах обуви; мужчина усердно втаптывал его в снег. Трудно было пройти мимо нужного дома. Он весь чадил, как паровоз, готовившийся стартовать со станции в бесконечность. Удивительно, как быстро эти люди смогли вырастить на разлагающемся теле цивилизации нечто новое, паразита, который в свою очередь способен прокормить и согреть некоторое количество двуногих. И как слетались на этот свет несчастные мотыльки в своих чёрных пальто и полушубках, ни на что не способные, жалкие, за пару дней растерявшие всю гордость царей природы. Двухэтажные собратья толпились вокруг и смотрели слепыми чёрными окнами-глазами, будто спрашивая: «Как тебе это удалось?» Дом номер 150 по улице Черемшанской не отвечал, сохраняя деловитый вид.

   Игорь на мгновение задержался, чтобы перевести дух и прочитать надпись на торце дома под нижними окнами. «Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царствие Небесное», – гласили чёрные буквы, выписанные чьей-то торопливой рукой. Сложно было понять, как давно сделана эта надпись, но, созерцая особенно удавшееся автору слово «войдёте», Игорь решил, что недавно. Краска шла по старым объявлениям, объявлениям из прошлой жизни, ещё не содранным и не размякшим от капели. Как-то тепло было около наскального творчества неведомого художника (писателя? проповедника?), так, будто он вкладывал в письмена свои простую и изящную мысль, разгадать которую было бы честью для любого мыслителя. Не хотелось думать, что это всего лишь плод помутившегося разума.