Текст книги "Комплот детей (СИ)"
Автор книги: Дмитрий Ахметшин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)
Вскоре послышался голос великана:
– Она достаточно старая и, к тому же, пользованная с сотню раз... я получил её у одного монаха, когда помог ему вправить вывихнутый и загноившийся палец. Знаешь, что он мне тогда сказал? «Сим Господь подсказывает мне, что надлежит более полагаться на глаза свои и разум, принимать происходящее непосредственно, как оно есть, а не пускать кружным путём через разум и руки». Наверное, с тех пор и я стал прислушиваться к знакам свыше. А табличку ту ни разу не использовал – я ведь не умею писать...
Наконец, он выпал из своего волшебного ящика, и из протянутых рук Ева взяла небольшую деревянную дощечку.
Немудрено, что девочка её проглядела – ничего примечательного в дощечке не было. Однако, здесь скрывался небольшой секрет: она раскрывалась, как настоящая книга, а в центре, на обеих половинках, было небольшое углубление, заполненное тёмным старым воском. Здесь же был и стилус, наполовину сточенный и погрызенный с другого конца. Поверхность воска почти потеряла прозрачность; она была испещрена многочисленными следами от стилуса, где-то остались обрывки слов, которые Ева не смогла бы прочитать, даже если бы они наличествовали целиком. Видно, до чего часто сюда заносились и стирались записи.
Ева разложила табличку на коленях, задумалась, и сделала первую осторожную отметину. Потом ещё одну. Рука двигалась всё смелее, и Эдгар, не в силах сдержать трепета, склонился над девочкой, почти касаясь подбородком её макушки. Он узнал брюшину, которую вдоль пересекал разрез, расходящийся потом в разные стороны, чтобы ограничить рабочую область. Там, внутри, многочисленные органы сплетались в самых чудных сочетаниях, и, не смотря на то, что Ева не знала, что конкретно рисует, она изображала каждый со скрупулёзной точностью.
Язык девочки двигался, словно пытался поспеть за рукой:
– Вот эта штука длинная, как удав, такая же есть и у свиньи. Ты говорил, что она называется кишечной трубой. Только вот здесь как будто большая личинка мотыля, такой у свиньи нет совершенно точно. Здесь – два зелёных бугорка, похожие на болотные кочки. Здесь...
– Такая большая штука, называемая печенью! – подхватил Эдгар. – Да, я помню. У хряков она заметно больше человеческой.
В возбуждении он шумно дышал через нос.
– В древности все жители земли на голову превосходили нас в росте... да, девочка, даже меня. Мудрые говорили, что человечество идёт к закату, и что с каждым днём близится день страшного суда. Ещё они говорили – и это подтверждается даже божиим писанием, – что люди от поколения к поколению мельчают и опускаются в своих стремлениях, а страсти будут править на земле. Воистину, однажды люди откроют, как ларец, других людей, чтобы постичь божественное мироустройство, но вместо этого ещё более от него отдалятся.
Ева хлопала глазами, пытаясь понять, что хотел сказать великан этой громкой, слишком громкой для его робкого языка, речью.
– Значит, ты не хочешь быть этим человеком?
– Я говорил тебе про страсти, – с обидой сказал Эдгар. – Они снедают и меня. О, как они меня снедают! Конечно я хочу быть тем, кто проникнет в божественные тайны, но поэтому и не могу приступить один из величайших на земле запретов. Спасибо тебе за то, что немного охладила мою жажду.
Он бережно забрал у Евы таблички, деревянная книжица спряталась среди необъятного количества его вещей. С тех пор Ева не раз видела, как Эдгар по вечерам разворачивал свой карманный атлас человеческого тела и замирал, уставив взгляд в одну точку. Кажется, он надеялся увидеть, как на потемневшем воске расцветают складывающиеся в созвездия огоньки. Возможно, он их видел – Ева не слишком внимательно следила за выражением лица цирюльника. Она знала одно – если долго и не моргая на что-то смотреть – на что, в сущности, не важно – перед глазами начинают прыгать искры.
Они по-прежнему путешествовали от поселения к поселению, медленно двигаясь к югу, дрейфуя по поверхности дней, будто лодка по реке вслед за течением.
Эдгар начал подолгу засматриваться на больных, которых лечил. Очередной пациент корчился от боли, и маленькая ассистентка видела, как живо бегали в глазницах глаза Эдгара, так, словно следили за насекомыми, которых она, Ева, увидеть не могла. Иногда руки его замирали в самый ответственный момент, когда нужно было приложить силу или резко дёрнуть, чтобы кость встала на место, и на губах медленно выступала улыбка человека, наевшегося дурманной травы или, скажем, бутонов полыни. Иногда костоправ самозабвенно пускал слюни, в то время как распластанный на сундуке человек с ужасом разглядывал его лицо. «Как я мог попасть в руки этого сумасшедшего?»
– Когда ты так смотришь, все нервничают, – сказала Ева однажды, когда они уселись возле вечернего костра. Взяв великанскую голову за уши, она развернула её к себе. – Я слышала, как люди говорят друг другу, что твои глаза похожи на змеиные. Одна из женщин сказала, что не мешало бы позвать священника с градоправителем, чтобы они хорошенько на тебя поглядели, а другая сказала ей, что у священника ты уже был и истово молился. Тогда первая сказала, что ты замаливал грехи, и там более тебя нужно передать в руки градоправителя, а он уж чего-нибудь откопает. Хорошо, что у той, другой, в голове, похоже, не только солома.
– Молитвы – одна из немногих оставшихся у нас связей с творцом, – авторитетно заметил Эдгар. – Эти женщины такие беспокойные.
– Да, но что с тобой происходит? Раньше ты просто делал своё дело. Ты был... старался быть, словно – знаешь? – незаметным. Ты старался исчезнуть. Сейчас нет.
– Сейчас, наверное, нет, – подтвердил Эдгар. Вытянув губы трубочкой, он задумчиво сдул с носа Евы приземлившуюся туда пушинку. Девочка в ответ чихнула. – Дело в том, маленький чёртик, что я начинаю видеть. Ты сейчас спросишь: «что видеть?» Но я не смогу ответить так понятно. Начинаю видеть красоту. Раньше это было просто свечение души создания Господнего, что сочилось сквозь глаза – его можно рассмотреть в полнейшей темноте или когда тело лежит перед тобой, разверстое, разрезанное.
Эдгар отстранил девочку, показал рукой, как будто режет, как скальпелем, ей живот.
– Ну, да ты всё видела сама. Сейчас становится по-другому. Сейчас я словно присмотрелся, и вижу ниточки. Которые опутывают всё, всё в теле животного или человека. Словно ты засунул голову в пруд. Я мальчишкой так делал, да и сейчас, бывает, становится интересно – как там, на дне, жизнь? И видишь, как водоросли пронизывают воду. Замечаешь, что устроено там всё сообразно божьему замыслу и единственно правильным образом.
Ева подпрыгнула на месте – настолько ярким оказалось для неё ведение того, что только что описал Эдгар.
– А как они выглядят, эти нити?
– Как лучи солнца. Очень красивые. А свет души – будто тело этого самого солнца, только не такое яркое.
– Значит, вот что отвлекает тебя от дела, – задумчиво проговорила девочка.
Мгла влажно засопела в сгущающемся сумраке, из её ноздрей будто бы по одному вылетали и устраивались на небе созвездия. Тополя стояли вокруг чёрными недвижными громадами, завороженные этим зрелищем.
– Всё это прекрасно глазу. Но у камня есть и другая сторона, – великан повёл челюстью, как будто то, что он собирался сказать, упиралось и не желало выходить изо рта. – До того скользкая, что я опасаюсь на него вступать. Мои руки прикасаются к человеческому телу, мои пальцы знают дело, которое им следует сделать... Но я вижу эти благословенные нити, и вижу, как мой скальпель рассекает их вместе со всем остальным. Сшивая плоть, я оставляю эти нити лохмотьями висеть там, внутри. Это ранит меня так, что даже когда работа для стороннего глаза сделана хорошо, я печалюсь, – здесь голос великана опустился до шёпота. – А ведь я верю, что мог бы чинить и их тоже. Но Господь! Его работа! Наша, земная работа! Когда-то я думал, что чинить кости и поднимать людей на ноги – греховно, ибо Господь предусмотрел, что всё, что должно сращиваться и заживляться – сращивается и заживляется само по себе. Для нашего погрязшего во грехе века не должно быть жизни более, чем сорок-пятьдесят лет. Теперь я зашёл так далеко, как не мог даже представить несколько вёсен назад. Для меня, наверное, подготовлены в аду самые изощрённые пытки.
Эдгар сокрушённо покачал головой. Он намерено пытался загнать себя в бездну плохого настроения, но это не удавалось – девочка была почти уверена, что если сейчас присмотрится, то увидит в лучащихся его глазах то же самое маленькое солнце.
– Ты слишком много думаешь, – заявила Ева. – Ты очень странный. Иногда – часто, очень часто, – я думаю, что ты мог бы быть ребёнком... великанским ребёнком, конечно. Если великаны больше обычных людей, то и живут они, должно быть, долго. И долго взрослеют. Но потом ты начинаешь говорить такие вещи, какие ни за что не заведутся в голове ни одного ребёнка.
– Так что мне делать, маленькая, выпавшая из гнезда, птичка? Что ты посоветуешь?
Эдгар, похоже, готов был плакать от отчаяния, и Ева подумала, что её объяснения, наверное, даже частью не уложились в плоской голове. Оттуда, из-за этой толстой белой кожи, снова выглядывал малыш.
Ева сказала, протянув руки ладонями вниз и грея их над костром, сказала с таким бережным отношением к словам, которого никогда за собой не замечала. Да что там, – всё, что было сказано ей до этого, было просто бессмысленным ветром, и сейчас, подбирая по одному слова, боясь извратить и нарушить хрупкое чувство в глазах Эдгара, Ева это понимала.
– Если бы я видела всё, что видишь ты, и умела бы столько же, и обладала твоей силой, я бы научилась делать людей лучше! И не думала бы о... – девочка сделала большие глаза, бросила быстрый взгляд вверх, – о нём. Если ему будет неугодно всё происходящее, он сам тебя остановит.
– Ты очень мудрая, – как обычно, с затруднением подбирая слова, сказал Эдгар. – Мудрая не как греческие мудрецы, нет, ты мудрая как ребёнок. Дети ближе к земле и иногда слышат, о чём твердит Господь. За что нас, больших людей, он ругает, за что проклинает, а что готов поощрить своей милостью. Вы всё слышите, и поэтому к тебе, маленькая сойка, я должен прислушаться.
Что до Евы – она считала, Эдгар тоже не слишком далеко ушёл от детства, того истинного детства, единственное определение которому – ты не ведёшь себя как взрослый, и больше верных определений нет.
– Я не слышу никаких голосов, – сказала Ева. Слова Эдгара отчего-то вывели её из себя, захотелось взять и сломать домик, который они вдвоём так тщательно, по кирпичику, выстраивали. – Скорее уж, слышу, как ты подвываешь во время молитвы. Я думала, что ты спрашиваешь меня потому, что хочешь знать мнения... ну, как своей спутницы. А не как ребёнка. И вообще, я могла бы быть гораздо старше тебя, если бы родилась позже.
С этим трудно было спорить, и великан вместо ответа опасливо поджал под себя толстые, как тело удава, ляжки. Он ничего не говорил, а только смотрел на девочку, словно пытаясь превратить её в одного из многочисленных зверьков, чьими именами называл.
– Ну что? Что ты будешь делать дальше? – спросила Ева, уперев руки в бока.
– Просто идти вперёд, – сразу ответил Эдгар. Эти слова дались легко, они лежали на языке, как камень в праще. – У нас есть направление. Будем же ему следовать.
Следующие два больших города они обошли стороной, издалека полюбовавшись на стены и выглядывающие из-за них башни. Иногда меняющийся ветер доносил вонь с той стороны. Никто не мог сказать, в границах ли путники ещё империи или уже, к примеру, в восточной марке. Местные жители сами о том не знали, среди них встречались и верные подданные императорской короны, и те, кто с пеной у рта говорил, что не признаёт её власти. «Мы живём на краю света, – говорили они. – Неужели власть вашего Конрада бесконечна? Здесь, на краю земли, она всё равно, что ветер из задницы!»
Еве приходилось проводить огромную работу в голове, разбивая чужой говор на составляющие и собирая вновь, в более понятном для себя варианте. Это по-прежнему был германский язык, но настолько отличный от того, который привыкла слышать Ева, что иногда ей казалось, будто она начала понимать латынь. Эдгар ни в чём подобном не нуждался – он с самого начала использовал для обмена информацией с миром этакое варево, расставляя ударения и акценты подчас самым неожиданным способом. Там, как щуки в стае карасей, проскакивали неожиданные словечки, чужаки из чужой земли, происхождение которых великан не смог бы вспомнить сам. Значение их было понятно Еве только из контекста.
Удивляла и манера местных людей встречать гостей. Долгие разговоры здесь могли вестись за кружечкой горячительного хоть всю ночь, в то время как с чужаками едва могли перемолвиться словом. Каждый встречный носил на поясе по огромному ножу. Женщины были смуглее, чем Ева привыкла видеть, с плоскими лицами и живым взглядом. Они о чём-то постоянно шептались между собой и не торопились подходить, чтобы поговорить с Евой или потрепать её по голове. Мужчины носили окладистую бородку, а страстью своей к молчаливому наблюдательству могли сравниться только с совами.
– Моргана покинула нас всего седмицу назад, – сказал в очередной деревне один старик, к которому они приблизились, чтобы, как обычно, спросить дорогу к церкви. – Меня зовут Моромар Высохший. Присаживайтесь, прямо сюда, на землю. Поговорим.
Он сидел на крыльце своего дома, а в каждом окне можно было увидеть детские лица, словно любопытные беличьи мордашки.
– Кто такая была эта Моргана? – спросил озадаченный Эдгар. Ева сидела у его ног и спокойно, тихо, чтобы не помешать беседе взрослых, мычала себе под нос песенку. Руки будто по привычке плели из двух колосков луговой травы подобие венка. От старика никакой угрозы она не ощущала.
– Наша повитуха, – отвечал старик. – К сожалению, я тебя не вижу... кхе-кхе, я не увидел бы тебя, даже если б мы встретились пять лет назад – давно уж ослеп. Мне донесли, что ты ездишь по деревням и предлагаешь свои услуги. Донесли, что твои одежды и твоя повозка испачканы кровью. У нас нет церкви, но нам необходим лекарь. Любой лекарь, кто имеет хотя бы отдалённое представление о строении человеческого тела. Как я уже сказал – а я говорил, уж на что, а на память не жалуюсь – Моргана умерла, а одна из дочерей Перепёла, моего хорошего приятеля, должна вот-вот родить. Несомненно, Господня воля, что ты проходил нынче этой дорогою. А теперь отвечай – имел ты какое-нибудь дело с роженицами?
– Я цирюльник, старик, – сказал Эдгар, и Ева изумлённо подняла голову. Робость в нём поразительным образом могла смениться энтузиазмом. – Но я уверен, что справлюсь. С Господней помощью, она произведёт на свет отличного малыша.
Старик слушал великана, склонив на бок голову, будто голубь, который разглядывает что-то на земле.
– Что же, выбирать им не приходится, – сказал он. – С Господней, с твоей, или никак... наши женщины ни на что не годны в таких деликатных делах. Ох, вечно от них проблемы. Слушай: утром у неё отошли воды.
– Значит, нужно торопиться.
– Торопись, но послушай напоследок: это очень хорошая семья. Они участвуют во всех городских делах, помогают немощным, жертвуют на то, чтобы здесь, наконец, появился господень алтарь, они хорошо заплатят тебе за услугу. Мы бы, конечно, предпочли, чтобы дитя появилось под надзором кого-то своего, более опытного, и... знакомого, нежели ты. Или чтобы оно вовсе не появлялось, но речь идёт о здоровье матери, так что выбирать не приходится. Просто запомни, что я говорил и вспоминай каждый раз, когда что-нибудь в их доме или в хозяевах покажется тебе... необычным. Теперь иди.
Старик щёлкнул пальцами, и в дверях появился одноглазый парень, которого старик представил, как своего сына.
– Проводи их к дому Деборы, – сказал он. – И оставайся там. Наблюдай, помогай, чем можешь.
Деревенька эта располагалась на холме, и дом, куда их отвели, находился прямо в центре городка, там, где земля как будто слегка выпячивала вверх одну из своих ладоней. Он единственный стоял прямо, соседские же изба, словно улитки, вползающие по травинке, клонились в ту или иную сторону, следуя за наклоном земли. К крыльцу вели вырезанные прямо в земле и укреплённые каменным крошевом ступени.
– Дебора! – позвал оставшийся неназванным парень. – Здесь пришли разрешить тебя от бремени.
Спустя короткое время, за которое они преодолели последние ступени, из дома послышался голос:
– Ох уж это бремя. Ох, и намучалась я с ним.
Дверь отворилась, и на крыльцо вышла женщина, поддерживаемая под руки испуганными детьми обоих полов. Живот был похож на пузырь воздуха в толще воды, он плавал перед женщиной и как будто никак не мог понять, куда ему стремиться – к земле ли, или в небеса. Сама женщина невысока, дородна, с кудрявыми волосами, что покрывали плечи как морская пена, и такими тёмными глазами, что даже белки казались чёрными. Ева вспомнила глаза господина барона и нашла здесь некоторую похожесть.
Оглядев пришедших, она сказала:
– Это моё восьмое дитя. Вот, рядом, ещё четверо. Трое умерло в разном возрасте, от болезней ли, или в голодный год – от недоедания. Вовек бы их больше не видеть, да вот откуда-то снова берутся внутри меня – снова и снова и снова.
Эдгар поставил свою сумку у ног, сказал строго:
– Тебе нельзя выходить. Тем более, когда организм отторг жидкость. Только лежать.
Тонкий его голосок произвёл на Дебору впечатление – она приподняла брови, оглядывая цирюльника с каким-то новым выражением. Как будто не могла для себя решить – действительно ли это произнёс Эдгар, или, может, его маленькая спутница?
Наконец, она сказала:
– Належалась уже. Нет, спасибо, господин хороший. Я буду рожать здесь, на свежем воздухе. Прямо на земле.
– На земле? – переспросил Эдгар, как будто не расслышав.
– Точно. Земелька прекрасно впитывает влагу, она же должна первой получать все наши плоды. Я лягу вон там.
И она царственно двинулась во главе своей паствы к северному углу дома, где был небольшой пустырь с голой землёй и похожими на собачьи уши лопухами. Судя по следам и засохшим лепёшкам, туда иногда забредала скотина.
Из-за сарая вышел заросший бородой мужчина, муж и хозяин дома. В руках его Ева увидела топор, в бороде запутались щепки. Рабочая одежда пропиталась потом. Прислонив орудие к дому, он облокотился на перила крыльца и стал молча наблюдать за происходящим. В контраст со спокойными глазами Деборы, его глаза жгли как угольки.
Дебора улеглась на землю, раскинула ноги, пухлые руки принялись задирать юбки. В ней не было и толики стыдливости, которую Ева привыкла видеть в женщинах своего селения. Никто из них не показывал даже колена незнакомому мужчине. Эта же раздевалась среди бела дня, на улице, и белые ляжки, рыхлые, как чернозём после дождя, выглядели настоящим алтарём плодородия.
– Ты часто такое делал? – спросила она Эдгара.
– Ни разу, – сказал великан, засучивая рукава и распаковывая свою сумку. В каждом его движении чувствовалось нетерпение.
Ева попыталась найти в великане обычную стыдливость, она ожидала, что он отвернётся, пока роженица раздевается, а потом, должно быть, будет работать с закрытыми глазами, но ошиблась. Глаза его были похожи на глаза мыши, которая, сидя в своей норке, следит за ростом подземного корешка и пытается угадать момент, когда он созреет. Великан хотел видеть как можно больше и как можно больше сделать, просто чтобы добавить к совокупности своих знаний знания о строении женского тела. Видимо, эти двое нашли друг друга: идеальный пациент и идеальный доктор. Только бы теперь всё прошло как нужно.
– А откуда ты тогда знаешь, что нужно делать?
– Знания носятся в воздухе, маленькая шкатулка для вопросов, их нужно всего лишь уметь подхватывать на лету. Есть некие труды, которые писал некий человек. Этот человек давно умер, труды давно сгинули в библиотеках монастырей, но то, что он рассказал, до сих пор гуляет по миру, передаваемое из уст в уста. Я слышал, как посылает на землю Господь сынов и дочерей своих, и слышал, какие процедуры должны этому способствовать. Не было только возможности проверить всё самому.
Ева прибилась к ораве ребятишек, которые испуганно сгрудились возле крыльца, и наблюдала во все глаза за приготовлениями великана, стараясь запомнить как можно больше, чтобы, если понадобится, потом пересказать цирюльнику. Женщина вдруг побагровела лицом, от низа живота её шёл такой жар, что великан, склонившись было над роженицей, отстранился.
– Нужен кусок железа, – сказал он, нервно потирая руки. Поднял глаза: – Принесите кусок железа, такой большой, какой только сможете найти, а ещё деревянную ложку, только без заноз, такую, чтобы... – он окинул взглядом испуганных детей, хватающего ртом воздух одноглазого паренька, мужчину, который не сдвинулся с места, а только смотрел, положив одну руку на другую. – А, наверное, лучше я поищу сам.
Он вскочил и прошёл через настежь раскрытую дверь в дом. Ева последовала за ним, затылком чувствуя, что глаза-угольки жалят их в спины.
Внутри бродил обычный для человеческого обиталища затхлый запах: среди прочего девочка разобрала полынь, какую-то безымянную травку, которая растёт везде, где есть немного тени, и помогает против лихорадки; кроме того, пахло речной рыбой, повсюду светилась в солнечных лучах её чешуя. К обмазанным глиной стенам прислонены орудия для ухода за скотом – видно, в примыкающий к дому сарай они не уместились – в стороне сложены козьи шкуры, подготовленные то ли к продаже, то ли для какого-то дела. Эдгар уже гремел чем-то на кухне, совмещённой, как оказалось, с комнатой, и когда девочка вошла, тут же вручил ей деревянную лопатку, тёмную от долгого использования и отполированную многочисленными касаниями.
– Это подойдёт, – сказал он.
За кусок железа сгодился бы топор – вряд ли они найдут что-то больше – но Эдгар не торопился уходить. Он оглядывался, как будто что-то ища, и лицо его с каждой секундой темнело всё больше.
– Ты видишь распятие? – спросил он.
– Нет, ни одного... – сказала Ева, а потом внимание её привлекло нечто необычное: – а это что?
Посреди дома, разделяя жилое помещение и место, где готовили еду, возле одной из стен (как сказал позже Эдгар – возле северной) пол неожиданно обрывался полукругом, выложенным белыми камнями, в котором чернела первозданная земля, такая рыхлая и ароматная, что её хотелось взять в рот и пожевать. Окон рядом не было, так что, чтобы разглядеть подробности, Еве пришлось подойти поближе. На земле были разбросаны крупные белые семечки, не тыквенные, но от какого-то родственного плода. Среди них высился каменный же столб, доходивший девочке до середины живота. Этот столб был жёлтым и, кажется, очень старым, покрытым буквами и непонятными, не похожими на обычное письмо, символами. Наверху столба Ева заметила углубление, по размеру и форме сопоставимое с отпечатком пальца великана. Туда, должно быть, тонкой струйкой лили воду – на камне виднелись подтёки, а в углублении сверкала влага, вроде той, что Ева привыкла видеть на листьях после утренней росы. Наверное, когда-то столбик был выше, да и углубления, может, не было, но десятилетия повторяемого день за днём ритуала сделали своё дело.
– Домашнее капище, – проговорил Эдгар. Лицо его подёргивалось, как будто кто-то сзади ухватил великана за щёки и хочет стащить с него, как маску, кожу.
В остальном дом не отличался от того, в котором родилась Ева, и от тех, в которых они с Эдгаром успели побывать, когда он врачевал пациентов. Здесь имелись принадлежности для еды, лавки для сна, печь, сейчас, по случаю тёплого времени года, закрытая специальной заглушкой, бадьи для воды. На одной из лавок лежала чья-то недоделанная обувь. Несколько стульев, для компактности стоящих друг на друге и образующих этакую шаткую пирамиду, и детская одежда, раскиданная здесь и там. Но теперь, после того, как открылась главная тайна этого дома, Еве всё казалось каким-то мистическим.
– Они что, молятся не Богу? А кому же тогда?
– Проклятые язычники! – видно, как Эдгару хотелось сплюнуть. Он резко повернулся (отчего плечи с неприятным звуком шваркнули о стену) и вышел вон. Ева, прижимая к груди лопатку и непрестанно оглядываясь, последовала за ним.
Хозяйке, впрочем, было не до теологических бесед. Она корчилась от боли, с мокрых уст срывались странные воззвания, имена, имена, имена, которые Ева не смогла бы дословно повторить при всём желании. Девочка подумала, что она зовёт мужа или детей, но те оставались на своих местах. Мужчина почёсывал босой левой ногой правую лодыжку. Казалось, ему куда больше интересен костоправ, чем собственная жена.
Эдгар с проклятиями бросился к женщине, а Ева, по широкой дуге обойдя страшного мужчину, забрала прислоненный к стене топор.
– Положи ей на живот, только так, чтобы она не поранилась, – сказал Эдгар, заметив в руках у Евы орудие. – Железо поможет выйти младенцу. Эй вы, вы все! Поторопите соседок, мне скоро понадобится тёплая вода.
Но это было уже не нужно. Хлопали двери, женщины спешили к ним с различными ёмкостями, пар, смешиваясь над их головами, казалось, вот-вот превратится в грозовую тучу, из которой пойдёт натурально горячий дождь.
Великан каким-то образом смог уложить голову малыша на лопатку, немного введя её женщине во влагалище, а дальше, помогая руками и говоря Деборе, в какую сторону ей лучше отклониться, принял ребёнка целиком, и тот, будто, наконец, осознав, как обжигает кожу воздух, закричал.
– Вот и новый человек, – сказал Эдгар, на лице его разглаживались напряжённые складки – Омойте малыша, ну что вы стоите! Обрежьте пуповину... найдётся тут кто-нибудь, кто сможет её зашить?
– Я могу, – пискнула Ева, и Эдгар махнул рукой, мол, давай.
Он не сводил взгляда с роженицы. Оставшийся неназванным муж, лениво почёсывая подбородок, наконец, сошёл с места (Еве уже начало казаться, что он врос пальцами на ногах в землю) и, сделав несколько шагов, оказался возле супруги. На Эдгара он смотрел загадочным взглядом, в котором, помимо целой гаммы неопознанных чувств, читалась враждебность.
– Ты уже сделал своё дело, лекарь, – проговорил он глубоким, похожим на медвежье ворчание, голосом. – Теперь иди. Моромар передаст тебе плату – мои детишки принесут её к его дому, когда солнце опустится вон до тех ёлок.
Эдгар вздрогнул, попытался втянуть голову в плечи, словно большая черепаха, но ничего не сказал и не сдвинулся с места. Когда Дебора наконец отдышалась и оказалась в силах ответить на его взгляд, сказал:
– Там, в доме...
– Вы всё видели, – с достоинством ответила Дебора. Перенесённые муки всё ещё трепетали в её голосе. – Мы – слуги своего собственного бога и никто нас от него не отвратит. Даже вы.
– А как же Христос?
– Гелиос – древнее божество. Гораздо древнее Христа. И... в своё время он был могущественнее. Гелиос – это сама земля. Греки истребляли его приспешников с большим остервенением, но, как видите, он жив и до сего дня. Прадед моего мужа нашёл этот алтарь, отыскал знатоков древнего церемониала и смог перенести его в дом. С тех пор он здесь обитает. Даже пустил корешки к кое-каким нашим соседям.
Она огляделась, и женщины одна за другой отводили взгляд. Тогда Дебора снова посмотрела в глаза костоправу.
– Я вижу, как те, кто возносит молитвы этому молодому богу, который почему-то называет себя Богом-отцом, голодают и умирают вокруг. На них сваливаются несчастья, они готовы схватиться за любую ветку, которую протянут им с берега, и мы протягиваем, все боги свидетели. Правда, те, кто знает, какому богу мы молимся, предпочитают тонуть, одаривая тебя презрением, но... Смысл в том, что они идут ко дну и страдают, а мы живём, как жили.
Эдгар схватился за голову. Ещё никогда Ева не видела его таким потрясённым. Она оглядывалась, готовая к тому, что Эдгару может понадобиться её помощь, но игла в руках ныряла, поддевая острым своим концом кожу перерезанной пуповины, неспешно и тщательно. Красный, как помидор, малыш орал и помахивал ручками, одна из совсем молоденьких женщин, опустившись перед Евой на корточки, его держала.
– Но это не есть правильно. Страдание – это необходимая мера, выпавшая многим, но они после смерти будут взяты на небо, чтобы наслаждаться, вечно пребывая рядом с Ним...
– Да, если страдали достойно, – спокойно перебила Дебора. Ева как раз закончила свою работу, и малыш (это был мальчик) оказался, наконец, в руках у матери. Девушка, что его подносила, едва не потеряла по дороге сознание, но это заметила, кажется, только Ева. – Я всё знаю. Я знаю множество притч из заветов, многие даже повторяю для своих детей, делая, конечно, оговорку, что Иисус был всего лишь человеком. Уж дай, пожалуйста, нашей семье самой право выбирать.
– Значит, этого ребёнка не будут крестить?
– Это будет ритуал, проведённый по нашим обычаям.
Эдгар развернулся и молча начал спускаться с холма, сопровождаемый (на некотором расстоянии) молчаливым как тень, сыном Моромара. Еве пришлось взять его саквояж, и только когда девочка споткнулась и чуть не полетела по ступенькам кубарем, великан обернулся и забрал у неё ношу.
Моромара они нашли там же, где оставили. Кажется, он даже не поменял позы, пальцы на деревянном посохе находились ровно на тех же местах. Склонив голову набок, он слушал приближающиеся шаги великана.
– Ты хорошо сделал своё дело, цирюльник, – упреждая слова, что готовы были уже вылететь из раскрытого рта Эдгара, сказал он. – Подумать только, насколько разноплановы нынче твои таланты, подстригатель бород!
Он и не думал насмехаться – просто удивлялся и констатировал факт.
– Лучше бы мои ноги проросли к корням подземным прямо здесь, – сказал Эдгар. Он злился, и Ева впервые, наверное, видела, как он злится. Выглядело это, по меньшей мере, нелепо – всё равно, как если бы болотная жаба с всегдашним своим выражением на морде вдруг на тебя оскалилась. – Лучше бы мы проехали мимо... Почему ты не сказал мне?
– Я сам – добрый христианин, но я не вправе их судить, – степенно сказал Моромар. – Это отличная семья, много хорошего они делают для общины. И их вера никому не мешает жить.
– Они совращают других жителей деревни!
– Если другие жители деревни готовы быть совращёнными – это их право. Мы не хотели бы открывать тайну такой важности человеку, который увезёт её за пределы посёлка, но коль уж такое случилось, у нас есть два выхода. Тем или иным путём уговорить тебя остаться здесь, даже если это выразится в ударе ножом в спину, или просто отпустить, допустив, что из власть имущих тебя никто не станет слушать. Я думаю, мы оба предпочтём второе.
