Текст книги "Комплот детей (СИ)"
Автор книги: Дмитрий Ахметшин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)
– Что ты собрался строить?
Эдгар сказал, быстро перекрестившись:
– Кое-что, о чём многие даже не решаются думать.
– Да брось, – сказала Ева, имея намерением развеселить великана. – Я-то тебя знаю. Ты трусливый, как мышка.
– Я просто стараюсь смотреть сразу во все стороны, – голова Эдгара качнулась, напоминая этим движение головы осла, того единственного, который их оставил.
Окутанный заходящими лучами солнца, он разложил тельце птички на бадье, которая служила головой господину Сено-де-Солома.
Наказал Еве:
– Поглядывай по сторонам, да внимательно.
С тем же успехом великан мог швырять в спящего медведя вишнёвыми косточками – внимание девочки сосредоточилось на пальцах Эдгара. В очередной раз девочка поражаясь их чуткости – мелкие детали становились для этих пальцев такими крупными, как вековечныве дубы, как будто обзавелись собственными гербами и суетящимися вокруг слугами. Пёрышки, все до последнего, улеглись в должном порядке.
– Подай-ка скальпель.
Ева бросилась рыться в сумке, вернулась, неся в руках острый предмет.
– Что ты хочешь делать?
– Помолчи. Поговори лучше с беднягой... нет-нет, не бароном, а тем, от которого остались только черепки. Скажи ему, что скоро он отправится на небеса, но для начала должен отдать один небольшой долг – долг нашедшим его, и спасшим. Скажи ему, что это может быть больно, но во имя Господа, он это вытерпит. Скажи, чтобы повторял молитвы – любые, какие ещё остались в памяти.
Ева растерялась.
– Я не знаю... давай лучше ты.
– Ты говори. Мои руки и моя голова должны работать вместе.
Больше Эдгар не сказал ни слова. Лезвие отделило птичью голову от шеи, хрустнула позвоночная косточка. Кровь уже не текла – Ева слышала от Эдгара, что такое бывает всегда после того, когда с момента смерти пройдёт некоторое время.
Всё, что осталось от птичьей головы, шлёпнулось на деревянное дно, в то время как Ева срывающимся, квакающим, будто у лягушонка, голосом говорила с черепом. Она держала его аккуратно, намокшими от пота ладонями, и всё равно нижняя челюсть, держащаяся на каких-то невразумительных лоскутах, то и дело клацала о верхнюю. От безотчётного страха девочка попыталась отстраниться, разглядывая зубы мертвеца. Каждый как маленький речной камушек, крепкие и твёрдые – уже это могло навести Эдгара на мысль, что бедняга умер не своей смертью. У дедушки зубов почти не было, а многие эпидемии и смертельные болезни – слышала Ева – в первую очередь стремятся заглянуть человеку в рот, накачать его дёсны гнилой кровью и выдернуть зубы.
– Милый человек! Сейчас мой большой друг, доктор, сделает кое-какие процедуры, после которых передаст тебя в руки ангелу, который собирает умерших... а кости, как положено, отдаст земле. Пожалуйста, не бойся. Лучше произнеси молитву. Давай, я научу тебя той, которой меня учили родители...
Читая молитву, девочка думала, что с черепом и вправду необычайно легко разговаривать. В провале носа лежала влажная темнота, казалось, там поселился какой-то зверёк.
Эдгар, не глядя, протянул руку, и Ева вложила в неё череп. Воздух совершенно недвижен, однако на небе одна за другой, начали вдруг возникать тучи. Завтра будет сильный дождь, возможно, он разразится уже ночью. Переносица великана краснела от какого-то непередаваемого внутреннего напряжения, формы его собственного черепа резко проступали сквозь кожу. Казалось, эти формы были вызовом самой природе, и теперь, когда к этому прибавилось ещё и то, чем Эдгар в данный момент занимался, терпение её вдруг иссякло.
Резкий звук, похожий на тот, с которым ломается дерево, вернул Еву к действительности. Нижняя челюсть незнакомца крошевом осыпалась на колени костоправа. Зубы отскакивали от них и падали с гулким стуком. Тушка птички в широких ладонях перевернулась вниз грудью, и Эдгар приставил череп туда, где кончался позвоночник птицы.
Откуда-то Ева знала что подать. Эдгар выхватил у неё из рук среднюю костяную иглу с уже продетой ниткой, послюнявил пальцы, воткнул её в основание шеи птицы. Блестящая на солнце нить протянулась сначала через одну глазницу, потом через другую, не забыв и носовое отверстие, и вернулась к остывшей уже плоти, накрепко соединяя мёртвое с мёртвым. Сквозь зубы цирюльника доносилось мерное, убаюкивающее гудение, вроде того, что может доноситься из пчелиного улья. Казалось, будто между впалыми щеками – целый рой пчёл.
Ева отползла вглубь фургона, безмолвно взгромоздилась на покои барона рядом с его головой. Языческий ритуал, будто яркий сон, разворачивался перед её глазами. Завершающим движением Эдгар перерезал нить, бережно положил иглу на операционный стол рядом с пациентом и под гулкий стук, с которым лоб его соединился с полом, принялся возносить молитвы.
Его трясущаяся от рыданий спина таяла в наступающих сумерках, а уродливый кадавр лежал на операционном столе, похожий на цыплёнка, что умер, пытаясь вытащить голову из скорлупы.
Ева ждала, притянув к животу колени. Очень хотелось подойти и рассмотреть в деталях то, что получилось у великана, но она сдерживалась.
– Что я наделал? – внезапно заголосил Эдгар.
– У тебя что, снова отбило память? – осторожно поинтересовалась Ева.
– Нет. Просто я не знаю, как мне теперь вымаливать прощение у моего Господа.
– За что? Ты же ничего не сделал!
Эдгар поднял лицо к Еве. К изумлению девочки по его щекам катились крупные слёзы.
– Смертоубийство иногда совершается без жертв. Кража может быть такая, что у жертвы ничего не пропадёт. Достаточно сделать всё это в своей голове. А я переступил заветы божии. Не сейчас приступил, но сегодняшний мой поступок доказывает, что любая малость, в конце концов, может стать камнем преткновения.
Девочка поняла лишь то, что Великан глубоко сожалеет. Но о чём? О том, что тело птички, в котором не осталось никакой жизни, и череп человека, в котором жизнь имеет такой же смысл, какой имеет сухой лист на дереве в разгар февральского снегопада, теперь связаны суровой нитью из сухожилия ещё какого-то животного? Зачем тогда он это делал? Игла не дрожала в пальцах. Это Ева видела совершенно точно. Стемнело, и лишь когда Эдгар почти растворился во мраке (всхлипы его напоминали чваканье распаханной земли по дождливой весне), Ева осознала, что в глазницах черепа, который вместе с птичьим телом теперь напоминал огромного крота, светится слабый синий огонёк.
Она ничего не сказала костоправу. Откровенно говоря, для девочки он тут же стал не существеннее чем вздыхающий за окном в родном посёлке старый пёс. Ева, закрыв ладошками рот, наблюдала за двумя искорками света. Может, там, в недрах черепа, поселились светляки, а они с Эдгаром проморгали?..
Но вот огоньки поменяли положение, и Ева, теряя контроль над своим лицом, над поползшими вверх бровями, увидела, как тускло сияют в отсветах огоньков зубы, как неуклюже трепыхается комок перьев. Неведомое создание училось собой управлять. Как маленький ребёнок, хватательные движения которого так неуклюжи... как птенец, что разевает рот и пробует языком ветерок от крыльев родителей. Каким образом из пустоты черепа бедняга смог переместить себя в тело птицы Ева не задумывалась. Она просто видела, как голова приподнялась, болтаясь на тонкой шее, будто чересчур большая для детских пальчиков пальчиковая кукла. Как засучили лапы и стук коготков звонким «тук-тук-тук» разнёсся по повозке.
Не то глаза привыкли к темноте, не то искорки разгорелись сильнее, но Ева могла с грехом пополам разглядеть, что происходит над упёршимся лбом в пол и затихшим Эдгаром.
Новорожденное существо с громким стуком свалилось с бадьи. Оно пыталось спланировать, распахнув крылья – дети тоже так делают, когда, потеряв равновесие и падая, выставляют вперёд ручки – но попытка оказалась неудачной – одно из крыльев едва шевельнулось, в то время как другое раскрылось резко и судорожно, окончательно лишив существо равновесия.
Великан вздрогнул и поднял голову.
– Зажги лампу, – хрипло, плаксиво приказал он.
Ева вздрогнула. Торопливо перелезла через сундук, опасаясь наступить на героя сегодняшней их ночи, отыскала фонарь и куцую свечу. Через минуту над ней трепетал единственный глаз, который с холодным равнодушием взирал на сидевшего на полу птенца.
Любой священник обозвал бы это создание дьявольским и тут же нашёл бы его в соответствующей классификации. Наверняка на стенах соборов и порталах, где так любят изображать войну святых ангелов с адом, и сбор чертями выброшенных, как плохие плевела, душ, и адскую кухню с кипящим в котлах маслом, можно найти подобное создание, которое является, например, одушевлённой похотливой мыслью, маленькой по сравнению с величием чертей и суккубов, но оттого не менее мерзкой. Но Ева знала, что ничего дьявольского в нём нет. Просто отбившаяся от господней паствы овечка и мёртвая животинка, которой наказано стать пищей для червей, таких же божьих созданий.
Капли воска остывали на пальцах девочки, и она, ковыряя бляшки, смотрела, как покачивается из стороны в сторону череп. Эдгар смотрел на него со своей половины фургона, дырявил неотрывным, тупым, как дубина, взглядом.
– Попробуй его поймать, – сказал он, совершенно не двигая челюстью и, похоже, даже не шевеля языком. – Я так переволновался, что не могу пошевелиться.
Птичье тело собралось в комок, из которого во все стороны торчали перья, и смотрело перед собой пустыми глазницами. Ева сделала шаг вперёд, но серый комок превратился в серую молнию. Стукнувшись напоследок резцами о пол повозки, существо вылетело наружу. Лошадь дёрнулась и повозка опасно покачнулась, но Эдгар, выйдя из своей странной комы, выскочил под дождь, чтобы успокоить Мглу.
Ева выбралась следом, прижимая края воротника к скулам и втягивая голову в плечи. Заглянула под повозку; ветки деревьев вокруг почернели от вечной непогоды и тянулись, точно руки прокажённых, к ним с Эдгаром. Ни на одной из них птицы с головой в виде человеческого черепа не было.
Великан избавил Мглу от пут, накрыл её попоной от непогоды и отвёл на маячившую впереди полянку, привязав там к чахлой берёзе, больше чёрной, чем белой. Эдгар двигался как во сне. Когда он вернулся и, накренив повозку на одну сторону, забрался внутрь, Ева спросила:
– Как думаешь, он нас понимал?
– Скорее всего, нет. Душа, не имея возможности прикрепиться к чему-то вещественному и, что немаловажно, живому, скорее всего, потеряла чувство собственного осознования, – произнёс великан.
Ева прикусила от досады краешек одеяла, которым укрылась от прохлады и от внезапно набежавшего озноба. Она всегда понимала, когда Эдгар прятался за чужими словами, словно за стеной. Эти слова во многом непонятны, и девочка была уверена, что и Эдгар их не понимает. Он просто повторяет за кем-то, словно учёный пёс.
– Ты действительно так думаешь?
По щекам великана будто бы разливалось молоко, а под глазами, словно для контраста, залегли чёрные круги. Ева готовилась к тяжёлому бою, но он внезапно сложил оружие:
– Как думаю я?.. Нужно его во что бы то ни стало поймать. Поймать, раз... разобрать и похоронить, ибо кости должны покоиться в земле, а не порхать по белому свету.
Ева сказала укоризненно:
– Ты как ребёнок, за которым некому следить! Великанский ребёнок с длинными руками, которыми везде достаёшь. Фи! Помнишь, как ты расстраивался, когда с чучелом и головой его светлости ничего не получилось?
– Я не расстраивался.
Эдгар в который уже раз не смог выдержать пристальный взгляд девочки.
– Ты делал вид, что доволен, но на самом деле огонь внутри тебя разгорелся ещё сильнее. Эта жажда – думаешь, я её не вижу? И теперь вот, когда у тебя получилось, ты... плачешь! – Ева тряхнула головой. – Я совсем не понимаю великанов. Или ты на самом деле великанский ребёнок?
– Зачем спорить? – тяжело спросил Эдгар. – Теперь это новое, заново рожденное существо. Может, оно сможет приспособиться к жизни, но, скорее всего, всё равно погибнет. Всё, что слеплено не руками Господа, не должно существовать. Наверное, он на меня очень сердит.
– А как оно может приспособиться? – спросила Ева. Она хотела ещё больше рассердиться на Эдгара, но не сумела побороть своё любопытство.
– Не знаю. Питаться, искать, откуда можно почерпнуть энергию, перестраивать внутренние органы... господи, я создал настоящую горгулью! Мертвечина к мертвечине, своими собственными руками...
Ночь для Евы выдалась беспокойной. Она просыпалась не раз и не два – казалось, что реальность подступает к ней раз уже в пятидесятый, а ночь тянется, словно смола. Хотелось лежать, укрывшись с головой одеялом, и хныкать, но девочка не могла себе этого позволить. Она вслушивалась в ночь – не возникнет ли где неуклюжий хлопот крыльев или стук, с которым череп, вновь перевесив птичье тело, может уткнуться резцами в какое-нибудь дерево. Ева готова была выскочить наружу даже в самую дремучую ночь. Если великан так раскаивается в том, что ему наконец сопутствовала удача, то она, Ева, поймает ему птицу и сама проломит ей череп, разорвав греховную, по мнению Эдгара, связь.
Она слышала, что Эдгар тоже не спит в своём углу – сырость под фургоном загнала его, бродячего пса, на эту ночь внутрь. Он смотрел в потолок и мысли звучали из головы, словно потрескивание далёкого костра. Казалось, стоит ему открыть рот, как оттуда пойдёт дым. Что там были за мысли?
Барон, казалось, бодрствовал с ними заодно. Нет, он молчал, но молчание это было уж слишком гробовое, полное намёков и предположений. Еве мерещилось, будто подними она крышку сундука, его светлость предстанет перед ней с плотно сомкнутыми губами, символом молчания и тайны, и эта картинка не давала покоя. Пару раз сквозь сон она слышала вздохи. Скорее всего, это был Эдгар, но каждый раз, просыпаясь, девочка думала о голове.
Следующий привал они сделали в слякотном городке под названием «Сидячая собака». Он был больше деревень, которые путники проезжали раньше, но никак не мог тягаться с Ульмом – стены походили на земляные насыпи, по которым вместо стражи ползали и игрались дети. Укреплены они были корнями посаженных поверху молодых ивок, да рядом валунов у основания. Дома из добротного кирпича, крыши их венчались огромными трубами с плоскими навесами от дождя. Иные были в два этажа, с круглыми чердачными окнами; казалось, они надменно глядят поверх голов прохожих. Главная улица, проходящая через весь городок, была удивительно и приятно тверда под колёсами – она целиком выложена камнем. В любой, даже самой маленькой впадине ютились клочки тумана. Собаки бегали с мокрыми облезлыми хвостами и лениво облаивали переваливающуюся с боку на бок повозку, но чаще просто лежали под навесами, положив морды на лапы.
Здесь оказалась даже таверна, но в первую очередь по традиции Эдгар направил свои стопы к храму. В городе гостил небольшой караван, так что на площадке перед питейным заведением было не протолкнуться от повозок и ревущей на все голоса скотины. Местные собаки, как голодные церберы, сжимали и сжимали кольцо вокруг новоприбывших, а те беспечно забились в таверну или спали в стогах сена рядом с кормушками, в которые опустили морды лошади и ослы.
– Цирюльник? – спросил у Эдгара щуплый и очень молодой настоятель, – А ну иди, поспрашивай по городу.
– Цирюльник? – переспросил первый же вдрызг пьяный торговец и икнул. – Нужно подравнять бороду. Ну ты и здоровяк. Надеюсь, ты не выдерешь мне её целиком.
– Это погонщик скота, – шепнула Ева Эдгару, заранее довольная своей догадкой.
– Да, – тонким голосом ответил Эдгар, взялся за свою обычную работу.
С края фургона спустили приставную лестницу, и клиенты забирались по ней один за другим, ворча и жалуясь на перебои в работе организма. Кому-то требовалось промывание желудка, и две подавальщицы выглядывали из окна таверны, слушая привычные для них рвотные звуки и отчего-то посмеиваясь между собой. По стенкам фургона стекали капли тумана. Ева работала ногами, добывая для мастера инструменты, громко, по-детски, часто невпопад, но оттого не менее внушительно ругаясь на клиентов Эдгара, собирала деньги, исполняла поручения, принося из таверны для кого-то крепкую брагу с щепотью перца, простую, но как можно более чистую воду, а для кого-то – настой нужных трав в нужных пропорциях. Звонкий голосок девочки раздавался из какого-нибудь крыла таверны, среди кухарок, которые, посмеиваясь, исполняли её приказания.
Неизвестно, откуда в голове у Эдгара брались нужные знания. Наверное, оттуда же, откуда в голове бабушки появились полки с разнообразными сказками, в мир которых Ева так часто заглядывала в детстве. Только вот у великана, скорее всего, не было наставника, которому можно поверить на слово. Выбирал свои знания по кусочкам, по ниточкам вытаскивая из окружающего мира... не зря в конце концов у него такие выразительные, жёсткие уши, которыми улавливался любой звук, такие внимательные глаза, похожие на глаза грызуна. А потом он всё пробовал на себе. Любая смесь проходила через его желудок, все чувства, симптомы, позывы анализировались и записывались в эдгарову книгу знаний одному ему понятными символами.
Для жителей города и, в особенности тех, кто приехал с караваном, появление костоправа превратилось в праздник, мистический ритуал, сопровождаемый гомоном, смехом и проливанием в желудки браги. Эдгару оставалось только багроветь лицом от такой популярности. Более того, кажется, его появление стало подошвой того сапога, что раздавило яблоко неприязни между местными жителями и пришельцами, которые как блохи в чужой кровати чувствовались и слышались с любого конца городка. Теперь все были здесь, и мало-помалу зародилось общение, не связанное с маханием кулаками. Великан терпеливо подправлял сломанные носы, стриг волосы и лечил больные желудки в ожидании чего-то, что враз прекратит посягательства на его руки как на инструмент для стрижки бород. Он жаждал огорошенного молчания, может, даже слёз... о да, он с удовольствием посмотрел бы сейчас на слёзы, понюхал запах боли, приложив ухо к груди послушал бы редкие удары сердца, такие, будто кто-то пытается достучаться до доктора с того света.
Эдгар не уставал поражаться Еве. Точно ли это та маленькая девочка с библейским именем, которую он приютил до ближайшего монастыря (коих они миновали уже с добрый десяток)? Сейчас то была дьяволица, банши, что ютилась в тесном незрелом теле. Шнурок, которым она подвязывала волосы, где-то потерялся, и те развевались, как вороньи крыла... нет, крыла целой стаи ворон. Казалось, эти волосы оставались на виду, даже когда хозяйка их исчезала из поля зрения. Эдгар замечал их в грязи под копытами скотины, видел, как струились они с козырьков крыш, как дымом уплывали к небесам. Видел вплетёнными в хвосты вороных коней и заправленными за пояс торговца с английских островов, щуплого лысого мужчины с коричневыми пятнами на лице и шее, но постоянной, сейчас слегка перекошенной от алкоголя, улыбкой. Голос её заставлял всё внутри переворачиваться, а губы судорожно вспоминать молитвы. Эдгар даже забыл, что его собственный голос производит такое же воздействие на других людей.
Принесли лежачих – троих человек, у двух из которых были переломы и проблемы с суставами. Третьего Эдгар выделил сразу – он был необычен с самого начала и до конца. Принесла его жена, перекинув через плечо, будто мешок с картошкой, и люди шарахались в стороны, как нашкодившие коты. Кто-то из тех, у кого выпивка плескалась уже на уровне горла, и оттого особенно храбрых, бросился помогать, но в ход пошли огромные, как оглобли, локти женщины. Ступени телеги заскрипели под тяжестью (хотя, принимая на себя костоправа, эти же ступени не смели даже ойкнуть). И мужчина, щуплый, костлявый, с неаккуратными усами над тонкой верхней губой и белыми руками в красноватых пятнах, как куль с землёй повалился на один из Эдгаровых сундуков, предназначенных для тяжёлых больных. Он был в сознании. Его глаза переходили от одного лица к другому. Но по дёргающимся векам, по бледной коже было заметно как сильно он ослаб и какую боль испытывал, когда жена транспортировала его к цирюльнику.
– Что случилось? – спросил Эдгар. Робость делала его голос хлюпающим, как подтаявший снег. Размерами женщина сравнялась с великаном, и, заворачивая в себя плечи, Эдгар был вынужден смотреть на неё снизу вверх. Ева догадывалась, как он себя чувствует – как горбатый карлик рядом с обычным человеком.
Голову женщины венчала корона тёмных кудрявых волос, лицо чем-то напоминало морду кролика, однако при взгляде на смуглую, загорелую шею вспоминались лошади. Такова была она вся – будто собранная из частей тел разных животных, и только спохватившись в последний момент, создатель озаботился о соответствии человеческим формам. Точно кадавр, что крутился в голове Эдгара глухими ночами и не давал ему покоя.
Пальцы костоправа бегали по животу больного, а потом женщина и все кто в этот момент находились рядом вздрогнули от треска ткани. Эдгар предпочитал не церемониться с одеждой – всегда легче её разорвать, чем беспокоить больного. Пуговицы, так и вовсе выводили его из себя. В старой повозке – помнила Ева – всегда можно было отыскать пару-тройку пуговиц, что оставались от пациентов. В новой таких будет больше. Было ясно, что источник слабости здесь, вот же он, давит изнутри на чахлую, белую кожу.
– Сначала просто боли в животе. А теперь... теперь вот это, – несмотря на суровый облик, было видно как женщина напугана. Голос у неё оказался грубый, под стать внешности.
– Живот твёрдый. Это какая-то опухоль. Я никогда с такими не сталкивался, – лоб Эдгара пошёл складками, так, как всплывают в отравленном водоёме кверху брюхом рыбины. – Чем он занимается?
– У нас собственная маленькая кожевная мастерская, и работает мой муж как вол. Посмотрите, какие у него руки! Я частенько ему помогаю.
Эдгар качнул головой.
– Ему нужно исповедаться, – с сомнением сказал он.
Женщина икнула и, зажав рот лапищей, которая вполне могла принадлежать медведю, прошептала:
– Что, никакой надежды нет?
– Не знаю. Я езжу по свету, сколько себя помню, сударыня. Я видел множество ужасных и замечательных вещей, но есть великое, бесконечное количество вещей о которых я ничего не знаю. Ясно как день, если так будет продолжаться дальше, будет только смерть.
– Что это такое?
Ева была тут как тут. Эдгар покосился с некоторым подозрением – будто бы выскочила из его собственного кармана. Она как будто с трудом удерживалась от того, чтобы не потрогать опухоль.
Женщина придвинулась ближе, словно хотела отправить мужа в плаванье по своей бездонной тени.
– Это ваша дочь?
– Выпавший из гнезда птенец, – буркнул Эдгар. – Послушайте, я не знаю этой болезни. Не знаю, какие травы могут оказывать на неё воздействие, и если я буду почивать его травами, пробуя один отвар за другим, скорее всего, ничего не поможет. Тем более что тут имеет место быть внутренняя непроходимость пищи.
Собранной в щепоть рукой Эдгар надавил на живот бедняги, и тот вскрикнул, пустив на подбородок слюну.
Эдгар глубоко вдохнул.
– Я могу попробовать сделать надрез в его животе, чтобы взглянуть на нутро, а потом решить, что делать дальше. Но надрез необходим.
– Тогда делайте, – сказала женщина; округлый её подбородок от волнения приобрёл резкие очертания, почти повторяющие формы местной архитектуры.
Позвали молодого священника, – того самого, к которому первоначально обратился Эдгар и который отправил его самостоятельно искать по городку больных. На лице его лежала печать великой ответственности и благородной миссии.
Эдгар, видя как собравшийся вокруг повозки народ расступается перед путающимся в полах одежд юношей, впал почти что в экстатическое оцепенение.
– Тебе принести скальпель и пинцет? – спросила Ева шёпотом.
Священник сбивался и захлёбывался, читая соответствующие строки из библии, русая его чёлка медленно темнела от пота. Запах лука, который и раньше следовал за святым отцом, стал почти невыносимым. Толпа, что почтительно затихла, когда священник взобрался на импровизированный помост (кто-то даже спрятал кружку за спину), теперь стала встречать одобрительными возгласами каждую строфу, которую парень прочитал не сбившись. Некоторые, всё ещё таясь и прикрываясь локтями, достаточно громко чокались кружками. Мужчина на сундуке Эдгара, «кровавом сундуке», как называла его про себя Ева, похоже, не имел сил отвечать, и священник провёл всю процедуру без единого звука со стороны исповедуемого.
– Сам, – буркнул Эдгар, поднимаясь с колен.
Он затерялся в глубинах фургона, как будто ушёл в древний мифический лабиринт на поиски его обитателя. Спустя короткое время Ева не вынесла напряжённого ожидания и запахов, которыми обдавали её все трое столпившихся на помосте – мужчина пах мочой и болезнью, его жена, как гниющее само в себе южное болото, пропитывала воздух вокруг кислыми испарениями, а священник – луком (этот запах казался теперь самым приятным), – отправилась следом.
– Я никогда не занимался врачеванием на публике, – ответил Эдгар на невысказанный вопрос. Он сидел на сундуке его светлости, бессильно свесив кисти рук между коленей. – Я что же, уличный артист, чтобы выступать с подмостков? Или маг, от которого за милю несёт ересью?
– От тебя несёт ересью, – справедливо рассудила Ева. – Иногда такое говоришь...
Она взяла Эдгара за указательный палец, подумала, что именно такой ей казалась ручка топора, с которым, подражая отцу, она когда-то пыталась управляться.
– Я боюсь, что ко мне не придёт это. Я ведь всегда оставался наедине со смертью, сражался с ней под покровом темноты или, по крайней мере, вдали от чужих глаз. Твои не считаются, странствующий кузнечик. Я боюсь...
Сумрак, точно большое, никому не известное животное с густой тёмной шерстью, свернулось вокруг них клубком, но жизнь не утихала. Творения рук человеческих вокруг, эти прямые жёсткие линии, памятники, дающие иллюзию защищённости, в которых, к тому же, можно спрятаться при необходимости, как улитка прячется в свой панцирь, делают людей беспечными. Такими как дети, но при этом храбрыми, как бешеные собаки.
Великан закончил:
– Боюсь, что она не снизойдёт до меня.
Ева схватила его за палец двумя руками.
– Она? Ты говоришь о... ты влюбился? В ту великаншу?
Эдгар скрипнул зубами в процессе перехода от одной из своих невозможных гримас к другой, и Ева поняла.
– Ты говоришь о сумеречной сестрице, – девочка закусила губу. – Она придёт! Если хочешь, я её для тебя найду. Я заглянула здесь в каждый уголок. Может, в чулане таверны, где висят куриные тушки? Или за хлевом?
Ева взобралась на сундук, обхватила голову цирюльника и пригнула её к своему животу, как пригибают, чтобы набросить узду, голову лошади.
– Я всегда боялась, что однажды отец отведёт меня в лес и оставит. Он говорил, что я как сорняк на его огороде. Я... знала, что так будет, и у меня никогда не получались девочки в платьях, которых делала из соломы моя бабушка. Получались не пастушки, а странники.
– Странники? – глухо сказал Эдгар, и Ева почувствовала на крестце его горячее дыхание.
– Странники! На них даже обувь есть, такая же, как у тебя. Я добавляла к соломе разных луговых трав – они смотрелись, почти как настоящие. Не коровы у меня выходили, а лошади в упряжи... я раздумывала, по каким местам буду путешествовать, и оплакала дом заранее. Сразу как тебя увидела, я подумала, что отправлюсь в дорогу именно с тобой. Ты – сказочный великан из легенд. Настоящий!
– Зачем ты мне это рассказываешь?
Эдгар отстранил лицо, глубоко запрятанные в череп глаза его горели как у кошки. На миг Еве показалось, что она держит в руках ещё одну живую голову лишившуюся тела, третью в своей жизни.
– Чтобы ты вышел из дома сам. Сам! Представь, что ты маленький и что тебя лишают крыши, под которой ты жил всю жизнь.
– Я большой, но я самый маленький человек на земле, – с горечью сказал Эдгар.
Снаружи была необыкновенная для такого сборища не совсем трезвого народу тишина. Они поняли, что случилось что-то значительнее больного зуба и «бесовских иголок» под ногтями, и не спешили расходиться. Они готовы были накинуть петли взглядов на запястья лекаря и сопровождать их до победного конца или до поражения. Стало слышно, как кто-то отчаянно зевает на кухне, где в то же время не прекращался грохот посуды, вновь и вновь наполняемой хмельным зельем, не прекращалась раздача фасоли и кислой капусты по медяку за плошку. Тогда будет пир до самого утра, либо за выздоровление бедняги, либо за успокоение его души, а тело готовы были пронести на руках до самого дома. Странные люди!
– Может, сказать им, что это заразная болезнь? Что если они все не пойдут спать, у каждого вздуется в животе такая шишка, и ты не сможешь их спасти?
– Не надо... не нужно пророчествовать, ведь я никогда не сталкивался с такой болезнью. А если не пророчествовать, то будет новая ложь, а я и так сделал много такого, за что Господь, шевельнув перстом, может раздавить меня как букашку.
Ева буквально чувствовала, как великанша шарит взглядом в темноте. Вот она продвинулась на полшага вглубь и увидела чучело, ошибочно приняв его за Эдгара. Замерла, не смея ступить дальше – вместо головы у господина Сено-де-Солома торчал шест позвоночника, похожий на тонкую гусиную шею, и женщина моргала, не в силах поверить своим глазам. Рот её округлился, словно у рыбины, руки дёрнулись к лицу.
– Иди!
Ева ударила цирюльника коленкой по носу, потеряв равновесие, свалилась на пол. Великан вскочил, едва не стукнувшись головой о потолок, схватил сумку с инструментами и с удивительной для его комплекции проворностью выскочил наружу. Когда девочка вынырнула из тени великана, инструменты уже вовсю звякали друг об друга и о дерево, готовясь к работе. Священника и жену бедняги Эдгар согнал с помоста. Там, внизу, о них позаботятся.
– Мне нужен свет, – сказал он Еве и сразу же услышал, как звякает в её руках лампа. Всё готово. С того момента, как ореол света от трёх свечей заключил их в кокон, великан, почти утонувший в буре чувств и мыслей, вдруг обнаружил, что даже потерявший чувствительность нос беспокоит его больше, чем множество людей вокруг. Ничего не пропало. Она сумеет прийти так, что никто не заметит.
