Текст книги "Комплот детей (СИ)"
Автор книги: Дмитрий Ахметшин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)
– Твой язык иногда становится языком пророков, – сказал Эдгар.
Ева смотрела, как багровеет его шея, а потом подползла и дёрнула за локоть.
– Ты не сможешь похищать нити из живота своих пациентов так, чтобы этого никто не заметил.
Эдгар прикрыл на несколько мгновений глаза.
– Ты многое можешь, маленький приставучий клещ. Можешь собирать дань, как собирали её дикие племена с захваченных народов. Заставь их не смотреть на мои руки. Заставь поверить, что всё, что я делаю, я делаю, как должно.
Потом из его горла вырвался звук, похожий на утиное кряканье.
– Если не сможешь – я просто закрою глаза. Я могу резать и зашивать, не открывая их, мои пальцы видят всё. Кто-то из древних говорил – «нет того, чего я не вижу. Когда я закрываю глаза, мир пропадает». И знаешь, что? Он действительно наполняется призраками. Может, призраки будут более благосклонны к моим делам, чем люди?..
Это привело Еву в сильный гнев.
– Призраки, говоришь? Благосклонны? Я к тебе благосклонна! И я сделаю всё, что нужно. Я буду забираться ночью в дома и похищать нити, чтобы ты мог потом сделать для господина барона новое тело и разрешить все эти твои проблемы с небесами.
Эдгар произнёс очень уверенно:
– Мой удел – просто и смиренно ждать. Откроется дверь и я должен её увидеть.
– Я твоя дверь. Так почему ты её не видишь? Не издевайся надо мной, Эдгар!
Великан с изумлением смотрел, как в голове Евы пробивался родник: из глаз сначала заструились, а потом брызнули слёзы.
– Не заставляй меня делать то, что я не могу, но позволь то, что могу, – сказала она. – Я могу забраться в чужой дом и вынести оттуда все сокровища, которые тебе могут там приглянуться. В конце концов, я не чужой тебе человек. Отчего ты не разрешаешь помочь?
Тело великана как будто одеревенело. Даже сердце в груди билось с деревянным звуком.
– Молодые тела подходят лучше всего, – сказал он после долгой паузы, и, кажется, с трудом удержался, чтобы не попытаться запихать ладонями обратно вылетевшие наружу слова. – Они должны отращивать нити быстрее, чем все другие. Кроме того, с ними тебе будет легче.
Ева подняла мокрое лицо. Великан уродлив, как полинялый от болезни бобёр. У него нет даже одинаковых ушей, которые больше похожи на куски теста различной формы, чем на органы человеческого слуха. Зато язык хлестал по нёбу, как будто в нетерпении, и в этом звуке Еве слышалось откровение: впервые этот мифический зверь, этот единорог в человеческом обличии готов приклонить перед ней голову не по принуждению, не из-за того, что она, Ева на него кричала, а по собственной воле.
И это чувство было для девочки самой яркой звездой в млечном пути её жизни.
Сейчас Константинополь был уже где-то недалеко – Ева чувствовала его приближение, как собаки чуют приближение каравана, как птицы, отряхивая с ветвей свежевыпавший снег, чувствуют, тем не менее, что весна на подходе. Путники по-прежнему избегали попадать в вены, по которым с севера на юг и с востока на запад катятся клубы пыли.
А за ним – и ноздри девочки раздувались в предвкушении – жар песков, где дожди выпадают хорошо, если два раза за год.
Пустоши, на которых люди скакали по холмам и пили из озёр, ровно звери, постепенно сходили на нет. Когда путникам приходилось пересекать тракт, они замечали, что тот в хорошем состоянии: вывороченные камни заменяли новыми, бордюры пусть и обшарпаны, но целы. По обочинам во множестве виднелись следы жизнедеятельности человека. Вишнёвые кусты вдоль дороги стояли без единой ягодки – их оборвали ещё когда те только начали розоветь. Вновь появились посёлки, машущие в холодном утреннем воздухе, словно знамёнами, дымными столбами. Говорили там уже на другом языке, медлительном, плавном; казалось, каждый из этих людей надеется возвести над своей головой замок из слов. Сами они шире в плечах, чем германцы, с выдающимися, бесформенными носами, похожими на отростки на побегах моркови, и круглыми лицами. Волосы срезали почти под корень, пользуясь при этом длинными ножами, которые носили на поясе, так что цирюльник не стал в этих землях называться цирюльником.
«Костоправ звучит лучше» – сказал он Еве.
Не было ни одного дождливого дня, однако ночи сочились влагой, а днём она хлюпала в горле каждого встречного мирного жителя. Со временем Ева тоже начала замечать у себя под кадыком клокотание. Моря было не видно (Эдгар не раз и не два рассказывал о нём девочке, и Ева думала о бесконечной воде с почти суеверным страхом), но ветер частенько приносил солёный воздух и гулкие, раскатистые звуки, в которых опытное ухо великана угадывало клокотание прибоя.
– Сколько летел он над землёй, прежде чем мы его услышали, никто не знает, – говорил он.
В одну из таких ночей новорожденный хищный зверёк вышел на свою первую охоту.
Уже несколько часов Ева и госпожа Женщина таились в тени, почти заперев в груди дыхание. Что будет, если их, шныряющих во тьме, будто двух койотов, всё-таки поймают? В Еве опознают чужачку, спутницу костоправа, и тогда милому великану придётся несладко. Человеческий ум изощрён и жесток, он может придумать сотни разных обвинений и Эдгар, по простоте душевной и тяге к самобичеванию, легко со всеми согласится. А как он боится пыток!.. Одно только упоминание каких-нибудь застенков развяжет ему язык получше всякого вина.
Её саму просто-напросто придушат, а тело выбросят в реку.
В доме, конечно же, все спали. Ева долго присматривалась к этому дому – сон у его обитателей должен быть чутким хотя бы потому, что красная его крыша маячит на фоне кромки леса. Этот лес, раскидывая вокруг жёлуди и летучие семена, стремился с каждой весной отвоевать себе новые владения. Люди отвечали ударами топоров, коих здесь, под навесом, было целых четыре штуки, и ещё один торчал в деревянной колоде. Он был настолько старым, что, кажется, уже сравнялся по своей легендарности с мечом в камне из одной старинной легенды.
Собака беспечно дремала, положив на лапы морду. Белые пятна на её черном теле напоминали позднеосенний снег, который выпадал в родных краях девочки обыкновенно в ноябре, и до следующего крупного снегопада, который бывал в январе, полностью истаивал. Здесь он, наверное, выпадает раньше, а то и вовсе держится всё лето на такой вот расцветки собаках. Какое-то время девочка размышляла, отчего ни одна псина не бросаются на неё с лаем, и в конце концов пришла к выводу, что стала слишком незаметной для собачьих носов. Они не могут найти среди запаха утренней сырости, запаха Господа, шерсть которого ещё осталась кое-где на рукавах платья, волос его светлости и Эдгаровой одежды, которая вообще непонятно чем пахнет, человека.
Девочку это объяснение удовлетворило.
Когда вокруг не осталось никаких звуков, кроме тихой колыбельной леса, Ева решила, что время пришло. Она, тонкая, как струйка дыма, тень, отделилась от стены и направилась к курятнику. Единственное окошко – крошечное, но вполне пригодное для исполнения её плана. Оттуда доносился запах птицы, неприятный для постороннего носа, но привычный девочке.
Куры заголосили все хором, заметались по своей темнице, когда в окошко залетел ком земли. Ева метнулась под навес, к вытянувшимся по струнке топорищам, а дом тяжело и грузно вздохнул, как пробуждающийся ото сна старик.
Для верности девочка запустила в курятник ещё одним комом земли, но в окошко не попала. Переполох усилился, и это заставит хозяев поторопиться.
Вот и хозяин! С фонарём, фитиль в котором не успел ещё разгореться, с кочергой: лесные твари, застигнутые врасплох и загнанные в угол, могут быть опасны. Чем, однако, там занят пёс... Он должен был первым поднять тревогу, отвадить непрошенного гостя от хозяйского добра. Мужчина с короткой бородкой и зло опущенными вниз уголками рта – остальную часть лица Ева не разглядела.
Она прошмыгнула через открытую дверь в дом, едва не наступив на нос псу, кинувшемся следом за хозяином искупать вину.
Старая женщина спросила что-то визгливым, грубым голосом. Еве подумалось, что она, быть может, заблудилась десятки лет назад, а теперь почуяла на морщинистых щеках сквозняк и вопрошает: «Где выход? Где выход?»
Ева не стала ничего говорить. Быстро оглядевшись, она выбрала для временного убежища лаз за печкой, тёмный, как нора животного, и весь заросший паутиной. Никто не стал зажигать в доме свет, но Ева знала, что когда хозяин пройдёт обратно, неся перед собой лампу, она останется незамеченной. Скорчившись там в три погибели, она боролась с позывами чихнуть.
Было слышно, как хозяин ищет хорька или ласку, вороша кочергой под опорами и лавками, тыча железякой в каждую щель, потом, медленно, сбиваясь, пытается посчитать кур – глаза у него оказались, как у старого осла. И, напоследок, громко распекает хвостатого сторожа.
Наконец, хлопнула дверь, мужчина, ругаясь под нос, прошествовал мимо камина к себе на ложе. Снова заголосила старая женщина. Девочке подумалось, что она спрашивает – хорёк это был, или куница?
«Я никого не поймал», – буркнул мужчина.
Конечно, Ева не разобрала в подробностях, но её отец сказал бы на месте этого тощего бородача то же самое.
И она знала, что ответила бы мама. Разве что, не таким противным голосом.
«Он вернётся. Ты, наверное, просто не увидел. Если такое ещё раз за эту ночь повторится, клянусь, ты отправишься дежурить в курятник...»
Это было странное чувство. Ева затаилась, как лесной зверёк, пережидая толики ночи, что путались в её волосах непонятно откуда взявшимся сквозняком. Где-то совсем рядом зашуршала мышь и девочка сочла это лучшей похвалой своей маскировке.
Начав путешествовать с Эдгаром, Ева поменяла хозяйку. Раньше ею распоряжались братья, дед, отец, мама, теперь же хозяйничала в какой-то части детской головы женщина без глаз и с упрямо поджатыми губами. Госпожа Ночь. Великан отчаянно её боялся, прячась под повозкой в странном оцепенелом сне, но, без сомнения, ты будешь бояться топи, увязнув в ней по пояс. В случае с ночью – можно даже не заметить этой обволакивающей хватки, но зрение и прочие чувства твои всё равно изменятся.
Ева никогда бы раньше не подумала, что можно так хорошо видеть в темноте. Бывало, она подолгу лежала в кровати, пялясь в потолок и едва различая его, будто комната превращалась в перевёрнутый кверху ногами колодец. Сейчас заострённые, словно рыбачьи остроги, глаза ловили малейшую игру света на поверхностях, который прокрадывался тайком через окна. Если же куда-то бусины белого, холодного света не докатывались – начинали работать совсем другие чувства, дремучие и глухие, кажется, они помогли бы Еве избегать столкновения, даже если бы она была абсолютно слепой и лишена осязания.
Девочка сочла, что выждала достаточно, и выбралась из укрытия. Конечности её превратились в конечности большого паука, они гнулись в суставах под самых немыслимыми углами.
Ева видела кошку, которая вышла на охоту за мышью, но проморгала другого интервента, который и сам мог бы быть хищником. Хотелось напугать хвостатую, схватить её, к примеру, под мягкий живот, покружить по помещению, но Ева понимала, что она здесь ради другой игры.
Этот дом привлёк их с Эдгаром не только тем, что находится на окраине обжитого человеком пространства и принимал на себя все удары первозданной природы. Обитали в нём трое – двое стариков и мальчик, сирота, которого забрали из другого дома. Именно так прослышала краем уха Ева. Мать погибла от какой-то болезни, отец умер гораздо раньше. Немного младше Евы, глаза всё время влажные, с другими мальчишками он не бегал, даже, казалось, не имел желания выходить за покосившуюся ограду, а просто бродил там, как исхудалый, больной бычок в вольере.
Сейчас, проникнув за стены, Ева обоняла запах, который так или иначе присущ всем обиталищам человека. Здесь он чувствовался особенно сильно, и девочка была рада, что сама живёт теперь практически под открытым небом.
Казалось, этот дом расшатывают, как больной зуб, корни, что устроили под него подкоп.
Мальчик спал отдельно. Скорее всего, приёмные его родители и не заметили бы Еву – Эдгар снабдил её мазями и травами и то, что могли они сделать с человеком, звучало, как послужной список ведьмы. Великан сказал, противореча сам себе: «Только стариков трогай. Молодые нити – самые крепкие, но я могу позволить себе, перед лицом Неба, шить только старыми». Кажется, Эдгар даже не задумывался, что будет, если девочку поймают. Мыслей в плоской голове умещалось не так уж и много.
Ева думала по-другому. Ей не нравился этот мальчик. Затравленный взгляд, похожий на коровий, манера бродить по кругу и вжимать голову в плечи в ответ на взгляды прохожих – точно в попытке спрятаться от летящих каменьев. Старики взяли его в надежде на то, что за ними, бесплодными и бездетными, через несколько лет будет хороший досмотр, но сейчас начали понимать, что ошиблись. Ни дом, ни хозяйство, пусть слегка пришедшее в запустение, но достаточно крепкое, ни собственный клочок земли не могли зажечь огонь в глазах приёмыша.
У неё, Евы, не было не то что такой малости – с самого начала жизни судьба грозила выкинуть её на улицу. Она выжила, выкарабкалась, а этот росток чахнет даже в благодатной почве.
Рано или поздно он всё равно погибнет, – решила Ева. – Старики ещё пышут жизнью, и он, быть может, переживёт их (если, конечно, хозяин не выгонит мальчика из дома раньше), но ненадолго.
Ева не изводила себя сомнениями. Она просто решила для себя, что мальчик куда как бесполезнее, чем крепкие ещё, жадные до жизни старики. Значит, она вытянет пару нитей из него.
Дом будто сам проталкивал её через своё нутро. Здесь множество скрипучих половиц, стен и предметов, которые кряхтели, стоило немного на них опереться, но Ева каким-то образом умудрялась миновать все ловушки. Она ползла на четвереньках – так надёжнее, так легче поддерживать связь с темнотой, которую впитываешь, будто сухой песок дождевые капли. Легко представить, что у тебя вдруг выросли усы, как у куницы, начинаешь чувствовать покалывание на щеках, когда воображаемые эти усы касались стен или каких-либо предметов.
Ева прокралась мимо комнаты стариков, понаблюдала за выгнувшей спину кошкой, которая наконец заметила гостью, и приблизилась к чулану, где спал мальчишка. Двери нет, только будоражащее ощущение, будто кто-то маленький и дрожащий сейчас находится тут, ждёт своей участи, как мышь перед лисой. Рот наполнился слюной. Ева потрогала языком клыки и решила, что те немного удлинились. Может, самую малость, точь-в-точь как у лесного хищника, который, только сжав челюсти, способен перекусить хребет у жертвы.
Вдруг что-то взбрело в голову, и девочка, усевшись по-собачьи прямо на пол, задумалась. А и правда, что если мальчишка не спит? Ждёт, принюхивается, прислушивается, отмечает мелочи, которые Ева в своей убеждённости упустила. Вдруг так? Хорошо бы, если б к их маленькому паломничеству присоединился ещё один человечек... скажем, её возраста. Если жертва будет бодрствовать, ожидать охотника, или, тем паче, сумеет в чём-то его перехитрить, – охотник (окончательно решила для себя Ева) позовёт его с собой. Перед ней проплывали картины замечательных приключений, из тех, что почти не случаются в настоящей жизни – они втроём, и сказочные земли сонной Аравии, где местные жители имеют вместо человеческой головы голову пёсью и разговаривают на языке немых, многозначительными, мудрыми жестами...
Но мальчишка спал. Ева почти обиделась, еле удержавшись от порыва разбудить его и высказать всё, что думает о такой беспечности. Он лежал на постели, как камень, и Ева по слабому, трепещущему дыханию понимала, что судьба не будет к нему благосклонна, как не был благосклонен Творец, посылая на землю самую слабую из находящихся в его подчинении душ.
Кстати, мальчишка даже не подал голос, когда она начала шуметь в курятнике. Евины братья, помнится, наперегонки неслись с палками к хозяйственным постройкам, стоило какому-нибудь дикому зверю появиться на их территории.
У ног легла госпожа Женщина, которую девочка несла под мышкой, а где-то неосознанно брала, как кошка берёт котёнка, в зубы. На животе чернела беззубая ухмылка и Ева запустила туда руку, ощутив обёрнутую кожей ручку инструмента.
То была их с Эдгаром находка. Оборванная девочка с грязной куклой ни у кого не вызовет подозрений, и кто будет проверять, что, кроме клопов, прячется в тряпичном тельце?
Кошка следовала за Евой на порядочном расстоянии, а теперь наблюдала из-за угла, со стороны хозяйской комнаты: глаза её загадочно мерцали.
Из живота куклы появился скальпель, следом – глиняный пузырёк, прочно закупоренный деревянной пробкой. После недолгого пребывания рядом с мальчиком Еве начало казаться, что, пустив в ход скальпель, она не услышит ничего, кроме скрежета металла по камню. Всё-таки откупорив глиняную склянку, Ева вылила её содержимое на платье кукле, и, стараясь держать её подальше от своего лица, крепко прижала ко рту и носу мальчишки.
Дёрнулся, и, всхлипнув, затих.
Быстро, двумя руками, Ева ощупала тощую грудную клетку, нашла нужную точку ниже солнечного сплетения. И, крепко сжав обёрнутую кожей рукоятку, сделала надрез. Эдгар не зря доверился её чутью, Ева не сомневалась в правильности выбора места надреза, а только беспокоилась, сумеет ли извлечь моток нитей и соединить лоскуты кожи, чтобы свести вред для мальчишки к минимуму. От ощущения расходящейся под пальцами плоти мутило. Когда зрение исчезает, не так легко спрятаться за какой-нибудь выдумкой, как девочка часто позволяла себе делать – ты будто присутствуешь здесь и сейчас, и это «здесь и сейчас» не оставляет тебе выбора.
По руке побежала горячая струйка, и девочка, собрав с пола пук соломы, промокнула кровь. Ещё чуть-чуть, ещё немного, главное, не погружать скальпель дальше зазубринки на лезвии и не менять заранее установленный угол наклона. А то всё пойдёт прахом.
«Всё и так прах», – сказал бы на это Эдгар.
Ева старалась ни о чём не думать. Она представила себе крестообразный надрез, нарисовала его на коже пальцем, запоминая каждую ложбинку, каждую впадину, и повторила лезвием. Зачем-то послюнявила пальцы (мимолётом ощутив вкус крови на языке), после чего они, как стайка мальков, нырнули в рану, чтобы раздвинуть её края.
По Эдгару, в человеческом брюхе имелось несколько годных для жатвы нитей: от сердца до желудка, от лёгочных мешков к сердцу, и ещё к нескольким органам, предназначение которых оставалось загадкой. Яркая, будто пробившийся через пелену облаков луч света, струна тянулась от сердца вдоль позвоночного столба вверх, к голове, но кто бы посмел её перерезать?
Ева принялась за работу. Аккуратно орудуя стилетом, она старалась не задеть вены (они пульсировали, будто там галопом проносились табуны крошечных, меньше муравьишки, лошадей). Кто бы только ответил – оправится ли человек, если лишить его всех нитей?
Каждый раз, делая движение скальпелем, Ева зажмуривалась, инстинктивно ожидая брызжущей в лицо крови, и действительно ощущала на щеках несколько капель. Что такое нити? Принадлежат ли они телу, или всё-таки являются отростками, ветвями более сокровенной субстанции? Тогда откуда же кровь?
На эти вопросы не было ответов.
Девочка их и не искала, споро сматывая срезанные нити в клубок. Закончив, она промокнула рану содержимым другого пузырька, и, слушая в животе мальчишки булькающие звуки – не задела ли чего лишнего? – споро стянула нитками края кожи. Солома тихо захрустела, когда Ева опустилась на неё всем весом. В кистях чувствовалось напряжение, плечи болели от усталости, хотя сама операция заняла толику от бесконечного, текущего в никуда ночного времени, которого, если представить ночь в виде песочных часов, из одной ёмкости в другую просыпалась разве что песчинка.
Клубок нитей, на ощупь тёплых и похожих на кошачью шерсть, нашёл себе место в пустой полости куклы. Иголка и скальпель (которые Ева предварительно тщательно вытёрла), вместе с нитками и опустевшими пузырьками, вернулись в мягкий живот куклы, где все любовно воссозданные девочкой внутренние органы перемешались и переплелись между собой. Ни одного кровавого следа не должно остаться на цветастой одежде. Внутри давно уже всё красное, но внутри – другое дело. Срезанные нити не истекают кровью, в них другая сила, и эта сила до последнего поддерживает в сама в себе тепло. Еве нравится ощущать его, прижимая к себе куклу. Нравится ощущать наполненность. Она думает – становится ли кукла хоть на мгновение живой, когда исполняет роль сосуда чего-то, превосходящего наполняющие тело потроха?
Эдгар бы сказал категорично – эта полость оставлена Господом наводящим единственно для того, чтобы в неё прятать нити. Ева считала, конечно, по другому, но это на самом деле было удобно.
Она уходила, держа за руку слегка распухшую куклу. Кошка прокралась в комнату, и теперь обнюхивала кровавые пятна, приоткрыв рот и покачивая из стороны в сторону головой. Мальчишка не очнётся до утра, когда его опекунам придётся испытать немало страшных минут. Может, что-то наконец-то изменится к лучшему. А может мальчика примут его за жертву инкуба, диавола, и от греха подальше выгонят из дома. Ева с Эдгаром будут уже далеко, и, наверное, никогда больше не увидят этот дом.
Ева открыла окно, и, так же, как ночной воздух втёк ей в лёгкие, втекла в него. Людской посёлок спал, только брехали, каждый в своём углу, псы. Прямо, через поля, через ограду из камней, что отделяет одно поле от другого, ждёт её Эдгар. Девочка по шею погрузилась в поспевшую пшеницу, и, бубня под нос полузабытую песенку, распугивая устроившихся на ночлег птах, двинулась в нужную сторону.
– Думаю, рано или поздно мы поставим на ноги нашего барона, – так начал говорить Эдгар.
Энтузиазм накатывал на него болезненными приступами, которые отдавались в кистях, заставляя их бессмысленно дёргаться. Кажется, грозовое небо будущего перед его взглядом прояснилось и явило нечто, что не оставило у великана ни капли сомнений. И Еве это нравилось. Были минуты, когда она думала: не стоит ли открыть для него тайну госпожи Женщины? Но, глядя на спину Эдгара, необычайно прямую, Ева теряла все сомнения.
Повозка как будто превратилась в каменную крепость на колёсах, такую неприступную, что перед скучающими на какой-нибудь заставе стражами цирюльник проезжал с самым беспечным выражением лица, позволяя даже иногда кому-то забраться на подножку и заглянуть в тёмноё нутро – только для того, чтобы любопытствующий сморщил нос, принюхавшись к пожиткам, да убрался восвояси. Самоуверенный вид великана придавал любому его поступку, любому делу, за которое он брался, внушительность. Один раз они целый день ехали перед группой бенедиктианцев-паломников в одинаковых земляного цвета рясах, что таскались по дорогам из посёлка в посёлок, ведя проповеди, а когда остановились отслужить вечерю, напросился молиться вместе с монахами, рядом с походным храмом, который занимал целую повозку.
– Чем ты занимаешься, странник? – спросил его какой-то высокий чин, плотный, мускулистый монах с широкими плечами. Заложив большие пальцы за пояс, он с выражением брезгливости и живого интереса рассматривал великана. – Зачем ездишь по миру, вместо того, чтобы где-нибудь осесть, и добывать свой хлеб, как завещано, молясь и возделывая землю?
– Странным и страшным делом я занимаюсь, отче, – потупившись, сказал Эдгар. – Я полон смирения и несу на устах слово Божие, куда бы ни направлялся. Ну, и заодно, врачую раны, а также стригу бороды.
Монах нахмурился.
– То есть ты проповедник?
– В первую очередь, всё-таки, стригу бороды, – скромно ответил Эдгар. – Но не забываю при этом рассказывать о Христе.
Монах удовлетворённо кивнул. Кажется, он даже проникнулся к великану уважением. За сим их разговор завершился бы, если б не Ева, которой начало казаться, что о его светлости наслышаны все, кто хоть немного держал открытыми уши, и только Эдгар с потрясающей виртуозностью избегал всех и всяческих слухов.
– Конечно я знаю его светлость барона фон Конига, – нахмурился монах. – Но откуда знаете о нём вы?
Он заложил руки за спину – любимый жест. Потом недовольно спросил:
– Хотя, о чём это я? Кто не знает его светлость? И всё же – потрудитесь объяснить свой интерес. Не знаю, жив ли он по сию пору, или уже отправился на встречу с Господом, уверен, что праздное потрясание языком привело бы его в праведную ярость. Чужие грешки были для него, как мухоморы для вепря – за отсутствие снисходительности ко всякой живой твари – в том числе и к себе – его и боялись.
Ему Ева и Эдгар тоже рассказали историю про кости баронских соратников, томящихся в чужой земле, и для убедительности показали перстень. Катая на ладони драгоценность, монах вопросительно посмотрел на великана, потом на Еву.
– Мы собираем истории о бароне, – шёпотом сказала она.
Эдгар прибавил, закатив глаза:
– Свет его славы настолько ярок, что каждый, кто знает барона фон Конига, рассказывает о нём занимательную историю. А знают его во всех концах империи. Даже за её пределами.
– Это правда, – сказал монах. Глаза его затуманились. – Что ж, тогда я тоже кое-что вам поведаю. Барон как будто считал, что человечеству вовсе нечего делать здесь, на земле. Грешники да отправятся без промедления в ад. Те, кто делал всего понемногу – понемногу грешил, понемногу делал добро, да отправятся в чистилище, где будут томиться, как в тёмной сырой темнице, до Страшного суда, где дела их будут взвешиваться судьями, что не знают ни сомнений ни колебаний. И он, он тоже не знал колебаний. Ни единого раза за свою жизнь. Большинство людей не живут – они существуют от момента осознания себя как личности и до смерти, творя мелкие дела, и им действительно, лучше было бы сразу отправляться в то тёмное безлюдное место, где они могут раскаяться и поразмышлять об истинном смысле всего. С другой стороны, до какого же момента должны просыпаться песчинки в этих песочных часах? Ведь если не будет земной жизни, не будет существовать плохого и хорошего, добра и зла, раскаянья и истинной веры... барон об этом не задумывался. Как я уже говорил, он не знал сомнений.
Бенедиктинец промочил горло из фляги и продолжил свой рассказ. Барон изнурял себя постом, а когда позволял себе есть, ел, как птичка. В сущности, ни с кем из тех, кому грозило остриё его копья, он не был настолько жесток, как с собой. Барон подвергал себя каждодневной изнуряющей пытке голодом, усталостью и всяческими воздержаниями. Он даже смотреть на что-то сложное избегал. Убивал же просто и безыскусно. Ева и Эдгар узнали, что всяческое роскошество, а особенно в среде духовенства, вызывало порицание и осуждение, а то, что барон не мог так просто изгладить, стереть из своего окружения, он удостаивал самым строгим для себя приговором – плотной стеной молчания и отчуждения, когда даже взгляд его скользил по тебе, словно по пустому месту.
– Значит, говорите, он был очень худ? – зачем-то переспросил Эдгар.
– Костлявый, ровно как скелет, – затряс головой монах. – Вы никогда, готов спорить, не видели людей, таких же тощих, как эти самоназванные, фанатичные братья. Будь их воля, они бы, наверное, выжимали и выжимали себя, как мокрую тряпку. Как по мне, довольно сомнительный способ получать удовольствие. Будьте уверены, он сам довёл себя до смерти. Просто потерял сознание, когда потребовалось поднять меч, а сарацины своё не упустили. Они никогда не упускают своё.
– Думаете, барон погиб? – спросила Ева.
Монах поморщился. Он сам уже понял, что слишком увлёкся рассказом
– Что же, если откровенно, то думаю, что да. Слишком долго уже о гуляющем с косой бароне ничего не слышно – такие люди не улитки, они не могут так просто спрятаться в панцирь. Вы же слишком... грязны для аудиенции у барона, при всём уважении к твоим профессиональным качествам, – он кивнул Эдгару, – вы просто бродяги. Наверняка завербовал вас кто-нибудь из его свиты. И, скорее всего, завербовал не вас одних.
Монаха смущал перстень, тот был весомым грузом на весах его мнения, но, видимо, всё-таки недостаточным.
– Расскажите ещё, – попросила Ева.
– Хватит сплетен, – сказал монах, перебирая за спиной чётки. – Нам пора отправляться.
Но чёрная повозка Евы и Эдгара преследовала караван бенедиктинцев ещё некоторое время, достаточное, чтобы узнать у монахов ещё подробности о жизни его светлости.
Барон готов был бесконечно укрощать плоть. Он интересовался любыми способами, которые могли отказать ему святые отцы, и рьяно претворял их в жизнь. Сон его редко был продолжительнее двух-трёх часов в день, после пробуждения его светлость почти всегда ходил хмурый, как грозовая туча. Во сне к нему приходили мутные грёзы, природу которых по-своему растолковывал каждый святой отец, и барон не знал как вымыть это единственное оставшееся в его жизни тёмное пятно.
Много свободного времени его жизни, особенно сразу после пробуждения, было посвящено молитве. Один из монахов, кузнец по профессии, сказал, что барон читал всё время с одной интонацией, добиваясь и в этом, по мнению многих, требующем горячести сердца, деле, такой же чистоты и отсутствия зазубрин и заусенцев, как и во всём остальном.
«Он как будто хотел походить на кусок льда. Прозрачный и холодный на ощупь. Что творит с нами Господь, что творит, – качал головой монах. – Почему не могут люди установить единый идеал служения? Из-за того люди с двумя разными идеалами – но, при этом, с идеалами, – не могут так просто друг друга понять. Он, наверное, хотел видеть мир вокруг себя пустым, мечтал стереть всякую память о шестом дне, когда Господь создал человека. Иначе никак не понять этих странных мотивов».
После этого Эдгар серьёзно задумался. Он сидел на козлах, надвинув на глаза шляпу, и казалось, дремал, но Ева со своего положения видела, что глаза его открыты и устремлены вперёд. Кажется, даже встречный ветер не может заставить великана моргать. И правда – что для настоящего великана такая мелочь, как ветер?..
– Я знаю, о чём ты думаешь, – сказала она. – Ты думаешь, на самом ли деле его светлость был хорошим человеком? На самом ли деле нам стоит делать то, что сказал Валдо?
– Валдо в него верил, он предан ему до конца.
Девочка надула щёки.
– Мы же не Валдо. Мы не служили ему почти полсотни лет.
