Текст книги "Соленый ветер. Штурман дальнего плавания. Под парусами через океаны"
Автор книги: Дмитрий Лухманов
Жанр:
Путешествия и география
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 37 страниц)
– Это очень гадкий мальчишка, – говорил кто-то ломаным английским языком, – он второй раз уже убегает… Капитан обещал хорошую награду – «mucha moneta» – тому, кто его найдет.
В ответ раздался голос штурмана. Что он говорил, я тогда не понял, так как еще неважно знал английский язык.
– Пойдем, – заговорил опять первый голос, но уже по-испански. – Не стоит здесь смотреть: не такой американцы народ, чтобы прятать всякую сволочь!
Все трое прошли у меня над головой к другому люку и стали подниматься наверх…
Меня искала полиция.
Только что они ушли и на сердце у меня слегка отлегло, слышу – снова кто-то спускается в трюм. Затем над моей головой открывается доска, и просовывается голова матроса-немца.
– Живы? – спрашивает он.
– Жив, – говорю, – только душа от страха в пятки ушла.
– Ничего, вот вам завтрак. – И с этими словами он просовывает мне бутылку, в которую налит кофе, а на оловянной тарелке кусок жареной говядины.
– Что это, – говорю, – капитан прислал, что ли?
– Нет, – говорит, – это наш обычный завтрак в порту.
«Вот так штука! – думаю. – Вот так судно!»
Быстро покончив с принесенным завтраком, я снова улегся и принялся мечтать. Однако мечтать без движения в яме с моим беспокойным характером было трудно, поэтому, когда матрос, принесший мне в двенадцать часов обед, сообщил, что шхуна сегодня не снимается из-за задержки в таможне, я чуть не заплакал с досады. Тем не менее делать было нечего…
Вечером после ужина ко мне в трюм пришли гости. Доски раздвинули, и мы долго болтали о всякой всячине на том удивительном международном языке, на котором говорят между собой разноплеменные матросы. Наконец все захотели спать, и я остался снова один в своей могиле.
Только в три часа пополудни на другой день шхуна под буксиром парохода вышла из реки. Как билось мое сердце, когда я слышал над головой топотню матросов, подававших буксир!
Громкая команда капитана ясно долетала до меня в открытый люк. Вот слышу: «Поднимай паруса!» Затем под топот ног и визг патентованных блоков раздалась дружная песня: «Yanky ship sails down the river…»[18]18
«Американское судно спускается вниз по реке…» (англ.) – рабочая песня. – Прим. авт.
[Закрыть] Вот быстрее зажурчала вода вдоль бортов – это шхуна стала забирать ход. Наконец раздалось долгожданное: «Отдай буксир!» И в ту же минуту кто-то закричал в люк:
– Ну-ка вылезай сюда, молодчик!
Как пружинная кукла из коробочки, выскочил я из своей ямы, подняв головой доски, и бросился по трапу наверх. В этот момент шхуна полным ходом проходила мимо парохода, который, остановив машину, вытаскивал из воды буксир.
После двухсуточного пребывания неумытым в песочной яме при тропической жаре я имел, должно быть, чрезвычайно комичный вид.
Капитан, покатываясь со смеху, послал меня мыться и переодеваться.
– Знаете ли вы руль? – спросил он меня, когда, переодетый и вымытый, я снова вышел на палубу.
– Знаю! – отвечал я.
– Ну, становитесь, сменяйте рулевого!
Я зашел на наветренную сторону, стал сзади рулевого и, положив левую руку на ручку штурвала, спросил:
– Курс?
– Зюйд-зюйд-ост, – отвечал рулевой.
– Как руль ходит?
– Полтора шлага под ветер.
– Есть зюйд-зюйд-ост! Руль ходит полтора шлага под ветер! – повторил я и положил другую руку на штурвал, принимая его из рук в руки.
Шхуна шла полный бакштаг под всеми парусами, узлов девять, и слушалась руля великолепно. Ну и я на первый раз был сама внимательность, так что струя кильватера, пенясь за кормой, вытягивалась, как по линейке, в прямую дорогу – до самого горизонта.
Старому капитану очень понравилось и то, что я сменил рулевого по всем правилам искусства, и то, что хорошо правил. Испробовав в течение последующих двух дней мою способность ко всякого рода судовым работам, капитан предложил мне по приходе в маленький порт Монтекристи, на том же острове Гаити, куда шхуна шла грузиться квебраховым деревом, подписать с ним контракт по пятнадцать долларов в месяц. Конечно, я согласился и, таким образом, остался в числе команды «Гарри Уайта», оказавшегося прекрасным морским судном.
Ураган
В Монтекристи мы простояли около трех недель, грузя квебраховое дерево. Работа эта была нелегкая. Правда, мы сами в трюмах не работали, а лишь распиливали на палубе некоторые слишком большие куски дерева, не проходившие в люк, но в дереве гнездилась масса скорпионов. Сначала мы очень их боялись и бросали пилы, но потом все так привыкли, что на скорпиона обращали внимания не больше, чем на простого клопа. К тому же поставщик груза привез нам банку с каким-то маслом и объяснил, во-первых, что укус скорпиона не смертелен, а во-вторых, что масло моментально успокаивает боль и в несколько часов уничтожает даже опухоль, образующуюся после укуса. Действительно, двух из нас укусили скорпионы; боль была жестокая, укушенные места моментально вздулись и посинели, но от чудодейственного масла все прошло очень скоро и без всяких последствий.
По воскресеньям возили нашего штурмана в маленькую болотистую речку, впадавшую тут же у городка, где он с карабином охотился за аллигаторами. В два воскресенья он убил двух; впрочем, оба были небольшие, немного больше метра от головы до хвоста. Кроме того, во время отлива мы набирали на берегу целые коллекции чудных больших раковин. Такие раковины в европейских магазинах стоят по крайней мере по пять рублей за штуку. Но из их извилин очень трудно было выжить самого слизняка, и большую часть этих раковин пришлось впоследствии выкинуть из-за зловония.
Загрузивши трюмы и палубу, 11 ноября мы вышли из Монтекристи в Бостон. Тяжелый это был переход. К тому же через неделю по выходе мы попали в ураган. Это был первый ураган в моей жизни, и я его хорошо помню.
Дул свежий зюйд-вест, и шхуна наша, лежа на боку под своими огромными топселями, шла узлов по тринадцати. Вдруг в одну ночь ветер сразу стих, и паруса повисли как тряпки; одновременно стал накрапывать дождь. В воздухе стояла какая-то особенная духота, и наступила такая тьма, что с бака не видно было конца бушприта. Штурман, бывший в это время на вахте, сошел вниз разбудить капитана, но, взглянув на барометр, выскочил наверх и, закричав: «Все наверх, паруса убрать!» – бросился отдавать фалы топселей. Через минуту выскочил и капитан и, схватив штурвал, послал рулевого помогать остальным матросам. Работа закипела. Вдруг какой-то резкий не то свист, не то звон пронизал густой воздух, и вслед за ним с ревом налетел страшный шквал, моментально положив шхуну набок. В ту же минуту раздался треск: бизань-шкот вырвал из палубы дубовый битенг, за который был закреплен, и сорвавшийся с места гик со всего размаха ударил по подветренным вантам, а захлопавшая по ветру бизань сотрясала воздух, словно пушечными выстрелами; мачты тряслись и дрожали под ее ударами. Ветер был так силен, что команды штурмана совсем не было слышно, но опытные матросы делали свое дело, и через четверть часа все паруса были убраны, а бизань-гик водворен на свое место.
Вспоминая потом этот случай, я не знал, чему больше удивляться: силе ли и ловкости, с которыми мы вшестером убрали все паруса, или удобству и прочности американской оснастки. Шхуна наша была немолода и протекала-таки порядочно, в особенности во время качки.
Убрав паруса, пришлось взяться за помпы. Но каков же был наш ужас, когда прошел час, два, три, наконец стало рассветать, а помпа все такой же широкой струей подавала да подавала на палубу воду и не думая «храпеть»!
Пробоины быть не могло – значит, просто нас так расшатало, что из пазов повылезла конопатка. Часов в семь утра капитан позвал всю команду на ют и сказал:
– Мы в урагане. Судно старо и ненадежно, но у нас два преимущества: во-первых, мы нагружены деревом, а во-вторых, у нас есть два комплекта почти новых парусов. Потонуть деревянному судну, груженному деревом, трудно, но что нас разнесет по доскам, это возможно. Поэтому сделаем все, что от нас зависит: стянем шхуну кругом якорными канатами, поставим штормовой трисель и будем держать бейдевинд, откачивая день и ночь воду, пока ветер не стихнет. Сделаем все, что должен сделать моряк, а уж если суждено умереть, то и умрем по крайней мере не как сапожники.
Большого труда стоило в эту погоду подводить цепи под днище, но тем не менее к вечеру все было готово, шхуна была буквально спелената цепями, и, поужинав, мы надели, по морскому обычаю, на всякий случай чистые рубашки[19]19
Чистые рубашки моряки надевают, ожидая смерти. – Прим. авт.
[Закрыть] и вышли на палубу…
Три дня ветер был настолько силен, что, кроме штормового треугольника на грот-мачте, нельзя было поставить ни одного паруса.
На четвертый день ветер стал тише, и мы поставили зарифленную бизань и фока-стаксель, под которыми дрейфовали еще неделю, и все это время день и ночь посменно качали помпы. Собственно страха смерти у нас не было: мы настолько привыкли к нашему положению, что, сидя на рубке с подобранными ногами от перекатывающейся через палубу воды, рассказывали анекдоты и смеялись как ни в чем не бывало, но где-то на дне сердца у каждого как-то посасывало и покалывало.
Ах, какие были высокие волны! Я никогда и нигде таких больших не видел. Глядишь на эту гору с белым прозрачным гребнем, с шумом и воем несущуюся на тебя, и так и кажется – вот-вот накроет, и конец всему. Но нет, она подкатится под киль, высоко вскинет шхуну, позволяя осмотреть весь горизонт, и через секунду снова поднимается с подветренной стороны, оставив судно в глубокой лощине, а на смену ей уже катится другая, третья, и так без конца…
На одиннадцатую ночь наших бедствий нас, подвахтенных, разбудил голос штурмана:
– Все наверх, фок и грот ставить!
Вот когда только почувствовали мы, что с нас точно тяжесть какая-то свалилась! Кто в чем был, несмотря на холод и брызги, выскочили мы на палубу. Такие же огромные волны, сверкая своими фосфорическими гребнями, перекатывались по океану, но небо – небо было другое: ни одной тучки не было на нем, и ясные звезды весело подмигивали сверху, как бы смеясь над прошедшей бедой, а ровный свежий ветер дул с другой стороны.
Тут мы сообразили, что и волны перекатываются не оттуда, откуда катились вчера, потому что судно уже лежит на новом курсе. Живо поставили мы зарифленные фок и грот и со спокойной душой залегли снова в остывшие койки, заснув спокойным, здоровым сном…
Быстро бежала шхуна, подгоняемая попутным ветром, и наконец вечером 10 декабря, взяв по дороге в маленьком порту Хомсис-Холл лоцмана, отдала якорь в Бостонской гавани.
В ту же ночь мы распутали свои цепные найтовы и откачали воду досуха. К нашему удивлению, вода откачалась настолько быстро, что мы даже подумали, не сломалась ли помпа, но она оказалась в полной исправности. Утром снова попробовали помпу – воды нет. Что за притча? А ларчик открывался просто: наша «старушка» так разбухла и замокла, что, когда ее не качало так, что все пазы обшивки ходили ходуном, она не текла…
Когда прошел утренний туман, я увидел огромный город, расположенный по обе стороны длинного залива. Много кораблей и пароходов стояло на якорях у пристаней, а по заливу взад и вперед шныряли маленькие буксиры, яхты и огромные двухэтажные ферри-боатс[20]20
Паромы. – Прим. ред.
[Закрыть], поддерживающие сообщение между обоими берегами.
Часов в восемь утра к нашему борту пристала прехорошенькая яхточка, и сидевший в ней джентльмен очень ловко вскочил на палубу шхуны с фалинем в руках. Спустив яхточку под корму, он вынул записную книжку и начал расспрашивать, как зовут судно, откуда мы пришли, с каким грузом, как фамилия капитана и хорошо ли он и штурман с нами обращаются. Это оказался корреспондент какой-то газеты и член «Seamen’s Friend society»[21]21
«Общество друзей моряков» – одна из церковно-благотворительных организаций. – Прим. авт.
[Закрыть]. Мы удовлетворили его любопытство, и корреспондент уехал. Вслед за ним приехал миссионер и раздал всем по карманной Библии и Псалтырю.
Наконец после этих джентльменов явился гавань-мейстер на буксирном пароходике и повел нас швартоваться к одному из бесчисленных пирсов. Явились рабочие и начали выгрузку, а нам немедленно раздали заработанные деньги и отпустили на все четыре стороны.
Прежде всего надо было прилично одеться. Магазинов с готовым платьем и бельем было много, и рекламы, расклеенные на их окнах, сулили прямо чудеса. Один ловкий предприниматель обещал даже каждому покупающему у него костюм давать в придачу часы стоимостью сообразно со стоимостью костюма.
Но даровые часы меня не соблазняли, и я обратился к стоявшему на перекрестке саженному полисмену с просьбой указать добросовестный магазин готового платья. Великан посмотрел на меня с удивлением, но потом, сообразив что-то, вынул из кармана записную книжку и, написав на одной из ее страничек «Броад-стрит, № 84», вырвал и подал мне. Я отправился по указанному адресу. За двадцать долларов я оделся с ног до головы. Впрочем, пальто я не купил: жалко было денег, его могла с успехом заменить шерстяная фуфайка, надетая под пиджак.
Поздно вечером, побывав в театре и поужинав в таверне, вернулся я на шхуну и, не застав никого из товарищей, заснул как убитый.
Рано утром меня позвали к капитану. Быстро умывшись и надев свой новый костюм, я побежал на корму. Капитан предложил мне сесть и сказал:
– Никольс[22]22
«Никольс» было мое прозвище, так как ни моей русской фамилии, ни имени янки не могли выговорить. – Прим. авт.
[Закрыть], я поеду в Бокспорт, как только кончим выгрузку и поставим шхуну на зимовку. Надо поговорить с хозяином о шхуне: чинить ее или продать и купить новую. А вы с Джимми (так звали матроса-немца) оставайтесь за караульщиков, держите судно в чистоте и порядке и смотрите за якорными канатами, чтобы были чисты. Жить можете на корме, а обед будете готовить себе сами. Жалованье я вам на зиму положу десять долларов. Получать будете два с половиной доллара в неделю из конторы «Браун и Адамс».
Я с радостью принял это предложение.
Через три дня, выгрузив шхуну и поставив ее в ряд с другими зимующими судами, капитан Гопкинс уехал в Бокспорт, а мы с Джимми перебрались на корму и зажили, по его выражению, «как лорды».
Джимми умел увлекательно рассказывать о плаваниях, капитанах, штормах и авариях. Один из рассказов я хорошо запомнил. Передаю его словами Джимми:
– Мне было шестнадцать лет, и я служил юнгой на английском клипере.
Каждый вечер в сумерках второй полувахты немолодая женщина прогуливалась по наветренной стороне юта, опираясь на руку капитана. Она была высока, хорошо сложена, на голову выше своего мужа.
Мы так привыкли к ней, что в дурную погоду, когда она не выходила наверх, рулевой всегда чувствовал себя немножко разочарованным.
Как-то вечером мальчишка-голландец, наш второй юнга, вернувшись из капитанской каюты с зубными каплями, просунул голову в двери кубрика и таинственно сообщил:
– Ребята, что я виде-е-ел!.. Капитан лежит на диване, а голова его у старухи на коленях, а она гладит его, как ребеночка, да целует. Ей-богу!
– Она женщина и мать, – глубокомысленно сказал швед Матисен.
– И жена, – живо добавил француз Руже.
– Да, давно меня никто не нянчил на руках, – грустно сказал мой земляк Бергмеер.
Жестокий нордовый ветер отнес нас на сотню миль к югу от Горна, в сторону бесконечных ледяных штормов, широты смерти. Иссиня-белые гребни гигантских валов океана то вздымались шипящими стенами, заслоняя полнеба, то рассыпались, зловеще звеня ледяными иглами, и катились бессменной чередой в бесконечную даль.
Вода не сходила с палубы.
Иногда из бушующей между бортами пены, в тумане бешеных брызг, виднелись одни только мачты да маленький кусочек юта со штурманской рубкой. Вокруг этой рубки был протянут проволочный леер, и мы все, вцепившись в него окостеневшими от холода руками, сбились в кучку на подветренной стороне. Руль был закреплен. Судно, разбрасопив реи, под голым рангоутом лежало в дрейфе и захлебывалось.
Я едва держался на ногах от холода и усталости. Мой дождевик был покрыт тонкой ледяной коркой, как стеклом. Временами я весь дрожал мелкой дрожью и впадал в какое-то странное, безразличное состояние полусна-полубытия. Я замерзал.
Вдруг капитан, который стоял рядом со мной, наступил мне тяжелым морским сапогом на ногу и крикнул на ухо:
– Спустись-ка в каюту, парнишка, да вычерпай воду из-под койки! Подожди, пока корма подымется на зыби… Ну, валяй…
Ют взлетел вверх, я нырнул в дверь рубки и спустился по трапу.
– Это ты, мальчик? Войди! – раздался ласковый женский голос.
Она сидела в кожаном массивном кресле, привинченном к полу. Ее ноги упирались в скамеечку, прикрепленную к комоду.
Я доложил о своем поручении.
Жена капитана ласково поглядела на меня.
– Садись-ка, мальчик, лучше в это кресло, да попробуй хорошенько заклиниться. Наверху тебе сейчас делать нечего, а до моей койки вода пока что еще не добралась, да и не доберется, пожалуй. – И она указала рукой на стоявшее против нее кресло.
Я не заставил себя вторично просить и, забравшись с ногами в кресло, крепко уцепился за ручки.
Над головой порывисто качалась масляная лампа, то освещая, то погружая в тень утомленное женское лицо.
Жена капитана сказала, что это ее восемнадцатый рейс вокруг света, и все на том же старом паруснике. Слушая ее, я не мог оторвать глаз от иллюминатора в передней переборке. Палубы не было видно. Вода клокотала от планшира, и судно как-то странно качалось, напоминая плавающее за бортом ведро, уже полное воды и вот-вот готовое пойти ко дну.
Я не успел еще как следует осознать это, как громадная водяная гора со звенящим шумом налетела на левую скулу клипера, и он стремительно повалился на правый борт. Я ясно представил себе, как ноки рей ушли в воду.
«Конец!» – промелькнуло в мозгу. Но судно медленно и тяжело начало выпрямляться. Я взял себя в руки.
– Неужели вам это больше нравится, чем спокойная жизнь на берегу? – спросил я и, заставив себя оторвать глаза от иллюминатора, встретился с грустно-покойным взглядом.
– Я люблю море. Я чувствую себя всегда как-то неловко и скучно на берегу. Одно тяжело: у меня сынишка учится в школе, редко приходится видеться. Особенно я устала за этот рейс, он тянется бесконечно. Я начинаю о нем беспокоиться.
Ее последние слова донеслись до меня как сквозь вату.
Пригревшись в широком мягком кресле, я заснул. В надвигающейся дымке сна я видел еще ее улыбку, слышал ласковый голос, но затем все смешалось, расплылось…
Я проснулся от резкого голоса капитана:
– Пошел на палубу, постреленок! Ишь расселся как барин!
Капитан, крепко сколоченный, небольшой, краснолицый, простоял на палубе, привязанный к лееру, пятьдесят с лишним часов. Теперь он спустился вниз: буря, очевидно, стихала.
Его лицо из красного стало коричневым. Морщины обозначались глубокими черными линиями. Маленькие серые глаза провалились, опоясались синими кругами и метали искры.
Он был зол. Зол на океан.
Подходя к трапу, я оглянулся.
Женщина поднялась со своего кресла. Седая, коротко остриженная голова капитана с крутым, упрямым затылком бессильно опустилась ей на плечо. Она обняла его…
«Америка – достаточно свободная страна…»
Наше с Джимми блаженство длилось недолго: скоро вернулся капитан вместе с хозяином, шхуну продали на дрова, и нам пришлось расстаться.
Джимми уехал в Нью-Йорк, а я поселился в одном из многочисленных бостонских бордингхаузов.
…Холодный, резкий норд-вест мел сухую снежную пыль по улицам старого Бостона. На перекрестках гладко мощенных улиц ветер поднимал тоненькие, маленькие смерчи, которые яростно налетали на чугунные подъезды мрачных домов, на грандиозные фонарные столбы и на случайных прохожих.
В конце некоторых улиц мерещился сквозь снежную порошу какой-то странный футуристический лес. Это мачты зимовавших парусных кораблей.
Зима выдалась необыкновенно суровая и как раз совпала с небывалым застоем в морской торговле.
Гавани Нью-Йорка и Бостона, обыкновенно кипящие самой оживленной деятельностью и наполненные веселым морским шумом, были тихи, мертвы и забиты зимующими кораблями всех типов.
Города полны голодающими, безработными матросами.
Отходящее в море, особенно в дальнее плавание, судно – событие.
Жалованье матросам сбито до минимума.
Матросские бордингхаузы и прибрежные таверны, или «салуны», как их называли в Америке, банкротились один за другим.
У портовой конторы с утра до вечера стоит голодная толпа чающих найма матросов. Кто жует табак, кто курит, и все неистово мерзнут, ругаются и жадно, злыми глазами встречают и провожают входящих и выходящих из подъезда посетителей. В каждом входящем надеются отгадать капитана, пришедшего вербовать экипаж.
Иногда посетитель действительно оказывается капитаном уходящего в море корабля. Тогда в подъезде появляется унылая фигура тощего клерка с бумажкой в руке, по которой он выкликает два-три десятка счастливцев.
Вызванные сразу оживают и, топая тяжелыми башмаками, спеша и толкаясь, скрываются вместе с клерком в подъезде конторы.
Так выкликнули в один далеко не прекрасный день и мою фамилию.
Поднявшись по старой, скрипучей, истертой ногами лестнице, я попал в унылую длинную комнату, разделенную пополам балюстрадой.
На стенах висят выдержки из американских морских законов, таблицы со всевозможными раскладками и расписаниями, диаграммы и «прокламации». Прокламациями на английском официальном языке называются вновь обнародоваемые законы и обязательные правительственные постановления.
Одна из прокламаций – новенькая, не захватанная просмоленными матросскими пальцами, обычно водящими по строкам при чтении, и не засиженная мухами. Она напечатана крупным жирным шрифтом и гласит, что с первого января наступающего 1885 года капитанам судов, плавающих под флагом Соединенных Штатов, запрещается заключать контракты с экипажами на срок более двенадцати месяцев и что во всяком порту, где можно нанять «белую» команду, всякий мореходец, служащий на судне Соединенных Штатов, может по уважительным причинам, засвидетельствованным американскими портовыми властями или американским консулом, получить расчет и оставить корабль.
Матросы внимательно читают эту прокламацию.
По другую сторону балюстрады появляется лысый, с круглыми очками на тонком ястребином носу, сухой маленький человек – заведующий департаментом найма – и толстый, здоровый гигант с буро-лиловым лицом, гривой седеющих волос и маленькой седой метелкой на подбородке – капитан американского парусного барка «Samuel D. Carlton».
Человек в очках читает скороговоркой контракт, гнусавя, как истый американец, и проглатывая слова. Малограмотные матросы еле успевают улавливать суть:
«Плавание по всем морям и океанам с заходом во все порты и гавани, куда по осадке своей судно может войти…», «…обязаны исполнять все законные требования…», «…почтительно относиться к капитану и его помощникам…». «Капитан имеет право лишить свободы с наложением наручников…», «жалованье матросам первого класса пятнадцать, второго – десять долларов в месяц…», «контракт от сего числа на три года…», «…контракт не может быть нарушен…».
Среди матросов начинается чуть слышный ропот. Некоторые поворачиваются к стене и начинают снова перечитывать привлекшую их внимание прокламацию.
Кто-то несмелым голосом обращает на нее внимание заведующего.
Тот резко перебивает его:
– Сегодня двадцать третье декабря. Закон войдет в силу только через восемь дней. К подписанию контракта никого не неволят. Америка – достаточно свободная страна. Нежелающие могут удалиться, и клерк вызовет следующих по списку. Согласных поступить на службу прошу приложить руку.
Минутная пауза…
Маленький человек положил бумагу с напечатанным текстом и вписанными фамилиями на широкий прилавок балюстрады.
Матросы с застывшими, злыми лицами подходят один за другим, берут непривычными, заскорузлыми пальцами перо, неумело обмакивают его в чернильницу несколько раз подряд, точно купают, тщательно отряхивают и медленно, сосредоточенно подписываются под контрактом. Большинство сильно клонит при этом голову набок и закусывает верхнюю губу. Подписавшиеся переходят к другой части прилавка, где капитан пристально осматривает каждого, как бы фотографируя его в своей памяти и давая мысленную оценку его физической силе и способностям, и вручает месячный оклад жалованья в задаток.
Подписался и я…
Мрачные будни
Ревет Атлантический океан.
Жестокий зимний норд-вест гонит черные горы-волны, мешает их белые шипящие гребни с хлопьями снега и превращает и море и небо в беснующийся холодный серо-синий хаос.
«Карлтон» уже третий день бежит к югу под нижними марселями и фоком. Мокрый низ фока обмерз и покрылся толстой ледяной корой.
Руслени, брас-боканцы, ватер-штаги представляют собой глыбы льда. Вахтенное отделение матросов день и ночь обивает лед молотками, топорами, старыми железными болтами и всем, что попало под руку.
Люди одеты в желтые проолифенные полотняные куртки и шаровары. На головах – зюйдвестки, на ногах – новые резиновые сапоги.
Тонкие куртки обмерзли и стоят колом. Надетые под куртками фуфайки и пиджаки, иногда по два – один на другом, плохо спасают от пронизывающего холода.
Теплого платья, конечно, нет ни у кого. Нет его и на судне. До спец– и прозодежды, отпускаемой за счет хозяина, демократические янки еще не додумались. Резиновые сапоги взяты в счет жалованья в судовой лавочке.
Ах, эти сапоги! Их никто не хочет брать, потому что они стоят столько же, сколько и кожаные, а служат не больше двух, много трех месяцев. Но других нет, так как капитану, конечно, нет никакого расчета держать в своей лавочке прочную обувь. Он держит только высокие резиновые сапоги из какой-то подозрительной, перепрелой резины, грубо намазанной лаком для блеска, и сафьяновые туфли того типа, которым бюро похоронных процессий снабжает своих клиентов. Сапоги предназначены для холодных штормовых погод и стоят четыре с половиной доллара, туфли – для тропиков и стоят два доллара.
Корабельные лавочки, которые капитаны американских судов дальнего плавания обязаны иметь по закону, – очень выгодное предприятие. Закон, предвидя, что большинство матросов пропивают все свои сбережения в портах и являются на судно с минимальным количеством багажа и запасов, выработал целый каталог обязательных для судовых лавок товаров. Но что это за товары! Фланелевые рубашки расползаются после первой стирки. Чулки протаптываются на пятках в первый же день. В прессованном табаке попадаются и гвозди, и мочала, и щепки, и черт знает что. Спички не горят. Ножи – гордость матросов – свертываются чуть ли не в трубку от сколько-нибудь серьезного нажима.
Динь-динь, динь-динь, динь-динь, динь-динь! – звонит тоненький колокольчик на юте.
Донг-донг, донг-донг, донг-донг, донг-донг! – солидно отвечает ему двадцатифунтовый колокол на баке.
Восемь склянок. Смена вахты.
Подвахтенные уходят в кубрик.
Обед.
Но надо сперва отогреть застывшие, несгибающиеся пальцы.
У маленького чугунного камелька очередь – не протиснешься. Закуривают трубки и греют руки об них. Ведь, по американской дисциплине, курить на вахте нельзя: это требует непроизводительного расхода служебного времени. На вахте можно только жевать табак.
Отогрели руки. Разделись. Уселись вокруг стола. Дневальный принес из камбуза обед – гороховый суп, сваренный на старой солонине с душком, и «гаш», т. е. ту же солонину, пропущенную через машинку и смешанную с тертой картошкой. Вместо хлеба – галеты.
Черт их знает, из чего эти американцы делают галеты! Матросы уверяют, что из смеси пшеничной, кукурузной и костяной муки. Возможно. Они белы и красивы на вид, но разгрызть их без долгой предварительной размочки невозможно.
Пообедали.
Закурили трубки и разлеглись по койкам. Дневальный отнес в камбуз посуду и вымыл стол.
В половине четвертого дневальный принес в кубрик большой чугунный чайник с вываренным черным вонючим чаем, жестянку с патокой вместо сахара и корзину с неизменными галетами.
Встали, напились чаю и начали напяливать на себя всевозможное тряпье, сапоги и дождевики.
В четыре часа снова вышли на вахту и снова принялись за околку льда.
А океан все ревет и ревет, гонит к югу водяные горы и залепляет снегом глаза матросов, изнемогающих в борьбе с растущим на бортах корабля льдом. Время от времени он обливает их пенистой соленой водой. Но это даже приятно: вода в этой морозной, колючей атмосфере кажется теплой – судно вошло в Гольфстрим…
Прошло две недели.
О недавнем морозе мы все уже забыли.
«Карлтон» плавно режет ярко-голубые спокойные волны тропиков.
Быстро гонит его к югу норд-остовый пассат.
Капитан Норман, поднявшийся на ют в шесть часов утра, в пижаме и туфлях на босу ногу, с любовью и гордостью осматривает высокие белые хлопчатобумажные паруса своего барка.
Хорошо стоят паруса на «Карлтоне»! Все шкоты и фалы дотянуты до места, реи развернуты красивым правильным веером, подветренные брасы обтянуты как раз в меру, не слишком туго и не слишком слабо, так что реи имеют маленькую, чуть заметную «игру» на качке.
Капитан Норман долго смотрит на паруса.
Команда, босая, в подвернутых штанах и расстегнутых рубахах с засученными рукавами, усердно моет палубу. Второй помощник сам ходит со шлангом. Два матроса качают брандспойт.
Моют палубу не просто, а со шлифовкой. По мокрой, посыпанной песком палубе четверо матросов часами таскают за веревки большой гладкий песчаник, килограммов в полтораста весом.
В закоулках и тесных проходах, где с подобной махиной трудно управиться, палубу оттирают маленькими ручными камнями, стоя на коленях.
Весь процесс называется у матросов утренней молитвой. Большой камень называется святым камнем («holy stone»), а маленькие ручные – молитвенными камнями («pray stones»). Английская морская терминология выработала даже особый термин – «to holy stone the deck», т. е., переводя буквально, «освятокаменить палубу».
Культ палубы был доведен на старых американских парусниках до мании. Ее ежегодно оттирали наново, сначала постепенно – квадратами, потом всю. Потом давали ей хорошо просохнуть и, выбрав теплый солнечный день, густо промазывали льняным маслом с березовым дегтем, после чего опять оттирали песком. Наконец, окончательно оттертую и напитанную промазкой, покрывали особым половым лаком. Команда после подобной отделки палубы имела право ходить по ней только босиком или в мягких туфлях. Подобная операция с палубой корабля средней величины требовала около двух месяцев египетской и никому не нужной работы. Недаром американские матросы боялись наниматься на слишком чистые и красивые корабли.
Впрочем, к каторжной судовой работе американские матросы настолько привыкли, что на этой почве редко возникали серьезные осложнения с капитанами.
Первое серьезное недоразумение с капитаном произошло у нас из-за манной крупы.
Из этой крупы по воскресеньям повар негр Авраам Хочгингс делал довольно примитивные кексы и пудинги, несколько скрашивавшие однообразный стол из тухлой солонины, галет и картошки.
Однажды я заметил, что кексы припахивают специфическим запахом кошки. Матросы начали внюхиваться, но никто не обнаружил ничего подозрительного, и меня высмеяли, назвав привередником, лордом и даже простуженным пойнтером.
