Текст книги "Соленый ветер. Штурман дальнего плавания. Под парусами через океаны"

Автор книги: Дмитрий Лухманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)

Минут через двадцать удар в носовой колокол возвестил «панер», то есть что канат смотрит уже вертикально, и сейчас якорь начнет отделяться от грунта.

– На фалы и шкоты! Марсели, брамсели и бом-брамсели ставить!

На палубе поднялась веселая суматоха. Одну за другой тянули снасти заранее отданных парусов, и не прошло четверти часа, как «Товарищ» сверху донизу окутался бело-розовыми от утренней зари парусами.

Еще несколько минут, еще несколько команд, и корабль, послушный рулю и надувшимся парусам, стал медленно разворачиваться носом к выходу в море.

Первая вахта возилась на баке с якорем.

– Оставить пока под клюзом или крепить по-походному? – закричал с бака второй помощник.

– Крепите по-походному, – уверенно ответил я в рупор.

Начавшийся ост передул все критические моменты: закат солнца, полночь и рассвет. Барометр продолжал медленно подниматься. Можно было быть совершенно уверенным, что ветер установится.

Скоро обогнули мыс Св. Екатерины и, отойдя от английского берега, взяли курс, который должен был вновь вывести нас на широкий простор Атлантики.

По случаю субботы, после обычной утренней приборки, чистки меди и крепления по-походному всего, что могло сдвинуться в качку, судовые работы были прекращены, и от вахтенного отделения требовалось только быть наготове и не уходить с палубы. Люди могли стирать, чинить белье и платье, читать или просто ничего не делать, по собственному усмотрению.

После полудня ветер отошел несколько к норду и, чуть посвежев, «медленно, но верно», понес нас к выходу из канала.

В ночь с 19 на 20 сентября прошли Ушант и взяли курс на мыс Финистерре. На рассвете, далеко вправо, почти у самого горизонта, заметили массу дымков. В подзорные трубы и бинокли разобрали несколько землечерпалок, барж и буксирных пароходов, в которых сразу же признали наш архангельский землечерпательный караван, направляющийся под командой капитана Гуттерштрассера в Черное море.

Наша новая радиостанция работала теперь великолепно, и мы немедленно вступили в оживленные переговоры. Эти переговоры тянулись еще долго после того, как мы потеряли друг друга из виду, и кончились самыми теплыми взаимными пожеланиями удачи и счастливого плавания.

В Атлантическом океане ветер стал несколько тише, но не менял направления, и, растянув всю свою парусину, «Товарищ» двигался потихоньку к югу, делая от двух до четырех миль в час и лениво раздвигая своим тупым пологим носом густо-синюю океанскую воду.

Барограф чертил ровную, слегка волнистую линию, не предвещавшую никаких перемен погоды. Обычно бурный Бискайский залив не оправдывал на этот раз своей зловещей репутации.

Трудно придумать более ужасное место, чем Бискайский залив во время западных штормов. Ограниченный большею частью обрывистыми, а с юга даже утесистыми берегами, он имеет вид громадной, совершенно открытой с запада подковы. Свирепые водяные горы Атлантики, несясь при западных и северо-западных ветрах от берегов Северной Америки и набираясь по пути все большей силы и ярости, с бешенством вкатываются в Бискайскую подкову и, ударяясь о берега, отпрядывают назад. Образуется невероятная толчея. Волны сшибаются, лезут друг на друга, встают и падают почти вертикально. Трудно описать, что делается в такое время с кораблем. Много судов проглотила «Бискайка», а уж сколько переломала и снесла корабельных шлюпок, мачт, пароходных труб, так и не сосчитать!

Время от времени мы встречались с французскими рыболовными логгерами, ловившими в океане сардин и тунцов.

С одним из них у нас произошел курьезный обмен любезностями. Дело было под вечер. Ветер перед закатом спал, и мы едва двигались. Рыбак был прямо на нашем пути. Сойдясь на расстоянии двухсот – трехсот сажен, мы подняли кормовой флаг и сигнал по международному своду: «Нет ли продажной рыбы?» «Француз» ответил сигналом же: «Очень немного». «Присылайте», – подняли мы.

Через несколько минут от логгера отвалила двухвесельная шлюпка и подошла к нашему борту.

Само собою разумеется, что все наше население высыпало на палубу и свесилось через борт «глядеть французов».

На «Товарище» было несколько человек, хорошо говоривших по-французски. Оба француза были молодые, здоровые и жизнерадостные. Один из них, парень лет двадцати, поднял за хвост большого тунца.

– Весь наш улов вам привезли, – осклабился парень.

– Неужели больше ничего не поймали?

– Третий день ничего. Черт его знает, куда вся рыба ушла!

– А что вы хотите за вашу рыбину?

– Да не продавать же ее за деньги, дайте нам немножко угля для камбуза, и ладно.

Надо было ответить любезностью за любезность, и я велел дать французу мешок угля, жестянку с галетами, бутылку коньяку и полсотни папирос.

Они никак не ожидали такой щедрости и были чрезвычайно обрадованы. После всяческих изъявлений благодарности, наилучших пожеланий и благословений, парень, передавший рыбу, нерешительно спросил:

– А скажите, пожалуйста, какой нации ваше судно? Ветра почти нет, флаг висит складками, и мы никак не можем его разобрать. Видим, что красный, а какие на нем знаки и какой он нации, никак догадаться не можем.

– Наше судно советское, принадлежит Союзу Советских Социалистических Республик, союзу, которым управляют такие же рабочие, как вы сами.

– Так вы что же… – нерешительно и конфузясь, спросил француз, – русские большевики, что ли?

– Они самые!

Француз пристально оглядел все лица наших ребят, густо унизавших борт, и разразился хохотом:

– Врете вы все! Насмехаетесь над нами! Разве большевики такие бывают?

– А какие же они бывают, по-вашему?

– Во-первых, – ответил парень не задумываясь, – они все с большими бородами, а во-вторых, они все у всех отбирают и никому ничего не дают.

Тут, в свою очередь, расхохотались мы. А преподаватель К. принес из штурманской рубки небольшой кормовой флаг и, свесив его за борт, показал рыбакам серп, молот, красную звезду.

Французы внимательно слушали и, не спуская глаз, смотрели на флаг. Затем, не говоря ни слова, взялись за весла и поплыли обратно на свой логгер.

Поверили они, что мы большевики или нет, осталось для нас неизвестным.

Тунец был громадный и вытянул на корабельных весах пятнадцать с половиной килограмм. Его хватило на ужин всему экипажу.

Надо думать, что встреча с русскими большевиками принесла французским рыбакам счастье, потому что в ту же ночь на палубу «Товарища» залетела первая летучая рыба. А с рассветом мы увидали целые рои этих рыбок-стрекоз, то там, то сям взлетавших над лилово-розовой поверхностью просыпавшегося океана. А ведь всякому моряку хорошо известно, что там, где летучие рыбы, там и тунцы, – эти громадные сине-черные с упругими быстрыми движениями рыбы, известные у нас только в консервах.

Летучие рыбы водятся в субтропических и тропических широтах всех океанов. Это замечательно изящное существо: мраморные узоры или пятна чудного цвета старого золота покрывают спину. Бока головы и тела бледно-красные и отливают сверкающим серебром. Нижняя часть тела розовая. На темном фоне больших грудных плавников выступают голубые линии, полосы и пятна, на сероватых спинных плавниках неясные бурые пятна, а по красному хвостовому плавнику идут полоски из синих точек. Величиной они бывают с небольшую, а иногда и с крупную селедку. Спасаясь от преследующих их хищных рыб, летучки энергичным ударом хвоста выпрыгивают вверх и, расправив громадные переливающие радугой грудные плавники, пролетают сто – сто двадцать метров и опять пропадают в волнах.

Летучая рыба – символ океанского простора, чужих, далеких, теплых морей, и английские моряки дальнего плавания называют себя, в отличие от каботажников, «моряками летучей рыбы».

Отныне экипаж «Товарища» получил право на это почетное звание.

Наш новый кот Блэки принес немало хлопот. Это было удивительно дикое животное, бешено-злое, и казалось, что он никогда не поддастся никакому приручению.

Часа через два после того, как я запер Блэки в ванне, мне вздумалось на него посмотреть. Кота там не оказалось. Дверь была заперта на ключ, иллюминатор задраен, было совершенно необъяснимо, куда он мог исчезнуть. Обшарив тщательно все углы, я нашел за ванной маленький вырез во внутренней деревянной обшивке каюты, – там, где из ванны выходила за борт отливная труба. Было очевидно, что Блэки пробрался в этот вырез и теперь находится где-то между наружной и внутренней обшивкой корабля. Достать его оттуда не было никакой возможности. Голоса он не подавал. Оставалось одно – не обращать на него внимания, но держать всегда около выреза немножко питья и пищи.

Прошло больше недели. Блэки аккуратно уничтожал поставляемую ему провизию, но в каютах не появлялся. Я махнул на него рукой. Надоест же ему когда-нибудь! И действительно, выйдя раз ночью в кают-компанию, я увидал Блэки, мирно спящим на столе под лампой на разложенной путевой карте. Я подошел к нему и осторожно протянул руку. Блэки не испугался. Я почесал ему за ухом, он замурлыкал, и когда я вернулся к себе в каюту, он, как ни в чем не бывало, последовал за мной, вспрыгнул на койку и улегся в ногах.

С тех пор всю его дикость и странности сняло как рукой, и он стал самым обыкновенным, милым и даже ласковым котом.

Я давно собирался снять со шлюпки фотографию «Товарища» под парусами, а кстати, и проделать маленькое учение: спуск шлюпки на воду на ходу судна. Но каждый раз что-нибудь мешало это сделать.

Наконец в субботу, 25 сентября, часа в три пополудни, когда я сидел у себя в каюте за чтением какой-то книжки, до меня донеслась с юта команда вахтенного начальника:

– Первая вахта на грота-брасы на левую! Реи в бакштаг левого галса!..

И через минуту:

– Пошел грота брасы!

Заулюлюкали патентованные блоки брасов, и в открытых иллюминаторах моей каюты, на которые раньше падала тень от парусов, заиграл яркий луч клонившегося к западу солнца. И тут мне сразу пришло в голову: «Борт и все паруса освещены солнцем, ходу меньше двух узлов, – вот самый подходящий момент снять „Товарища“».

Я взял «кодак» и вышел на палубу.

Команда и ученики лениво кончали субботнюю приборку, – кто чистил медь, кто обтягивал на шлюпках чехлы, кто швабрил палубу.

Я подошел к вахтенному помощнику и шепнул ему на ухо:

– Прикажите-ка спустить на воду подветренную дежурную шлюпку. Старшины не назначайте, я поеду сам и сфотографирую судно.

– Правую четверку к спуску! Четырех гребцов без старшины! – скомандовал вахтенный начальник.

Надо было видеть, как ожило и преобразилось судно. В надоевшую ежедневную рутину, в томительную субтропическую жару, в монотонный плеск крупных, но лениво катившихся ярко-синих волн ворвалась жизнь.

Ученики, знающие, что время от времени я неожиданно делаю тот или другой маневр или тревогу, бросились к шлюпке, как пассажиры при кораблекрушении. Подвахтенные, мирно стиравшие на баке белье, ринулись им помогать. Кто-то увидел у меня в руках «кодак».

– Капитан, капитан сам поедет, снимать будет… – пронеслось по судну.

– Трап! – крикнул кто-то.

– Не надо трапа, спускаться по талям! – скомандовал я.

Не прошло и пары минут, как всегда готовая дежурная шлюпка была спущена на воду, гребцы на местах; и я взялся за румпель.

– Отваливай!

Несколько дружных взмахов четырех длинных ясеневых весел и… «Товарищ», со слегка надутыми парусами, весь залитый солнцем и окруженный лазурью океана и неба, поплыл мимо нас, плавно покачиваясь и чуть-чуть пеня воду форштевнем.

Это было так, как бывает только во сне… Не верилось, что твое судно проходит мимо тебя…

Я остановил греблю, и с минуту мы все смотрели на плывший мимо нас корабль.

Затем снова взялись за весла, зашли вперед, потом спустились под корму, и я снял корабль и спереди, и сбоку, и сзади.

Как жаль, что обычная фотография не может передать красок! Как жаль, что я не мог одновременно снять и «Товарища», и свою шлюпку…

Какая это была красота!

Как плавно и мирно, но могуче дышали и океан, и паруса, и самый корабль! Как впились в него горящие глаза моих молодых гребцов! Как напрягались и дышали мускулы на их почти неприкрытых молодых, действительно похожих на бронзу телах! Как то высоко вздымалась, то опускалась, буквально, купаясь в лазури, наша ослепительно белая шлюпка…

Через четверть часа сон кончился.

Шлюпка была поднята на место и закреплена, разбуженное неожиданностью маневра и зрелища возбуждение улеглось, обычная жизнь корабля вошла в норму.

Я сказал: «Обычная жизнь корабля вошла в норму», но я еще очень мало сказал об этой обычной жизни.

Прежде всего, на берегу, в городе есть дни и ночи. Днем люди работают, служат, торгуют, занимаются своими делами. Ночью одни веселятся, другие отдыхают. Но день и ночь всегда разделены резкими гранями.

В море нет строгих граней между ночью и днем. В море есть только сутки. Сутки и вахты. Вся жизнь разделена на четырехчасовые клетки, а весь экипаж на три вахты. И если ничто не нарушает «нормальной жизни», никакие экстраординарные случаи не требуют участия в работе всего экипажа, не требуют так называемого аврала, то каждый, независимо от времени дня или ночи, четыре часа «стоит на вахте», то есть работает или принимает участие в управлении кораблем, а восемь часов находится «под вахтой», то есть отдыхает.

Для того, чтобы вахта «переходила», то есть одним и тем же людям не приходилось нести вахту в одни и те же часы, время от четырех часов пополудни до восьми часов вечера разделяется на две «полувахты».

Один только капитан не имеет на корабле определенных часов службы, – он на службе всегда. Знание моря и корабля само диктует ему время, когда он должен непрерывно бодрствовать или когда он может отдыхать. Ответственность за судно и за жизни людей экипажа не снимается с него никогда.

На корабле ведется два учета времени, – общий – двадцатичетырехчасовой и повахтенный – четырехчасовой. В месте, где сосредоточено управление кораблем, то есть где-нибудь поблизости штурманской рубки, висит небольшой колокол. В старые годы, когда еще не умели делать пружинных часов, и все часы делались с маятниками, на кораблях употребляли стеклянные песочные часы – «склянки». Около колокола подвешивалось две склянки – получасовая и четырехчасовая. Около них ставился часовой. Как только последняя песчинка получасовой склянки пересыпалась из верхнего отделения в нижнее, часовой ударял в колокол, перевертывал склянку и подвешивал ее за противоположный конец. Таким образом, он отбивал одну, две, три… восемь склянок. К моменту восьмой склянки песок из верхнего отделения четырехчасовой склянки должен был тоже весь пересыпаться в нижнее отделение, и обе склянки переворачивались и перевешивались часовым одновременно. С переворотом большой склянки начинался новый счет боя в колокол бил опять от одного до восьми.

Давно уже пружинные часы заменили неуклюжие песочницы, но традиционный колокол продолжает висеть на обычном месте, и один из вахтенных матросов, на обязанности которого лежит наблюдать за часами, каждые полчаса «отбивает склянки» в маленький колокол.

На баке (носовая часть) висит другой, сравнительно большой колокол, и другой матрос – «впередсмотрящий», – обязанный зорко следить за горизонтом и немедленно докладывать вахтенному начальнику обо всем, что он увидит, «репетирует» каждую склянку в большой колокол. Ночью, перед тем, как отрепетировать склянки, он обязан оглядеть, хорошо ли горят отличительные огни корабля, и, отбив склянки, громко кричать: «Огни горят ясно!»

Таким образом, всякий член экипажа всегда знает, более или менее точно, который час, а вахтенный начальник получает гарантию в том, что впередсмотрящий не дремлет.

Если вы заглянете в вахтенный журнал корабля, то увидите в нем запись всех событий по двадцатичетырехчасовому исчислению времени, но если вы спросите вахтенного макроса, который час, то он вам ответит: «шестая склянка на исходе» или «третья склянка вначале», или «сейчас семь склянок должны пробить».

За четверть часа до восьми склянок рассыльный будит очередную подвахту криком: «Такая-то вахта, на вахту!»

С последним ударом восьмой склянки, обе вахты выстраиваются на палубе, и новый вахтенный начальник, вместе со сменяющимся, проверяет людей по списку. Затем, если есть какая-нибудь работа, «полуаврал», которую не под силу выполнить одной вахте, она быстро выполняется сменяющимися и сменяющими, после чего раздается команда: «Рулевых и впередсмотрящего сменить, подвахтенные вниз!» С этими словами новая вахта вступает в свои обязанности.

Работа на корабле начинается рано, с четырех часов утра. Прежде всего надо затопить камбуз, налить пресной воды в кипятильники для утреннего чая и в дежурную расходную цистерну, приготовить на целый день топливо для камбуза и брандспойт для утренней мойки палубы. С рассветом начинается мытье палубы и утренняя уборка корабля, которые обычно должны быть закончены к подъему флага, к восьми часам утра.

Разумеется, если обстоятельства плавания заставляют во время вахты ставить, убирать или делать какие-нибудь маневры с парусами, то другая работа откладывается.

Вахту, которая должна вступить в восемь часов утра, будят за три четверти часа, чтобы она успела позавтракать. Восемь часов утра – торжественный момент на корабле: наверх выходит капитан. Он принимает рапорты от вахтенного начальника, старшего преподавателя и врача. В восемь часов торжественно подымается кормовой флаг.

С восьми до двенадцати часов дня, если позволяет погода, чинят паруса, снасти, скоблят, красят, чистят. В половине двенадцатого обе подвахты обедают. Вахта же, стоявшая до полудня, обедает после смены. Перед полуднем назначенные на штурманскую практику ученики выходят на ют с секстанами и по меридиональной высоте солнца определяют широту места. Кроме того, широту и долготу места судна определяют по способу Сомнера: утром и вечером по солнцу, а ночью по звездам. От полудня до двух часов в жарком климате назначается отдых, нарушаемый только работами по управлению судном. При обыкновенных условиях от двенадцати до четырех часов продолжаются судовые работы, от четырех до шести – идет вечерняя уборка корабля: относят на место инструменты, краски, кисти, закрывают чехлами шлюпки, компасы, заправляют и приготавливают к ночи все лампы, фонари, подметают палубы.

С заходом солнца спускается флаг и «открываются» огни.

Парусное судно несет снаружи два отличительных огня: красный с левого и зеленый с правого борта. Фонари для этих огней устроены так, чтобы они были видны только спереди и с боков корабля. Пароходы вдобавок к отличительным подымают еще на двух мачтах белые огни. По ним ночью встречные суда распознают друг друга и определяют, куда следует повернуть, чтобы не столкнуться. Неисправность отличительных огней и невнимательность впередсмотрящих ведут к столкновениям и к гибели судов и людей.

Некоторые капитаны позволяли себе преступную экономию – не зажигать в открытом море отличительных огней. Особенно страдали этим итальянские и греческие парусники.

Я помню такой случай из дней моей молодости. Я служил тогда на австро-венгерском фрегате «Армида». Мы шли с острова Явы в Европу и, не доходя Мадейры, куда теперь направляется «Товарищ», потеряли норд-остовый пассат. Была теплая ночь, мертвый штиль, полная луна. Корабль чуть-чуть покачивался на груди сонно дышавшего океана. Вахтенный помощник присел на кормовые кнехты и, вероятно, задремал. Задремал и впередсмотрящий, сидя на брашпиле. Задремал, должно быть, от нечего делать и рулевой. Мы, вахтенное отделение матросов, собрались в кучу на грот-люке. Кто лежал, кто сидел, поджав по-турецки ноги, – рассказывали сказки. Как теперь помню, один далматинец уверял, что если на корабль надвигается смерч, то надо моментально выцарапать матросским ножом на мачте Соломонову звезду и в центр ее воткнуть нож. Тогда смерч, не дойдя до корабля, непременно рассыплется и все обойдется благополучно… Вдруг неистовый крик рулевого поднял нас всех на ноги. Большой парусный барк с бессильно повисшими, как и у нас, парусами, покачивался борт о борт с нами в расстоянии нескольких метров… Оба корабля медленно подносило друг к другу… На чужом корабле, должно быть, тоже все спали, и вдобавок ко всему у него не горели отличительные огни. Началась страшная суматоха, раздалась команда, крик и брань на итальянском языке. Сосед оказался итальянцем. Но и на триестинской «Армиде» экипаж из далматинцев и хорватов знал итальянский язык не хуже итальянцев. Больше всего досталось бедной Мадонне – как только не честили ее! Чтобы не поломать реи и не порвать парусов и снастей, реи успели на обоих судах побрасопить. По бортам выстроились люди с шестами и топорами, чтобы отталкиваться и обрубать то, что зацепится. Крик стоял невообразимый. В это время капитан закричал мне: «Митро, возьми фонарь, прочти, что у этого негодяя написано на корме, как его зовут и какого он порта? Надо будет донести, что он плавает без огней». Но не успел я выставить за борт фонарь, как какой-то итальянец так хватил меня шестом по руке, что чуть не перешиб ее, и фонарь мой полетел в воду. В это время мы начали уже расходиться. Имя корабля так и осталось тайной. Только штиль спас оба судна от более серьезных и, может быть, роковых последствий…

В хорошую погоду полувахта от шести до восьми вечера – самое веселое время. Подвахтенные выспались, а вахтенным нечего делать. Работы закончены, судно прибрано.

И тут начинаются игры, спортивные состязания, пение и танцы под музыку нашего струнного оркестра.

После восьмичасовой смены шум затихает. Подвахтенные, которым вступать с полуночи, отправляются спать, а вахтенные и часть подвахтенных, на долю которых выпало свободное время с восьми вечера до четырех утра, усаживаются на грузовом люке перед радиорубкой. Включается громкоговоритель, и в тиши ночи в пустынном океане корабль слушает оперы или лучшие европейские концерты. Вокруг «Товарища» расстилается искрящаяся при луне, чуть взбудораженная ветерком, иссиня-черная поверхность океана. Над ним стеной поднимаются надутые паруса, а в вышине – звезды, звезды без конца… Рулевые медленно вертят штурвал. По юту шагает босиком вахтенный начальник в белых штанах и расстегнутой на груди рубашке. На баке, в тени от кливеров, движется взад и вперед фигура впередсмотрящего.

В одиннадцать часов кончается радиоконцерт, и с этого времени до четырех утра на корабле царит полная тишина, прерываемая только поскрипыванием штурвала, звоном склянок да монотонными возгласами впередсмотрящего.

Такова жизнь на корабле, когда все обстоит благополучно.

Мадейра

Четвертое октября застало нас в сотне миль от острова Мадейра, куда я решил зайти, чтобы запастись свежими фруктами, зеленью и пресной водой.

Главный пик Мадейры – Торринхас – достигает 1827 метров высоты, и в ясную погоду его можно видеть миль за шестьдесят.

После обеда добровольцы из подвахтенных расселись с биноклями по бом-брам-реям «открывать землю».

Часа в четыре пополудни, осматривая горизонт в подзорную трубу, я увидел справа по носу маленькое лиловое облачко, поднявшееся над водой, и сейчас же взял его пеленг (направление) по компасу. Через четверть часа облачко выше не поднялось, не увеличилось, и пеленг его не изменился. Это была Мадейра.

Молодежь на бом-брам-реях была слишком малоопытна для того, чтобы в этом маленьком облачке распознать подымающиеся над горизонтом туманные пики далекого острова.

Об открытии Мадейры есть старинная легенда. Она говорит, что какой-то благородный англичанин Макким полюбил некую Анну д’Арфе. Она была незнатного рода, и родители Маккима не позволили ему на ней жениться. Влюбленные решили бежать на корабле во Францию. Они попали в ужасный шторм, с которым корабль не мог справиться. После тринадцати дней попутного шторма они очутились у неизвестного необитаемого, заросшего лесом острова. Здесь они высадились, но истощенная качкой и потрясенная страхом Анна д’Арфе через несколько дней умерла, а Маккима его спутники нашли через пять дней мертвым на ее могиле. В это время переменивший направление шторм отбросил корабль от острова, на котором случайно осталось несколько матросов. Корабль пропал без вести, а когда ветер стих, оставшиеся на острове добрались на шлюпке до берегов Африки. Здесь они попали в плен к маврам и через много лет очутились в Испании. Их рассказы о трагической истории двух влюбленных и о необыкновенном острове дошли до португальского мореплавателя Гозалеца Царко, который несколько ранее уже открыл соседний остров Порто-Санто. Царко снарядил новую экспедицию. Остров был открыт, нанесен на карту, объявлен португальской колонией и назван Мадейра, что значит «лесистый». Экспедиция нашла деревянный крест на могиле Маккима и д’Арфе, и в 1424 году на этом месте был заложен город Фуншал – теперешняя столица острова. Мадейра постепенно заселялась португальскими колонистами. В период наполеоновских войн остров был захвачен англичанами, но затем снова был передан португальцам.

Остров Мадейра состоит из горных массивов вулканического происхождения и имеет 32 мили в длину и 12,5 мили в ширину, при общей площади в 240 квадратных миль. Он лежит в северной широте 33° и в западной долготе 16°45′. Рядом с Мадейрой лежат небольшие острова – Порто-Санто и необитаемый Дезерта-Гранде. На острове Порто-Санто около 200 тысяч населения, преимущественно португальцев с сильной примесью мавританской и негритянской крови.

Климат Мадейры мягкий, теплый и необычайно ровный. Это один из лучших курортов для туберкулезных. Мадейра вывозит знаменитое вино, черный и белый виноград, фрукты, овощи, в последнее время и мясо.

Вино, которое теперь производит Мадейра, не похоже на прежнее, прославившее ее в свое время. Лет сто назад от какой-то неизвестной болезни почти все виноградники острова погибли. Они были выжжены, и новые виноградники, разведенные на старых местах, происходят уже не от португальских, а от вывезенных с Кипра лоз. Тем не менее хорошая мадера великолепна на вкус. Она и на месте стоит недешево.

На острове Мадейра нет закрытого порта. Суда останавливаются на якоре на Фуншалском рейде с южной стороны. При преобладающих нордовых и норд-остовых ветрах эта стоянка может быть названа безопасной, но дующие изредка зюйдовые ветры разводят громадное волнение, прекращающее всякое сообщение с островом.

Ночью мы открыли маяки, а утром проходили уже проливом между островами Мадейра и Дезерта-Гранде, держась насколько можно ближе к южному берегу Мадейры.

Постановка судна на якорь на Фуншалском рейде требует от капитана верного глаза и крепких нервов: глубины увеличиваются очень быстро, грунт каменистый, и двадцатисаженная глубина, на которой рекомендуют останавливаться лоции, находится всего в трехстах саженях от берега. Между тем быстро надвигающийся на вас громадный массив острова обманывает глаз, и кажется, что вот еще несколько минут – и судно вылетит на берег. Входить на рейд следует по лоту, с сильно уменьшенной парусностью, и все-таки невольно испытываешь жуткое чувство. Берег кажется уже совсем близко, и хочется положить руль на борт и скомандовать «отдай якорь», а лот еще долго продолжает показывать 70, 60, 50 сажен.

Лоции дают точное указание пересечения пеленгов различных приметных мест, где следует становиться на якорь, и мы шли к якорному месту, строго придерживаясь этих указаний. Около нас все время вертелась шлюпка с громадным португальским флагом на носу. Со шлюпки неистово кричали и махали руками. Но мы, не обращая на них никакого внимания, держали курс прямо на форт Пико.

Наконец на глубине двадцати сажен отдали якорь. С лодки зааплодировали. Лодка подошла к борту; из нее поднялся по трапу человек, назвал себя лоцманом и потребовал полтора фунта за постановку судна на якорь. Сторговались на фунте и бутылке коньяку.

Итак, «Товарищ» снова на якоре.

Паруса убраны, закреплены, рангоут выправлен, снасти обтянуты, палубы вымыты с песком, медь горит, экипаж с ног до головы одет в чистую белую форму.

Ждем властей.

Перед нами высокая, уходящая в небо зеленая гора. Верхушка ее скрыта облаками. Подошва и все склоны застроены сияющими на солнце белыми зданиями.

На рейде несколько пароходов, яхт, катеров и много красивых, ярко раскрашенных шлюпок. Неподалеку от нас стоит на мертвых якорях разоруженный четырехмачтовый парусный корабль. Он имеет ржавый, грязный, запущенный вид. Когда-то он был лучше и быстроходнее «Товарища»; на носу его до сих пор сохранились красивая белая статуя и золотая резьба. На палубе ни души.

Это плавучий угольный склад для снабжения заходящих на Фуншалский рейд пароходов. Такова печальная участь большинства парусных кораблей…

Власти не заставили себя долго ждать. На моторном катере прибыли: начальник порта, карантинный врач, помощник управляющего таможней и два каких-то чиновника. Все они довольно прилично говорили по-английски, и формальности по приему судна были довольно быстро закончены.

В Фуншале ждали нашего прибытия, потому что перед отходом из Англии, мы дали нашим родным и знакомым следующим адресом для писем Фуншал, и на здешней почте лежали груды писем, адресованных на «Товарищ».

Если в Англии, в порты которой постоянно заходят советские пароходы и где проживает немалое количество советских граждан, так называемая «широкая публика» представляет себе большевиков чем-то вроде леших, то можно себе представить, как, поджидая наш корабль, представляли нас себе португальские власти Фуншала. Мало сказать, что они были приятно удивлены, они были ошеломлены и видом нашего судна, и нашим видом. А надо сказать правду, что наши молодцы, хорошо вымытые, чисто выбритые, великолепно одетые, производили действительно прекрасное впечатление. Карантинного врача больше всего поразил блестящий вид нашего нового лазарета и заявление нашего доктора, что за весь переход не было ни одного больного.

– Неужели совсем ни одного? – спросил португалец.

– Нет, один был, только не с очень серьезной болезнью.

– Вот видите, все-таки один был! А что с ним было такое?

– Да видите, при мойке белой краски, ему мыло в глаз попало…

– Что?.. – переспросил португалец.

– Мылом, говорю, в глаз брызнуло, – повторил наш доктор.

Вся португальская компания принялась неистово хохотать. Этим анекдотом закончились все формальности, и нам было дано право сообщения с берегом.

Власти уехали, а за ними, на ярко раскрашенных «вольных» шлюпках, облепивших наше судно, как мухи, съехала на берег и первая вахта. Кают-компания, по обычаю всех портов мира, моментально наводнилась поставщиками: тут были мясники, зеленщики, виноторговцы, содержатели ресторанов, прачки, портные… Все совали свои визитные карточки, рекомендательные письма, жестикулировали и галдели на разных языках.