Текст книги "Соленый ветер. Штурман дальнего плавания. Под парусами через океаны"

Автор книги: Дмитрий Лухманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)

В конце концов, так как нам, в сущности, ничего не было нужно, кроме свежей воды, мяса, овощей и наиболее дешевых сезонных фруктов, то наш выбор остановился на пожилом и очень солидном на вид сеньоре Карлосе Эухенио Таваресе да Сильва, фирма которого существовала, как значилось на его карточке, с 1842 года. Сеньор Таварес обещал нам доставить все самого высшего сорта и по самой умеренной цене. В старое время он снабжал провизией и материалами все русские военные суда, заходившие на Мадейру, и был уверен, что представители нового русского правительства останутся им так же довольны, как были довольны представители старого. «В Португалии, – добавил он, – тоже был когда-то король, однако сегодня мы празднуем пятнадцатую годовщину объявления нашей страны республикой». С этими словами он сделал рукой широкий закругленный жест, который оказал бы честь любому оперному актеру.

Я съехал на берег вместе с В. А. К. и Михаилом Михайловичем Черепенниковым в прекрасной собственной шлюпке сеньора Тавареса, выкрашенной в нежно-зеленую краску с полосатым черно-малиновым фальшбортом.

Нельзя было отказаться от предложения посмотреть контору и собственный склад любезного хозяина. Описывать их нечего. Контора была как контора, и склад как склад, но бутылка старой мадеры, которой нас угостил сеньор Таварес, была действительно хороша, и, не знаю, кто виноват в этом, мадейрские ли виноделы или наш Винторг, но фуншалская мадера была совершенно не похожа на московскую…

Выйдя из склада Тавареса, мы сели на автомобиль и, по обычной программе всех посещающих Мадейру туристов, отправились на вершину одного из пиков в «Монте-Палас-отель» для того, чтобы, полюбовавшись оттуда на необычайно красивую панораму города, спуститься вниз с горы на салазках. Да, на салазках, это не опечатка. Это обычный способ езды по горам на Мадейре.

К многочисленным виноградникам, фруктовым садам, виллам, домам и домикам, которыми усеян весь южный склон горы, ведет множество хорошо вымощенных гладко отшлифованным камнем дорог. Большинство этих дорог идет зигзагами, но две или три сбегают почти прямой линией с вершины к разным пунктам подножия. Вверх на гору подымаются в санях, запряженных быками, или, в последнее время, на автомобилях. Вниз спускаются по прямой дороге на санях без упряжки.

Пассажирские сани, или, вернее, салазки, состоят из пары полозьев очень крепкого и гладко отшлифованного дерева. Полозья довольно длинны, и посредине их устроена маленькая платформа с широким плетеным двухместным креслом и упором для ног. К задней части полозьев привязаны две веревки. Сани подтаскиваются к краю крутого спуска, пара здоровенных португальцев удерживает их сзади за веревки, вы садитесь в кресло, крепко упираетесь ногами в специальный упор, португальцы отталкиваются ногами, вскакивают сзади на полозья, вцепляются руками в спинку кресла, и вы летите вниз с быстротою хорошего поезда. При поворотах, правда, не очень крутых, стоящие сзади португальцы правят санками, отталкиваясь ногами в стороны. При чересчур сильном разбеге, соскакивают на полном ходу и тормозят за веревки. Такой спуск с горы требует хороших нервов от непривычного человека. Американские и английские туристки, необыкновенно любящие этот спорт, визжат на всю улицу.

Вверх, по дороге зигзагами, мы поднимались на хорошем автомобиле сорок пять минут. Медленно отходило от нас море, и медленно развертывалась неописуемо красивая панорама. Вниз на санках мы скатились в девять минут. Дома, сады мелькали. Море быстро надвигалось нам навстречу, и, стоящие на рейде суда, росли и летели на нас так, как на полотне кинематографа летит прямо на зрителя поезд.

Внизу, в городе, на улицах и бульварах двигалась густая толпа нарядно одетых людей. В разных местах играли военные оркестры. На открытых эстрадах выступали певцы, музыканты и разыгрывались какие-то сценки.

Около отеля, в который мы направились ужинать, нам встретился начальник порта. Лицо его было несколько встревожено.

– Мне очень жаль, – сказал он, пожимая руки, – но я должен сообщить вам не особенно приятную новость: я докладывал губернатору о великолепном состоянии судна, дисциплине и прекрасном впечатлении, которое на меня произвел экипаж, но губернатор опасается пропаганды и запросил по телеграфу специальные инструкции из Лиссабона. Во всяком случае, он дал распоряжение полицмейстеру зорко следить за поведением ваших людей в городе и при малейшем инциденте немедленно прекратить всякое сообщение корабля с берегом…

Я стал его успокаивать и заверять, что, кроме предоставления практических навыков будущим командирам советского торгового флота, наше судно не преследует никаких других целей. Мы зашли на Мадейру только за тем, чтобы дать освежиться экипажу и запастись свежей водой и провизией перед длинным океанским переходом. За поведение экипажа на берегу я вполне ручаюсь. Полицмейстеру, по нашей вине, по крайней мере, не придется водворять нас на судно и прекращать сообщение. Что же касается Лиссабона, то трудно ждать оттуда ответа раньше, чем через два-три дня, потому что всякая правительственная телеграмма и всякий ответ на нее, во всяком государстве, должны пройти предварительно через несколько инстанций, а на каждую инстанцию нужны, если не дни, то, во всяком случае, часы. Мы же думаем простоять в Фуншале не больше трех дней.

Начальник порта покачал головой:

– Я не знаю содержания телеграммы, посланной губернатором в Лиссабон, но он очень тревожится.

– Надеюсь, что завтра утром, после рапорта полицмейстера, его тревога уменьшится. Не доставите ли нам, сеньор начальник порта, удовольствия пообедать с нами в гостинице?

«Сеньор начальник порта» оглянулся кругом и, нагнувшись к моему уху, прошептал:

– Поверьте, что это доставило бы мне гораздо больше удовольствия, чем вам. Я очень интересуюсь вашей страной, но… про этот обед полицмейстер тоже доложил бы завтра губернатору, и мне это было бы не особенно приятно… Вы понимаете меня?

– К сожалению, хорошо понимаю, – ответил я.

– Моряки всегда сумеют понять друг друга. Я очень рад, что встретился с вами. – И, тиснув мою руку, бедный «команданто дей бахия»<sup>[77]77
  Командир порта. – Прим. ред.


[Закрыть]</sup> скрылся в ближайший переулок.

Мы отлично пообедали на веранде ресторана. Стемнело. Расстилавшаяся под нами улица была залита светом зеленых и красных лампочек (национальные цвета Португалии). Музыка гремела неумолкаемо. Появились толпы ряженых, начинался карнавал. Впрочем, костюмы были довольно обычны: пьеро, арлекины, цыганки, черти, рыцари. Несмотря на пятнадцатилетие республики, ни одной карикатуры на старый строй, старый режим.

К полночи все кончилось, и мы возвратились на судно.

На другой день на берег была спущена вторая вахта, и наша молодежь устроила экскурсию в горы пешком.

Сеньор Таварес доставил на судно горы овощей и фруктов.

На грузовых люках устроили закрома из досок и ссыпали туда морковь, картошку, репу, лук, свеклу… Ящики со свежими помидорами убрали в тень кладовой, ящики с зеленоватыми, не совсем дозревшими, но необыкновенно ароматными лимонами, разложили на солнце на крыше рубки. Бананы и ананасы развесили под гиком и на вантах на юте. Вахтенному штурманскому ученику поручено было вести им строгий учет, не подпускать лакомок и, при смене с вахты, сдавать по счету. Артельщику выдавать счетом же под расписку.

Водяная баржа, стоящая у борта, перекачивала в наши цистерны холодную и чистую, как кристалл, воду мадейрских родников.

Все шло хорошо до самого вечера.

Вечером приехал на своем катере начальник порта. Он был немедленно приглашен в кают-компанию. По грустному выражению его лица мы сразу поняли, что случилось что-то неладное.

– Господа товарищи (сеньори камарадас), – начал он томным голосом, – губернатором получен ответ из Лиссабона. Вас запрещено спускать на берег…

Кают-компания зашумела:

– Но позвольте, сеньор команданто, разве были на нас какие-нибудь жалобы? Разве наши люди вели себя нелояльно?

– Жалоб не было никаких, и губернатор говорит, что ваш экипаж ведет себя на берегу так, как не ведет себя экипаж ни с одного другого судна, все равно, военного или коммерческого, но… таково предписание Лиссабона…

– Но подумайте сами, сеньор команданто, за что же мы накажем целую треть нашего экипажа? Первая и вторая вахты побывали на берегу, а третья? Чем она виновата? Вы сами моряк, войдите же в наше положение, придумайте какой-нибудь способ!..

Начальник порта задумался.

Наконец ему пришла в голову блестящая мысль.

– У ваших людей есть штатское платье?

– Не у всех, но у большинства есть.

– Пусть ваша третья вахта съезжает завтра на берег не вместе, а маленькими группами, по два, по три человека, и по возможности, в штатском платье. Тех, у кого нет штатского платья, вы пошлите группой в контору сеньора Тавареса под предлогом закупки и доставки на судно последней провизии. Оттуда они могут разойтись и погулять по городу, но только опять же не гурьбой. Я предупрежу полицмейстера, он не будет обращать слишком строгого внимания.

Мы от души поблагодарили милого начальника порта и не пожалели «боцманских» выражений по адресу республиканского правительства Португалии.

На третий день все было исполнено по условию, и третья вахта, хотя и не так весело, как две предыдущие, съехала на берег.

Однако начиная с трех часов пополудни, к нашим ребятам, одетым как в форму, так и в штатское, начали подходить на улицах полицейские и вежливо предлагать возвратиться немедленно на судно. Если ребята притворялись, что не понимают ни португальского, ни ломаного английского языка, на котором говорили полицейские, и не обращали на них внимания, то полицейские ходили за ними по пятам и время от времени тянули за рукава.

В результате часам к пяти пополудни все вернулись на судно, за исключением трех или четырех человек, застрявших где-то в горах и вернувшихся уже в темноте без любезного конвоя полиции.

С заходом солнца нас окружила целая флотилия полицейских шлюпок, точь-в-точь, как в 1853 году фрегат «Палладу» в Нагасаки. Республиканская Португалия боялась «советской заразы» нисколько не меньше, чем дореформенная Япония «белых заморских чертей».

От захода солнца до полночи на Фуншалском рейде обычно стоит мертвый штиль, и только часов с двух ночи начинает тянуть легкий ветерок с гор, отдающих морю накопленное за день тепло.

К этому времени мы и приурочили свою съемку с якоря.

В два часа тридцать минут 8 октября раздалась команда:

– Пошел все наверх, с якоря сниматься!

Впрочем, никто не спал на «Товарище» в эту ночь. С вечера и часов до десяти приводили судно в походный порядок, а затем сидели на палубе, делились впечатлениями и наслаждались чудесной ночью и волшебной панорамой близкого берега с громадной, ушедшей вершиной в облака, горой, и тысячами огоньков по склонам.

Долго и медленно подымали якорь, втягивая звено за звеном семьдесят сажен тяжелой якорной цепи. Затем вступили под паруса и, подгоняемые легким бризом, уже в мутном свете приближающегося утра двинулись в далекий, неведомый для большинства нашего экипажа путь, к берегам далекой, чужой, сказочной Южной Америки.

От Мадейры до Монтевидео

Когда я был в четвертом или пятом классе гимназии, то у нас в классе произошел такой характерный анекдот: учитель словесности, говоря о том, как разно понимается и воспринимается разными лицами одно и то же литературное произведение, сказал: «Да что произведение, возьмем просто какое-нибудь понятие, – вот я скажу, например, слово „лошадь“, – подумайте над этим словом и представьте каждый себе, как рисуется в вашем воображении лошадь?» Понятие «лошадь» вызвало у всех совершенно разные представления: один сейчас же представил себе гордого белого коня, скачущего по бранному полю (явный результат впечатления от гремевшего тогда генерала Скобелева), другой представил себе четырех бронзовых коней на Аничковом мосту, третий – крестьянскую лошадь, запряженную в соху, а один ученик сказал: «Думаю, думаю и ничего представить себе не могу, а только ясно вижу большие буквы Л-О-Ш-А-Д-Ь».

Так вот, как теперь кто представляет себе океан? Я думаю, что все, кроме тех исключительных людей, у которых это слово вызывает в воображении только буквы О-К-Е-А-Н, представляют его себе, если не беспредельным, то, во всяком случае, громадным и полным простора. Вот насчет океанского простора я и хочу сказать несколько слов.

Острова Зеленого Мыса, мимо которых пролегал путь «Товарища», лежат под 25° западной долготы, а крайняя восточная оконечность Южной Америки, мыс Св. Рока, лежит под 35° западной долготы. Таким образом, расстояние по долготе между этими пунктами равняется всего десяти градусам или, с учетом на разность широт, приблизительно 550 милям. Разность широт этих двух пунктов равняется двадцати двум градусам или 1320 милям (морская миля – верста и три четверти).

В этом продолговатом и не бог весть каком уж большом четырехугольнике на парусное судно действуют самые разнообразные силы. В северной части четырехугольника дует обычно северо-восточный пассат, постепенно слабеющий по приближении к 10° северной широты. Затем его пересекает с востока на запад роковая для парусных кораблей штилевая полоса. В южной части четырехугольника дует юго-восточный пассат.

Кроме этих преобладающих ветров, между 20° и 10° северной широты, в восточной стороне четырехугольника можно получить довольно свежий западный ветер, известный под именем африканского муссона.

Север и юг четырехугольника пересекаются с востока на запад довольно сильными пассатными течениями, направляющимися от берегов Африки к группе Антильских островов. А ближе к берегам Африки, между северным и южным пассатным течением, вклинивается Гвинейское противотечение, идущее с запада на восток.

Таким образом, парусный корабль, идущий из Европы в Южную Америку, скоро после прохода островов Зеленого Мыса начинает терять попутный северо-восточный пассат и если не сумеет или не сможет воспользоваться африканским муссоном и Гвинейским противотечением, то будет по вступлении в штилевую полосу неминуемо отнесен течениями к западу, и, когда доберется наконец до юго-восточного пассата, этот пассат будет дуть ему почти в лоб.

Для того, чтобы благополучно миновать мыс Св. Рока и вступить в южную часть Атлантического океана, где расходящиеся в разные стороны берега Африки и Америки дают снова простор парусному кораблю, он должен, миновав острова Зеленого Мыса, употребить все силы, чтобы сделать значительный зигзаг к западу, в сторону Африки, и затем уже постепенно спускаться к югу, стараясь пересечь экватор между 25 и 27 меридианами.

Некоторые корабли, чтобы уменьшить крутизну этого зигзага и наверняка воспользоваться африканским муссоном и Гвинейским противотечением, прокладывают свой курс между островами Зеленого Мыса и африканским берегом. Однако этот способ многими лоциями не рекомендуется, так как ближе к берегам Африки муссон прерывается иногда жесточайшими восточными штормами и так называемыми белыми шквалами. Сами по себе берега Африки представляют для корабля целый ряд опасностей, о которых было бы слишком долго говорить в этом популярном очерке.

Мореплаватели всего света, особенно командиры парусных кораблей, обязаны тем, что они могут теперь плавать уже не наобум, лейтенанту американского флота Моори. Он первый обратил внимание на постоянный характер океанских ветров и течений и на изменения их силы и направления в зависимости от времени года. Его труды по метеорологии и гидрографии обратили на себя внимание всех образованных моряков, и в 1842 году он был назначен заведующим депо мореходных карт и инструментов в Вашингтоне. Здесь он разработал свои знаменитые карты ветров и течений, пользуясь тысячами вахтенных журналов кораблей всех наций. О плодотворности его гениального труда можно судить по статье в «Коммерческом журнале», напечатанной в мае 1854 года. В этой статье приведен короткий подсчет, который показывает, что, пользуясь картами и наставлениями для плавания Моори, суда всех наций сделали за один год экономию своим хозяевам, превышающую десять миллионов долларов.

По пути трудов лейтенанта Моори пошли десятки образованных моряков, из которых особенно выделился капитан английского торгового флота Тойонби.

В семидесятых годах прошлого столетия все многочисленные и иногда разноречивые лоции различных авторов были систематизированы и собраны в многотомный капитальный труд неким Александром Финдлеем, под общим заголовком «Наставления для плавания». Эти книги сделались настольными книгами всякого мореплавателя. Однако в книгах Финдлея есть один довольно крупный недостаток. Приводя по какому-нибудь вопросу целый ряд мнений различных капитанов, он избегает делать общий вывод и не дает никаких наставлений от себя, поэтому мореплаватель, прочтя иногда десятки страниц одной из его книг, оказывается в положении сказочного богатыря, приехавшего на распутье трех дорог и остановившегося у плиты с надписью: «Направо поедешь, коня загубишь, налево – сам пропадешь, а прямо пути нет».

«Финдлей» стал самой популярной книгой в кают-компании «Товарища». Взвесив все «за» и «против», я решил проложить курс прямо на острова Зеленого Мыса, но оставить их к востоку, а пройдя, сделать знаменитый зигзаг в сторону Африки, но, как оказалось впоследствии, прогадал. При тех условиях, которые выпали на долю «Товарища», было бы гораздо выгоднее идти между островами и материком Африки.

Предпассатные северные ветра, которые мы имели до Мадейры, должны были, на основании всех лоций и инструкций, скоро превратиться в ровный, постоянный и довольно свежий пассат. Однако день шел за днем, а ветер хотя и мало менял свое направление, но не свежел.

«Что же это, пассат или не пассат?» – ломали мы головы. Да, это был, несомненно, пассат, но такой слабый, которого, как говорится, старожилы не запомнят. Причиной этому, по всей вероятности, были те ужасные ураганы, которые с месяц тому назад пронеслись у берегов Мексики. Вероятно, они нарушили какое-то равновесие в атмосфере, благодаря которому северо-восточный пассат ослабел.

«Товарищ» двигался к югу со скоростью трех-четырех узлов. Тропик Рака пересекли 15 октября, а до десятого градуса северной широты тащились еще шестнадцать дней и пересекли его в полночь с 31 октября на 1 ноября.

Тропическая жара давала себя чувствовать. Черные борта корабля накаливались так, что к ним нельзя было притронуться рукой. По верхней палубе нельзя было ходить босиком. В каютах было невыносимо душно. Костюмы наших ребят делались все проблематичнее, и многие дошли до полотенца вокруг талии, кое-как зашпиленного английскими булавками.

Напрасно доктор и я пытались доказывать, что кожа белого человека не приспособлена к подобным экспериментам. Трудно было заставить молодежь не только одеться, но даже носить специально приобретенные на Мадейре широкополые шляпы. Целые лекции были прочитаны о солнечных ударах и ожогах кожи, но почти безрезультатно. Только на юте, куда я категорически запретил являться нагишом, рулевые и вахтенные штурманские ученики появлялись в рубашках и, по крайней мере, в трусиках. Поэтому территория нашей палубы скоро разграничилась: ют получил прозвище Европы, а вся остальная часть корабля – Полинезии.

Скоро некоторые белые полинезийцы получили сильные солнечные ожоги спины и рук. Кожа на обожженных местах сделалась темно-малинового цвета и вздулась большими белыми пузырями. Малейшее прикосновение к обожженным местам вызывало нестерпимую боль. Воспользовавшись этим обстоятельством, я отдал приказ, в котором объявил, что товарищи, получившие солнечные ожоги по собственной вине, не будут мною освобождаться от службы. Если же ожоги будут настолько тяжелы, что пострадавшие физически не будут в состоянии нести вахты и участвовать в судовых работах, то время, потребное на лечение, не будет засчитываться им в стаж.

Этот приказ помог больше, чем лекции доктора, и «полинезийцы» начали постепенно превращаться в «европейцев».

Ища по ночам укромных местечек, ребята укладывались спать в самых невероятных местах. Эти места назывались «отелями». Лучшими из них считались те, которые были далеки от всех корабельных снастей и где, в случае ночной уборки или постановки парусов, никто не потревожил бы безмятежного сна подвахтенных. В поисках таких местечек двое ребят ухитрились устроить отель даже в открытом для просушки и чистки паровом котле.

Положение дневальных и вахтенных, на обязанности которых лежало будить очередную вахту, сделалось трагическим, и к восьми склянкам три-четыре человека из подвахтенных сплошь да рядом оказывались в «нетчиках», и приходилось обшаривать все судно с фонарями для того, чтобы их разыскать. Пришлось издать другой «зверский» приказ и не отпускать окончивших вахту вниз до тех пор, пока вся смена не была налицо.

Тихим и спокойным было плавание от Мадейры до штилевой полосы. Паруса почти не приходилось трогать, и мы успели переделать массу необходимейших судовых работ, несмотря на сильно уменьшенный из-за жары рабочий день. Работы производились только от восьми до одиннадцати утра и от трех до шести пополудни.

Небогатый запас наших развлечений постепенно иссякал. Спортивным состязаниям мешала жара, вечера самодеятельности не клеились, радиоконцерты прерывались электрическими разрядами.

Эти разряды делались все чаще и чаще и были ясным предвозвестником того, что корабль приближается к штилевой полосе, славящейся не только штилями, но и страшными грозами с жестокими, неожиданно налетающими шквалами.

На шестом градусе широты мы окончательно потеряли последние намеки на северо-восточный пассат и вступили в полосу случайных и переменных ветров. Небо потеряло свою прозрачность, горизонт сделался мглистым, насыщенный парами воздух напоминал предбанник. Необыкновенно красивы были солнечные закаты. У нас на севере вечерняя окраска неба постепенно переходит из голубой в зеленоватую, затем золотисто-желтую, малиново-красную, и, наконец, небо меркнет в лиловатых тонах. Здесь небо горело и сверкало всеми красками палитры. Оно расцвечивалось на западе, и эти краски отражались на облаках, скоплявшихся перед заходом солнца на востоке. Трудно было сказать даже, что было ярче, восток или запад. Разные краски скоплялись полосами, пятнами, быстро сменялись одна другой, и в этой фантастической смене цветов нельзя было усмотреть никакой гаммы, никакой системы переходов.

Первый тропический шквал мы встретили скоро после захода солнца 4 ноября.

Часов с пяти вечера, в горячей, сухой духоте кончавшегося дня было трудно дышать. Океан дремал в тяжелой истоме. Ярко-синяя, скорее похожая на саксонский фарфор, чем на стекло, вода чуть колебалась всей своей массой. Тишина штиля медленно наполнялась какой-то напряженной тревогой. Над горизонтом начала подниматься странная туча. Ее набухшее, буро-лиловое тело было окаймлено ровной, точно ножницами вырезанной желтоватой кромкой. Грозно, безостановочно ползла она кверху. А потускневшее, какое-то бледно-зеленое солнце также безостановочно спускалось вниз, ей навстречу.

И вот, они сошлись.

На несколько секунд кайма тучи пронизалась зеленоватым золотом и сразу сделалась серой, а сама туча почернела и начала быстро, быстро втягивать солнце…

Как последний крик умирающего бросило в небо задыхающееся солнце длинный, прямой сноп зеленых лучей. Но туча моментально выбросила страшные узловатые щупальца, сломала, скомкала зеленый лучистый сноп и стремительно поползла выше.

Ярко-синий фарфор океана начал сразу тускнеть. Горизонт слился с быстро потемневшим небом, и через несколько минут все утонуло в жутком, душном, непроницаемом мраке. В таком мраке, который не знают жители городов. Не знают даже жители самых маленьких, самых захолустных деревень. В таком мраке, который напоминал мифические дни хаоса мироздания и который знают только пастухи американских пампасов и прерий, да моряки.

Ни звука кругом. Ни одного огонька на палубе. Даже колпак главного компаса пришлось накрыть чехлом, чтобы свет от маленькой масляной лампочки не слепил глаз.

Весь комсостав столпился на юте, и все глаза впились в непроницаемую тьму. Уши напряженно и чутко ловили каждый звук.

Вдруг где-то далеко-далеко, справа что-то тускло блеснуло, и сейчас же яркая голубая зарница полоснула по небу.

Послышался странный шум, похожий на отдаленный рокот водяной мельницы. Шум приближался…

Слева, там, где тянулась воображаемая линия горизонта, запрыгали маленькие, мутно-зеленые огоньки бегущих по морю «зайчиков».

Это шел шквал. Его надо было принять с кормы и под уменьшенными парусами.

– Командуйте, – сказал я стоявшему рядом старшему помощнику.

– Право на борт!.. Рассыльный, всех наверх паруса убавлять!

На палубе раздался торопливый топот босых ног. И вдруг по всему кораблю пробежала легкая дрожь, и он нервно запрыгал на маленьких островерхих волнушках.

Ветра еще не было, но он быстро приближался, и нельзя было предвидеть, с какой яростью он набросится на корабль.

В полной тьме одно за другим отдавались громкие слова команды. Корабль жил. Скрипели невидимые блоки, хрипло шелестели мягкие манильские снасти, шуршали спускаемые и подтягиваемые на снастях паруса. По палубе топали десятки босых ног. Доносились слова отдельных добавочных команд младших помощников и иногда ласковой рабочей ругани учеников и матросов…

– Повахтенно к своим мачтам! Пошел наверх паруса крепить!..

И не успели замолкнуть последние слова команды, как резкий звенящий звук налетевшего ветра прорезал густую тьму и сразу превратился в неистовый рев.

Бешено захлопали о мачты паруса, затем надулись, судно накренилось под жестоким напором ветра. Но руль уже был положен на борт, и оно медленно начало уваливаться вправо, тяжело выпрямляясь и принимая шквал с кормы…

Нестерпимый свет громадного пучка молний разорвал тьму и осветил на мгновение окаменело надувшиеся нижние паруса, паутину снастей и фигуры людей, ползших вверх по гудящим от ветра вантам.

В тот же момент точно громадный тяжелый снаряд разорвался над нашими головами и своим взрывом заглушил и слова команды, и вой ветра, и клокот кипевшего моря.

С неба хлынули потоки воды.

Палуба, крыши рубок, люков, колпаки вентиляторов загудели непрерывной барабанной дробью.

Не успел замолкнуть первый раскат грома, как вторая молния прорезала небо, за ней другая, третья, четвертая…

Все небо озарялось непрерывными вспышками, как магнием. И гром, не поспевая за молнией, сливался в один бесконечный, безумный грохот.

Качаясь на высоких реях, люди боролись с вырывавшимися из рук складками тяжелых, сразу намокших парусов и старались их закрепить.

Я не отходил от руля. Помощники хлопотали на палубе, каждый у снастей своей мачты.

В гремящем хаосе моря и неба, освещенный зеленым фосфором вспененной воды и непрерывными вспышками синих молний, весь в сверкающей пене, как страшное привидение, «Товарищ» несся на юго-запад под напором попутного ветра.

Медленно, секунда за секундой, минута за минутой тянулось время…

Вдруг сразу, как обрезанный ножницами, оборвался ливень… Вспышки молний начали делаться реже, реже… Вяло пробурчал несколько раз и смолк гром… Хлопнув о мачты, повисли паруса… Корабль замедлил ход. Потемнело море… А небо стало быстро, быстро светлеть…

Плотные ткани туч одна за другой начали редеть, раздвигаться. Выплыли яркая ласковая луна и звезды и сладким, покойным светом облили и корабль, и мокрых, усталых людей, медленно спускавшихся с вант на кормовую палубу с застывшими у штурвала рулевыми в блестящих, точно покрытых желтым лаком дождевиках, с которых тяжело падали застрявшие в складках капли дождя.

Шквал прошел.

Я созвал всю команду и поблагодарил от лица службы за дружную и хорошую работу. Все были веселы.

– Ну, ребята, а подвахтенных я все-таки еще не отпущу. Покурите, передохните немножко и опять парусов прибавлять, а то, вот видите, после шквала маленький ветерок задул с севера, нам терять его не приходится.

– В другой раз он, черт, так не поймает меня врасплох, – сказал старший помощник Эрнест Иванович. – Сколько пресной воды даром пропало! Я уже очистил одну освободившуюся цистерну. Надо будет из ютовых шпигатов (водосточных труб) провести рукава в трюм, в цистерну…

В течение следующих трех дней мы получили столько шквалов с дождем, что большая цистерна, выпитая нашим экипажем после Мадейры и приготовленная к приему бесплатной воды, была почти полна. Не хватало трех тонн. И так как в течение нескольких последующих дней шквалы на время прекратились или, вернее, приняли более сухой характер, то Эрнест Иванович не переставал твердить:

– Эх, три тонны, три тонны бы мне еще! Всего бы три тонны!

Желание старшего помощника исполнилось, я думаю, процентов на тысячу: после маленького перерыва, мы получили такое количество тропического дождя, что не только наполнили цистерну, шлюпки, пустые бочки из-под солонины, но прямо не знали, куда деваться от лившейся на нас с неба воды. С тех пор шквалы с дождем получили прозвище «Тритоны Эрнеста Ивановича».

Один из «тритонов» испортил нам и праздник 7 ноября.

С утра все было хорошо. В восемь часов, вместо обычно подымаемого в море маленького кормового флага, был поднят наш самый большой и самый новый флаг, сшитый в Англии; такие же «стеньговые» флаги были подняты на верхушках всех мачт. В одиннадцать часов, перед обедом, был назначен парад. Весь экипаж оделся в белую форму и выстроился во фронт. Я обошел фронт, принял рапорты, поздравил с девятой годовщиной Великого Октября. Затем на палубу, за неимением на «Товарище» чеканных серебряных жбанов, были вынесены два чистых эмалированных ведра с крюшоном и несколько чайных чашек. Крюшон был сделан из мадеры, порядочно разбавленной кипяченой водой, но подкрепленной парой бутылок рома, консервированных фруктов, варенья и специально сохраненных для этого дня фуншалских ананасов. Вышло очень недурно, но, к сожалению, крюшон, как и все напитки на «Товарище», был тепел, и это сильно понижало его прелесть.

Я первый черпнул чашкой из ведра и предложил тост за процветание первой в мире Республики Рабочих и Крестьян, за ее вождей, за Третий Интернационал, за коммунистическую партию и за нашу смену – подрастающую и крепнущую революционную молодежь. Второй тост был за товарищей на «Товарище» и за счастливое плавание.

Оба тоста были, конечно, покрыты молодым, дружным «ура». К. Ф., вооружившись суповой ложкой и вилкой, привязанной к палочке, немного напоминавшей острогу, стал к ведрам за раздатчика, и ребята по очереди потянулись с чашками. Михаил Михайлович с «ролью» в руках ставил крестики против фамилий, получивших свою порцию, но, в конце концов, сбился со счета, и более ловкие ребята получили по лишней чашке.