Текст книги "Соленый ветер. Штурман дальнего плавания. Под парусами через океаны"

Автор книги: Дмитрий Лухманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 37 страниц)

В настоящее время Бразилия, Уругвай, Парагвай и Аргентина являются quasi-самостоятельными буржуазными республиками.

Я сказал «quasi-самостоятельными» потому, что в финансовом отношении они всецело зависят от иностранных капиталистов, и если мы учтем, что в Аргентине и Уругвае все значительные поместья если и не принадлежат, то находятся в очень долгосрочной аренде почти исключительно у американцев, железные дороги фактически принадлежат англичанам, скотобойни и холодильники англичанам и американцам, порты и портовые сооружения французам, то станет понятно, почему эти страны нельзя назвать независимыми.

Устроившись и пообедав в гостинице, я вышел на улицу.

Магазины, по случаю первого дня Рождества, были закрыты, но громадные зеркальные витрины ярко освещены электричеством. Приглядевшись к выставленным товарам, я без труда убедился в их происхождении. Все, начиная от безделушек и дамских мод и кончая обувью, кухонной и столовой посудой, было привозное. Поражало обилие блестящих и малонужных предметов, вроде ваз, вееров, статуэток, альбомов, фигурных хрустальных и фарфоровых украшений, брошек, ожерелий, флаконов с духами и прочей, по-видимому дорогой, дребедени.

Улица была запружена автомобилями и пешеходами обоего пола в костюмах, которые можно было бы резко разделить на два типа: молодежь была одета несколько ярко и претенциозно, очевидно следуя последним парижским модам; большинство пожилых людей были одеты с ног до головы в черное, по старой испанской моде.

Скоро я вышел на большую четырехугольную площадь Независимости, окаймленную невысокими домами с арками, напоминавшими наши гостиные дворы. Посреди площади был разбит сквер, в центре которого возвышался громадный и, я бы сказал, довольно неуклюжий конный памятник освободителю Уругвая от испанского владычества – генералиссимусу Артигосу. За памятником вздымалось высоченное здание в несколько десятков этажей, еще не совсем освобожденное от лесов, – первый небоскреб не только в Монтевидео, но и, кажется, во всей Южной Америке. Этим небоскребом, строящимся на американские деньги, жители Монтевидео ставили рекорд назло своему конкуренту – американскому Парижу – Буэнос-Айресу.

Вокруг памятника Артигосу по случаю Рождества был устроен народный базар, очень похожий на наши «вербы»: те же палатки со сластями, дешевые самодельные игрушки, воздушные шары и масса цветов, только не бумажных, а настоящих – роз, лилий, тюльпанов. Аромат их чувствовался по всей площади. Я подошел к одной из фруктовых палаток, чтобы купить крупного местного винограда. Палатка была осаждена покупателями, преимущественно детворой, и я стал ждать, когда единственный и не по-испански быстрый в движениях продавец обратит на меня свое внимание.

Я знаю довольно много испанских слов, но не говорю по-испански. По-итальянски я когда-то говорил порядочно. С этой смесью двух языков мне неоднократно уже приходилось довольно удачно оперировать в старых испанских колониях.

Продавец внимательно выслушал меня и, хитро улыбаясь, ответил:

– Давайте уж лучше будем говорить по-русски.

– А вы русский? – удивился я.

– Ну конечно! Я уже был на вашем корабле, только там было так много народу, что вам совершенно невозможно меня запомнить… А я вас таки сразу узнал.

– Ну, как вам живется здесь, в Уругвае? Хорошо ли идут дела?

– Живется нам здесь очень хорошо. Только, конечно, скучно по дому. Ведь у меня много родных в России осталось. А дела?.. А дела тут у всякого, кто не испанец, идут хорошо, потому что испанцы, так они же совершенно, как дерево… Они даже не знают как следует, что в их стране есть, что стоит здесь купить и что стоит продать. Они ничего не знают. Они только любят сидеть в кофейнях и кушать мороженое, и любят, чтобы у них были начищены сапоги. Вы знаете, сколько времени испанец чистит сапоги? Уж никак не меньше, чем полчаса. Как же вы хотите, чтобы они умели торговать? Я же вам говорю, у них голова прямо как дерево…

Я посмеялся этой не совсем лестной для испанцев аттестации, и мы очень дружественно расстались с фруктовщиком, который уложил мне в специальную маленькую корзиночку две большие кисти крупного, ароматного, сладкого, бледно-розового винограда.

– Вот вы сейчас понесете это в руках, – сказал он мне на прощанье, – вы же капитан большого корабля, – и вы совсем об этом даже не думаете. А испанец, так он прямо сгорел бы со стыда, если бы у него в руках было что-нибудь кроме тросточки… Ну, будьте здоровы! Советую вам проехать в парк и посмотреть большое народное гулянье.

Мы пожали друг другу руки и расстались.

Я не поехал в парк, потому что очень устал.

От строящегося небоскреба в глубь города шла лучшая улица Монтевидео – авеню 18 июля. Я пошел по ней. Магазины, кинематографы, кафе. Кафе громадны и внутри отделаны с яркой, бьющей в глаза роскошью. На широких тротуарах перед окнами кафе десятки мраморных столиков. Все полно. Пьют крепкий черный кофе, прохладительные напитки, едят мороженое всевозможных сортов. Почти сплошь одни мужчины. Они важно курят сигары и важно разговаривают; так же как мелкие английские чиновники и приказчики в колониях стараются одеваться и держать себя, «как в Лондоне», так здесь, очевидно, стараются делать все, «как в Мадриде». Нет даже намека на веселый смех, шум и гвалт, которые стоят в греческих, итальянских и даже французских кафе. А главное, совершенно нет женщин.

Меня заинтриговало какое-то странное мороженое из разноцветных полос. Я сел за столик и подозвал человека в белом костюме и зеленом шерстяном переднике. Он оказался итальянцем. Я указал ему на соседа, наслаждавшегося полосатым мороженым, и попросил подать мне такого же.

– Кассада! – воскликнул итальянец. – Си, синьор, уно моменто<sup>[78]78
  Сейчас, синьор, один момент (ит.) – Прим. ред.


[Закрыть]</sup>. – И, взмахнув салфеткой так же, как это, бывало, делалось лихими половыми в каком-нибудь Тестовском трактире, исчез в дверях ресторана.

Через несколько минут, грациозно извиваясь и позванивая посудой на поставленном на ладонь серебряном подносе, он принес мне тарелку с большой порцией кассада, серебряную ложечку особого устройства и высокий хрустальный запотелый стакан с ледяной водой.

Кассада оказалась превкусной штукой и, рекомендованная мною нашей кают-компании, поглощалась впоследствии экипажем «Товарища» в громадном количестве. Это нечто среднее между мороженым и пломбиром разных сортов: фисташкового, гранатного, апельсинного, земляничного, шоколадного и сливочного, с большой примесью цукатов.

Эту ночь я спал так же сладко и крепко, как первую ночь в Лондоне. Встал сравнительно рано, выкупался в ванне, напился прекрасного ароматного бразильского кофе с великолепными сливками и в девять часов был, как условлено, в конторе Додерос.

Братья Додерос – очень влиятельная и богатейшая фирма. Их главная контора в Буэнос-Айресе. Отделения фирмы имеются во всех значительных городах Аргентины. Однако ни один из братьев не занимается непосредственно своим делом. Один состоит членом аргентинского конгресса, другой живет постоянно в Париже, а третий ко времени нашего посещения портов Ла-Платы уже второй год где-то путешествовал. Впрочем, и управляющие различными конторами Додерос блистают хотя и отраженным, но достаточно ярким светом в деловых и коммерческих кругах прилаплатских республик.

Монтевидеоская контора Додерос помешается на одной из лучших улиц и занимает целый комфортабельный дом.

Меня приняли очень любезно. Прежде всего надо было послать телеграмму в Буэнос-Айрес. Проект этой телеграммы был мною уже набросан. Дело в том, что, согласно чартер-партии (фрахтового договора), «Товарищ» был обязан доставить бывший на нем груз камня в Росарио или «так близко к этому порту, как позволит глубина фарватера и углубление судна, которое должно оставаться все время на свободной воде». Эта обычная формула, стереотипно печатаемая во всех чартер-партиях, помогла мне немножко сыграть на влиятельности буэнос-айресского братца Додерос.

Моя телеграмма была составлена в следующих выражениях:

«„Товарищ“ благополучно прибыл в Монтевидео, где получил самый радушный прием от местных властей. Экипажу после семидесятисемидневного перехода было бы слишком тяжело и вредно в санитарном отношении не иметь сообщения с берегом. Ввиду изложенного, прошу снестись властями, выяснить вопрос, будет ли экипажу „Товарища“ разрешено свободное общение берегом в Росарио, в противном случае предпочитаю выгружаться Монтевидео, куда грузополучатели должны прислать баржи, тем более что глубина фарватера препятствует свободному продвижению корабля.

Капитан Лухманов».

До получения ответа на эту телеграмму я воздержался от переговоров с фирмой Мианович, тем более что стоимость буксировки от Монтевидео до Росарио была уже ими сообщена в ответ на телеграфный запрос Аркоса из Лондона, и в моем распоряжении была копия телеграфного ответа Миановичей. Фирма оценивала стоимость буксировки в 900 фунтов стерлингов.

Очень интересна история фирмы Мианович, которая теперь официально называется «Генеральная компания буксирного пароходства Лаплаты и ее притоков». Основатель фирмы, серб Мианович, приехал в Аргентину полвека тому назад и начал работу в качестве мелкого подрядчика по нагрузке и выгрузке кораблей. Энергичный и хитрый, он скоро составил себе маленький капитал, на который купил катер для подводки к кораблям барж. В то время еще не было пристаней и корабли грузились и выгружались с помощью барж, стоя на якоре. Иметь собственный буксирный катер для подрядчика было очень выгодно, и дело Миановича быстро пошло в гору. Теперь его наследники в финансовом отношении, пожалуй, могут поспорить с братьями Додерос, но, храня заветы отца, молодые Миановичи сами работают в своих конторах. Они большие патриоты и комплектуют свои пароходы почти исключительно сербами, хорватами и далматинцами. Благодаря им, в Буэнос-Айресе создалась целая небольшая югославская колония. В коммерческом отношении Миановичи – типичнейшие «акулы», и с ними надо держать ухо востро.

Я приехал на судно около полудня и застал массу разнообразнейших визитеров, в том числе и представителей ЦК коммунистической партии Уругвая.

Я пригласил их в свою каюту вместе с представителями нашей ячейки. Завязался длинный и очень интересный разговор.

Из этого разговора мы узнали, что в Уругвае есть пять политических партий:

Колорадос (розовые) – правительственная, либерально-демократическая партия. Опирается на городскую крупную и мелкую буржуазию. Пытается приобрести расположение трудящихся и мелкой буржуазии путем политики социальных реформ. Ввела восьмичасовой рабочий день, социальное обеспечение на случай старости, обязательное страхование на случай болезни и от несчастных случаев, государственную страховую монополию и т. п.

Бланкос (белые) – консервативная партия. Опирается на крупных землевладельцев и церковь. Находится в оппозиции к правительству.

Католическая партия (клерикальная). Имеет двух депутатов в парламенте, голосующих вместе с Бланкос.

Социалистическая партия. Влиянием в рабочих массах не пользуется. Имеет несколько депутатов в парламенте. Интригует против коммунистической партии, но иногда работает и вместе.

Коммунистическая партия. Секция Коминтерна. Существует в Уругвае легально. Имеет около 1500 членов. Издает ежедневную газету «Джустиция». Имеет двух депутатов в парламенте и несколько мандатов в органах местного самоуправления. Пользуется значительным влиянием на профессиональное движение.

Профессиональное движение из-за разноплеменности и разбросанности рабочих, значительную часть которых составляют сезонные рабочие, развито слабо. Наряду с центральной профорганизацией, Уругвайской Федерацией Труда, имеется ряд независимых профсоюзов. В союзах преобладают анархо-синдикалистские тенденции.

В Уругвае издается четырнадцать газет. Главные из них: «Диарио», «Ла Пазон», «Трибуна», «Эль-Диа», «Эль-Телеграфо» и «Юстиция». Нам привезли их целую пачку. Во всех были помещены большие статьи о «Товарище», фотографии судна и членов его экипажа.

От старшего помощника я узнал неприятную новость – третий помощник Николай Васильевич Вешняков, поехавший вчера вечером в город, до сих пор не вернулся.

– Удивительного тут ничего нет, – добавил Эрнест Иванович. – Николай Васильевич очень легко хмелеет, а вчера он тут познакомился с какими-то эмигрантами. Наверное, затащили в гости, напоили, а теперь он высыпается.

В этот вечер я взял на берег обоих юнг и одного из учеников, и мы вчетвером объехали на автомобиле город и окрестности. Побывали на пляже, куда на морские купанья приезжают богатые люди из всех лаплатских городов. Впрочем, несмотря на прекрасный купальный пляж, со всеми удобствами и громадным курзалом, «морскими» купанья в Монтевидео можно назвать только относительно – нужен очень продолжительный и сильный восточный ветер, чтобы вода Ла-Платы сделалась хоть немножко соленой. Впрочем, наши купанья в Сестрорецке тоже называют морскими, хотя вода Невской губы совершенно пресна.

По случаю разгара летнего сезона пляж был полон купающимися. По моим наблюдениям, испанцы среди купающихся были в меньшинстве, и всюду слышалась английская и французская речь.

С пляжа мы поехали в парк Капурро и на Прадо. Это замечательно красивые места с пышной субтропической растительностью, прекрасно разделанными аллеями, цветниками, ресторанами и «народными развлечениями». Народные развлечения те же, что и везде: карусели, тир, кинематограф, лотереи, американские колеса, открытые кофейни и пивные, открытые эстрады с фокусниками, танцорами и певцами, маленькие озера и прудики с пестро раскрашенными лодками для катанья.

Мне очень хотелось увидеть знаменитое танго, но танцоры исполняли парижские апашские танцы, надоевший до отвращения матлот и английскую джигу – родную сестру нашей чечетки, а танго мы так и не видели. Танго надо смотреть или в деревнях у гаучо, но там оно очень своеобразно, или в дорогих кафешантанах в городе. Говорят, что танго, родиной которого считается Аргентина, на самом деле переделано в Париже из старого испанского танца фанданго и что даже в Буэнос-Айресе лучшими исполнителями танго считаются французы.

Что было действительно красиво в этих громадных парках, так это разноцветные электрические лампочки, развешанные с большим вкусом гирляндами между высокими густолиственными каучуковыми деревьями, пирамидальными тополями и пальмами всевозможных пород.

Из парка мы отправились на авеню 18 июля и кончили вечер кассадой и кинематографом. В кинематографе, как и следовало ожидать, вместо какой-нибудь пьесы из местной жизни видели какую-то американскую акробатическую чепуху с Чарли Чаплином.

На другое утро пришел ответ из Буэнос-Айреса:

«Передайте капитану Лухманову, что „Товарищ“ во всех портах Аргентины получит такой же прием, как и в Монтевидео. Обсерватория предсказывает усиление восточных ветров и прибыль воды на перекатах. Уполномочиваете ли вести переговоры с Миановичем о высылке буксира?»

На эту телеграмму мы сейчас же послали ответ:

«Просим сообщить условия Миановича о доставке его буксирами „Товарища“ в Росарио».

В тот же день получено было и предложение Миановича. Он, ссылаясь на вздорожание угля, вызванное английской забастовкой, и на слишком глубокую осадку «Товарища», запрашивал 1150 фунтов и предлагал выслать один из самых сильных и новых пароходов «Мирадор».

Посоветовавшись с агентами и с милейшим командиром порта Тейлором, я ответил Миановичам в том смысле, что согласен заплатить тысячу фунтов, если они гарантируют мне благополучную доставку «Товарища» в Росарио.

На другое утро пришел ответ:

«Мирадор выходит Буэнос-Айреса вечером 29 декабря».

Начались приготовления к походу. Вечером с приливом мы должны были выйти из гавани и стать на рейде.

Николай Васильевич все еще не вернулся на судно. Я был сильно встревожен его исчезновением. Трое наших «язычников» и один местный русский эмигрант второй день искали его по всему городу и окрестностям и не могли напасть на его след. Явилось предположение, что его в пьяном виде ограбили и убили, а тело с привязанным камнем бросили в море по наружную сторону молов.

Здесь убивают людей без шума и просто. Местные жители великолепно владеют бросательным ножом. Идущему человеку из-за кустов, в расстоянии пятнадцати – двадцати шагов, бросают вдогонку отточенный, как бритва, нож с узким лезвием, и он безошибочно вонзается по самую рукоять между лопатками. Пораженный не успевает даже вскрикнуть…

Я рассказал о пропавшем помощнике членам ЦК Уругвайской партии, и они обещали разыскать его, живого или мертвого.

День прошел в хлопотах. Надо было приготовиться прежде всего к аргентинским формальностям. Нас снабдили анкетными листами с такими смешными и ненужными вопросами, с которыми могут сравниться только анкеты, заполняемые иностранцами в Японии. Для этих анкет требовалось приготовить фотографические карточки всех членов экипажа. Затем надо было сговориться с лоцманом, с буксиром, который должен был вывести нас из гавани, получить очистку в таможне, запастись провизией, расплатиться с поставщиками, сделать прощальные визиты в ЦК партии, агентам, командиру порта…

В четыре часа пополудни назначен был торжественный прием партийной депутации, которая от имени ЦК Уругвайской компартии должна была передать «Товарищу» бронзовый барельеф для доставки в Москву, в Мавзолей Ленина.

От приехавших депутатов я узнал, что Николай Васильевич найден: сидит в тюрьме за активное сопротивление полиции – и через час будет доставлен на судно.

Как попал наш добрейший и безобиднейший Николай Васильевич в уругвайскую тюрьму, я расскажу его же словами:

– В первый же день нашего прихода, вечером, я отправился на берег. На набережной увидел трамвай. Из длинной надписи на вагоне мог понять только одно слово «парк». Сел и поехал. Трамвай действительно привез меня в какой-то очень большой парк, где было гулянье и много народу. Было очень жарко, мне захотелось пить, я зашел в какой-то ресторанчик и с удовольствием выпил несколько кружек пива. А потом что было, ничего не помню… Проснулся я в какой-то комнатке. Дверь заперта. Стал стучать. Вошел полицейский. Я никакого иностранного языка, кроме английского, не знаю, да и тот плохо. Стал я расспрашивать полицейского, где я нахожусь и в чем дело. Но он махнул рукой и ушел. Утром за мной пришли двое полицейских. Посадили в закрытый автомобиль и куда-то привезли. В какой-то большой дом. Во двор. Там меня повели по разным коридорам и привели в большой зал со скамейками для публики и со столом на возвышении. За столом сидел человек в черном. Я понял, что это был суд. Но за что меня судили, никак не мог догадаться. Двое полицейских и какой-то штатский что-то обо мне говорили и показывали на меня пальцами. Судья спросил меня по-испански, я ничего не мог понять и ответил по-английски: «Ай но спик спаниш». Тогда мне дали подписать какую-то бумагу, а потом полицейские посадили меня в автомобиль и отвезли в тюрьму…

Привезшие бедного Николая Васильевича уругвайские товарищи в добавление к его повествованию рассказали следующее:

– Ваш помощник был на Прадо, напился и стал приставать к какой-то даме. Она подняла крик. Подбежал полицейский. Ваш помощник вступил с ним в препирательства. Полицейский потребовал, чтобы он шел за ним в участок. Тот ничего не понимал, конечно, и в конце концов, так как полицейский хотел его взять насильно, он вступил с ним в драку. Полицейский, наверное, оглоушил его дубинкой по голове. У нас это делается довольно просто. А затем посадил на извозчика и отвез в участок. Согласно законов страны, суд должен был рассмотреть дело в течение двадцати четырех часов. Ваш помощник был в штатском, при нем не было никаких документов, и никто не понимал, что он говорит. Полицейские обвинили его в оскорблении словами и действием полиции при исполнении служебных обязанностей, и судья приговорил его к трем месяцам тюремного заключения… Никто не мог догадаться, что он с русского судна, и потому вас не могли ни о чем известить.

– Николай Васильевич, у вас не болит голова?

– Теперь почти не болит, а то сильно болела, и шишка порядочная. Я, должно быть, обо что-то ударился головой…

Я не мог удержаться от улыбки.

– Ну, все хорошо, что хорошо кончается. Идите отдохните теперь, успокойтесь, выспитесь хорошенько, а завтра с утра принимайтесь за работу. Да в другой раз, когда поедете в жару на берег, не пейте сразу много холодного пива, а то можете попасть еще и не в такую историю.

В шесть часов вечера начали поднимать якоря.

Подошел портовый буксир и катер командира порта. Тейлор привез мне на прощанье подарок – индейскую долбленую, украшенную резьбой тыкву, серебряную трубочку и коробку «эрба мате». Мате – парагвайский чай. Он имеет вид серо-зеленого порошка. Его всыпают в тыкву, заваривают и пьют через трубочку. Мате приписывают многие целебные свойства, но вкус его для непривычного человека очень неприятен, а острый запах, равно как и цвет, сильно напоминает персидскую ромашку. Я сердечно поблагодарил Тейлора, и его подарок был единственной местной вещью, которую я вывез из прилаплатских республик.

В восемь часов вечера мы отдали якорь на рейде. К рассвету должен был подойти «Мирадор» и потащить нас на толстом стальном канате в такую далекую от СССР и такую близкую теперь от нас «знойную Аргентину».

По рекам Ла-Плата и Парана

Наступил рассвет, а «Мирадор» не пришел. Вместо него пришла радиограмма от Додерос:

«„Мирадор“ выйдет, как только начнется ожидаемая прибыль воды. Телеграфируйте, когда пройдете канал Мартина Гарсия».

Целый день прошел в составлении анкет для Росарио. Шутка ли, надо было не только каждого человека измерить, взвесить на весах, написать всю его биографию, биографию родителей и прародителей, в анкете был вопрос: какие фамилии носили ваша мать и бабушка до замужества и где они родились? В добавление к подклеенной к каждой анкете фотографии следовало описать портрет заполнителя анкеты: длина носа, ширина рта, цвет волос, цвет глаз, цвет кожи. И все это надо было сделать на испанском языке. Затем к каждой анкете нужно было приложить отпечаток всех десяти пальцев.

Первые анкеты, несмотря на самую добросовестную помощь испанца лоцмана, шли туго, но затем мы выработали шаблон и… пошла писать губерния! У всех, кто был хоть немного светлее угля, оказались: волосы русые, глаза голубые, цвет лица розовый. Носы были большею частью «чико», т. е. короткие, рты средние. Для девичьих фамилий матерей и бабушек мы выработали десяток фамилий и жарили их, как говорится в официальных бумагах, «в порядке номеров».

К вечеру подошел «Мирадор» – большой, сильный, красивый и очень чистый буксирный пароход.

Закрепили буксир, подняли якорь и двинулись по морскому каналу в сторону Буэнос-Айреса.

Утром подошли к поворотному плавучему маяку на банке Чико и к плавучей лоцманской станции, с которой должен был к нам приехать новый лоцман, уже для реки Параны. Однако ни на призывные свистки «Мирадора», ни на наш сигнал, ни на радио никто не отозвался, и пришлось стать на якорь.

Часов в десять утра подошел катер с лоцманской станции, взял нашего лаплатского лоцмана и сказал, что все лоцмана разобраны, на станции нет ни одного свободного, и очередной лоцман приедет к нам только вечером.

Было уже совершенно темно, когда тот же катер привез к нам маленького, круглого, очень подвижного брюнета в черном костюме, черной соломенной шляпе, с бриллиантом в галстуке и с двумя шикарными кожаными чемоданами. Это оказался лоцман для Параны, итальянец, сеньор Карузо.

Ему отвели каюту третьего помощника, который временно поселился вместе с четвертым.

Сеньор Карузо заявил, что до рассвета сниматься не стоит, так как самое трудное место – канал Мартина Гарсия – нужно проходить обязательно при дневном свете.

Наступила ночь на 1 января 1927 года.

У нас готовились к встрече Нового года. Решили встречать Новый год всем вместе в жилой палубе и пригласить «братушек» с «Мирадора».

Мы сразу же вошли с ними в самые дружественные отношения и ухитрились довольно свободно изъясняться на невозможной смеси русского, церковно-славянского, итальянского и испанского языков с добавлением английских слов в особо затруднительных случаях. Впрочем, молодым и весело настроенным морякам разных наций не надо большого лексикона для того, чтобы поговорить по душам:

– Камарадо!

– Камарадо!

Хлоп друг друга по плечу или по пузу – и разразятся хохотом. Потом угостят друг друга папиросами или сигарами. Потом начнут каждый показывать свое судно.

– Боно?

– Боно!

И опять хлопнут друг друга, и опять захохочут.

Помещение учеников и команды приняло праздничный вид. Борта и койки были завешаны флагами, столы покрыты белыми скатертями и уставлены пирогами, большими кой-какими закусками из Саутгемптонских запасов и свежими фруктами. Была и мадера, из расчета по бутылке на четырех человек.

«Мирадор» ошвартовался борт о борт. Все помылись, почистились, приоделись и после седьмой склянки сели за ужин.

Было весело, шумно, молодо. Братушек рассадили между «язычниками», и они чувствовали себя великолепно.

За несколько минут до полночи наш струнный оркестр, состоявший из дюжины балалаек, мандолин и гитар, собрался за занавеской из флагов, и с последним ударом восьмой склянки грянул Интернационал. Все встали.

После Интернационала начались тосты, сначала официальные, потом дружеские.

Праздник кончился вечером самодеятельности, в котором приняли участие и гости. Один из механиков «Мирадора» оказался виртуозом на гитаре и сыграл несколько прелестных хорватских народных песен.

Разошлись после двух часов, а в шесть начали сниматься с якоря.

Ветер посвежел, и мы поставили в помощь буксиру марселя.

Мы все еще шли, почти не видя берегов. Слева сзади чуть-чуть маячил Буэнос-Айрес, а спереди справа скорее чувствовался, чем виднелся кусочек низкого берега. Однако обставленный баканами фарватер был не широк и час от часу становился извилистее.

Сеньор Карузо, должно быть, никогда не водил парусных кораблей; стоя на баке, он танцевал, махал руками и бесился, когда уже бороздивший килем по дну «Товарищ» не сразу слушался положенного на борт руля.

Мы скоро перестали ждать команд Карузо и, подходя к бакану, означавшему поворот в ту или другую сторону, сами заблаговременно перекладывали руль. Таким образом, к моменту, когда Карузо начинал махать руками, руль был уже положен в нужную сторону.

Все шло гладко почти до самого вечера, и Карузо даром безжалостно тратил свою итальянскую энергию. Но вот на одном узком и мелком месте «Товарищ», несмотря на положенный право на борт руль, медленно покатился влево. Карузо начал кричать как бешеный и махать руками вправо и рулевым «Товарища», и «Мирадору». «Мирадор» тянул вправо изо всех сил, став уже почти перпендикулярно к «Товарищу». Толстый проволочный буксир натянулся как струна и лопнул. А «Товарищ» неудержимо покатился влево, в сторону песчаной банки…

Карузо схватился за голову и полным отчаяния и ужаса голосом простонал:

– О, террибеле моменто!

– Что, брат Карузо, из «Гугенотов» запел? – сострил стоявший рядом с ним Черепенников.

Завели новый буксир, пробовали стаскивать «Товарищ» на нос, за корму, но все тщетно. Большое судно наклонило всем левым бортом к песчаной банке.

«Мирадор» вызвал по радио на помощь второй буксир.

Наутро пришел «Обсервадор».

Оба парохода впряглись в «Товарища». Жутко было смотреть, как вытягивались стальные буксиры в руку толщиной и как точно приседали и вдавливались в воду пароходы. Но восточный ветер дошел уже до силы шторма, вода прибывала, и в два часа дня мы стронулись с места под громогласное «ура» наших ребят и команд «Обсервадора» и «Мирадора».

Дальше нас тащили уже два парохода.

Дорого взяли Миановичи за буксировку, но они, наверное, не ожидали, что им придется пустить в работу два самых больших буксирных парохода. Но делать им было нечего. Согласно условию, они обязались «доставить корабль в Росарио», а мне было решительно все равно, сколько для этого потребуется пароходов.

В четыре часа прошли узкий канал между островком Мартин Гарсия и отмелью того же имени. Здесь мы расстались с «Мирадором», и дальше нас повел уже «Обсервадор».

В Буэнос-Айрес послали радио, получив которое и Миановичи, и Додерос, и получатели нашего камня, вероятно, облегченно вздохнули.

К вечеру вошли в реку Парану.

Парана – неширокая, но глубокая река с сильным течением и бурой пенистой водой. Перекатов нет, да и банок немного.

Берега ее не высоки, но обрывисты, приглубы и сплошь заросли лесом. Кое-где виднеются домики фермеров, пристани, лодки. Встречаются речные и морские пароходы, идущие из Санта-Фе и Росарио. В общем, уныло, однообразно и скучно.

В десять часов вечера стали на якорь и простояли до рассвета. С рассветом тронулись дальше.

Теперь сеньор Карузо совершенно успокоился и уже весело болтал за нашими завтраками и обедами.

5 января, после захода солнца, увидали огоньки Росарио. А часов в десять вечера отдали якорь в виду города.

Задача выполнена

В девятом часу утра показались идущие к кораблю два катера. Один побольше с массой народу, другой поменьше и почище, очевидно, с властями.

Согласно правил, как судно, пришедшее из-за границы, здоровье экипажа которого еще не проверено местными медицинскими властями, мы подняли на фок-мачте желтый карантинный флаг.

С большого катера десятки людей махали платками и шляпами. Это были репортеры аргентинских, уругвайских, парагвайских и бразильских газет. Однако они не могли пристать к борту до тех пор, пока судно не осмотрено властями и не спущен зловещий карантинный флаг.

Со служебного катера высадились обычные власти с супрефектом морской полиции, молодым, очень франтоватым аргентинцем в военно-морской форме и его адъютантом.

На этот раз осмотр прошел не так быстро, как в предыдущих портах. По очереди вызывали в кают-компанию всех членов экипажа и сличали их наружность с описанием в анкетах и фотографиями.

Несмотря на некоторую стереотипность наших анкет, все обошлось благополучно. Затем всю команду выстроили во фронт, и доктора начали щупать у каждого пульс и осматривать язык.

После этой процедуры карантинный флаг был опущен, и репортеры бросились приступом на корабль. Защелкали «кодаки», засверкали серебряные и золотые «вечные» карандаши и перья.

Мне пришлось сниматься и одному, и с субпрефектом сеньором Бенавидецем, и с разными репортерами, и в группах с учениками.

Интервью и автографы без конца.

Очень растрогал нас старый эмигрант из русских евреев, живущий уже лет сорок в Аргентине, который поднес кают-компании хлеб-соль на красном шелковом флаге с серпом и молотом и с надписью по-испански и по-русски: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»