Текст книги "Шанхай. Книга 1. Предсказание императора"

Автор книги: Дэвид Ротенберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Глава двадцать седьмая
ПРИШЕСТВИЕ ПРОРОКА
Шанхай. Лето 1848 года – поздняя осень 1852 года

– Должен же я чем-то кормить свою семью, – ответил узник. Затем он повесил голову на грудь, его цепи звякнули, а по мышцам на спине прошла легкая рябь.

За несколько лет Конфуцианец слышал эти слова, наверное, сотни раз. Ему хотелось думать, что перед ним – всего лишь очередной вор, но в глубине души он понимал, что это не так. В последнее время он видел слишком много таких, как этот, – сильных людей, которые кормили свои семьи, сохраняли верность своему государству и исправно платили налоги, но теперь остались без работы. Юридически у него не было выбора. Мужчина будет казнен. Воров, пойманных и доставленных к Конфуцианцу, неизбежно ожидала казнь. Он уже собирался огласить приговор, как вдруг спросил:

– Где ты работал раньше?

– На канале, ваша честь.

– На Великом канале?

– Да, на канале Первого императора.

– И какую работу ты выполнял?

– Я был бурлаком и буксировал баржи. Но их больше нет. – Голос узника задрожал, и он повторил: – Барж больше нет.

«Этот человек говорит слишком складно для простого работяги», – подумал Конфуцианец, а вслух произнес фразу, которую в последнее время говорил слишком многим узникам:

– На рассвете ты отправишься в мир иной.

Стражники подняли осужденного на ноги, и вдруг Конфуцианец, к их удивлению, спросил:

– Как твое имя?

Мужчина назвался.

– Пускай посидит еще немного, – приказал Конфуцианец, повернувшись к стражникам. – Я пока не хочу, чтобы его казнили.

Прежде чем кто-то успел спросить его о причинах столь неожиданного решения, он встал и вышел из комнаты.

В тот же день, только чуть позже, он достал из тайника древний дневник и сделал в нем новую запись. Он был глубоко обеспокоен.

С появлением Белых Птиц на Воде многое у излучины реки изменилось. Тьма сгущалась. Фактически этот город – да что там город, вся страна, подобно кораблю, снялась с мели и поплыла. Вернее было бы сказать, что она плыла по течению, будучи брошена на произвол судьбы, переполненная курильнями опия, опийными наркоманами и теми, кто продавал зелье. Однако настоящую опасность для Срединного царства представляли даже не наркомания и наркоманы. В уплату за опий из страны утекало огромное количество китайского серебра. Столь грандиозное разбазаривание национального богатства вынуждало правящую маньчжурскую династию облагать крестьян непомерными налогами и безжалостно карать тех, кто оказывался не в состоянии платить. Не проходило дня, чтобы Конфуцианец не столкнулся на улице с каким-нибудь беднягой, у которого были отрублены руки, выколоты глаза или который был закован в тяжелые деревянные колодки – толстую доску с отверстиями для шеи и рук. Каждого из этих несчастных вела жена или дочь, пытаясь поддерживать оковы, чтобы облегчить их вес, но по большей части безуспешно.

Сельская местность также наполнилась безработными. Великий канал Циня Шихуанди, пересекающий могучую Янцзы и доходящий до Пекина, практически перестал использоваться. Несмотря на то что Шанхай почти не разрастался, все местные рынки были забиты товарами британского производства, ранее продававшимися в основном в Гонконге и Кантоне, в результате чего китайские производители поголовно разорялись. Рубашки, сшитые на фабриках Манчестера, даже проделав морское путешествие длиною в три тысячи миль, стоили в три с лишним раза дешевле, чем одежда местного производства. В результате тысячи сильных – очень сильных! – бурлаков, которые раньше, миля за милей, таскали на длинных тросах баржи по Великому каналу, остались теперь без работы и не имели возможности прокормить свои семьи.

Несмотря на все эти обстоятельства и дарованное иностранцам право экстерриториальности, не многие из безработных трудяг перебрались в Шанхай. Последних оказалось ровно столько, сколько нужно было для работы на фань куэй. Шанхай по-прежнему оставался не очень большим Городком-у-Излучины-Реки. С каждым годом число живущих в нем фань куэй росло, но китайцев больше не становилось.

– Только китайцы могут построить Семьдесят Пагод. Но нас здесь так мало, – вслух произнес Конфуцианец, хотя находился в комнате один.

Он поднял глаза от экзаменационных листов, которыми была завалена полированная поверхность его письменного стола. Листы заполнялись кандидатами на официальные должности. В его памяти вертелась какая-то фраза из только что прочитанного. Он прикрыл глаза и позволил своему сознанию отправиться в свободный полет.

«Белые Птицы пришли, – думал Конфуцианец. – Они привели с собой европейцев, которые построили наш Город-у-Излучины-Реки. Европейцы принесли с собой начатки власти. А без этого – о каком возрождении можно говорить? Но приход европейцев должен представлять собой лишь первую часть плана».

Конфуцианцу было известно, что на Священной горе кровь открыла только первое окошко на древнем Бивне Нарвала. Но что откроется во втором? Что приведет в действие предсказание третьего окошка относительно Семидесяти Пагод? Он снова подумал о втором окошке. Почему оно закрыто для них? Он знал, что предыдущий Резчик пытался силой открыть его, но ничего не добился, кроме того, что исцарапал поверхность Бивня. Как и многому другому, содержанию второго окошка придется подождать до тех пор, «пока не наступит надлежащее время».

Конфуцианец вздохнул и наконец поймал мысль, вертевшуюся у него в голове. Он вспомнил другой экзаменационный лист, который проверял то ли десять, то ли двенадцать лет назад. Конфуцианец тогда «завалил» того кандидата, поставив ему «неуд.». Затем, через четыре или пять лет, ему попался другой экзаменационный лист, заполненный – он сразу это понял – тем же самым кандидатом. Конфуцианец снова поставил невежде неудовлетворительную оценку, но сам лист сохранил. И вот теперь он со вздохом достал его из потайного ящика письменного стола.

Почерк был неуклюжим, грубым, словно писавший сильно злился. Он поднес лист к свету, чтобы лучше разглядеть. Детский почерк кандидата удивлял, а вот содержание его ответов на вопросы поражало. Конфуцианец занимался отбором кандидатов на государственные должности с тех пор, как сам был допущен в высшие эшелоны власти, что произошло двадцать восемь лет назад. Обычно неправильные ответы сопровождались извинениями и оправданиями, но в данном случае не было ничего подобного. Здесь была злость, яростная отповедь самой несправедливой экзаменационной системе.

Конфуцианец прочитал первые два ответа и откинулся в кресле. Ему еще никогда не приходилось слышать, чтобы кто-то заявлял, будто он брат Иисуса Христа. И уж тем более на экзамене при поступлении на государственную службу. Несколько секунд он сидел неподвижно, давая возможность некоей мысли подняться из глубины сознания. Даже являясь ученым и исследователем в области конфуцианства, он уважал порывы сердца. Слова «интуиция» не было в словаре китайцев. Они считали истиной порывы души, полагая, что «интуиция» – всего лишь одна из попыток найти подходящее слово.

Конфуцианец посмотрел на регистрационный номер экзаменационного листа, чтобы выяснить, в каком районе его заполняли. Он хорошо знал надзирателя и поэтому при желании, заплатив немного денег, легко мог отыскать этого «брата Иисуса Христа». Но нужно ли ему это? Конфуцианец вспомнил древнее китайское изречение: «У двух мыслей, как у двух плодов в одном саду, может оказаться один и тот же родитель». Но какой общий родитель мог быть у «брата Иисуса Христа» и видения Семидесяти Пагод из Бивня Нарвала? Чтобы построить Семьдесят Пагод, понадобятся тысячи и тысячи рабочих – гораздо больше, чем работало сейчас в Иностранном сеттльменте и Французской концессии. Где найти столько рабочих рук? А в то же время в сельских районах маялся целый легион безработных. Конфуцианец задал себе простой вопрос: что может заставить этих крестьян покинуть свои дома и перебраться поближе к фань куэй?

Он положил лист на стол и подошел к окну кабинета. Справа от его дома Хуанпу делала поворот. Под окном располагалась маленькая пристань, на которой кипела торговля.

Его собственная маленькая лавочка, которой управлял его младший брат Чэнь, находилась еще дальше. Конфуцианец взял со стола экзаменационный лист и торопливо вышел из кабинета.

Быстро спустившись к реке, он пошел на север, по направлению к бывшей британской, а ныне Иностранной концессии. Хотя обычно он предпочитал ходить через Старый город, в этот день что-то заставило его пойти по территории фань куэй. Улицы, в большинстве представлявшие собой грязные тропинки, лишь редко где выстланные досками, были, как всегда, почти пусты. Конфуцианец хотел уже окликнуть рикшу – из тех, что всегда караулили здесь британцев, работавших на складах, но передумал. Ему необходимо было пройтись пешком и подумать.

Улица Кипящего ключа вряд ли заслуживала столь романтического названия, и единственная причина, по которой по ней кто-то все же ходил или ездил, заключалась в том, что она соединяла Британскую и Французскую концессии с излучиной реки. В каретах ехали английские дамы, наглухо закрыв окна, чтобы уберечься от малярии.

«В добрый путь, – подумал Конфуцианец. – Лучше умереть от малярии, чем от духоты в одной из этих коробок, которые британцы с тупой настойчивостью красят исключительно в черный цвет».

Навстречу ему попались несколько европейцев верхом на лошадях и китайцев, тащивших на спинах тяжелую поклажу.

Европеец, проезжавший мимо на прекрасной кобыле в яблоках, приветствовал его, приподняв шляпу. Конфуцианец ответил легким кивком головы. Европейцы знали, что он номинально является представителем городских властей, но понятия не имели о том, что все последние дни его мысли заняты только одним: как заставить этот город забурлить от наплыва китайских рабочих из деревень.

Потом Конфуцианцу повстречался черносутанник, следом за которым семенили трое китайских юношей. Ему пришлось проглотить отвращение, которое неизменно вызывали у него христианские попы, пытавшиеся притащить в его страну своего Бога. На одном из молодых людей была грязная сутана, подобная тем, какие носят иезуиты. Только дурак не знает, что в разгар шанхайского лета следует носить легкие одежды из шелка и хлопка. Этот точно не знал.

Конфуцианец остановился и стал смаковать картинку, возникшую перед его внутренним взором: сотни, нет, тысячи крестьян, необходимых, чтобы воплотить в жизнь мечту о Семидесяти Пагодах.

Разрозненные фрагменты постепенно вставали на свои места: улица Кипящего ключа, Семьдесят Пагод, поток крестьян, заполняющий город, и ярость молодого человека, отвергнутого государственным аппаратом и считающего себя братом Бога черносутанников. По крайней мере, это было интересно.

В тот вечер жена Конфуцианца не могла подобрать нужных слов для разговора с мужем и придумать, чем его накормить. Поставив тарелку с подслащенным рисом перед дверью его кабинета, она ушла спать на свою циновку.

А Конфуцианец, уединившись в кабинете, медленно перечитал лист, который про себя уже стал называть «листом пророка».

Какой гнев! Какая бурлящая ярость! Многие люди бывали ведомы и менее сильными чувствами. Но прежде чем что-либо предпринять, он должен понять, что кроется за странными религиозными притязаниями этого человека.

У Конфуцианца не было никаких контактов с черносутанниками, и он не знал никого, кто общался бы с ними. Разве что Цзян, благодаря своим связям с французами. Большинство борделей и курилен опия располагались на территории Концессии. Именно французы привезли в Шанхай черносутанников. Он аккуратно сложил «лист пророка», положил его во внутренний карман одежды и, прихватив лакированный зонтик, вышел под вечерний моросящий дождь.

В ответ на его вежливый стук за дверью послышалось хихиканье. Затем раздалось грубое «цыц», и хихиканье умолкло. Дверь открылась. На пороге стояла Цзян, упершись одной рукой в бедро, второй – в притолоку. За ее спиной разносились звуки разудалого веселья и голоса, говорившие на незнакомом языке. Конфуцианец решил, что это, должно быть, французский.

– Ты можешь и дальше мокнуть под дождем, а можешь войти внутрь и присоединиться к остальным гостям.

Китайский язык Цзян уже стал превращаться в арго, который со временем назовут «шанхайским диалектом», или шанхайхуа.

– В конце улицы есть чайная. Ты позволишь мне угостить тебя чашкой чая? – Конфуцианец заметил, что, когда он говорит с ней, его и без того правильная речь становится просто безупречной.

– Конечно, почему бы и нет, – кивнула Цзян, заметив, что, когда она говорит с Конфуцианцем, тон у нее становится, как у самой распоследней шлюхи.

Придя в чайную, они отказались от индийского чая в пользу темного, пахнущего мускусом сорта, который выращивали в долинах Аннама. Вскоре им принесли высокие чашки с крышечками. Тонкие чайные листья плавали в воде стоймя, напоминая угрей в пруду.

– Ты знаешь французов? – нарушил молчание Конфуцианец.

– Да, некоторых знаю. Я, как тебе известно, веду с ними совместный бизнес.

– Да, но меня интересуют совсем другие французы.

Цзян посмотрела на Конфуцианца долгим взглядом. Что он за человек? Могущественный и далекий, но лишенный радости и внутренней свободы. До нее доходили слухи о том, что из-за доступности опия тяжело пострадала его семья. Кажется, речь шла о его матери и младшем брате. Но может быть, о жене и сыне? А может, история эта вообще произошла с его бабушкой и ее ребенком. Цзян внимательно всматривалась в лицо Конфуцианца. Он выглядел старше, намного старше, чем пять лет назад, когда в день аукциона впервые переступил порог ее борделя вместе с мандарином из Пекина.

– У меня много знакомых среди живущих здесь французов.

– Благодаря опиуму…

– Да, благодаря тому, что я продаю опий и девочек.

– Понятно, – проговорил Конфуцианец, явно чувствуя себя не в своей тарелке.

Она перегнулась через стол и погладила его по руке, а он поднял взгляд и едва не утонул в ее глазах.

– Чем я могу тебе помочь? – улыбнулась Цзян.

– Так ты знаешь французов?

– Некоторых знаю, я тебе уже говорила.

– Шлюх или священников?

– И тех и других.

– Да, я об этом слышал.

– Насколько я понимаю, тебя интересует не шлюха, а священник?

– Именно так.

Настала ее очередь сказать:

– Понятно…

– Особый священник – влиятельный, который согласился бы поговорить о молодом китайце, полагающем, что он брат Иисуса Христа.

Женщина поставила чашку и посмотрела на собеседника. Тот не шутил. Он никогда не шутил и не будет шутить. Конфуцианцы всегда говорят серьезно.

– То есть тебя интересуют мятежники?

Конфуцианца удивило то, как быстро Цзян разгадала его помыслы. Именно это ему нравилось в ней. У Цзян тоже был интерес к мятежникам. Некоторые из них зачастили к ней в заведение, чтобы смотреть оперы, которые писала и ставила на сцене ее талантливая дочь Фу Тсун. Мятежники никогда не выпивали и не водили девочек в задние комнаты, но зато зачарованно слушали певцов, которые щедро делились магией своего искусства с клиентурой Цзян.

– Ты хочешь встретиться с влиятельным священником из большой церкви?

– Да.

– Для чего?

– Чтобы он объяснил мне, каким образом Иисус, родившийся так давно, может иметь брата, который живет теперь среди нас.

– С точки зрения догматов веры все это абсолютнейшая чушь. Бред сумасшедшего, – сказал через переводчика отец Пьер и положил тайпинский религиозный памфлет, который дал ему Конфуцианец, на самый дальний конец стола, словно опасаясь, что тот может заразить другие важные бумаги, лежавшие на тиковой поверхности столешницы.

Конфуцианец отметил это. У него был весьма ограниченный опыт общения с теми, кого фань куэй называли «священниками». Иногда фань куэй и к нему обращались так, словно он был священником. Однако Конфуцианец не являлся ни священнослужителем, ни фанатичным даосским монахом. Он был светским чиновником, образованным человеком, искушенным в классических трудах Срединного царства и, значит, последователем единственной в мире логичной системы мышления и социальной организации – конфуцианства.

Конфуцианец взял памфлет и сказал:

– Понятно!

Отец Пьер встал из-за просторного стола и, крепко сцепив руки за спиной, подошел к окну. Его буквально трясло от злости.

– А я-то принимал вас за умного, образованного человека, – сказал он.

Конфуцианец был и умным, и образованным, но не имел ни малейшего желания обсуждать эту тему с человеком, который посреди шанхайского лета носит черную шерстяную сутану. Да еще с таким высокомерием. Конфуцианец не понимал, как можно быть столь твердокаменным и уверенным в собственной правоте, живя в чужой стране. Поэтому он просто встал и повторил:

– Понятно!

– Да вы знаете, – повернулся к нему отец Пьер, – что это богохульство и оно не останется безнаказанным?

Конфуцианцу хотелось спросить: «И кто же приведет в исполнение наказание?»– но он опасался, что глупый священник фань куэй станет апеллировать к какому-нибудь божеству, которое воспринимает слова как личное оскорбление. Но разве Бога может волновать, что скажет или напишет о нем человеческое существо? Разве станет Бог тратить хотя бы секунду своего драгоценного времени на подобную чепуху? Может, это тот самый Бог, которому, по всей видимости, нет дела до того, что опий разрушает миллионы жизней, что миллионы рискуют жизнью, оказавшись между молотом и наковальней в противостоянии тайпинов и маньчжуров?

– Значит, эти тексты не имеют отношения к вашей вере? – наконец сказал он.

– Они плод больного воображения тех, кто окончательно сбился с пути истинного…

Конфуцианец надеялся, что отец Пьер не разразится тирадой относительно заблудших овец. И дались католикам эти овцы! На редкость глупое животное! Почему же католики упорно называют людей, которые желают следовать собственной вере, овцами, а тех, кто должен их вразумлять, пастырями, или, иначе говоря, пастухами? По крайней мере, в Срединном царстве работа пастуха, по сравнению с остальными, требует меньше всего ума и навыков.

– …Тех, кто повернулся спиной к Риму, – закончил свою мысль отец Пьер. Или подумал, что закончил.

Вот еще одна ссылка на город, расположенный посреди одной из малозначащих варварских стран. Ему объясняли, что Рим – это город в том месте, которое называется Италией. Конфуцианец попросил рассказать ему побольше и с удивлением узнал, что Рим – всего лишь маленький городок, в Китае можно найти пять или шесть десятков городов куда больше. Когда же он сказал об этом, ему ответили, что Рим – это метафора. «Метафора для чего?» – спросил Конфуцианец и получил ответ: «Для веры». Вслед за этим последовало универсальное изречение, к которому христиане прибегают всегда, когда им нечего сказать: «Пути Господни неисповедимы». Конфуцианцы считали, что подобные туманные формулы не заслуживают даже презрения, поэтому он улыбнулся отцу Пьеру и спросил:

– Верят ли американцы в то, о чем говорится в памфлете?

Отец Пьер фыркнул, и стало ясно, что он не испытывает к американцам особо нежных чувств.

– Мне непонятно, во что верят американские протестанты. Если они вообще во что-нибудь верят. Для меня они ближе к иудеям или даже к язычникам, нежели к христианам.

Ответ озадачил Конфуцианца. Он понял лишь одно: по той или иной причине отец Пьер огорчен. И он ушел.

Двумя часами позже в Американском сеттльменте, расположенном к западу от Сучжоухэ, Конфуцианец терпеливо ждал в приемной торгового дома «Олифант и компания», который другие торговцы называли Домом Сиона. В свое время он пытался выяснить значение этого имени, и ему сказали, что Сион – это место под названием Израиль, который также упоминался в памфлете. Когда Конфуцианец стал расспрашивать про Израиль, то узнал, что он, как и Рим, маленький и его название тоже является своего рода метафорой. На сей раз он не стал выяснять, что за ней кроется.

Открылась дверь, и Конфуцианец с удивлением увидел на пороге женщину фань куэй – в длинном черном платье и каком-то чепце. Но чепец вовсе не скрывал красоту женщины, а, наоборот, подчеркивал ее, как подчеркивает ажурная тесьма элегантность шелкового платья. Обычно лица фань куэй казались Конфуцианцу гротескными из-за своих больших размеров и грубых черт, но внешность этой женщины поразила его. Она улыбнулась, и в комнате стало на мгновение светлее. Он улыбнулся в ответ и прошел следом за ней в темный и душный кабинет, заставленный мебелью сверх всякой необходимости, и с тяжелыми бархатными шторами на окнах.

Ожидая, пока глава торгового дома Джедедая Олифант повернется от окна, Конфуцианец одернул рубашку, чтобы шелк не прилипал к телу.

«И почему все фань куэй так любят таращиться в окна?» – мысленно удивлялся он.

Когда Олифант повернулся к Конфуцианцу, его потное лицо было багровым от ярости.

– Откуда вы взяли эту мерзость, эту кощунственную гнусность?

«Богохульство», «кощунственная гнусность»… Его словарь религиозных терминов неуклонно пополнялся, хотя сам он считал все эти слова эзотерической чепухой.

– Это пришло от тайпинов. Они выпускают много таких материалов, и я…

– Святотатство!

Еще одно интересное слово. Интересно, сколько синонимов у глупых фань куэй существует для обозначения…

Неожиданно толстяк разорвал памфлет на две половинки, а их – еще надвое.

Конфуцианец с удивлением смотрел на него. Неужели этот человек не понимает, что таких памфлетов, наверное, сотни тысяч? Чего он добился, разорвав одну брошюру?

– Вы, я надеюсь, понимаете, что можете попасть в ад за чтение подобной гадости, – произнес глава Дома Сиона, бросив обрывки памфлета в мусорное ведро, стоявшее возле стола.

Едва не рассмеявшись, Конфуцианец кивнул, но, прежде чем уйти от этого дурака, все же решился задать вопрос:

– Проистекают ли эти тайпинские писания из ваших религиозных верований?

Помычав, жирдяй все же признал: написанное в памфлете действительно уходит корнями в его веру, а затем по собственному почину стал рассказывать:

– Все началось с преподобного Эдвина Стивенса. Он был выпускником Йельского университета и был подхвачен волной религиозного возрождения, прокатившейся по Новой Англии в двадцатых годах. В тысяча восемьсот тридцать втором году он получил должность главы Американского общества друзей моряка в Кантоне. Первоначально его усилия были направлены на то, чтобы отвратить от разнообразных искушений английских и американских моряков, сходивших на китайский берег.

Конфуцианец подумал, что глупее времяпрепровождения не придумаешь. Несчастные моряки месяцами болтались в океане, в тесных каютах, по двадцать человек в каждой. Каким способом после долгого и тяжелого плавания можно было удержать этих парней от искушения женщинами и алкоголем? Разве что расстрелять их.

– Однако со временем Стивенс осознал, что его главной аудиторией являются китайцы – миллионы заблудших душ, ожидающих Слова Божия. Но перевести Священное Писание оказалось делом непростым. Власти ставили ему палки в колеса, пока он не нашел китайца-христианина по имени Лян, который работал печатником у шотландского протестанта Уильяма Милна…

Олифант все говорил и говорил, а Конфуцианец внимательно слушал. Вскоре картина стала ему ясна. Этот Лян, истовый буддист, перешел в христианство, видимо, лишь ради того, чтобы не потерять работу, и сделал краткое изложение американской Библии, которое затем стали распространять среди китайцев. Очевидно, один из экземпляров попал в руки Хуна Сюцюаня, лидера тайпинских мятежников. Именно здесь и брал начало его столь неординарный подход к христианству.

Конфуцианец продолжал слушать. Не веря ни единому слову из того, что проповедовала эта религия, он вместе с тем понимал, что людям хочется вырваться из монотонного круговорота жизни, хочется верить в то, что их страдания хоть чем-то оправданы и в конечном итоге они обретут облегчение. Он не мог не признать, что опий во многом предлагает почти те же самые иллюзии: возможность сбежать от повседневности, повод работать и страдать, чтобы на заработанные деньги обрести временный выход и наконец окончательное избавление от этой жизни.

Очнувшись от собственных мыслей, Конфуцианец с удивлением обнаружил, что американец все еще говорит. Неужели этот глупый жирный коротышка не понимает, как опасно торговать вразнос мечтами? Видимо, нет. Затем он поблагодарил толстяка за то, что тот уделил ему время, и поспешно удалился.

Когда Конфуцианец вышел, солнце уже палило вовсю и джонки на Сучжоухэ были готовы отчалить от берега. Он подозвал шлюпку и переправился на одну из самых больших джонок. Ему помогли подняться на борт, после чего он сел за стол и насладился изысканным обедом. Не отрываясь от закуски, состоявшей из нежных пельменей со свиным фаршем, он достал еще один экземпляр тайпинского памфлета и внимательно перечитал его. К тому времени, когда он закончил чтение, подали основное блюдо – «пьяные креветки». Необычное название блюда объяснялось тем, что живые креветки мариновались в крепком китайском вине. К этому моменту в голове Конфуцианца созрело решение. Он постучал по кастрюле с креветками, и одна из них подпрыгнула вверх. Конфуцианец поймал ее палочками для еды и стал смотреть, как она извивается.

– Попалась! – тихо проговорил он, затем обмакнул креветку в плошку с пряным соусом и сунул в рот. Умело откусив у креветки голову и хвост, он проглотил длинное тельце, а остальное выплюнул на пол каюты.

Хун Сюцюань улыбнулся своим последователям. Всего лишь три года назад он являл собой в буквальном смысле «глас вопиющего в пустыне». Деревенский учитель-неудачник и, по мнению многих, религиозный фанатик, теперь он стал вождем.

Несколько лет назад на глаза ему попался религиозный трактат из тех, что раздавал американский миссионер-протестант. Поначалу он отбросил его, полагая, что там содержится обычное для белых дьяволов пустословие, но вскоре после этого тяжело заболел. Во время болезни во сне ему привиделся человек в белых одеждах, называвший его младшим братом. Придя в себя, Хун Сюцюань перечитал трактат и был потрясен, поняв, что тот, о ком в нем говорится, и есть тот самый человек из его снов. А слушал он самого Иисуса.

И внезапно Хун Сюцюань словно прозрел. Ему открылось, что он больше не является простым китайским тружеником, который борется за выживание, сопротивляясь маньчжурской династии Цин. Он был другим. Избранным. Он младший брат Иисуса и поцелован Богом.

На его отца это не произвело впечатления, и, после того как Хун Сюцюань во второй раз провалил государственный экзамен, семья отреклась от него. Он ушел из дома и отправился на территорию хакка. [49]49
  Хакка – многочисленная субэтническая группа китайцев (ханьцев), проживающая преимущественно в Южном Китае (Фуцзянь, Гуандун), на Тайване, в Гонконге, Индонезии, Малайзии и других странах Юго-Восточной Азии.


[Закрыть]Там он отыскал миссию иезуитов, рассказал о своих снах и попросил, чтобы его крестили. Иезуиты отказались, и это стало поворотной точкой в его жизни. Он окончательно отказался от намерений принимать участие в деятельности любой организации фань куэй и встал в оппозицию к ним всем. В лице обездоленного народа хакка он нашел благодарных слушателей, готовых внимать его речам о создании «Небесного государства великого благоденствия», править которым должен был он сам, будучи Небесным Царем, и пятеро его сподвижников, также названных Царями.

Маньчжурские власти смеялись над ним, европейцы не обращали на него внимания, но Конфуцианец был убежден, что Хун Сюцюань нашел способ достичь конца.

Цзян организовала для Конфуцианца встречу с одним из мятежников. В Шанхае это оказалось непростым делом. С того времени, когда китайская часть Шанхая была захвачена «Братством малых ножей» и город на добрых полтора года перешел под контроль банд, режим безопасности был ужесточен до предела. Англичане попытались ввести комендантский час, но французы воспротивились этому. Для их бизнеса требовалась свобода передвижения после наступления темноты. По вполне очевидным причинам бордели, работавшие в дневное время, не приносили прибыль.

Конфуцианец был удивлен тем, как скромно выглядит молодой человек, которого жена впустила в его кабинет. Затем, приглядевшись, он увидел, что, несмотря на гладкую кожу и блестящие волосы, глаза юноши изрезаны морщинами. Поэтому, когда молодой мятежник вошел, Конфуцианец встал из-за стола.

Бунтовщик посмотрел на хозяина дома, и его лицо искривила злая гримаса.

– Ты хотел что-то сказать мне, старик?

Конфуцианца покоробило от подобной грубости, но он напомнил себе о том, что ему предстоит долгая дорога и глупо терять время из-за мелочных обид.

– Благодарю вас за то, что вы оказали мне честь своим посещением. У меня имеется послание для вашего вождя Хуна Сюцюаня, и я хотел бы, чтобы вы передали его.

Юный боец тяжело опустился на стул, и его заляпанный грязью халат испачкал шелковую обивку. Затем он бросил взгляд на стол Конфуцианца и сразу же вскочил на ноги. Конфуцианец, не понимая, что произошло, испуганно отступил назад.

– Что вы…

Гость грохнул кулаком по столу.

– Так ты экзаменатор, старик? Это ты проверяешь экзаменационные листы тех, кто хочет поступить на службу к маньчжурам? Ты работаешь на угнетателей нашей страны? Значит, ты всего лишь иностранец, который оделся в нашу одежду, спит с нашими женщинами и оскверняет нашу священную землю?

Конфуцианец обрел обычную уверенность.

– У меня есть послание, которое я хочу передать Хуну Сюцюаню, вождю тайпинского восстания.

– Ты имеешь в виду Небесного Царя.

– Вот как?

– Да, именно так, если ты говоришь о Хуне Сюцюане.

– Хорошо, пусть будет Небесный Царь.

– Что ты хотел передать Небесному Царю?

– Передайте ему, пожалуйста, что я могу послужить его делу.

– С какой стати?

– Что, простите?

– С какой стати тебе захотелось послужить Небесному Царю? Он подарит этой стране равенство. Не будет больше никаких мандаринов, никаких конфуцианцев. Женщины получат равные права с мужчинами. Крупные землевладельцы откажутся от своих угодий и раздадут их рабам. С какой стати вздумалось тебе служить тому, кто лишит тебя богатства и власти? Зачем тебе это?

– Потому что его дело правое, – не задумываясь, ответил Конфуцианец, – и маньчжурам нужно преподнести урок.

Молодой мятежник окинул Конфуцианца подозрительным взглядом.

– Почему-то я тебе не верю.

Конфуцианец набрал воздуха в легкие, а затем медленно выдохнул.

– С кем я говорю? – спросил он.

– А ты не догадываешься?

– Вы Хун Сюцюань?

– Собственной персоной. Тот самый Хун Сюцюань, которому ты дважды отказал в поступлении на государственную службу.

– Возможно, этим мы сделали вам одолжение. Вместо того чтобы оказаться одним из миллионов крючкотворов, вы стали человеком, обладающим огромной властью.

Последняя фраза повисла в воздухе подобно жаркому колышущемуся мареву. Конфуцианец понимал: если он возьмет неверный тон, его жизнь может закончиться прямо здесь и сейчас.