Текст книги "Белый павлин. Терзание плоти"

Автор книги: Дэвид Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

– Ну вот, бедный старина Гораций!

– Ха! Ха!.. Зато я не буду забывать о тебе. Почему ты так странно смотришь?

– Как?

– He-а… лучше ты мне скажи. До чего же ты любишь мучить, дразнить, никогда не знаешь, что скрывается в глубине твоей души.

– Ты мог бы поцеловать меня…

– О да… о да…

Через некоторое время он спросил:

– Когда мы, как положено, объявим о нашей помолвке, Летти?

– О, давай подождем до Рождества, мне как раз исполнится двадцать один год[14]14
  Имеется в виду совершеннолетие, когда человек получает право сам распоряжаться своей судьбой.


[Закрыть].

– Почти три месяца! Господи!..

– Это не имеет никакого значения. Я уже сделала свой выбор.

– Но целых три месяца!

– Я решила выйти за тебя… мнение других людей меня не интересует.

– Но я-то думал, что мы поженимся через три месяца.

– Ах… зачем тебе спешить с женитьбой… И что скажет твоя мама?

– Придумала тоже! Да она назовет это первым моим разумным поступком. Ты будешь прекрасной женой, Летти.

– Ты воспаришь высоко.

– Мы оба воспарим.

– Нет… ты будешь мотыльком… я раскрашу тебе крылья яркой пыльцой. Потом ты потеряешь цветную пыльцу, когда подлетишь слишком близко к огню или затеешь игру с сачком для ловли бабочек… ах, бедная я, бедная! Ну-ка, что происходит с пыльцой на крыльях, когда мотылек трется о сачок для ловли бабочек?

– Почему ты произносишь так много слов? Наверное, и сама не знаешь, да?

– Нет… не знаю.

– Тогда сядь поудобней. Позволь мне видеть себя в твоих глазах.

– Нарцисс, Нарцисс!.. Хорошо ли ты себя видишь? И как, нравится тебе твое отражение? Или оно искажает твои черты?

– Ничего не могу разглядеть… только чувствую, что ты смотришь на меня и смеешься… Небось, опять в запасе какая-нибудь шутка?

– Я… я думаю ты действительно немного Нарцисс… милый, красивый, юный.

– Ну, будь же серьезной.

– Это, конечно, опасно. Ты бы умер от скуки, хотя я… все равно я должна оставаться…

– Что?

– Именно такой, как сейчас… серьезной.

Его распирала гордость, ведь он думал, что она имеет в виду искренность своей любви.

Ветер в лесу завывал, ревел, бушевал высоко над головой, но даже его легкого дыхания не ощущалось здесь, внизу, среди печального папоротника-орляка. Редкие капли время от времени, срываясь, падали с деревьев. Я оскальзывался на мокрых тропинках. Серая кора деревьев от воды потемнела. Папоротник-орляк разбросал свои сломанные желтые листья. Я скользил вниз по тропинке, выбираясь из леса.

По небу стройными рядами маршировали армии тяжелых туч. Ветер задувал холодный и безжалостный. Земля всхлипывала при каждом шаге. Ручей переполнился водой, весь в водоворотах, спешащий, бурлящий, клокочущий, он разговаривал сам с собой. Тучи потемнели. Хлынул дождь. Не обращая внимания на грязь, я побежал во весь дух и вскоре ворвался в дом, прямо на кухню.

Дети что-то раскрашивали и тут же попросили, чтобы я им помог.

– Эмили… и Джордж… в соседней комнате, – сказала их мама тихо, поскольку был воскресный день и домашние отдыхали. Я сел, чтобы снять клоги[15]15
  Башмаки на деревянной подошве.


[Закрыть].

В гостиной в кресле дремал отец, Эмили что-то писала за столом… она поспешно спрятала написанное, как только я вошел. Джордж сидел у камина и читал. Он поднял глаза, мне всегда нравилось, когда он смотрел на меня снизу вверх и произносил свое тихое «хелло!» Его глаза так выразительны… как выразителен только поцелуй.

Мы заговорили негромко, потому что рядом посапывал отец. Его загорелое лицо было неподвижно и напоминало коричневую грушу на фоне стены. Медленно пробили часы. Мы собрались у камина и разговаривали… приятное бормотанье голосов, тихие ласковые звуки, прекрасное, любящее трио. И никакой страсти.

Наконец Джордж встал, положил книгу… посмотрел на отца… и вышел.

Из коровника слышался хруст репы. Работал пульпер – машина, превращающая репу в мякоть. Позади пульпера росла гора золотой массы. Запах репы, острый и сладкий, навевал воспоминания о зимних вечерах, когда во дворе под ногами хрустел снег, на юге мерцало созвездие Ориона, а дружба казалась такой крепкой и такой прекрасной.

– Работаете в воскресенье! – воскликнул я.

– Отец недоделал вчера. Это его работа, а я недоглядел. Знаешь, отец часто забывает. Не любит работать во второй половине дня.

В стойлах стоял скот. Звенели цепи. Какая-то корова громко мычала. Когда Джордж закончил работу и установилась наконец тишина, так что можно было поговорить, прибежала Эмили, несколько смущенная, и позвала пить чай, чтобы потом начать дойку коров. Обычно по воскресеньям сначала доили коров, а потом отправлялись пить чай, но Джордж не стал спорить. Ведь его отец здесь хозяин, ему решать, соблюдать ли заведенные на ферме обычаи или вносить в них изменения.

Последний день октября был на редкость пасмурный. Быстро стемнело, хотя до наступления вечера было далеко. Мы пили чай при свете керосиновой лампы. Отец удобно устроился рядом с лампой, излучавшей желтый свет. Воскресный чай только тогда и хорош, когда в доме гость, то есть я. Без гостя чай не в радость.

Мне приятно было слышать такие рассуждения. Я улыбался, наслаждаясь чайком, в то время как отец разглагольствовал:

– Как славно пить чай за одним столом с Сирилом.

Ему было лень, просто неохота подниматься из-за чайного столика, ярко освещенного лампой. Он посмотрел умоляющим взглядом, когда Джордж наконец отодвинул свой стул и сказал, что, пожалуй, пора начинать дойку.

– Ага, – поддакнул отец уныло. – Я приду через минуту.

Лампа висела на стене коровника, освещая именно ту часть постройки где лежало сено, где между кирпичами набилась белая пыль, где нарезанная репа валялась оранжевыми кусочками на полу и где под крышей виднелись ласточкины гнезда.

Зато в углах таилась темнота. Там хранился корм для скота. Лампа освещала блестящие носы коров, белизну стен.

Джордж держался очень приветливо. Но я хотел рассказать ему то, ради чего пришел сюда. Когда он закончил кормить коров и уселся для дойки, я сказал:

– Я тебе уже говорил, что когда уходил из дому, там был Лесли Темпест.

Он сидел с ведром между ног, руки почти касались вымени – готов доить.

– Фактически они уже помолвлены, – выпалил я.

Он не повернул ко мне головы, только замер на месте, подобно человеку, который прислушивается к далекому шуму. Потом наклонил голову, уперся корове в бок, как будто начал доить. Однако доить он не начал.

Корова беспокойно озиралась по сторонам. Механическими движениями, бездумно, он наконец начал дойку. Я с каким-то облегчением смотрел, как из-под его рук в ведро брызжут струйки молока. Немного погодя движения его замедлились, и вскоре он совсем прекратил доить.

– Она действительно сказала «да»?

Я кивнул.

– А что сказала ваша мама?

– Она довольна.

Он снова стал доить. Корова почему-то опять заволновалась, задвигала ногами. Он сердито взглянул на нее и продолжил дойку. Та не успокаивалась.

Тогда он взял табуретку и ударил ее довольно сильно, как мне показалось по звуку, угодил прямо по бедренной кости. После этого она стояла спокойно, но молоко скоро перестало течь.

Он поднялся и несколько помедлил, прежде чем перейти к другой скотине, мне даже показалось, что он хочет поговорить. Но тут пришел его отец с ведром.

Он заглянул под навес и, весело смеясь, осведомился:

– Значит, сегодня ты просто наблюдаешь, Сирил. А я-то думал, ты уже подоил одну-две коровки за меня.

– Не-а, – сказал я, – воскресенье – день отдыха, от дойки будут руки болеть.

– Попрактиковался бы, тогда бы и не болели, – сказал он задорно.

– Что это, Джордж? Джулия так мало дала? Значит, скоро у нее совсем не будет молока. Эй, Джулия, старая дамочка, не покидай нас, не превращайся в шкуру!

Потом он ушел, и под навесом воцарилась тишина. Казалось, стало даже холодней. Потом я услышал его добродушное: «Стой тихо, старушечка» из-под другого навеса и удары первых капель молока о подойник.

– Он выбрал удобное время, – свирепо сказал Джордж.

Я рассмеялся. Он ждал, что я еще скажу.

– А чего ты ожидал? – спросил я.

– Я полагал – ответил он, – что она все взвесит, обдумает и сделает правильный выбор.

– То есть выберет тебя? – уточнил я.

– Если бы он не получил этот приз, как выигрыш в лотерее, то она выбрала бы наверняка…

– Тебя! – подсказал я.

– Мне так хотелось бы сжать ее в объятиях, чтобы она запищала.

– Раньше надо было об этом думать, – сказал я.

– Женщины как кошки… им нужны удобства, комфорт. Они заключают сделку. Женщины – те же торговцы.

– Не надо обобщать, это нехорошо.

– Она напоминает проститутку…

– Фу! А вот я считаю, она просто его любит.

Он замер и посмотрел на меня с тоской. Сейчас он был так похож на ребенка с его сомнениями, когда тот пускается в рассуждения.

– Что, что?..

– Да, она любит его… и совершенно искренне.

– Лучше бы она любила меня, – пробормотал он и вернулся к дойке.

Я оставил Джорджа и отправился поболтать с его отцом. Когда тот управился с остальными четырьмя коровами, Джордж по-прежнему все еще копался под навесом.

Когда наконец он закончил, то поставил подойник и пошел к бедной Джулии. Стал поглаживать ее по спине, по носу, глядя в ее большие удивленные глаза и что-то приговаривая. Она боялась его. Она дернула головой, нанеся ему хороший удар рогом по щеке.

– Никак их не поймешь, – сказал он грустно, потирая щеку и уставив на меня свои темные серьезные глаза.

– Вот уж никогда не думал, что не сумею их понять. Поверь, никогда не думал об этом… до тех пор, пока… А ты знаешь, Сирил, она меня провела.

Я засмеялся.

Глава VIII
БУНТ НА РОЖДЕСТВО

Несколько недель, весь конец ноября и начало декабря, я просидел дома из-за простуды. Наконец ударил мороз, который очистил воздух и убрал слякоть. На вторую субботу перед Рождеством мир изменился: высокие серебряные и жемчужно-серые деревья забелели на фоне голубого неба, напомнив про какой-то редкостный, бледный рай, весь лес оделся в жемчуг, серебро, алмазы. Особенно красиво смотрелись большие продолговатые листья рододендрона.

Вечера стали чистыми и ясными, с бледной луной в морозном небе, и я восстал против всех ограничений и против домашнего тиранства.

Больше нет тумана и мерзкой слякотной погоды, поэтому не хочется безвылазно сидеть дома. Теперь даже и в помине нет никаких молний.

Тучи-облака уплыли прочь, и неяркие звезды тихо мерцали рядом с луной.

Летти оставалась дома со мной, поскольку Лесли снова отправился в Лондон. Она решила проявить сестринскую заботу, возражая против того, чтобы я покидал теплое помещение.

– Да я только на мельницу, – заверил я. Тогда она немного поколебалась… и сказала, что тоже пойдет со мной. Наверное, я посмотрел на нее с излишним любопытством, потому что она сказала:

– Но если ты предпочитаешь идти один…

– Хорошо, давай пойдем вместе… давай же… пойдем! – сказал я, улыбаясь про себя.

Летти была в отличном настроении. Она бегала, пригибаясь под ветками, смеялась, говорила сама с собой по-французски. Мы пришли на мельницу. Джип не лаяла. Мы открыли входную дверь и очутились в темном коридоре, затем на ощупь пробрались на кухню.

Мать сидела у печи, там стояла большая ванна, наполовину заполненная водой. У печи грел свои ножки Дэвид, он, видно, только что принял ванну. Мать с нежностью расчесывала его прекрасные волосы. Молли тоже расчесывала свои каштановые локоны, устроившись рядом с отцом, который, сидя у огня, читал своим добрым приятным голосом книгу вслух. За столом Эмили перебирала изюм, а Джордж вынимал из него косточки, Дэвид поспешил продолжить игру с сонным котом, прерванную маминым причесыванием. Никто не переговаривался между собой, все слушали чтение отца. Боюсь, все же кое-кто слушал его без должного внимания. Я вошел, скрипнув половицей.

– Летти! – вскрикнул Джордж.

– Сирил! – воскликнула Эмили.

– Сирил, ура! – завопил Дэвид.

– Хэлло, Сирил! – сказала Молли.

Шесть пар карих глаз, округлившихся от удивления, приветствовали меня. Они засыпали меня вопросами, сразу переключившись на нас. Наконец все уселись и замолчали.

– Да, я здесь чужая, – сказала Летти, едва успев снять свои меха и пальто. – Вы и не ожидали, что я буду приходить сюда так часто, верно? Скажите, мне можно навещать вас, когда захочется, а?

– Мы только рады будем, – откликнулась мать. – Здесь тихо. Только мельница шумит. Да еще туман, да прелые листья. Я так рада услышать чей-нибудь голос.

– А Сирилу разве уже лучше, Летти? – поинтересовалась заботливо Эмили.

– Он испорченный мальчишка… думаю, он специально и заболел, чтобы мы все заботились о нем. Позволь, я помогу… дай я очищу яблоки от кожуры. Да, да, я сейчас сделаю.

Она подошла к столу, уселась и быстро принялась очищать яблоки от кожуры. Джордж не сказал ей ни слова. Поэтому она обратилась к нему:

– Ничем не могу помочь тебе, Джордж, похоже, мои пальцы не столь ловкие, а вообще мне нравится видеть тебя таким домашним.

– Твое удовольствие будет долгим, вон сколько мне еще предстоит работы.

– Когда я занимаюсь подобным делом, я всегда ем.

– Если я начну, то съем слишком много.

– Тогда дай мне попробовать.

Он молча протянул ей горсть.

– Ну, это многовато. Твоя мама смотрит. Дай-ка закончу с этим яблоком. Видишь, у меня кожура совсем не рвется! Так и падает целой ленточкой.

Она встала, держа в руках длинную ленту яблочной кожуры.

– Сколько раз нужно мне обернуть ее, миссис Сакстон?

– Три раза… но сейчас же не День Всех Святых.

– Ничего! Смотрите! – Она осторожно обернула длинную зеленую ленту вокруг своей головы втрое, оставив свисать еще один виток. Коту захотелось поиграть с лентой, но Молли его отогнала.

– Ну и что получилось? – воскликнула Летти, сияя.

– Буква «G», – сказал отец, засмеявшись.

Мать взглянула на него.

– Это ничего не означает, – наивно заметил Дэвид, забыв о своем смущении оттого, что он в присутствии леди стоит в рубашке.

Молли вставила в своей обычной холодной манере:

– Это может быть любое слово, только не знаю, какое.

– Или буква «L», – включился я в разговор.

Летти взглянула на меня высокомерно. Я рассердился.

– А что бы ты сказала, Эмили? – спросила она.

– Не знаю, – отозвалась Эмили. – Пожалуй, только тебе известно, что это за буква.

– А теперь скажи нам правильный ответ, – заявил Джордж.

– Буква «Я». Она есть в слове «время». «Я» – это времени семя. Кто знает, из каких семян прорастает время? – спросила философски Летти.

– Знают те, кто их сеет и потом наблюдает их рост, – ответил я.

Она швырнула яблочную кожуру в камин, засмеялась коротким смешком и вернулась к своей работе.

Миссис Сакстон наклонилась к дочери и тихо посетовала, так чтобы он не мог слышать, что Джордж сдирает всю мякоть с изюма.

– Джордж! – резко сказала Эмили. – Ты нам ничего не оставишь для готовки.

Он тоже рассердился.

– А зачем набивать живот тем, что едят свиньи, – произнес он с вызовом, потом взял полную горсть изюма, который только что перебрал, и отправил прямо в рот. Эмили отставила тазик.

– Это никуда не годится! – заявила она.

– На! – сказала Летти, протягивая ему очищенное яблоко. – Ешь яблоко, прожорливый мальчик.

Он взял плод и посмотрел на него. В глазах промелькнула усмешка.

– Если ты даешь мне яблоко, кому же отдашь кожуру?

– Свинье, – ответила она, словно уловив в его словах намек на Блудного сына. Он положил яблоко на стол.

– Не хочешь? – спросила она.

– Мама, – заявил он комично, как бы в шутку. – Она предлагает мне его, как Ева.

Молниеносно она схватила яблоко и в мгновение ока спрятала в своих юбках, глядя на него широко раскрытыми глазами. Потом швырнула его в огонь. Она промахнулась – и отец наклонился, поднял его со словами:

– Оно вполне сгодится для свиней. Ты слишком медлителен, Джордж. Когда леди тебе что-то предлагает, нечего дурачиться.

– A cequ,il parait, – воскликнула Летти со смехом.

– Что она сказала, Эмили? – спросил отец, тоже рассмеявшись.

– Она сказала «слишком быстро», – подсказала Эмили.

Джордж отклонился назад на своем стуле, сунув руки в карманы бриджей.

– Нам нужно закончить с изюмом, – проговорила Летти. – Посмотри, какой он ленивец.

– Он любит комфорт, – сказала Эмили с иронией.

– Налицо полное самодовольство… Здоровый эгоизм, – не унималась Летти.

Пока она говорила это, он сидел, откинувшись на спинку стула, открыв свою красную шею, в этот момент он действительно выглядел очень вальяжно.

– Я никогда не избавлюсь от жира, – сказал он.

– Скорее всего… Ты да я… Мы совсем не похожи на Сирила. Мы не сжигаем себя… Наши головы ясны, наши сердца спокойны. Ведь так?

– Так мы и живем, – как бы подтвердил он глядя на нее с безразличием из-под ресниц, откинув назад голову.

Летти продолжала очищать яблоки от кожуры. Затем принялась за изюм. Эмили нарезала сало. Пора было укладывать детей спать. Они всех нас поцеловали, за исключением Джорджа, пожелав спокойной ночи.

Наконец дети ушли вместе с матерью. Эмили отложила нож, вздохнула и сказала, что у нее болит рука. Тогда я заменил ее. Я нарезал сало, отец читал, Летти тоже работала, а Джордж сидел, откинув голову назад, и глядел на нас. Наконец начинка для пирогов была готова, нам было больше нечего делать. Летти помогла убрать… села… поговорила немного… но тут же вскочила и сказала:

– О, я слишком возбуждена, чтобы усидеть спокойно… Ведь скоро Рождество… Давайте поиграем во что-нибудь.

– Потанцуем? – спросила Эмили.

– Танцевать… танцевать, – Джордж вдруг выпрямился, потом встал. – Давай! – сказал он.

Он сбросил тапки, не обращая внимания на дырявые носки, отодвинул к стене стулья. После чего протянул руку Летти, та подошла со смехом, и они двинулись в танце по кухне с невероятной быстротой. Ее легкие порхающие шаги сопровождались его прыжками; слышалось легкое касание девичьих ножек о половицы, сопровождавшиеся громким топотом мужских ног в носках. Эмили и я присоединились к ним. Эмили, естественно, двигалась медленней, но все же мы танцевали довольно быстро. Мне было жарко, и я вспотел. Эмили задыхалась. Я усадил ее на стул, а они продолжали вертеться в танце. Еще и еще… При взгляде на них у меня закружилась голова. Наконец отец, смеясь, крикнул, что им пора остановиться. Но Джордж продолжал танец. Ее волосы взлетали и снова падали ей на спину. Ноги уже не прыгали так резво, а тяжело передвигались по полу. Летти задыхалась.

Я видел, как ее губы бормотали что-то, прося его остановиться. Он засмеялся, широко раскрыв рот, и крепко прижал ее к себе. Наконец ее ноги стали волочиться, тогда он подхватил ее на руки и так проделал два круга по комнате вместе с нею. Затем он грузно опустился на диван, усадив ее рядом с собой. Его глаза горели, как угли, она задыхалась и даже всхлипывала. Ее волосы взмокли и блестели. Она откинулась на спинку дивана. Его руки все еще обнимали ее. Она была почти без сознания, волосы закрывали ее лицо. Эмили встревожилась. Отец сказал с оттенком беспокойства:

– Вы переборщили… И это очень глупо.

Наконец она восстановила дыхание, ожила, встала, засмеялась грустно и начала поправлять прическу. Забилась в уголок, где висело зеркало, а также лежали расчески и гребешки. Эмили принесла ей подсвечник. Вскоре она вернулась к нам раскрасневшаяся, с большим черным пятном от пота на поясе, где лежала его рука. Он смотрел на нее развалившись на диване, в его глазах читалось любопытство, он улыбался с видом победителя.

– Ты настоящая скотина, – сказала она. Однако ее лицо не было столь сердитым, как слова.

Он вздохнул, сел и тихо засмеялся.

– Еще? – спросил он.

– Ты готов танцевать со мной?

– К вашим услугам.

– Давай тогда… менуэт.

– Не знаю такого танца.

– Тем не менее ты должен станцевать его. Пошли.

Он подошел к ней, и она повела его, почти закружила в вальсе, что смотрелось нелепо. Когда танец кончился, она поклонилась ему, усадила на прежнее место, вытерев руки о носовой платок, поскольку его рубашка в том месте, где ее руки лежали на его плечах, намокла от пота. Потом еще раз поблагодарила его.

– Надеюсь, тебе понравилось, – сказал он.

– Даже слишком, – ответила она.

– Ты делаешь из меня дурака… В этом нет никаких сомнений.

– Ах, так ты метишь в дураки? Какая ирония, однако. Шагом марш! Другими словами, ты станцевал, но это был слишком нежный танец.

Он посмотрел на нее, опустил ресницы и ничего не сказал.

– Ну, ладно, – засмеялась она, – одни просто рождены для менуэта, а другие…

– Дурака валяют, – закончил он фразу.

– Ах, ты называешь это валянием дурака потому, что сам не умеешь толком танцевать. Что касается меня, то мне это безумно нравится…

– А я, выходит, не умею?

– Этот танец не для тебя.

– Что-то вроде Кларенса Мак Фаббена, да? – сказал он, закуривая трубку и давая этим понять, что разговор его больше не интересует.

– Да! О, сколько раз мы пели это! Кларенс Мак Фаббен, он хочет танцевать, да вот только ноги не двигаются как надо… Я помню, как мы пели после уборки урожая, какое прекрасное было время. Я никогда раньше не думала о тебе как о Кларенсе, это даже забавно. Кстати, не хотел бы ты прийти к нам на вечеринку на Рождество?

– Когда? А кто еще будет?

– Двадцать шесть человек… О!.. Все старые друзья… Алиса… Том, Смит, Фанни… Потом эти, из Хайклоуза.

– А что будем делать?

– Петь, загадывать шарады… Немного потанцуем. Все, что захочешь.

– Польку?

– И менуэты… И даже такой танец, как валета. Давай с тобой станцуем валету, Сирил.

Она заставила меня станцевать с ней валету, менуэт, мазурку. Танцевала она очень элегантно, но несколько подражая Кармен. Когда мы закончили, отец сказал:

– Как миленько, очень славненько, однако! Они и в самом деле красивые, правда, Джордж? Как я хотел бы быть молодым.

– Как я, – сказал Джордж с горьким смешком.

– Покажи мне как-нибудь, как танцевать все эти танцы, Сирил, – попросила Эмили.

– А почему бы тебе не попросить меня? – спросила Летти быстро.

– Ну, ты же не так часто здесь бываешь.

– Зато сейчас я здесь. Давай! – И она повелительно махнула рукой. Летти, как я уже говорил, высокая, роста в ней почти шести футов, но грациозная невероятно. Видимо, от природы. Эта врожденная гармония в ней наводила на мысль об артистичности души.

Эмили ниже, грузнее. В каждом ее движении – экстравагантность слишком эмоциональной натуры. Ее вечно переполняют чувства. Они прямо выплескиваются из нее. Что же касается интеллекта, в этом она была не слишком сильна. Кстати, юмор она тоже не очень понимала. По природе беззащитная, она понимала свое бессилие и неспособность сдерживать собственные эмоции. К самой себе относилась с недоверием, считала себя неудачницей.

Они танцевали вместе, Летти и Эмили, представляя собой разительный контраст. Моя сестра двигалась легко, красиво, пожалуй, даже поэтично. Эмили, увы, не умела контролировать свои движения, часто повторяла одну и ту же ошибку, с силой сжимая руку Летти, она взглядывала на сестру глазами, полными унижения и страха, и продолжала ошибаться, снова и снова переживала, дрожала, безнадежно желая добиться успеха. Страх, что у нее ничего не получится, заранее ослеплял ее, расхолаживал, она чувствовала, что должна что-то сделать, и не могла. Наконец Летти перестала объяснять движения, а просто водила, направляла ее во время танца. Таким способом они добились большего успеха. По крайней мере, Эмили не нужно было думать о своих движениях, и она даже продемонстрировала некоторую грацию. Ее пластика основывалась не на заученности движений, а на чувстве.

Настало время ужина. Мать спустилась ненадолго, и мы тихо побеседовали. Летти не проронила ни слова ни о своей помолвке, ни о предложении Лесли. Она старалась вести себя так, будто ничего не изменилось, хотя, я уверен, она догадалась, что Джордж знает обо всем от меня. Она настояла на том, чтобы мы общались между собой совсем как прежде.

После ужина, когда мы собрались домой, Летти сказала ему:

– Между прочим, ты должен прислать нам несколько веток омелы для вечеринки… И чтобы было побольше ягод, хорошо? А на вашей омеле в этом году много ягод?

– Не знаю, не смотрел. Можем сходить посмотреть если хотите, – ответил Джордж.

– Разве ты выйдешь на мороз ради нас?

Он надел сапоги, пальто, замотал шарф вокруг шеи. Молодая луна спряталась. Было очень темно. Жиденькие звезды дрожали в вышине. Бескрайняя ночь наполнила нас благоговейным страхом. Летти схватила меня за руку и крепко сжала. Джордж пошел вперед открывать ворота. Мы отправились в сад через мост, миновали шлюз и выбрались на широкий берег. В темноте с трудом можно было различить старые яблони, склонившиеся над нами. Мы пригнулись и пошли за Джорджем. Он сказал:

– Дайте-ка посмотрю, вроде здесь растут два дерева омелы.

Снова мы молча двинулись за ним.

– Да, – сказал он. – Вот они!

Мы подошли ближе, чтобы посмотреть на старые деревья. Сплошное темное нагромождение ветвей! Летти начала смеяться.

– Мы, что, забрались сюда, чтобы считать ягоды? – сказала она. – Даже омелу разглядеть не могу.

Она наклонилась куда-то в темноту. Джордж, стараясь почувствовать ее дыхание на своей щеке, тоже повернулся в сторону и сразу почувствовал взгляд ее глаз. Тогда он схватил ее за руки и поцеловал в губы долгим поцелуем. Потом отпустил, пробормотал что-то невнятное, дескать, надо бы сходить за фонарем. Она осталась стоять спиной ко мне, делая вид, что ищет ягоды. Вскоре я заметил внизу мигающий огонек.

– Кажется, он несет фонарь, – сказал я.

Джордж подошел и произнес странным голосом.

– Теперь можем и посмотреть.

Он приподнял фонарь, осветив свое и ее лицо, а заодно и причудливые ветви деревьев – заросли омелы. Вместо того, чтобы искать ягоды, они смотрели друг другу в глаза. Их ресницы трепетали. Даже в темноте было видно, что он покраснел. При свете желтого фонаря мой друг казался таким красивым. Он взглянул вверх смущенно и сказал:

– Полным-полно ягод.

На самом деле их было очень мало. Она тоже посмотрела наверх и пробормотала, что ягод действительно много. Они находились в круге света, отбрасываемом фонарем, и это была их обособленная от всех вселенная. Я же, стоя в темноте, пребывал в другом мире. Джордж протянул руку, сломал ветку омелы с ягодами и предложил ей. Они снова глядели друг другу в глаза. Она спрятала ветку среди мехов у себя на груди. Так они и стояли, освещенные светом фонаря сверху; его красно-черный шарф, обмотанный вокруг шеи, смотрелся превосходно и придавал деревенскому парню весьма благородный вид. Он опустил фонарь и, стараясь сохранить естественный тон, опять повторил:

– Да… в этом году ягод много.

– Ты соберешь для меня немного, ладно? – попросила она, отвернувшись и закончив тем самым их очаровательное противостояние.

– Когда мне их надо срезать? – Он стоял рядом с ней, держа фонарь. Нам пора было отправляться домой. Он перешел с нами через ручей, не сказав ни слова. Потом пожелал обоим спокойной ночи. Когда он светил фонарем, чтобы ей было удобно ступать по камням, она даже не брала меня под руку. Так мы добрались до самого дома.

Последующие две недели мы усиленно готовились к Рождеству. Люди украшали дома ветками разных деревьев, хмелем. С окрестных ферм раздавался жуткий визг свиней, а к вечеру, позже, тянуло запахом жареной свинины. На шоссе стоял топот, пони спешили с рождественскими подарками.

Телеги приезжали к деревенским жителям, украшенные ветками омелы. Оранжевые апельсины весело выглядывали из ящиков. А также и алые яблоки. И, конечно, холодно-белые тушки ощипанных кур, гусей, уток. Мелочные торговцы важно размахивали кнутами, маленькие пони бойко бежали под сикоморами, вперед, к Рождеству.

В конце дня двадцать четвертого числа, когда повсюду пыль вздымается метлами и вениками, я прогуливался с Летти. Над головой розовело небо, голубели деревья. Мы встретили двух мальчиков 15–16 лет. Одежда на них была залатана хлопчатобумажным молескином, шарфы завязаны на шее узлом, из карманов торчали бутылочки с чаем. Судя по мешкам у них за плечами, ребята собрались на работу.

– Эй! – окликнула их Летти. – Собираетесь поработать накануне Рождества?

– Похоже, что так, – ответил старший.

– И когда же собираетесь возвращаться?

– Примерно в полтретьего.

– Утром на Рождество! Ну и ну!

– Зато сможете увидеть ангелов и звезду, – сказал я.

– Они подумают, что мы грязнули, – произнес младший паренек смеясь.

– Пошли, – заторопил его старший.

Они двинулись по дороге, топая тяжелыми башмаками.

– Счастливого Рождества! – крикнул я им вслед.

– Поздравляться будем утром! – ответил старший.

– Вам того же, – ответил младший и стал напевать веселую песенку.

– Забавно, – сказала Летти. – Мальчики отправились работать на меня.

Мы собирались пойти на вечеринку в Хайклоуз. Случайно я заглянул на кухню около половины восьмого. Лампа была притушена, и Ребекка сидела в тени. На столе при свете лампы я разглядел стеклянную вазу с пятью или шестью очень красивыми розами к Рождеству.

– Хелло, Бекки, кто это прислал? – спросил я.

– Никто их не посылал, – ответила Ребекка. В ее голосе прозвенели слезы.

– Да? Я что-то не видел их в саду.

– Возможно, так оно и есть, я укрывала их целых три недели, берегла под стеклом.

– Для Рождества они прекрасны. Я даже подумал, что кто-то послал их тебе.

– Уж меньше всего можно было подумать, что их прислали именно мне, – ответила Ребекка.

– Почему?.. В чем дело?

– А ни в чем. Кто я такая? Никто и уже никем не буду. Старею помаленьку.

– Что-то тебя расстроило, Бекки.

– Какое это имеет значение. Мои чувства ничего не значат. Могу только сидеть дома в компании с моими цветами… которые никому не нужны.

Я вспомнил, что Летти обычно прикалывала к домашнему платью цветы. Она была в восторге от предстоящей вечеринки в Хайклоузе. Я представил себе ее быструю скороговорку: «О нет, спасибо, Ребекка, у меня уже есть веточка, которую мне прислали».

– Ничего, Бекки, – сказал я. – Она просто слишком возбуждена сегодня вечером.

– А я легко забываю все обиды.

– Мы тоже, Бекки… Tant meiux[16]16
  Тем лучше (фр.).


[Закрыть].

В Хайклоузе Летти произвела большое впечатление на всех. Среди местных деревенских красавиц она резко выделялась своей красотой. Даже передвигалась и жестикулировала, как драматическая актриса. Лесли просто обожал ее. Когда они встречались глазами, оба смотрели с триумфом, возбужденно, горящим взглядом. Летти буквально наслаждалась тем впечатлением, которое она производила на публику. Благодаря всеобщему восхищению усиливалась ее любовь к нему. Он тоже был неотразим. Тем временем хозяйка дома, важная и напыщенная, сидела рядом с моей мамой, как бы покровительствуя ей. Мама улыбалась и смотрела на Летти. Это была восхитительная вечеринка. Очень веселая.

Я танцевал с несколькими дамами и удостоился чести поцеловать каждую из них под омелой, за исключением тех двух, которые поцеловали меня сами, первые.

– У, волчище, – сказала лукаво мисс Буки. – Убеждена, ты просто волк в овечьей шкуре, а притворяешься таким ягненочком.