Текст книги "Белый павлин. Терзание плоти"

Автор книги: Дэвид Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

Глава VI
ОБРАЗОВАНИЕ ДЛЯ ДЖОРДЖА

Как я уже говорил, и мельница, и ферма Стрели-Милл расположены в северной части Неттермерской долины. По склонам холмов на севере разбросаны ее пастбища и пахотные земли. Общинные земли, выгоны и пустыри на западном склоне, нынче совсем заброшенные, теперь принадлежат поместью, а плодородная земля на востоке простирается до извилистого ручья, полоска поросшей деревьями земли тянется до самого леса и заканчивается у верхнего пруда; за ней, на востоке, вздымается склон холма с редкими деревьями и разрушенной изгородью, все давным-давно забила здесь дикая трава. На северо-западе начинались темные леса, успевшие укорениться и на востоке, и на юге, они спускались к самому Неттермеру, подступая к нашему дому. С восточной вершины холма вдали можно разглядеть купол церкви Селсби, несколько крыш и главные опоры шахты.

Таким образом, с трех сторон ферма была окружена лесами, куда при случае могли надежно укрыться кролики, которых тут разводили. У общины был свой участок для кроликов.

Владелец поместья, сквайр, потомок древнего, когда-то знаменитого, но теперь захиревшего рода, любил своих кроликов. Фамильное древо, на редкость цветущее, поражало воображение. Его ответвления были столь многочисленны, что больше напоминали баньян[8]8
  Гигантское индийское растение, представляющее собой множество сросшихся вместе деревьев и, конечно, имеющее бесчисленное количество ветвей.


[Закрыть], чем британский дуб. Да и каково было сквайру поддерживать себя, свою леди, сохранять имя и традиции и вдобавок кормить тринадцать здоровых отпрысков на этих скудных землях! Зловредная фортуна открыла ему, что он мог бы продавать кроликов, этих покрытых мехом паразитов, за шиллинг или около того в Ноттингеме; с того самого времени эту знатную, благородную семью стали содержать кролики.

Все на фермах выгрызалось и обгладывалось; сладкая трава исчезала с лица земли на холмах; скот тощал, потому что не мог есть загрязненную, загаженную растительность. Постепенно в округе стало тихо: ни тебе мычания коров, ни ржания лошадей, ни лая собак.

Но сквайр обожал своих кроликов. Он защищал их от силков, которые ставили отчаявшиеся фермеры. Защищал с ружьем в руках и с помощью предупреждений об увольнении. Как сияло его лицо, когда он глядел на растерзанный, взъерошенный склон холма, откуда навсегда уходили разоренные хозяева!

– Разве они не напоминают перепелов и манну небесную[9]9
  Намек на Ветхий Завет, где говорится, что евреи, которых Моисей вывел из Египта в Синайскую пустыню и водил сорок лет, питались только перепелами и манной.


[Закрыть]? – сказал он ранним утром в понедельник одному своему гостю в спортивном костюме, чье ружье оживило ближний луг своим грохотом. – Перепела и манна… в этой пустыне!

– Ей-Богу, вы совершенно правы, – подтвердил спортивного вида гость, беря другое ружье, в то время как мрачный сторож с фермы угрюмо улыбнулся.

Между тем от этой разъедающей гангрены стала страдать и ферма Стрели-Милл, не позволявшая здешним землям окончательно превратиться в пустыню. Вполне понятно, что ни у кого из местных арендаторов не было ружья.

– Ну, – выговаривал сквайр мистеру Сакстону, – у вас земли-то почти ничего… почти ничего… И арендная плата на самом деле мизерная. А если кролики и поедят немного травки, вам никакого урона…

– Да, никакого урона… пойдите и посмотрите сами, – возражал фермер.

Сквайр сделал нетерпеливый жест.

– Чего вы хотите? – спросил он.

– Нельзя ли обнести меня проволокой? – В его словах прозвучала просьба.

– Проволока, это… вон Хэдлкетт говорит, слишком уж много на один ярд ее пойдет… Хэдлкетт подсчитал, кругленькая получается сумма. Нет, я не могу этого сделать.

– Ну, а я не могу так жить.

– Хотите еще стаканчик виски? Да, да, мне и самому охота пропустить стаканчик, не могу пить один… выпивка тогда не доставляет радости… Вот так! Конечно, сейчас вы немного возбуждены. Все не так уж и плохо, старина.

– Нет, уверяю вас, я больше так не могу.

– Ну, мы подумаем о компенсации… подумаем. Я поговорю с Хэдлкеттом, сам приду и посмотрю, как там у вас. Вечно нас какие-нибудь напасти одолевают. Такова судьба человеческая.

Я родился в сентябре и люблю этот месяц больше других.

Ни жары, ни спешки, ни жажды. Разве что усталость, утомленность в хлебных колосьях, так же как и в траве во время покоса. Если осень запаздывает, как это обычно бывает в наших краях, тогда в середине сентября в поле полным-полно копен да скирд. Каждое утро наступает медленно. Земля похожа на женщину, давно вышедшую замуж и поблекшую; она не подпрыгивает с радостным смехом, устремляясь навстречу свежему поцелую зари, но лениво, тихо, без всякого ожидания лежит, глядя на зарождение каждого нового дня. Голубая дымка тумана, как печаль в глазах жены, которой пренебрегают, никогда не уходит с лесистых холмов и только к полудню уползает с ближайших изгородей. Уже нет птиц, которые воспели бы утро; только целый день переговариваются между собой вороны. Иногда слышится в тишине ритмичное «т-с-с-с», издаваемое косой… да еще раздражающий, дребезжащий звук сенокосилки. А на следующий день с утра все снова спокойно. Колосья лежат мокрые, и когда вы связали их и поднимаете тяжелый сноп, чтобы сделать скирду, длинные кудри овса переплетаются друг с другом и поникают печально.

Я работал с моим другом тихими утрами, ведя бесконечные беседы. Хотелось передать ему те знания, что усвоил из химии, ботаники, психологии. День за днем я пересказывал ему то, что говорили мне преподаватели: о жизни, о сексе, о Шопенгауэре и Уильяме Джеймсе. Мы были друзьями много лет, и он привык к моей манере беседовать. В эту осень наша дружба приносила свои плоды. Я рассказывал ему о поэзии, от меня он получал элементарные представления о философии. Джордж представлял собой благодатный материал для обработки. По счастью, он не был догматиком, упрямство которого пришлось бы преодолевать. Религия ничего не значила для него. Поэтому все, что я говорил, он воспринимал с открытым сердцем, мгновенно схватывал суть и логику вещей и быстро приобщал высказанные мной идеи к своему мировоззрению.

Мы брели на обед без пальто, нас согревало солнечное тепло. При такой тихой, обволакивающей погоде кроткий, молчаливый собеседник просто необходим. Осень проникала во все поры, прокрадывалась во все закоулки. Маленькие терносливы, мелкая черная слива в пудинге имели вкус сентября и благоухали памятью. Голоса за столом звучали мягче, глуше, в такое время люди более склонны к воспоминаниям, чем в пору сенокоса.

В полдень все вокруг теплое, золотое. Снопы овса кажутся легкими; они шепчутся между собой, слегка обнимая друг друга. Длинная жесткая стерня звенит под ногами; и запах соломы так сладок. Когда жалкие обесцвеченные листочки приподнимаются над изгородью, открывается ветка качающейся дикой малины с поздними ягодами, готовыми опасть; в мокрой траве можно обнаружить спелые, сочные ягоды куманики. Можно заметить и последнюю чашечку, свисающую с лохматого побега наперстянки. И среди этого осеннего затишья мирно течет наша беседа о людях, об известной книге, о надеждах… о будущем; о Канаде, где работа тяжела, зато жизнь интересна; где широкие равнины, и можно затеряться в тихой долине, как яблоко в заброшенном саду. Тихо крадется туман, хотя пока еще лицо теплого полдня светло. Вязание снопов завершено, остается только уложить их в скирды. Солнце тонет в золотой дымке на западе. Золотой цвет превращается в красный, красный темнеет, словно затухающий костер, солнце исчезает в клубах молочного тумана, пурпурное, как пушок на синих сливах, мы надеваем свои пальто и идем домой.

Вечером, когда закончилась дойка коров и был накормлен весь домашний скот, мы вышли, чтобы осмотреть силки. Мы пересекли ручей и поднялись по склону холма, заросшему дикой растительностью. Наши ноги преодолевали целые участки чертовой скабиозы; мы шли мимо омута пушистого чертополоха, искрящегося при свете луны. Шагали по мокрой, густой и жесткой траве, проваливаясь в мягкие кротовины и черные кроличьи норы. Холмы, лес отбрасывали тени. Туман в долинах превращал лунный свет в холодный, дрожащий, зыбкий.

Мы забрели на старую ферму на краю холма. Деревья разбежались в разные стороны от нее, оставив большое свободное пространство, которое некогда было обрабатываемой землей. Высокие трубы на крыше выделялись резными силуэтами на фоне светлого неба и вызывали у меня восхищение. Я не заметил света ни в одном окне, впрочем, было всего восемь вечера. Мы смотрели на длинный впечатляющий фасад, несколько окон были замурованы кирпичом, что создавало впечатление слепоты; те места, где отвалилась штукатурка, выглядели темней. Мы толкнули ворота, вошли и теперь гуляли среди деревьев и умирающей растительности, хлеставшей наши лодыжки. Потом заглянули в окно. Комнату освещал свет, падавший из противоположного окна, лунный свет струился на выстланный плитами пол, грязный, замусоренный бумагой и соломой. Давно погасший домашний очаг горевал среди серого пепла и золы от сожженной бумаги, там же лежала детская кукла без головы, обугленная и жалкая. На границе света и тени валялась меховая шапка, шапка егеря. Я бранил лунный свет за то, что он вторгся в эту комнату. Темнота больше подходила бы ей. Я возненавидел розочки на освещенном участке обоев, я возненавидел камин.

Повинуясь инстинкту фермера, Джордж свернул к хозяйственным постройкам. Скотный двор потряс меня. Там буквально стеной разрослась крапива… крапива была выше меня, а во мне роста шесть футов. Воздух напитался сырым запахом крапивы. Следуя за Джорджем по темному, выложенному кирпичом двору, я почувствовал, как мурашки бегают по моему телу. Но постройки оказались в отличном состоянии: отремонтированные, чистенькие и уютные. То тут, то там попадались перья. Когда мы вошли в конюшню, послышалась противная возня, и три здоровенные крысищи сделали бросок в нашу сторону, угрожая своими острыми зубами. Я вздрогнул и поспешно отскочил, перешагнув через ржавое ведро и оказавшись среди растительности, напоминавшей настоящие джунгли. Вокруг тишина, лишь изредка нарушаемая писком крыс да шумом крыльев летучих мышей. Место голое. Ни остатков зерна, ни сена, ни соломы, сплошной бурьян. Когда мы снова вошли в сад, я все еще продолжал дрожать. Ни одного яблочка над нашими головами, только чистое небо. То ли птицы посбивали их на землю каким-то образом и потом доели кролики, то ли кто-то собрал урожай.

– Вот, – сказал Джордж с горечью, – что ждет нашу мельницу, нашу ферму.

– Ну, это не раньше, чем минет твой век, твое время, – сказал я.

– Мое время – это мое время. Оно никогда не наступит.

Я не удивлюсь, если коротким окажется и век отца… из-за кроликов или еще из-за чего-нибудь. Так и есть. Мы зависим. Занимаемся торговлей молоком, извозом, я делаю это для совета. Меня даже нельзя назвать фермером. Я жалкая смесь фермера, молочника, зеленщика и извозчика. Убогий бизнес.

– Ты должен просто жить, – возразил я ему.

– Да… но все противно. И отец не может переехать отсюда куда-нибудь… и не хочет ничего менять.

– Ладно… ну а ты?

– Я?! Чего ради я буду что-то менять?.. Мне хорошо, удобно дома. А о своем будущем я и сам позабочусь, ведь от меня никто не зависит.

– «Laisser-faire»[10]10
  Попустительство (фр.).


[Закрыть], – сказал я, улыбаясь.

– Нет, это не «laisser-faire», – сказал он, оглядевшись вокруг, – это то же самое, что вырвать сосок из твоих губ и позволить молоку течь впустую, скисать. Посмотри туда!

Сквозь тонкую завесу тумана, стелившегося по склону холма, мы увидели при свете луны армию кроликов, взбиравшихся наверх в поисках жизненного пространства и пищи.

Мы зашагали вниз по холму, оставив позади брошенный разоренными хозяевами дом. Когда мы приблизились к забору, окружавшему поля фермы Стрели-Милл, Джордж крикнул: «Эй!» – и бросился вперед. Я последовал за ним и увидел темную мужскую фигуру, выросшую у забора. Это был егерь. Он сделал вид, что осматривает ружье, а когда мы подошли ближе, дружелюбно поприветствовал нас.

– Добрый вечер! Чем это ты тут занимаешься? – ответил Джордж, рассматривая брешь в заборе. – Ты мне ответишь за силки, – пригрозил он.

– Да ну? – ответил Эннабел, широкоплечий, крупный, темнолицый парень. – Это я хотел бы спросить, что вы тут делаете и почему бродите по чужой земле?

– Сам видишь, что делаем… отдавай силки… и кролика, – сказал Джордж сердито.

– Какого еще кролика? – спросил Эннабел с сарказмом, посмотрев на меня.

– Знаешь какого… не придуривайся, отдай сейчас же… или… – ответил Джордж.

– Или что? Ну, давай-давай, поговори у меня! Ох, как страшно… – Мужчина презрительно улыбнулся.

– Отдай сейчас же! – Джордж в ярости бросился к мужчине.

– Ну уж нет! – спокойно заявил егерь, не двигаясь с места. – Все равно не получите ни силка, ни кролика… вот так!

– Это мы еще посмотрим! – Джордж резким движением схватил мужчину за пальто. В тот же миг он отлетел назад, получив тяжелый удар в левое ухо.

– Ах, ты, скотина поганая! – крикнул я и с силой заехал ему кулаком в челюсть. В тот же миг я обнаружил, что сижу на траве, а этот наглец в вельветовых штанах стремительно удаляется от нас, как будто он не человек, а демон.

Я встал, прижимая руку к груди, все тело ныло от удара. Джордж валялся ничком у забора. Я перевернул его, потер виски, стряхнул грязь, прилипшую к лицу. Он открыл глаза и посмотрел на меня. Потом сделал глубокий вдох и пощупал голову.

– Чуть не оглушил меня, зараза, – сказал он.

– Сущий дьявол! – ответил я.

– Что-то я сплоховал.

– Да нет. Не очень…

– Он что, сбил меня с ног?

– Вроде того. Эх… меня тоже.

Какое-то время он молчал, сидя на земле и безвольно привалившись к забору. Затем прижал руку к затылку со словами:

– Голова гудит! – Попробовал встать и не смог. – Господи!.. этот проклятый егерь нокаутировал меня!

– Давай, – сказал я, – попробуем добраться до дома.

– Нет! – сказал он быстро. – Не нужно, чтобы они знали. И вообще не говори им ничего.

Мы сидели молча, и я прислушивался к боли, потирая свои распухшие костяшки. Наконец я поднялся и помог встать Джорджу. Его так качало, что мне с трудом удавалось удерживать обмякшее тело. Мы одолели довольно большой отрезок пути, прежде чем он смог идти нормально.

– Я здорово перепачкался, да! – спросил он, явно испытывая неловкость.

– Не очень, – ответил я.

– Отряхни меня, ладно? – попросил он, остановившись на полдороге.

Я сделал, что мог. Потом мы двинулись вдоль полей в грустном молчании.

Когда мы уже шли по берегу пруда, какие-то огромные черные тени вдруг пронеслись над нашими головами. Лебеди улетали в теплые края, потому что холодный ветер уже морщил поверхность Неттермера. Птицы опустились на стеклянную поверхность пруда, разогнав, встревожив лунные блики и усилив мрак. Ночь оглашались хлопаньем крыльев по воде; тишина и спокойствие были нарушены, а лунный свет – вспорот, разбросан клочьями окрест. Лебеди виднелись неясно, их очертания были размыты, зыбки. Холодный ветер вызывал у нас легкую дрожь.

– Не говори никому. Не скажешь? – спросил он, когда я собрался повернуть к дому.

– Нет.

– Никому-никому?

– Нет.

– Спокойной ночи.

* * *

В конце сентября нашу округу встревожили вести о нападениях каких-то приблудных собак на овец. Однажды утром сквайр, объезжая свои поля, что вошло у него в последнее время в привычку, к своему ужасу, обнаружил двух зарезанных овец у самой изгороди, остальное стадо сбилось в кучу, блея от ужаса, напуганное запахом крови. Несколько дней сквайр не мог прийти в себя.

Кто-то сообщил, что видел в округе двух серых, похожих на волков собак. Лесник даже слышал на полях доктора Коллинза, рядом с аббатством, страшные крики на рассвете. Пастух потом нашел трех истекавших кровью овец.

После этого фермеры не на шутку встревожились. Лорд с фермы Уайт Хаус решил держать стадо в овчарне, охранять его собаками и не выпускать на пастбище. Была, однако, суббота, парни отправились в Уестуолд на спектакль, который давала бродячая труппа. Пока они с открытыми ртами смотрели представление под леденящим названием «Кровавая баня», где герои мучились, страдали, пытались произнести хоть слово и не могли, умирали, шесть глупых овец были загрызены прямо в поле. И странное дело, в домах по соседству вроде все собаки целы. Ни одна не пропала.

У мистера Сакстона паслось тридцать овец на общинных лугах. Джордж решил: самое верное средство для их сохранности – спать возле них. Он соорудил шалашик из досок от забора, покрыл хворостом, и в солнечные дни мы натаскали вдобавок папоротника-орляка, уже порядком жухлого. Джордж проспал там неделю. За это время его мать постарела на год. Холодными утрами, стоило только забрезжить рассвету, она выходила на крыльцо и высматривала, не покажется ли сын. Она неустанно думала о нем.

Поэтому в субботу он принес свои коврики домой и отвел на пастбище суку по кличке Джип, чтобы та приглядела за стадом вместо него. Некоторое время мы сидели, глядя на звезды, мерцавшие над темными холмами. Иногда слышно было, как блеют овцы, как шуршит кролик в зарослях ежевики, как поскуливает Джип. Над кустами дрока навис туман, и сплетенные ветки ежевики казались белыми… говорят, это дьявол набрасывает свою сеть на куманику, едва только кончается сентябрь.

– Я видел тут двух парней. С мешками и сетью, – сообщил Джордж, пока мы сидели, выглядывая из его шалашика.

– Браконьеры, небось, – предположил я. – Ты их окликнул?

– Нет… они меня не заметили. Я спал, ко мне под одеяло забрался как раз кролик, весь дрожал, бедняга, за ним гналась гончая. Ну, я дал псине по шее, та с визгом убежала. Кролик немного побыл у меня… потом тоже убежал.

– Как у тебя настроение?

– На все плевать. Мне наплевать, например, на то, что может произойти сейчас. Отец вполне справляется без меня, а у мамы ведь есть еще дети, которые о ней позаботятся. Думаю уехать за границу.

– А раньше почему этого не сделал?

– Не знаю. Дома так уютно, всегда есть чем заняться. Кроме того, здесь родные, друзья, а в чужой стране ты один, как перст.

– Тогда почему решил вдруг уехать?

– А чего ради тут оставаться? В долине все дичает, приходит в запустение. Не о чем мечтать, не на что надеяться. Вокруг одно и то же, никаких перемен… все вокруг вызывает у тебя одни и те же мысли, одни и те же чувства, а так хочется какой-то новизны. Да и вообще есть ли здесь что-нибудь стоящее? Имеет ли смысл моя жизнь здесь?

– Я думал, – сказал я, – раз тебе тут хорошо, значит, само по себе это чего-нибудь да стоит.

Он застыл и не отвечал мне.

– Что тебя гонит прочь? Разве не жаль покидать родное гнездо? – спросил я.

– Не знаю. Больше не чувствую себя так, как раньше, до той драки с Эннабелом. И Летти мне жаловалась: «Здесь нельзя жить, как тебе хочется… со своими привычками, по своим законам. Ты словно кусочек мозаики из цветного мрамора в холле, должен соответствовать своему месту, и все. Но тебе не хочется быть каким-то осколком… ты хочешь жить среди других людей и иметь то, чего заслуживаешь…» Она говорила это всерьез.

– Ну, знаешь, мало ли что она скажет. Кстати, когда ты виделся с ней?

– Она приходила в среду, я как раз утром полез на дерево за яблоками. Она залезла вместе со мной. Был сильный ветер, он раскачивал верхушку, а я собирал яблоки. Летти держала корзину. Тут я и спросил ее, не кажется ли ей, что вольная жизнь – самое хорошее, что может быть на свете. Ее ответ ты знаешь.

– Тебе следовало поспорить с ней.

– Похоже, она сказала правду. Не вижу в ее словах ничего дурного.

– Это звучит странно.

– Нет… думаю, она увидела нас со стороны… и ей не по нутру наш образ жизни. А меня она вообще считает жабой, забившейся под кочку.

– Ты должен доказать ей обратное.

– Только как? Я не могу.

– Сдается мне, ты просто-напросто влюбился.

Его рассмешило мое предположение.

– Нет, однако противно, когда в один прекрасный день вдруг обнаруживаешь, что тебе нечем гордиться.

– Это что-то новое.

Он задумчиво кусал травинку.

– И когда ты думаешь уехать отсюда?

– Даже не знаю… пока еще ничего не говорил маме… Конечно же, не прямо сейчас… По крайней мере, не раньше весны.

– Если что-нибудь не произойдет, – многозначительно сказал я.

– Что именно? – уточнил он.

– Что-нибудь из ряда вон.

– Не знаю, что тут может произойти. Разве что сквайр нас сгонит с земли.

– И больше ничего? – поинтересовался я.

Он молчал.

– А ты сделай так, чтобы что-нибудь произошло, – сказал я.

– Не делай из меня глупца, Сирил, – произнес он с отчаянием.

Джип то и дело повизгивала, прыгала, дергала цепь, рвалась к нам. Овцы серыми пятнами проступали на фоне темного кустарника. По земле отовсюду к нам подкрадывался туман.

– Впрочем, знаешь, Сирил, ради того, – сказал он, – чтобы слышать, как она смеется над тобой, сидя за столом напротив тебя, как она поет, шагая рядом с тобой, стоит рискнуть; и потом, когда ты отправляешься мыться поздним вечером, а от огня веет таким теплом и ты устал; и ты сидишь рядом с ней у камина близко-близко…

– В Испании, – сказал я. – Где-нибудь в Испании.

Он не ответил, но вдруг повернулся ко мне со смехом.

– Знаешь, когда я делал копну, поднимал снопы, я чувствовал, будто обнимаю девушку. Такое вот ощущение…

– Тебе лучше быть поосторожней, – сказал я, – а то еще ненароком запутаешься в тенетах собственных мечтаний, и тогда…

Он снова засмеялся в ответ на мои слова.

– Когда мечтаешь, время проходит быстро, – признался он.

– О Господи! – сказал я. – Почему бы тебе тогда не обдумывать планы на будущее, вместо того, чтобы предаваться бесплодным мечтам?

– Ну, – ответил он. – Если мечта хорошая, почему бы и не помечтать?

Мы оборвали наш разговор, и я отправился домой.

Уселся у окна и стал смотреть на улицу. Туман все сгущался вокруг Неттермера, казалось, это призраки встретились там и с грустью теперь обнимались. Я подумал о том времени, когда друг, возможно, не будет больше боронить землю в нашей долине, а в комнате Летти, которая рядом с моей, станет совсем пусто. Мое сердце забилось от мысли о предстоящей потере. Как тяжко носить это в себе! И все же интересно, что станется с Летти.

Утром я встал рано, рассвет едва-едва брезжил, пробиваясь к нам сквозь лес. Я вышел из дома, когда луна еще светила на западе, рассеивая вокруг свой болезненный, зыбкий свет. Утро изменяло, преобразовывало мир. Исчезали последние летние признаки. В лесу было темно… Чувствовался сырой, тяжелый запах осени. На тропинках лежали опавшие листья.

Когда я очутился возле фермы, то вдруг услышал пронзительный лай и визг собак. Я побежал в сторону общинных лугов и увидел, как овцы сбились в кучу, а какой-то зверь прыгал, наскакивал на них. Вдалеке Джордж кого-то преследовал. Послышался выстрел, потом еще, кто-то стрелял из ружья. Я схватил тяжелый камень-песчаник и побежал вперед. Овцы бросились врассыпную, завидев меня. В тусклом свете я заметил серую тень, мелькнувшую в зарослях дрока. Потом на меня прыгнула собака, и я ударил ее камнем изо всей силы. Кажется, попал, потому что собака взвыла от боли и помчалась прочь. Я бросился за ней, продираясь сквозь кустарник, перепрыгивая через заросли ежевики. Снова раздались выстрелы, послышались возбужденные крики мужчин. Зверь, за которым я гнался, исчез из поля зрения, но я продолжал преследование, скатываясь по склону холма. Кто-то бежал впереди меня по полю. Перемахнув через низкую изгородь, я устремился за этим человеком и вскоре разглядел, что это Эмили во весь дух мчалась по мокрой траве. Раздался еще один выстрел, затем послышались крики. Эмили оглянулась, увидела меня и остановилась.

– Собака побежала в карьер, – выпалила она, задыхаясь.

Мы двинулись дальше, не говоря ни слова. Обогнув рощицу, резво побежали вдоль ручья, пока наконец не уперлись в забор, которым был обнесен карьер. На грудах оставшейся от прежних раскопок земли теперь росли деревья. Крутые откосы в двадцать футов сплошь покрыты камнями и висячими зарослями ежевики. Мы вскарабкались по крутому берегу ручья и дошли до выработок. В леске из дубов и ясеней ютится первоцвет, бледно мерцая у воды. Эмили обнаружила следы крови на красивом желтом вьюнке. Мы выбрались на открытое пространство, где ручей завершал свой бег, разбиваясь о скалу. У каменистого подножия карьера росли только дрок, ежевика и жимолость.

– Возьми-ка хороший камень потяжелее, – велел я, и мы стали спускаться вниз, туда, где роща снова становилась темной и ручей тек, исчезая среди кустарника и высокой кудрявой травы.

Я подумал, что зверь ускользнул от нас, и потянул к себе ветку рябины. И тут я замер, услышав тихий стон. Бросившись вперед, я оказался у одной из старых подковообразных печей для обжига извести, что стояли неподалеку от начала карьера. Там, прямо в отверстии печи, Эмили придавила коленями раненую собаку, руки на горле. Животное дергалось в предсмертных конвульсиях, шерсть ощетинилась, голова откинута назад, глаза закатились, а верхняя губа от боли обнажила зубы.

– Господи, Эмили! Пес уже сдох! – воскликнул я. – Он тебя не поранил?

Я оттащил ее. Она пожала плечами. Ее, как видно, сковал страх.

– Нет… нет, – сказала она, разглядывая вымазанную в крови юбку. Ведь она стояла на коленях на раненой псине. Кровь была у нее и на руке.

– Он тебя не покусал? – спросил я озабоченно.

– Нет… О нет… Я только заглянула в печь, а пес как прыгнет. Но он уже обессилел. Тогда я ударила его по спине камнем, потеряла равновесие и упала прямо на него.

– Позволь, я помогу тебе, давай смоем кровь с руки.

– О! Как ужасно! Никогда бы не подумала, что это так ужасно.

– Что? – спросил я, обмывая ее руку в холодном ручье.

– Это… это… Вот все это! Жестокое дело.

– Ранку нужно бы прижечь, – сказал я, рассматривая укус от собачьих зубов на ее руке.

– Пустяки, обычная царапина… Заживет! Лучше помоги замыть мою юбку… Ненавижу самое себя.

Я, как умел, затер пятно на юбке своим носовым платком, сказав:

– Позволь все-таки прижечь ранку. Можем сходить в Кеннелз. Давай… Это действительно нужно… Иначе я буду беспокоиться.

– Правда? – спросила она, глядя на меня снизу вверх, и улыбка озарила ее прекрасные темные глаза.

– Да… пошли быстрей.

– Ха, ха! – засмеялась она. – Ты выглядишь таким озабоченным.

Я схватил ее за локоть и повел прочь отсюда. Она взяла меня под руку, подавшись ко мне.

– Ты ну просто копия Лорны Дун, – сказала она, – забота о других доставляет ей удовольствие.

– Но ты позволишь мне сделать это? – Я имел в виду прижигание ранки.

– Ладно, только… ух, я даже боюсь подумать об этом. Сорви-ка лучше мне эти ягоды.

Я наклонил несколько веток калины с полупрозрачными красными ягодами. Она провела веточкой по губам и щеке, словно лаская себя. Потом промурлыкала как бы про себя:

– Мне всегда хотелось приколоть красные ягоды к волосам.

Накинутая на плечи шаль оставляла голову открытой, но черные волосы, мягкие, слегка волнистые, были не так длинны, чтобы удержать гроздь ягод. В тот миг, когда рубиновые кисти оказались в черном мареве кудрей, она посмотрела на меня сияющими глазами. На ее лице играла победная улыбка. Я повернулся к изгороди и потянул длинную нить золотистого вьюнка, затем, дернув, оторвал и соорудил веночек.

– Вот тебе корона, – сказал я.

Она откинула голову и тихо засмеялась.

– И что? – спросила она храбро, вложив весь трепет души в этот вопрос.

– Ты вовсе не Хлоя, не вакханка. В твоих глазах такая чистота, я ощущаю твой собственный дух, своенравный, тревожащий других.

Смех затих, и она серьезно посмотрела на меня своим умоляющим взглядом.

– Ты похожа на дев с картины Берн-Джонса. Волнующие тени всегда пролегают у тебя под глазами, и ты лелеешь их. Ты убеждена, что мякоть яблока ничто. Ты думаешь только о косточках внутри него. Почему ты срываешь яблоко, ешь его и выбрасываешь сердцевину?

Она грустно смотрела на меня, не понимая моих заумных речей, но веря, что я говорю правду; она всегда терялась, когда я оставлял ее в лабиринте слов. Потом остановилась, и венок упал с ее волос, осталась только кисточка ягод.

Земля вокруг была устлана венчиками буковых орешков, причудливые маленькие пирамиды рассыпались среди красных опавших листьев. Эмили подобрала несколько орешков.

– Люблю буковые орешки, – сказала она. – Они напоминают мне детство. По утрам мы ходили за орешками, а незадолго до ужина делали из них ожерелья, чтобы потом на следующий день нам завидовали в школе. Как приятно было носить ожерелье из буковых орешков. Вот и осень проходит, а совсем не грустно. Зато нет больше и той радости, когда ты вырастаешь.

Она смотрела вниз, на землю, пока говорила, и продолжала собирать орешки.

– Ну, нашла? – спросил я.

– Не очень-то много… Вот – один, два, три. На, держи.

Я очистил один из них от коричневой кожуры и протянул ей ядрышко. Она открыла слегка рот, чтобы съесть его, глядя мне прямо в глаза. Некоторых людей окружает не облако славы, но облако печали; они уже рождаются на свет «одержимые печалью»; «печаль, – заявляют они, – это единственное, что реально». Серые ангелы под вуалью печали медленно и старательно обводят непонятные контуры на небесах. Печаль прекрасна. Она высшее блаженство. Вы читаете ее в чужих глазах, слышите в чужих голосах. Эмили была одержима печалью. Это и манило меня, и подталкивало к бунту.

Мы ступали по мягкой торфяной дороге, где росли буки. Склон холма со взъерошенной жесткой травой остался позади. Вскоре вдали показался Кеннелз, добрый, старый, красный Кеннелз, место, вызывавшее восторги во времена лорда Байрона. Теперь селение пустовало, заросло лесом. Зарешеченные окна коттеджей были покрыты слоем серой пыли, нужда защищать стекла от скота, собаки или человека отпала. Один из трех домов оказался обитаемым.

– Подойди-ка сюда, – позвал я Эмили. – Позволь застегнуть платье у тебя на спине.

– Оно что, расстегнулось? – спросила она, быстро посмотрев через плечо и залившись краской.

Пока я был занят этим делом, из дома вышла девочка с черным чайником и чашкой. Она так удивилась, увидев, чем я занят, что забыла, зачем вышла, и встала с открытым ртом.

– Сара-Анна! Сара-Анна, – раздался голос из глубины дома. – Собираешься ты возвращаться и закрыть дверь?

Сара-Анна поспешно плеснула несколько чашек воды в чайник, потом поставила все это на землю и стала греть руки, дыша на них. Ее одежда состояла из серого корсажа и красной фланелевой юбки. Черные волосы свободно падали по плечам.

– Нам нужно войти, – сказал я и двинулся к девочке.

Но она быстро подхватила чайник и бегом бросилась в дом с криком: «Ой, мама!..»

На пороге возникла женщина. Одна грудь у нее была оголена и вываливалась из блузки, выпущенной поверх юбки. Блеклые каштановые волосы спутались, как будто она только что встала с постели. За юбку держался смуглый мальчишка в очень короткой рубашонке. Он смотрел на нас большими черными глазами – единственное место на лице, не вымазанное яйцом и вареньем. Голубые глаза женщины взирали на нас вопросительно. Я рассказал о наших проблемах.