Текст книги "Белый павлин. Терзание плоти"

Автор книги: Дэвид Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Глава II
ПОРЫВЫ ВЕТРА НАДУВАЮТ ПАРУС

Это был славный год, в который мы покинули родную долину Неттермер. Вишневые деревья пышно хвастались своими тяжелыми длинными ветками, отливавшими красным и золотым цветом. Огороды, где на грядках обильно зрели овощи, простирались до самого озера. Напротив стены висели огромные сливы, которые время от времени плюхались на землю, и в этом звуке чувствовалось удовлетворение. Овес в этом году созрел особенно хороший, тяжелый, налитой. Колосья стояли большие и сильные, как бамбук, опустив головы под тяжестью золотых капель.

Джордж проводил время то на мельнице, то в «Баране». Бабушка приняла их ворча, но на самом деле с радостью. Мег была восстановлена в своих правах, и Джордж ночевал теперь в «Баране». Он весь сиял, был весел. Дело в том, что его новая жизнь была ему невероятно интересна и очень нравилась. Он часто рассказывал мне про Мег, какая она наивненькая, как она удивляется ему и как она довольна им. Он получил место, собственный дом и красивую жену, которая обожает его. Кроме того, пивная при гостинице была полна всего неизведанного, нового, притягательного. И часа не было, чтобы ему пришлось скучать. Если нужна компания, он шел в прокуренную пивную, если требовались покой и тишина, он мог посидеть с Мег, такой нежной и теплой, такой восхищавшейся им. Он всегда смеялся над ее странными, но привлекательными воззрениями, чудаковатой речью, неотесанностью. Она разговаривала с ним ласково, сидела у него на колене и крутила ему усы. Он был, по его словам, очень счастлив. В действительности он не мог даже в это поверить. Мег была, ах! Она была воплощением радости и удовольствия. И он хохотал громко и раскатисто. Легкая тень могла при этом омрачать его взгляд, но он начинал смеяться снова и пересказывал мне еще одно забавное суждение своей жены. Она недостаточно образованна, и это очень забавно, утверждал он. Я смотрел на него. И вспомнил его грубые манеры, которые так сердили Эмили. Теперь в нем появилось этакое ограниченное, тупое самодовольство. Мне не нравилось также его отношение к жене.

В день молотьбы, в тот последний год, когда я работал на ферме, я заметил в нем новые наклонности. Сакстоны всегда поддерживали определенные традиции, которыми гордились. В прошлые годы в день молотьбы вся семья перебиралась в гостиную, а нанятая по этому случаю женщина прислуживала мужчинам, которые работали с техникой. На этот раз Джордж предложил:

– Давай пообедаем с мужиками на кухне, Сирил. Это настоящая банда. Странные личности. Интересно посидеть с ними. Они знают жизнь, многое повидали. Я люблю послушать их рассказы. В них много поучительного.

Фермер сидел во главе стола. Семеро мужчин вошли тихо, как овечки, и заняли свои места. Поначалу они много не разговаривали. Народ собрался очень разный: одни низкорослые, молоденькие, зыркавшие по сторонам украдкой; другие уже в возрасте, некрасивые, с сиплыми голосами и дряблыми веками. Был там один мужчина, которого прозвали Попугаем потому, что у него нос крючком, и еще потому, что он выдвигал голову вперед, когда говорил. Очень крупный мужчина, но уже седой и сутулый. Лицо у него бледное и мясистое, и казалось, что он плохо видит.

Джордж вел себя покровительственно с работниками, и те не возражали. Подшучивал над ними, демонстративно велел подать им больше пива. Предложил отказаться от тарелок, крикнув женщине, чтобы она принесла побольше хлеба. В общем, играл роль доброго трактирщика на празднике для нищих. Попугай ел очень медленно.

– Давай-давай, папаша, – подбадривал Джордж, – ты что-то не поспеваешь. Небось, зубьев не хватает?

– Да, растерял я их на моем жизненном пути. Могу теперь жевать только деснами, как младенец.

– Второе детство, да? Ну, что ж, мы все к этому придем, – похохатывал Джордж.

Старик поднял голову, посмотрел на него и неспешно произнес:

– Если не загнешься раньше и не получишь сполна за все.

Джордж засмеялся, нисколько не задетый. Очевидно, он привык к едким замечаниям в своей пивной.

– Полагаю, ты сам скоро тоже получишь все, – сказал он.

Старик поднял голову, его глаза оживились. Он медленно прожевал, потом сказал:

– Я был женат и заплатил за это. Я сломал констеблю челюсть и заплатит за это. Я дезертировал из армии и заплатил за это. Плюс к этому я получил пулю в щеку в Индии, между прочим, в твоем возрасте.

– О! – сказал Джордж с интересом, – ты повидал жизнь, верно?

Они вынудили старика рассказать им несколько жестоких историй. Тот говорил в своей медленной лаконичной манере. Они смеялись и подшучивали над ним.

Казалось, Джордж испытывал жажду к жестоким сказкам, к этому грубому, крепкому напитку жизни. Он пил его взахлеб, наслаждаясь новыми впечатлениями. Обед кончился. Пора было снова приступать к работе.

– Сколько лет тебе, папаша? – спросил Джордж.

Попугай снова посмотрел на него тяжелым, усталым, ироническим взглядом и ответил:

– Если ты станешь лучше от этого, то знай, что уже шестьдесят четыре.

– Трудновато тебе, наверно, работать с молотилкой и спать на открытом воздухе в таком возрасте. Небось хочется пожить в довольстве, в комфорте…

– Что ты понимаешь под словом «трудновато»? – медленно спросил Попугай.

– Думаю, ты и сам знаешь, что я имею в виду, – спокойно ответил Джордж.

– Это ты не знаешь, что я понимаю под этим, – ответил медленно старый Попугай.

– Ну ведь ты же ничего хорошего не получил от жизни, верно?

– Что ты понимаешь под словом «хорошего»? У меня была моя жизнь, и я доволен ею. Я сыт ею и умру удовлетворенный.

– О, ты поднакопил деньжонок?

– Нет, – сказал старик, – наоборот, я потратил все, что у меня было. Зато я получил все, чего добивался. Мне жаль ангелов, перед которыми Господь поставит меня в качестве книги для чтения. С этого момента Небеса больше не будут небесами.

– А ты философ, – засмеялся Джордж.

– А ты, – ответил старик, – ковыляешь по заднему дворику и считаешь себя мудрым. Но вся твоя мудрость уйдет вместе с твоими зубами. Ты научишься ничего не высказывать.

Старик вышел и приступил к работе, таская мешки с зерном от молотилки в хранилище.

– Много есть в старом Попугае такого, – сказал Джордж, – чего он никогда не расскажет.

Я засмеялся.

– Он заставляет тебя почувствовать, будто ты открываешь в жизни что-то новое, – продолжал он, задумчиво глядя на молотилку.

* * *

Когда закончилась уборка, отец начал освобождать ферму. Часть скота отвели на ферму при гостинице «Баран». Джордж хотел продолжить молочный бизнес своего отца. Хотел использовать землю, прилегавшую к гостинице, как пастбище, чтобы обеспечить корм своим девяти-десяти коровам. До весны, однако, мистер Сакстон продолжал собственное молочное дело и подготавливал пашню для будущих владельцев. Джордж же с тремя коровами снабжал молоком окрестности гостиницы, готовил землю к лету и помогал в пивной.

Эмили первой окончательно покинула ферму и мельницу. Она пошла работать в школу в Ноттингеме, вскоре после этого Молли, ее младшая сестра, переехала жить к ней. В октябре я отправился в Лондон. Летти и Лесли поселились в своем доме в Брентвуде, в Йоркшире. Мы все остро переживали наше изгнание из Неттермера. Однако связи между нами не были еще окончательно разорваны. На Рождество мы все возвращались и спешили приветствовать друг друга. В каждом произошли небольшие перемены. Летти стала ярче, более властной и очень веселой; Эмили – тихой, сдержанной и выглядела более счастливой; Лесли стал весельчаком, забавником и в то же время более покорным и искренним; Джордж казался здоровым и счастливым и был очень доволен собой; моя мама своей радостью по случаю нашего приезда вызвала у нас слезы.

В один из вечеров мы обедали в Хайклоузе с Темпестами. Было скучно, как обычно, и мы ушли еще до десяти. Летти переобулась и накинула великолепный зеленовато-синий шарфик. Мы брели по замерзшей дороге. Лед на Неттермере загадочно блестел в лунном свете и странно потрескивал. Луна стояла очень высоко, маленькая и яркая, как сосуд, полный чистого, белого, жидкого серебра. Ни звука в ночи, лишь потрескивание льда да чистый смех Летти.

По дороге, ведущей в лес, мы увидели, как кто-то шел нам навстречу. Прошлогодняя трава была серой. Колючие деревья опустили свои черные бороды. Сосны стояли прямо, словно чернокожие солдаты. Темный силуэт прохожего приближался, у ног бежала его тень. По шапке и поднятому воротнику я узнал Джорджа. Летти с мужем шла впереди меня. Когда Джордж поравнялся с ними, она сказала чистым громким голосом:

– С Новым годом!

Он остановился, повернулся к ним и рассмеялся.

– Думал, вы меня не признаете, – сказал он.

– Так это ты, Джордж? – воскликнула Летти с большим удивлением. – Вот так штука! Ну как твои дела? – И она протянула ему свою белую руку.

Он пожал ее и ответил:

– Хорошо… а как твои? – Как бы ни были бессмысленны эти слова, его голос звучал очень дружелюбно.

– Как видишь, – ответила она и засмеялась. – Куда направляешься?

– Домой, – ответил он тоном, который подразумевал: «Разве ты забыла, что я тоже женат?»

– Да, конечно, – воскликнула Летти. – Ты же теперь трактирщик в «Баране». Ты должен рассказать мне об этом. Можно я приглашу его домой к нам на часок, мама?.. Сейчас, правда, канун Нового года, как ты понимаешь…

– Ты уже пригласила его, – засмеялась мама.

– Может ли миссис Сакстон обходиться без тебя долго? – спросила Летти у Джорджа.

– Мег? О, она не приказывает мне, когда приходить и когда уходить.

– Да? – засмеялась Летти. – Она поступает недальновидно. «Учи мужа, каким путем ходить, и после жизни…» Никогда не могла запомнить цитату от начала до конца. Всегда помнила только начало… Лесли, у меня шнурок на ботинке развязался, или мне подождать, когда мы подойдем к забору и я смогу завязать его сама?

Лесли преклонил колени у ее ног. Она откинула капюшон назад, и ее украшения блеснули в лунном свете. Ее лицо: его бледность и тени на нем – очень впечатляло, а ее глаза смотрели на Джорджа с какой-то скрытой магией. Она широко улыбнулась ему в тот момент, когда муж склонился перед ней. Потом, когда они втроем пошли по лесной дороге, она распахнула пальто, и ее грудь, обтянутая белым шелком, заблестела в лунном свете. Она смеялась и болтала, шелестя шелками и распространяя аромат духов в морозном воздухе.

Когда мы пришли домой, Летти сбросила пальто и поспешила в гостиную. Лампа на окне излучала слабый желтый, сумеречный свет. Летти встала между лампой и камином, освещенная с двух сторон, высокая и теплая. Когда она, смеясь повернулась к обоим мужчинам, то позволила шали соскользнуть с ее белого плеча и упасть на подлокотник дивана, демонстрируя великолепного синего павлина. Она стояла, держа белую руку над павлином на своей шали, ее платье оранжево светилось. Она понимала, что смотрится великолепно, и смеялась победно. Потом подняла руки к голове и осторожно поправила прическу, стоя прямо перед мужчинами. Еще раз засмеявшись, она медленно повернулась и сделала ярче свет лампы. Колдовская атмосфера в комнате тут же рассеялась. За эти шесть месяцев Летти стала несколько чужой. Казалось, она обнаружила в себе женский талант быть очаровательной: в том, как она наклонилась вперед, протянув руку к лампе, как она изысканно поправила фитиль своими загадочными пальцами, она двигалась, словно в танце, ее волосы клубились на свету, подобно нимбу. Выглядела она изумительно.

– Не снимешь ли с меня ботинки, дорогой? – попросила она, усаживаясь на диван. Лесли опять опустился на колени перед ней, а она сидела, наклонившись, и смотрела на него.

– Мои ноженьки замерзли, – сказала она, подавая ему ногу, которая казалась золотой в желтом чулке. Он взял ее и начал растирать:

– Да, довольно холодная, – сказал он и взял обе ноги в руки.

– Ах, милый мальчик! – воскликнула она с неожиданной нежностью, подавшись вперед и коснувшись его щеки.

– Наверное, это забавно – быть трактирщиком? – затем игриво спросила она у Джорджа. Казалось, теперь между ними образовалась огромная дистанция. Она сидела, а перед ней на коленях стоял мужчина в вечернем костюме и надевал золотые туфельки ей на ноги.

– Да, – ответил он. – Мужчины в пивной рассказывают о таких странных вещах. Там можно услышать всякие истории.

– Расскажи нам, давай! – попросила, она.

– О! Я не сумею. Никогда не умел рассказывать, и даже если бы мог… ну…

– Но я бы послушала, – сказала она. – Что же такого рассказывают мужчины в пивной гостиницы «Баран»? Или это говорить нельзя?

– Да! – он засмеялся.

– Жаль! Видишь, какая жестокая судьба у женщины, представляешь, Лесли, нам не дано знать о том, что рассказывают друг другу мужчины в пивных, в то время как вы в романах читаете обо всем, что только поверяют одна другой женщины. Это ужасно! Джордж, негодник, ты просто обязан рассказать мне. Я завидую тебе…

– Мне? В чем же? – Он засмеялся.

– Твоей пивной. Тому, как ты видишь жизнь… или скорей, что ты слышишь о ней.

– А вот я бы считал, что ты видишь жизнь в десять раз больше, чем я, – ответил он.

– Я! Я вижу только манеры: хорошие и плохие. Ты знаешь, «манеры делают мужчину». Ну, и женщину тоже. Вот и ждешь, понимаешь…

– Чего? – спросил Джордж заинтересованно.

– Когда тебе повезет и кто-нибудь что-нибудь расскажет, – ответила она шутливо.

Он вырос в собственных глазах из-за того, что она помнила вещи, о которых он говорил.

– Что касается меня, – сказал он, – то я навсегда останусь трактирщиком гостиницы «Баран». – Он смотрел на нее и ждал, что она скажет на это.

– Это не имеет значения! Лесли мог бы быть хозяином нескольких гостиниц «Баран». Правда, дорогой?

– Спасибо, – ответил Лесли с добродушным сарказмом.

– Ты можешь не отличить трактирщика от пэра, если это богатый трактирщик, – продолжала она. – Деньги делают мужчину, знаешь.

– Плюс манеры, – добавил Джордж, смеясь.

– О, они везде… где я. Я даю тебе десять лет. Через эти десять лет ты должен пригласить нас к себе… скажем, во Дворец Эбервич… и мы придем «со всей своей многочисленной ратью».

Она сидела на диване, улыбаясь ему. Она отчасти шутила, отчасти была искренна. Он улыбнулся в ответ, его темные глаза сияли надеждой, удовольствием и гордостью.

– Как Мег? – спросила она. – Все так же очаровательна… или что-нибудь испортило ее?

– О, она очаровательна, как всегда, – ответил он, – и мы просто обожаем друг друга.

– Вот это правильно!.. Я думаю, мужчины вообще восхитительны, – добавила она, смеясь.

– Рад, что ты так думаешь, – засмеялся он.

Они оживленно разговаривали о самых различных вещах. Она коснулась своих парижских впечатлений, картин, новой музыки, рассказывала обо всем быстро и непринужденно. Это звучало божественно для Джорджа, он поражался ее знаниям, ее способностям. Наконец он сказал, что ему пора.

– Нет, пока ты не съешь пирожное и не выпьешь за мою удачу, – воскликнула она, мило придержав пальцами платье, оранжевое пламя, выбежала из комнаты. Мы выпили за Новый год холодного шампанского.

– За Vita Nuova[29]29
  Новая жизнь (лат.).


[Закрыть], – сказала Летти, и мы, улыбаясь, выпили.

– Слышите! – сказал Джордж, – гудки.

Мы тихо стояли и слушали. Издалека доносились гудки. Была полночь. Летти взяла накидку и вышла за дверь. Лес, лед, серые холмы лежали вдали, замороженно посверкивая при свете луны. Но за долиной, далеко в Дербишире, в той стороне, где Ноттингем, на шахтах и заводах раздавались гудки и сирены, возвещая о начале Нового года.

Глава III
ПЕРВЫЕ СТРАНИЦЫ НЕСКОЛЬКИХ РОМАНСОВ

Я нашел много перемен к лучшему в характере Лесли после того, как он женился. Он утратил свою напыщенную самоуверенность и больше не стремился высказать свое ультимативное суждение по любому вопросу, не стремился к превосходству над другими, как раньше в любой компании, где он находился. Я с удивлением увидел его доброжелательное отношение к Джорджу. Он спокойно ходил по комнате, пока Летти болтала, вел себя вежливо и изящно. Приятно было видеть, как он предлагал сигареты Джорджу или как он тактично, глазами спрашивал, не налить ли гостю в рюмку еще вина.

С Летти он вел себя внимательно, заботливо и отнюдь не подчеркнуто демонстративно.

К концу моих каникул он должен был отправиться в Лондон по делам, и мы договорились ехать вместе. Мы должны были выехать сразу после восьми часов утра. У Летти и у него были разные комнаты. Я думал, она не встанет, чтобы позавтракать вместе с нами, однако в четверть восьмого, когда Ребекка принесла кофе, она спустилась вниз. На ней было голубое утреннее платье, волосы красиво уложены, как обычно.

– Дорогая, тебе не надо было беспокоиться и вставать так рано, – сказал Лесли, целуя ее.

– Конечно, я обязана была подняться, – ответила она, отодвинув тяжелую портьеру и глядя на снег, на то, как дневной свет пробивался сквозь сумрак. – Я не должна отпускать вас на холод, пока не увижу, что вы плотно позавтракали. Думаю, снег будет таять. Это видно по тому, как тяжело он лежит на рододендронах. Мы можем провести утренний час вместе. – Она взглянула на часы. – Увы, только час! – добавила она.

Он с нежностью повернулся к ней. Она улыбнулась ему и села у кофейника. Мы заняли свои места за столом.

– Думаю, я вернусь сегодня вечером, – сказал он мягко, почти просительно.

Она посмотрела на кофе, прежде чем ответить. Потом подняла голову и протянула ему чашку.

– Ты не будешь делать таких глупостей, Лесли, – сказала она мягко. Он взял чашку, поблагодарил ее и наклонил лицо над паром.

– Я могу легко попасть на поезд на семь пятнадцать от Сент-Панкраса, – ответил он, не поднимая головы.

– Стала ли я лучше, на твой взгляд, Сирил? – вдруг спросила она, а потом, подув на кофе, добавила: – Это же глупо, Лесли! Ты попадешь на поезд на семь пятнадцать и окажешься без транспорта в Ноттингеме. Просто ты не сможешь воспользоваться машиной из-за бездорожья. Кроме того, глупо спешить домой в холодную ночь, когда ты можешь с комфортом пребывать в Лондоне.

– В любом случае мне нужно будет попасть на поезд в десять тридцать в Лоутон-Хилле, – возразил он.

– В этом нет необходимости, – ответила она. – Повторяю, нет нужды спешить домой в такой вечер. Это действительно неразумно. Подумай обо всех неудобствах! Я не хочу, чтобы ты, измученный, притащился в полночь домой. Действительно не хочу. Это было бы просто негодяйством. Оставайся и проведи хороший вечер с Сирилом.

Он не поднимал головы от тарелки и не отвечал. Его настойчивость слегка раздражала ее.

– Вот что ты мог бы сделать! – сказала она. – Сходи-ка на пантомиму. Или подожди… Лучше на «Синюю птицу» Метерлинка. Уверена, она где-нибудь да идет. Сохранила ли Ребекка вчерашнюю газету? Не мог бы ты позвонить в колокольчик, Сирил?

Ребекка пришла, и газета нашлась. Летти внимательно прочитала объявления и составила для нас великолепную программу на вечер. Лесли выслушал ее молча.

Когда пришла пора нам уезжать, Летти вышла в холл, чтобы посмотреть, хорошо ли мы одеты. Лесли произнес мало слов. Она была уверена, что он глубоко оскорблен, но вела себя очень нежно и мягко, заботясь о нас обоих.

– До свидания, дорогой! – сказала она ему, когда он подошел поцеловать ее. – Знаешь, каким бы ты был несчастным, если бы сидел ночью в поезде. Ты должен провести время весело. Я знаю, что ты так и поступишь. Жду тебя завтра. До свидания, до свидания!

Он спустился по ступенькам и сел в машину, не глядя на нее. Она стояла в дверях, наблюдая, как мы разворачивались. В это темно-серое утро она олицетворяла собой спасительную гавань, прибежище синих небес и мартовского солнца, такая ослепительная в своем ярком платье и красивой прическе. Он не смотрел на нее, пока мы не свернули к большим, запорошенным снегом рододендронам. Тут он, вдруг испугавшись, привстал и замахал ей рукой. Почти в тот же момент между ними оказались кусты. Он упал на сиденье.

– До свидания! – услышали мы ее добрый и нежный крик, как у черного дрозда.

– До свидания! – ответил я.

– До свидания, дорогая, до свидания! – прокричал он голосом, в котором слышались прощение и нежность.

Машина покатила по заснеженной дороге, обсаженной деревьями. В Норвуде я очень тосковал по дому. Неделями я смотрел на улицы пригорода, пытаясь уловить хоть какое-то сходство с Неттермером, хоть какой-то его дух, отголоски его провинциальной жизни. Идя по тихим дорогам, где одиноко горели желтые фонари среди голых деревьев в ночи, я вспоминал темную влажную тропу в лесу, на лугу и вдоль ручьев. Дух фермы, дух мельницы жил во мне. И в пригородах Лондона я бродил, лелея в себе ощущение намокшей долины Неттермера. Внутри меня пробуждался странный голос, который звал меня снова пройти по тропе и взобраться на холм, я чувствовал, что лес ждет меня, зовет, призывает. И я кричал ему, хотя нас разделяли многие мили. С тех пор, как я покинул родную долину, я не боялся никаких иных потерь. Холмы Неттермера были моими стенами. А небо Неттермера – крышей над головой. Казалось, что я по-прежнему дома, что стоит поднять руку к потолку, и я потрогаю мое любимое небо, чьи родные, знакомые облака приходили снова и снова, чтобы навестить меня. Чьи звезды были верны мне, потому что родились, когда родился я. И чье солнце всегда было отчее для меня. Но сейчас над моей головой чужое небо. Орион меня больше не замечал. Он, который ночь за ночью стоял над лесами и проводил со мной прекрасные часы. В столице же, пожалуй, ночей вообще нет.

Тут даже не на что было смотреть, за исключением хрустального дворца, среди желто-серых облаков выставившего свои две желтые круглые башни, как столбы. Я разглядывал почки на коричневых деревьях, слушал пение черных дроздов. На улицах я видел фиалки, и мужчины шли навстречу мне, держа в руках подснежники. Но это для меня не имело никакого значения, не представляло никакого интереса. Больше всего я ждал писем. Эмили писала мне довольно часто: «Никогда не думала, насколько это замечательное чувство, почти пьянящее – быть свободной! Я считаю, что это великолепно. Дома ты не можешь жить своей собственной жизнью. Ты должен бороться, отстаивать хоть какую-то частичку жизни для себя. Как трудно отстаивать свою независимость перед нашими матерями, потому что если ты им попытаешься раскрыть свою душу, они только ранят тебя и оскорбляют. Какое облегчение не принадлежать ничему, никому, а жить в свое удовольствие. Я думаю, что и мама, и я страдали очень сильно оттого, что старались поддерживать именно раз и навсегда заведенные отношения. Кроме того, она бы не позволила мне уехать. Когда я вернулась домой вечером и подумала, что мне не нужно говорить что-либо в определенное время или делать что-нибудь для кого-нибудь и я могу посвятить вечер себе самой, я была вне себя от радости. И даже начала писать рассказ».

Опять, в другом маленьком письме, она писала:

«Когда я шла в школу мимо деревни Олд-Брейфурт утром, то слышала, как чудесно поют птицы. Очень похоже, что скоро наступит весна.

Когда ты приедешь и мы увидимся? Не могу себе представить весну без тебя. Единственная примечательная вещь здесь – это железные дороги. Одна из них проходит в нескольких ярдах от школы. Целый день я смотрю на поезда, идущие из Мидленда на юг. Они такие счастливые, что могут спешить на юг, к солнышку.

Вороны очень интересные. Они все время летают, когда нас нет во дворе. Железные дороги и вороны делают жизнь в Брейфорде очаровательной. Однажды я наблюдала за воронами – они летали только парами весь день. Помнишь, как мы говорили дома? «Одна – к печали». Очень часто одна одинокая ворона сидит на телеграфных проводах. Я почти ненавижу ее, когда смотрю на нее. И думаю – это знак моей жизни, одна ворона». И опять маленькое письмо: «Я провела дома уикэнд. Как приятно чувствовать себя важной, уважаемой, хотя бы на короткое время. Для меня это новые впечатления.

В траве в нашем садике полно подснежников. И я воображаю себе, как ты приходишь в солнечном сиянии воскресного полудня, чтобы увидеть их. Мне кажется невозможным, что ты не можешь приехать. Вдоль изгороди растут зимние акониты. Я встала на колени и целовала их. Господи, а ведь так рада была уехать, чтобы вдохнуть воздух свободной жизни. Но я почувствовала, что я не могу оторваться от аконитов. Я послала тебе несколько штучек. Они не сильно завяли?

Теперь я в своей комнате. Как-то необычно себя чувствуешь, когда знаешь, что скоро должен уехать, что осталось быть здесь не больше года».

В начале марта я получил письмо от ее отца. «Ты больше не найдешь нас на старом месте. В течение двух недель мы уедем. Большая часть вещей уже перевезена. Джордж забрал Боба и Цветка. Я продал трех коров: Стафорд, Джулию и Ханну. Все как-то опустело. Не люблю проходить мимо коровника. По вечерам мне не хватает ржания лошадей. Но мне не жаль уезжать. Я уже начинаю себя чувствовать так, как будто мы здесь голодали. Начинаю чувствовать, будто здесь я поглупел. Когда мы уедем, мы начнем новую жизнь.

Но я не знаю, как мы будем жить там. Миссис Сакстон очень нервничает. Но все равно лучше уехать. Мы должны уехать, иначе будет плохо. Хотелось, чтобы Джордж поехал со мной. Никогда не думал, что он станет трактирщиком. Однако похоже, это ему нравится. В воскресенье они с Мег приезжали к нам. Миссис Сакстон считает, что он приобрел манеры трактирщика. Определенно, он стал живее и болтливей, чем раньше. Рад заметить, что они с Мег выглядят очень счастливой парой. У него хорошо идет торговля молоком. У меня нет сомнений, что дальше пойдет еще лучше. Он очень аккуратен и не любит потерь.

Сэм и Дэвид – большие друзья. Я рад, что взял этого мальчика. Мы часто говорим о тебе. Миссис Сакстон надеется, что ты будешь дружить с Джорджем. Она беспокоится о нем. Думает, что он способен натворить ошибок. Я же так не думаю. Но я был бы рад, если бы вы продолжали дружить. Миссис Сакстон говорит, что напишет тебе об этом».

Джордж очень не любил писать. Однако я и от него получил письмо, которое пришло вместе с письмом от его отца.

«Мой дорогой Сирил! Прости за то, что не писал, но понимаешь, я не могу в любое время сесть и написать тебе. Когда у меня настроение написать, я не могу этого сделать вообще, потому что настроение это приходит, когда я работаю в поле, а там писать нельзя. Прошлым вечером я уселся на кухне с целью написать тебе, но не смог. Сегодня я весь день был в Греймиде и думал о тебе, хотел написать, но под рукой не оказалось ни бумаги, ни ручки.

Прости за то, что в предыдущем письме я не поблагодарил тебя за книги. Я их пока не читал. Но я почти закончил Ивлин Иннес, устал к концу. Теперь вообще много не читаю. Мне редко выпадает такая возможность. То кто-нибудь вызывает меня в пивную, то другое какое дело возникает, а то Мег не позволяет мне. Она не любит, когда я читаю по вечерам, говорит, что я должен разговаривать с ней. И я разговариваю.

Сейчас полвосьмого. Я сижу одетым, чтобы пойти и поговорить с Гарри Джексоном о молодом жеребце, которого он хочет продать мне. Он хороший парень, и, судя по всему, у него хороший жеребец. Впрочем, мне не важно, куплю я у него или нет. У меня возникло настроение написать тебе. Где-то в глубине я чувствую себя несчастным и виноватым. Я делаю хорошие деньги и могу получить все, что хочу. Но когда я пашу и сею овес на полях на склоне холма позади церкви в Гремиде, чувствую, что мне все равно, получу я что-нибудь или нет. Это очень забавно. На прошлой неделе я заработал пять фунтов чистыми. А сейчас мне все равно, я ни о чем не беспокоюсь. Иногда я думаю, куда я иду. Вчера я наблюдал за разорванными белыми облаками, гонимыми по небу сильным ветром. Похоже, они куда-то плыли. Я хотел бы знать, куда ветер несет их. А вот я ни на чем не могу сосредоточиться. Мог бы ты сказать, что таится в глубинах моего сердца? Хотелось бы, чтобы ты был здесь, тогда бы я не чувствовал себя так, как сейчас. Хотя обычно я другой. Обычно я весел и занят.

Господи, Гарри Джексон пришел. Закончу письмо, когда вернусь.

…Я вернулся. Но закончить не смогу. Я не могу сказать тебе все об этом. У меня возникают проблемы с Мег. О, у меня трудные времена. Но я не могу рассказать тебе обо всем, голова болит. Как-нибудь в другой раз.

Джордж Сакстон».

Пришла весна, даже до южного Лондона добралась. И город наполнился волшебством. Повсюду ночью город полон волшебного свечения. Золотой свет льется над рекой. Яркие фонари у лондонского порта – как сияющие пчелы. В пригородах уличные фонари светят, как яркие лимоны среди деревьев. Я начал любить этот город.

Утром я любил бродить бесцельно по улицам среди людей и вглядываться в их лица. Любил ловить на ходу взгляд темных глаз. Наблюдать за проходящими мимо и щебечущими женщинами. Как странно движутся плечи у мужчин в пальто. Их открытые шеи излучают тепло. Я полюбил город за эти вереницы мужчин и женщин. Нескончаемый поток мужчин и женщин. Неожиданная вспышка глаз и губ, когда они проходят мимо. Среди всех этих лиц на улице я чувствовал себя, как пьяная пчела среди голубых цветов. Я был опьянен странным нектаром, который пил из глаз прохожих. Я не знаю, сколько времени унеслось прочь на ярких крыльях, пока я не увидел красный боярышник над дорогой и почки липы, горящие каплями вина на солнце, и розовые разрезы на почках лип, и серебряно-розовую паутину веток миндаля на фоне голубого неба. Распустилась сирень, и в тишине пригородов в ночи появился нежнейший аромат диковинных цветов сирени, возбуждающий тихий романтичный смех.

И в это время пришла весточка из дома. Алиса писала мне в конце мая: «Сирил, дорогой, приготовься. Вчера Мег принесла двух близнецов. Я зашла посмотреть, как она себя чувствует сегодня, не зная еще ничего. И увидела малышей в гнездышке. И демонстрировала малюток старая мама Стейнрайт. Сирил, дорогой! Я даже не знала, то ли смеяться, то ли плакать, когда я увидела эти две маленькие круглые головки. Как два птенчика жаворонка, щечка к щечке. Один из них темненький, с черными волосиками, а другой рыжий. Поверь мне, волосики рыженькие, как огонь. Я проронила несколько слезинок, хотя над чем, не знаю.

Старая бабушка – старая негодница, она лежит, смеется и громко высказывается в соседней комнате, довольная, но немножечко сердитая, потому что мама Стейнрайт не позволяет принести их к ней. Тебе бы следовало слышать, что она сказала, когда мы взяли их в руки, наконец. Оба мальчики. Она заботится о них, бедная старая женщина. Думаю, она забавна. Иногда кажется, будто она думает о них, точно о своих родных детях. Нужно слышать, как она разговаривает с ними. Мне это все забавно. Она хочет, чтобы они лежали возле нее на подушке, чтобы она чувствовала их лицом. Я пролила еще немного слез, Сирил. И подумала, что, должно быть, тоже рехнулась. Она бегала вокруг нас, когда мы взяли их, и говорила о вещах, которые она должна сказать Джорджу, когда тот придет. Ужасных вещах, Сирил, от которых я покраснела.