Текст книги "Белый павлин. Терзание плоти"

Автор книги: Дэвид Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

– Проходите… проходите, – пригласила она. – И, пожалуйста, не обращайте внимания на беспорядок в комнатах. Пошли, Билли!

Мы вошли, прихватив с собой забытую крышку от чайника. Кухня – большая, с убогой обстановкой – была, по-видимому, предоставлена в распоряжение детей. Старшая девочка лет двенадцати или около того, поджаривала кусочек бекона, держа его одной рукой, другой она придерживала свою ночную рубашку. Когда девочка обожглась, она торопливо переложила мясо в другую руку. Ее рыжие волосы были разбросаны по спине. Рядом на стальной решетке сидел мальчик, он ловил кусочком хлеба капающий жир.

– Одна, две, три, четыре, пять, шесть капель.

И он ловко ухватил хлеб за другой краешек и продолжил свою работу. Когда мы вошли, он постарался натянуть рубашку, прикрыть свои колени и тут же запачкал ее жиром. Толстый младенец с пурпурным лицом, очевидно, оторванный от груди, лежал, болтая ножками. В это время еще один мальчик совал в рот хлеб с маслом. Мать направилась к дивану, вырвала у него кусок хлеба, затем сунула палец ему в горло, чем заставила подскочить парня, дала ему по заду и страшно обрадовалась, когда тот завизжал. Потом она добавила несколько шлепков по голым ягодицам. Он завыл во весь голос, но вдруг остановился, заметив, что мы смеемся. На мешковине, заменявшей коврик у камина, сидела красивая девочка, она умывала лицо деревянной куклы чаем и вытирала его своей ночной рубашонкой. За столом сидел еще один ребенок на высоком стуле и сосал кусок бекона. Жир стекал по его рукам, сочился сквозь пальцы. Парень постарше забрался с ногами на большое кресло, накрытое телячьей шкурой, и черпал чашкой молоко из бидона. Мама отобрала у него чашку, дала шлепка.

– Убью! – пригрозила она. Малыш забился под стол.

– Не могли бы вы, – спросил я, когда мама прижала младенца к груди, – не могли бы вы дать нам нитку с иголкой?

– Сара-Анна, где нитки с иголками? – спросила женщина, одновременно подправив сосок во рту младенца. Поймав мой взгляд, она сказала: – Вы не представляете, как он кусается. У него только два зуба, но они почище шести иголок.

Она свела брови вместе и принялась выговаривать ребенку:

– Хороший мальчик, славный мальчик! Ты будешь еще лучше, если перестанешь кусать маму.

Интересы членов семейства явно разделились, одни поглядывали на нас и продолжали заниматься своим делом. Другие преспокойно ели бекон или сосали грудь.

– Сэм, где нитки? – крикнула Сара-Анна после недолгих поисков.

– Не знаю, – ответил Сэм из-под стола.

– Знаешь, – вмешалась мама, наугад пиная его ногой под столом.

– Не знаю, – продолжал настаивать Сэм.

Мама назвала несколько вероятных мест, где могли быть швейные принадлежности. В конце концов нитки обнаружились в глубине выдвижного ящика стола среди вилок и старых деревянных спиц.

– Я всегда скажу тебе, где что лежит, – объявила мама, приближаясь к дочери.

Сара-Анна, однако, не обратила внимания на родительницу, она вся сосредоточилась на нитках, а также на продуктах своего труда: красном шерстяном гетре для зимы, штопоре, воткнутом в ткань, и клубке красной шерсти с натыканными туда спицами.

– Это ты, Сэм, – запричитала она. – Я знаю!

Сэмуэль под столом объявил: «Буква «Д» – и запел песню:

 
Дикобраз весьма силен,
Что ни игла, то штык.
Он убивает даже льва,
Проткнув иглой язык.
 

Мама начала трястись от тихого смеха.

– Папаша научил, – прошептала она гордо. – А теперь расскажи нам стишок на букву «Б», Сэми.

– Не буду, – отозвался Сэм.

– Давай, давай, Сэми, сынок, сынуля, а я сделаю пудинг с патокой.

– Сегодня? – высказала Сара-Анна свою заинтересованность.

– Давай, Сэми, цыпленок, – настаивала мать.

– А у нас не осталось патоки, – заявил наконец Сэм.

Игла прокалялась на огне. Ребятишки стояли рядом и смотрели.

– Сама все сделаешь? – спросил я у Эмили.

– Я?! – воскликнула она удивленно и замотала головой.

– Тогда это придется сделать мне. – Я взял иглу носовым платком.

Затем внимательно осмотрел рану. Когда Эмили ощутила жар иглы, то вырвала руку и посмотрела мне в глаза, смеясь от страха и смущения. Я же был очень серьезен и настойчив. Она осторожно протянула мне руку снова, сжав губы в ожидании боли и глядя на меня. Пока я смотрел ей в глаза, мужество не покидало девушку. Когда же я был вынужден переключить внимание на сам процесс прижигания, она с резким «Ах!», перешедшим в смешок, спрятала руки за спиной и уставилась на меня большими карими глазами, вся дрожа от возбуждения, немного смущенная и взвинченная.

Кто-то из ребятишек заплакал.

– Так не годится, – сказал я, снова бросив уже остывшую иглу в огонь.

Я раздал девочкам все пенсовые монеты, которые у меня были… потом предложил шестипенсовик мальчику, прятавшемуся под столом.

– Мне не нужно, – сказал он, отвернувшись.

– Ну, что ж. У меня больше нет мелочи, стало быть, ничего больше ты не получишь.

Я дал другому мальчику плохонький, разболтанный перочинный ножик, который был у меня в кармане. Сэм злобно посмотрел на меня. Из жажды мести он выхватил «колючку дикобраза» из огня, но… за горячий конец. И тут же с воплем уронил ее на пол, после чего схватил со стола чашку и швырнул ее в удачливого Джека. Она разбилась о камин. Мать пыталась схватить сына, но тот убежал. Маленькая девочка сразу захныкала:

– Ах, моя розовая чашечка… моя любимая розовая чашечка.

Мы почувствовали себя неловко и покинули сцену, воспользовавшись всеобщей неразберихой. Хотя Эмили вряд ли обращала внимание на весь этот шум. Она думала о себе и обо мне.

– Я ужасная трусиха, – сказала она застенчиво. – Ничего не могу с собой поделать, – она взглянула на меня с мольбой.

– Ничего, – успокоил я ее.

– И никогда не смогу в себе это преодолеть, даже ради спасения жизни.

– А вот любопытно, – сказал я, – что на свете могло бы смутить юного пожирателя бекона? Он ведь даже не посмотрел в нашу сторону.

– Да, не посмотрел, – согласилась она, кусая себя за кончик пальца.

Нашу беседу неожиданно прервал вопль сзади. Обернувшись, мы увидели Сэма, бегущего к нам прямиком по торфу и выкрикивающего обидные слова в наш адрес.

– Кроличий хвост, кроличий хвост, – вопил он. Мелькали босые ноги, короткая рубашонка развевалась на холодном утреннем ветру. К счастью, он налетел на корягу или колючку, потому что, когда мы обернулись снова, он молча подпрыгивал на одной ноге, обхватив пораненную ногу обеими руками.

Глава VII
ЛЕТТИ СРЫВАЕТ МАЛЕНЬКИЕ ЗОЛОТЫЕ ПЛОДЫ

Во время листопада Летти была на редкость упряма. Она произносила слишком много банальностей относительно мужчин, любви и брака; посмеивалась над Лесли, постоянно нарушая его планы. Наконец он отстал от нее. Несколько раз она ходила на мельницу, но поскольку ей показалось, что к ней там слишком привыкли, считая ее уже одной из своих, она отдалилась и от них. После смерти отца она стала какой-то беспокойной. Теперь, получив наследство, обеспечившее ее будущее, она превратилась в язвительную гордячку, общаться с нею было просто невмоготу. Она, чья жизнь до сих пор журчала бездумным ручейком, целыми днями бесцельно сидела у окна, задумавшись, ее крепкие зубы до дыр прогрызали носовой платочек. Она ничего не говорила, не общалась со мной, только читала разную литературу о современных женщинах.

Однажды Летти отправилась на прогулку в Эбервич. Лесли не заходил к нам уже две недели. День выдался серый, пасмурный. Ветер гнал туман через холмы. На дорогах лежала глубокая черная грязь. Деревья в лесу стояли неуклюжие, мрачные. Это был такой день, о котором вообще лучше забыть и не замечать его, если это возможно. Я разжег огонь и подошел к окну, чтобы задвинуть занавески и придать комнате более уютный вид. И тут вдруг я увидел Летти, выпрямившись, она быстро шла по тропинке. Вскоре она, разрумяненная, влетела в комнату.

– Чай еще не подан? – спросила она.

– Ребекка пошла за лампой.

Летти сняла пальто, меха и швырнула все на кушетку. Затем подошла к зеркалу, взбила волосы, еще сильнее завитые туманом, и с высокомерной придирчивостью оглядела себя. Потом резко повернулась, посмотрела на пустой стол и схватила колокольчик.

Это было настоящее событие, редко кто-нибудь из нас звонил в колокольчик в столовой, так что Ребекка поначалу бросилась к входной двери. Потом заглянула в комнату и спросила:

– Вы звонили?

– Я думала, чай уже на столе, – сказала Летти холодно. Ребекка посмотрела на меня, потом на нее и ответила:

– Но ведь только-только пробило полпятого[11]11
  В Англии принято пить чай в пять часов. Встречи за чаем так и называются «файвоклок», что переводится как «пять часов».


[Закрыть]. Сейчас принесу.

Услышав звяканье чашек, пришла мама.

– Ну, – обратилась она к Летти, которая расшнуровывала ботинки. – Приятная была прогулка?

– Если не считать грязи, – был ответ.

– А, полагаю, ты сожалеешь, что не осталась дома. В каком состоянии твои ботинки!.. И юбки, полагаю, тоже. Давай-ка я отнесу их на кухню.

– Пусть это сделает Ребекка, – сказала Летти, но мама уже вышла из комнаты.

Когда мама разливала чай по чашкам, мы сидели молча за столом. У каждого на языке вертелся вопрос, что же случилось с Летти. Но мы предпочли помолчать, умудренные опытом. В конце концов она сама сказала:

– Знаете, я встретила Лесли Темпеста.

– О, – произнесла мама. – Он гулял с тобой?

– Он и не посмотрел на меня.

– О! – воскликнула мама. Потом через некоторое время предположила: – Может быть, он не заметил тебя?

– А может, изображал из себя британца с каменным лицом? – спросил я.

– Он прекрасно видел меня, – объявила Летти, – иначе бы не изображал детскую сценку, будто он в восторге от Маргариты Реймонд.

– Это могло быть и не игрой… ведь вы больше не встречаетесь.

– Я сразу почувствовала наигрыш: он изображал свой восторг слишком экстравагантно. Ему не следует беспокоиться, я не собираюсь бегать за ним.

– Похоже, ты очень рассержена, – сказал я.

– Вовсе нет. Но он знал, что я иду домой. Мог бы заодно подбросить и Маргариту, которая живет на полпути от нас.

– У него была повозка?

– Догкарт[12]12
  Букв.: «собачья телега» – двуколка, высокий двухколесный экипаж с поперечными сиденьями и местом для собак сзади.


[Закрыть].

Она сердито принялась разрезать свой гренок на кусочки. Мы терпеливо ждали.

– Как это подло и низко с его стороны, правда, мама?

– Ну, моя девочка, ты же с ним плохо обращалась.

– Какой ребенок! Низкий, подлый мужлан! Мужчины – большие дети.

– Да и девушки, – сказала мама, – тоже зачастую не знают, чего хотят.

– Хотят, чтобы их считали взрослыми.

– Как бы там ни было, – сказала Летти, – он заурядный щеголь, мне он просто неприятен.

Летти встала из-за стола и занялась шитьем. Она шила только тогда, когда бывала в плохом настроении. Мама улыбнулась мне, вздохнула и для успокоения обратилась к мистеру Гладстону. Ее любимой настольной книгой была «Жизнь Гладстона» Морли.

Мне предстояло отправиться с письмом в Хайклоуз к миссис Темпест, моя мама написала ей относительно предстоявшего благотворительного базара в церкви. Я приведу Лесли с собой, мысленно сказал я себе.

Вечер был темным и каким-то противным. Фонари на дороге из Эбервича заканчивались у Неттермера. Их желтые отражения в воде придавали этому холодному сырому вечеру что-то зловещее. Лесли и Мэри сидели в библиотеке – эдаком кабинете, а заодно и комнате отдыха, помещении на редкость уютном. Лесли возлежал в большущем кресле у камина в облаках голубого дыма. Мэри сидела на табуреточке с огромным фолиантом на коленях.

Лесли вскочил, пожал мне руку, коротко приветствуя, и сел снова. Мэри улыбнулась и сказала:

– О, Сирил, как я рада, что ты пришел. Я так беспокоилась, а то Лесли заявил, что он никудышный кондитер. Да мне особой искусности и не нужно, хочется только, чтобы он не был медведем.

– А в чем проблема?

Она вздрогнула, захлопнув книгу с легким хлопком и сказала:

– Ой, мне так хочется приготовить те изумительные испанские тарталетки, которые так здорово делает твоя мама. Они невероятно вкусные. Увы, Мейбл о них ничего не знает, в моей кулинарной книге тоже нет рецепта. Я страницу за страницей просмотрела энциклопедию, раздел «Испания», но там о них даже не упоминается, а Лесли не хочет помочь, у меня голова кругом, а он хоть бы хны, вон сидит, чем-то раздосадованный. – Она посмотрела на меня с комичным отчаянием.

– Ты хочешь приготовить их к благотворительному базару?

– Да… к завтрашнему дню. Повар сделает остальное, но я тоже должна приложить руку к этому. Ты согласен, что они просто замечательные?

– Очень даже! Ладно, схожу, спрошу у мамы.

– Если тебе не трудно. Хотя нет, о, нет, нет, ты не можешь сновать туда и обратно в такой ужасный вечер. Мы просто устали от грязи. Мужчин нет дома… Уильям пошел встретить отца… а Джорджа мама послала к викарию. Он понес какие-то вещи. Я же не могу гонять девушек в такой вечер по пустякам. Вот и вынуждена обойтись без тарталеток и без клюквенных пирожных тоже… ничего, видно, не поделаешь. Я такая несчастная.

– Попроси Лесли, – сказал я.

– Он такой сердитый, – ответила она, взглянув на него.

Тот никак не отреагировал на ее замечание.

– Согласен, Лесли?

– Ты о чем?

– О том, чтобы сходить в Вудсайд ради меня.

– Зачем?

– За рецептом. Ну, будь хорошим мальчиком.

– А слуги на что?

– Они заняты оба… их нет дома.

– Тогда пошли девушку.

– В такой вечер? Кто пойдет!

– Сисси.

– Я не стану просить ее об этом. Мне стыдно.

– Сирил, верно ведь, что мужчины ведут себя зачастую постыдно?

– Да я могу сходить, успокойся, – сказал я. – Дома сейчас все равно нечего делать. Мама читает. Летти шьет. Ей тоже не нравится погода, как и Лесли.

– Но это неудобно, – сказала она, ласково глядя на меня. Окончательно отложив в сторону свою большую книгу, она подошла к Лесли.

– Ты не сходишь, Лесли? – поинтересовалась она, положив руку ему на плечо.

– Женщины! – произнес он, поднимаясь. – Нет предела их желаниям и их капризам.

– Думаю, он сходит, – сказала она весело и побежала за его пальто. Он медленно просунул руки в рукава, но так и не надел пальто до конца на плечи.

– Ну же! – сказала она, приподнимаясь на цыпочки. – Ты – высокое создание! Никак не наденешь пальто, да, дитя?

– Подай ей хотя бы стул, чтобы она встала на него, – сказал он.

Она резко дернула за воротник, но брат стоял бесстрастный, как овца.

– Какой ты плохой мальчик, Лесли. Я же не могу надеть его на тебя силком, ну ты и упрямец!

Я взял пальто и помог ему одеться.

– На, – сказала она, подавая ему шапку. – И не задерживайся там долго.

– Какой противный вечер, какая грязь кругом, – ворчал он по дороге.

– Да, – согласился я.

– В городе лучше, чем в деревне.

– Да. Тебе там понравилось?

Он начал длинное повествование о тех трех днях, проведенных им в столице. Я слушал, но почти не вникал. Куда больше внимания я обращал на крики ночных птиц у Неттермера и на прочие устрашающие звуки в лесу. С каким облегчением я захлопнул за собой дверь собственного дома, оказавшись в освещенном холле.

– Лесли! – воскликнула мама. – Рада тебя видеть.

– Благодарю, – сказал он, оборачиваясь к Летти, которая сидела с работой на коленях, сосредоточенно наклонив голову.

– Как видишь, не могу встать, – сказала она, протягивая ему руку. – Как хорошо, что ты пришел! Мы не знали, что ты вернешься из города.

– Но почему? – воскликнул он.

– Полагаю, тебе там было хорошо, – сказала она мягко.

– Да, спасибо.

Стежок, стежок, стежок; и вот уже игла начала прошивать другую ткань. Потом, не поднимая головы, она сказала:

– Да, без сомнения, ты производишь впечатление человека, которому всегда хорошо.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, у тебя на лице такое выражение… Ты не заметила, мама?

– Да, пожалуй, – сказала мама.

– Полагаю, это означает, что мы не можем задавать ему вопросы, – заключила Летти, сосредоточившись на шитье.

Он засмеялся. Она порвала нитку и пыталась снова вдеть ее в иголку.

– Чем вы занимаетесь в такую ужасную погоду? – неуклюже поинтересовался он.

– Ах, мы сидим дома, оторванные от мира. «О, даже ты, о ком мечтаю»… и тому подобное. Разве нет, мама?

– Ну, – сказала мама. – Я не знаю. Мы представляли его себе окруженным львами.

– Какая досада, что мы не можем попросить его порычать, вспомнив один из своих старых рыков.

– Каких? – спросил он.

– Откуда мне знать? Подобно голубице, могу судить обо всем только по его нынешнему голосу. «Чудовищно тоненький голосок».

Он неуверенно засмеялся. Она продолжала шитье и вдруг стала напевать, словно про себя:

 
Где ты была сегодня, киска?
У королевы у английской.
И что видала при дворе?
Видала мышку на ковре.
 

– Полагаю, – добавила она, – что так оно и было. Бедная мышка! Но полагаю, бывают случаи и похуже, чем с киской при дворе. Видел ли ты хотя бы королеву?

– Ее не было в это время в Лондоне, – парировал он саркастически.

– Уж не хочешь ли ты сказать… – спросила она, вынимая две булавки, зажатые в зубах. – Полагаю, ты не станешь утверждать, что она в это время была в Эбервиче… твоя королева?

– Не знаю, где она была, – ответил он сердито.

– О! – сказала она очень ласково. – Думаю, ты встретился все-таки с ней в Эбервиче. Когда ты вернулся?

– Вчера вечером, – ответил он.

– А почему тогда не зашел, не навестил нас?

– Я весь день бегал по делам.

– А я была в Эбервиче, – сказала она невинно.

– Ты там была?!

– Да. Поэтому я так сердита. Думала, повидаю тебя. Чувствовала, что ты должен вернуться.

Она сделала еще несколько стежков, украдкой поглядывая на него, и увидела, что он покраснел. Поэтому продолжила невинным голосом:

– Да… я чувствовала, что ты вернулся. Это невероятно, но всегда чувствуешь приближение того, к кому ты испытываешь симпатию.

Она продолжила шить как ни в чем не бывало. Потом вынула булавку, заколотую на груди, и закрепила свою работу, не давая никакого повода заподозрить, что она хитрит и дразнит Лесли.

– Я думала, что встречусь с тобой… – Снова наступила пауза, потому она опять использовала булавку, – …но не получилось.

– Я допоздна задержался в офисе, – сказал он быстро.

Она спокойно шила, следя за ним исподтишка. Затем снова вынула булавку изо рта, закрепила ткань и сказала ласково:

– Лгунишка.

Мама вышла из комнаты, чтобы поискать кулинарную книгу с разными рецептами.

– Не понимаю, зачем я тебе нужен, если ты так обращаешься со мной, – произнес он.

– Ты мне нужен! – воскликнула она, впервые взглянув на него. – Кто сказал, что ты мне нужен?

– Никто, но если это не так, то я могу и уйти.

На некоторое время воцарилась тишина, нарушаемая только шорохом ткани. Потом она продолжила свой допрос:

– Что заставило тебя подумать, будто ты мне нужен?

– А мне все равно, черт возьми, нужен я тебе или нет!

– Похоже, это тебя расстроило! И не смей так разговаривать со мной.

Так могут беседовать между собой только очень близкие и неравнодушные друг к другу люди.

– По-моему, я говорю в таком тоне только потому, что ты так говоришь со мной.

– Что-то не припомню, – сказала она надменно.

Он саркастически рассмеялся.

– Ну… если ты так считаешь, давай вообще забудем об этом, – сказал он, ожидая более-менее нежного ответа. Но она молчала и продолжала шить. Он, испытывая неловкость, вертел в руках шапку и вздыхал. Наконец он примирительно произнес:

– Ну… послушай, у нас все будет хорошо, наконец?

Она вела себя так, будто поглощена очень важной работой. Подшила ткань, осмотрела ее очень внимательно, что-то подправила, снова начала шить, прежде чем ответить ему. Он притих. Наконец она произнесла:

– Я думала об этом сегодня днем.

– Ну, Господи, Летти, может, хватит, а?

– И что тогда?

– Ну, забудь, если что не так, – попросил он.

– Допустим, – произнесла она тихо, с затаенной нежностью. Он откликнулся на этот призыв, словно гончая. Быстро подошел к ней и тихо спросил:

– Я ведь небезразличен тебе, правда, Летти?

– Допустим, – опять повторила она ласково.

– Так почему ты со мной так плохо обращалась в последнее время? Ты же знаешь, я… тебе известно, как я к тебе отношусь. – И он нашел очень странный способ доказать это.

Она говорила теперь с ним очень нежно, сладко растягивая слова и как бы прощая. И он наклонился, взял ее лицо в свои ладони и поцеловал, промурлыкав:

– Ах ты, моя маленькая дразнилка.

Она отложила шитье и посмотрела вверх.

Следующий день, воскресенье, тоже выдался очень мокрым и противным. Завтракали поздно, а около десяти часов утра мы уже застыли у окна и сетовали, что в церковь идти просто невозможно.

Мелкий, моросящий дождь, точно замызганный занавес, закрывал ландшафт. Листья настурции во дворе были заляпаны грязью, и вместо веселых круглых знакомцев мы впервые увидели черные флаги наступавшей зимы. Трава сплошь усыпана опавшими листьями, мокрыми и бриллиантовыми: глаз выхватывал красные вспышки виргинского вьюнка, золотые – липы, красно-коричневую шаль буков, а чуть подальше, в углу сада, темный ковер кленовых листьев, тяжело колыхавшийся от ветра и уже утративший свой живой лимонный цвет. Вдруг с ближнего дерева сорвался большой черный лист и стал падать, кружась и выписывая зигзаги, танцуя свой танец смерти.

– Ну вот! – сказала вдруг Летти.

Я посмотрел и увидел ворону, сидевшую на большом, старом, оголенном дереве. Она наклонилась раза два, потом восстановила равновесие и поглядела вверх, как бы выражая свое отрицательное отношение к плохой погоде.

– Почему эта старая негодница появилась тут и торчит у нас под носом, – сказала Летти, – ведь ворона предвестница печальных событий?

– Для тебя или для меня? – спросил я.

Она посмотрела на меня.

– А ты способна с такого расстояния определить, на кого она посмотрела?

– Ну, – ответила она, обдумывая, что сказать, – просто я увидела ее раньше.

– «Одна – к печали. Две вороны к радости, я это знаю туго. Три – так к письму. Четыре – к молодому другу. Пять – к серебру. Шесть – к золоту большому сразу нам. Семь – к тайне, тайне нерассказанной». – Произнеся этот стишок, я добавил: – Считай, что это первая ворона. Следом появятся еще три, стало быть, их будет четыре.

– Конечно, это забавно. Но я видела только одну ворону, а это к печали.

– А когда увидишь четыре?

– Ты бы послушал, что говорила нам старая миссис Вагстафф, – возразила она. – Она заявила, что перед тем как Джерри утонул, какая-то ворона целую неделю каркала на яблоне.

– Бедная женщина, – заметил я.

– О, она так плакала. Сначала я хотела заплакать тоже, но потом почему-то рассмеялась. Она полагала, что он непременно отправился на небеса… но… как я устала от этого слова «но»… вечно одни мысли путаются с другими.

– Но только не у Джерри, – вставил я.

– О, она подняла голову, и слезы капали с ее носа. Он, должно быть, очень досаждал ей. Не могу понять, почему женщины выходят за таких мужчин. Думаю, нужно радоваться, если пьяный негодяй наконец утонул в канаве.

Она положила край толстой портьеры на подоконник вместо подушечки и уютненько уселась на него. Мокрый промозглый ветер тряс полуголые деревья, листья опадали и тихо угасали на земле, потемнели даже стволы. Дождь лил не переставая.

По небу, подобно черным кленовым листьям, пронеслись еще две вороны. Они опустились на деревья перед домом. Летти смотрела на них с удивлением и меланхолией. Тут обнаружилось, что еще одна птица летит к нам. Она сражалась с ветром, пытаясь подняться выше, но вместо этого опускалась вниз.

– Вот твои четыре вороны, – сказал я.

Она не ответила, но продолжала пристально смотреть в окно. Птица героически сражалась. Ветер толкал ее в бок, трепал перья, хватал за крылья, швырял вниз. Птица упорно продолжала свой полет, теперь уж низко, словно в отчаянии. Мне было жаль ее. Двое ее подруг вспорхнули и полетели к ней, совсем как души, охотящиеся за телом, в которое они хотели бы вселиться. Только та первая ворона осталась на дереве, похожая на серый скелет.

– Лесли бы не мог сказать «никогда», – заметил я вскользь.

– Он понимает. – Она посмотрела печально, потом продолжила: – Лучше сказать «никогда», чем «когда-нибудь».

– Почему? – спросил я.

– О, я не знаю. «Когда-нибудь» звучит так нелепо.

В душе она была уверена, что Лесли придет… но теперь вдруг начала сомневаться: …все слишком усложнялось.

На кухне зазвенел колокольчик. Она спрыгнула с подоконника. Я пошел открывать дверь. На пороге стоял Лесли. Она радостно посмотрела на него, и он это заметил.

– К Елене пришло много народу. Я поступил ужасно грубо, покинув их, – сказал он тихо.

– Какая скверная погода! – сказала мама.

– О, ужасная! У тебя такое красное лицо, Летти! Что ты там делаешь?

– Смотрю на огонь в камине.

– И что же ты видишь?

– Картины, которые на глазах превращаются в ничто.

Он засмеялся. Мы помолчали немного.

– Ты меня ждала? – промурлыкал он, обращаясь к сестре.

– Да… я знала, что ты придешь.

Они остались одни. Он подошел к ней и обнял ее, а она стояла, облокотившись на камин.

– Я тебе нужен, – сказал он мягко.

– Да, – промурлыкала она.

Он обнимал ее, целовал снова и снова, пока она не стала задыхаться, не вскинула руку и нежно не отстранила свое лицо.

– Ты моя холодная маленькая возлюбленная, застенчивая крохотная птичка, – сказал он со смехом и заметил, как ей на глаза наворачиваются слезы, повисая на ресницах, но не падают.

– Ты что, моя любовь, моя дорогая… ты что? – Он прижал свое лицо к ее лицу, приняв слезу на свою щеку:

– Я знаю, ты любишь меня, – произнес он с чувством. Ты знаешь, – проворковал он, – внутри у меня закипают слезы, подступая к сердцу. У меня перехватило горло. Мне очень больно, моя любовь. Ты… ты можешь сделать со мной все.

Они какое-то время помолчали. Затем она поднялась наверх к маме… и спустя несколько минут я услышал, как мама спускается к нему.

Я сидел у окна и следил за проплывающими тучами. Мне казалось, все вокруг меня плачет… казалось, я теряю, навеки утрачиваю себя, отдаляюсь от осязаемой повседневной жизни. Где-то далеко в неведомых просторах существуют ветер, облака, дождь, птицы, листья – все это кружится, летит… почему?

Все это время старая ворона по-прежнему сидела неподвижно, хотя облака неслись, рвались и сталкивались, хотя деревья гнулись, а оконная рама дрожала от потоков воды. Потом я решил, что она просто-напросто привыкла, приспособилась к дождю. Слабенький желтый диск солнца освещал большие листья вяза, который рос совсем рядом, рукой подать, и они казались спелыми лимонами. Ворона смотрела на меня… я был уверен, что она смотрит именно на меня.

– Что ты думаешь обо всем этом? – спросил я ее безмолвно.

Она посмотрела на меня с сомнением. Будь я огромной бескрылой птицей – и то, пожалуй, представлял бы для нее интерес, а тут какой-то ужасный урод. Я был уверен, что неприятен, ненавистен ей.

– Но, – сказал я себе, – если черный ворон мог ответить человеку, почему не можешь ты, серая ворона?

Она посмотрела в сторону. Мой взгляд явно раздражал ее. Испытывая неудобство, она снова повернулась ко мне, потом приподнялась, расправила крылья, как бы для полета, потом снова застыла среди ветвей.

– Ты нехорошо себя ведешь, – не отставал я. – Не желаешь помочь мне даже словом.

Она сидела с откровенным безразличием ко всему. Потом я услышал карканье на лугу, хлопанье крыльев. Казалось, птицы искали бури. Они кружили на ветру. Они упивались борьбой и в то же время горестно жаловались на жизнь дикими криками. Все они кричали, кричали одно и то же: «Драка, драка, драка…» Драка сама по себе – глупая затея. Вот они и носились в воздухе на своих широких крыльях, без цели, зато весело и задорно.

– Видишь, – сказал я вороне, – они стараются, радуются жизни, хотя понимают, что в драке нет никакого смысла, но им не сидится спокойно на одном месте, они живые, а ты просто труп.

Этих слов она уже не смогла вынести. Ворона расправила крылья и взмыла вверх, крикнув на прощанье только одно слово: «Карр».

Я обнаружил, что мне стало холодно. Поэтому спустился вниз.

Лесли накручивал на палец один из тех локонов сестры, которые вечно выскакивают из прически и не терпят, чтобы их брали в плен.

– Посмотри, как я нравлюсь твоему локону, как он ласково обвивает мой палец. Знаешь, твои волосы… они так светятся… о… совсем как лютики на солнце.

– Они, как и я… не хотят быть скрученными в узел, – ответила она.

– Стыдно произносить такие слова… смотри, он гладит мне лицо… и в моей душе играет музыка.

– Тихо! Веди себя прилично, а то я скажу тебе сейчас, что за музыку исполняет твоя душа.

– О… ну, ладно… скажи мне.

– Она похожа на призывные крики дроздов по вечерам, пугающие мои маленькие древесные анемоны, отчего они бегут, жмутся к стене нашего дома. Она похожа на звон голубых колокольчиков, когда в них сидят пчелы. И она напоминает смех Гиппоменеса.

Он с обожанием посмотрел на нее и тут же поцеловал.

– Брачная музыка, сэр, – добавила она.

– Что за золотые яблоки я разбросал? – спросил он.

– Неужели золотые? – воскликнула она насмешливо.

– Эта Атланта, – ответил он, глядя на нее с любовью, – эта Атланта… вечно она нарочно опаздывает.

– Ну вот, – воскликнула она, смеясь и подчиняясь его ласке. – Узнаю тебя… Это яблоки твоих твердых пяток… яблоки твоих глаз… яблоки, надкушенные Евой… ужасно!

– Господи… ты умница… ты чудо. А я завоевал, завоевал спелые яблочки твоих щечек, твоей груди, твоих кулачков… они меня не остановят… и… все твои округлости, мягкости и теплости скоро будут моими… я завоевал тебя, Летти.

Она расслабленно кивнула, говоря:

– Да… все это твое… да.

– Наконец-то она признает это… моя радость.

– О!.. но оставь мне мое дыхание. Или ты претендуешь на все – на все?

– Да, и ты дала мне это право.

– Еще нет. Значит, все-все во мне твое?

– Каждый атом.

– А… теперь посмотри…

– Посмотреть по сторонам?

– Нет, внутренним взором. Допустим, мы два ангела…

– О, дорогая… мой нежный ангел!

– Ну… а теперь не перебивай… допустим, я одна из них… совсем как «Благословенная девица».

– С теплой грудью!..

– Не дури, итак… я «Благословенная девица», а ты пинаешь ногами сухие листья, опавшие с бука, и думаешь…

– К чему ты ведешь?

– А ты способен думать… мыслями, похожими на молитвы?

– Ради Бога, зачем ты заговорила об этом? О… думаю, я был бы проклят, не сумей я молиться, а?

– Нет… но я жду, давай произноси молитвы… пускай твоя тонкая душа воспарит…

– Оставь эти тонкие души в покое, Летти! Я человек отнюдь не духовного склада. И не тяготею к элите. Ты тоже не с картин Берн-Джонсесса… а с полотен Альберта Моора. Я думаю больше о прикосновении к твоему теплому телу, чем о молитвах. Я молюсь поцелуям.

– А когда надоест?

– Тогда я снова стану ждать, чтобы наступил час молитвы. Господи, я предпочел бы держать тебя в своих объятьях и касаться твоих красных губок… Слышишь, жадина?.. чем распевать гимны с тобой на небесах.

– Боюсь, мы никогда не будем петь гимны с тобой на небесах.

– Ну… зато ты моя здесь… да, ты моя сейчас.

– Наша жизнь мимолетна, как закат солнца, лгунишка!

– Ах, вот как ты меня назвала! Нет, серьезно, я ни о чем не хочу думать. Carpe diem[13]13
  Букв.: «Лови день» (лат.) – так говорил древнеримский поэт Гораций, который призывал не думать ни о прошлом, ни о будущем, а наслаждаться жизнью, т. е. сегодняшним днем.


[Закрыть], мой розовый бутончик, моя лань. Моя любовь, о которой поет Кармен: «У любви, как у пташки, крылья, ее нельзя никак поймать». Бедный старина Гораций… я его совсем забыл.